Раскрывшийся бутон (джен)

Огонь в камине отбрасывал красноватые отблески на гобелены, и выцветшие фигуры рыцарей казались свидетелями чужой исповеди. Пламя потрескивало, но даже его звуки не могли смягчить тишину, повисшую в кабинете.

— Тогда времена были неспокойные, — заговорил наконец граф Томонд. — Ирландцы и англичане никогда не жили дружно: мы для них были дикарями, упрямыми и непокорными, они же для нас — захватчиками и угнетателями. Когда в середине прошлого века пришёл Великий голод, наши люди умирали сотнями и тысячами, целые деревни и кланы вымирали, а британские власти лишь равнодушно взирали. В те годы ненависть к бритам стала одной из тех сил, что помогала многим держаться.

Граф Томонд покачал головой, ненадолго замолчав. Было видно, что память о Великом голоде оставила на ирландцах тяжёлый, незаживающий след.

— Я сам ещё тогда не родился, — продолжил он глухо, — но мой дед рассказывал мне о тех годах. Картофель гнил прямо в земле, голод распространился по всей Ирландии. Положение было отчаянным, но власти не протянули руку помощи. Напротив, английские землевладельцы выгоняли арендаторов, неспособных платить, а зерно и скот продолжали отправлять в Англию, пока здесь гибли семьи.

Граф на миг прикрыл глаза, словно видя описываемое перед глазами.

— Голод сломил многих. Кто-то уезжал за океан, кто-то умирал прямо на поле, кто-то терял надежду и проклинал день своего рождения. Но ненависть к бритам, к их жестокости и равнодушию — эта ненависть выжила вместе с теми, кто остался. Она стала нашей памятью, поселившись в нашей крови.

Он поднял взгляд на Петунию, и его глаза потемнели, словно от тени старой обиды.

— В то время дочь лорда Коннела, золотоволосая Медб, названная так в честь божественной королевы Коннахта, готовилась к свадьбе с наследником из клана МакКарти, — продолжил граф. — Союз должен был стать опорой для обоих родов в годы, когда голод и смерть ломали Ирландию. Медб была юна, но уже понимала, какая ответственность лежит на её плечах: через неё кланы связывались кровью и клятвами.

Он тяжело выдохнул, и в его голосе зазвучала горечь:

— На ярмарке в Эннисе её увидел чужак из рода Уизли. Кто-то потом говорил, что она с ним танцевала, кто-то отрицал, однако ясно одно — с той поры он вцепился взглядом в Медб и не отпускал. Вскоре начались годы голода, и главы кланов решили укрепить свой союз посредствам брака. Медб и Кормак МакКарти были знакомы и испытывали друг к другу симпатию. Однако накануне брачного ритуала невеста пропала — никто ничего не видел и не слышал. Жених искал её вместе с её братьями, но безуспешно.

— Дайте угадаю, её украли Уизли? — спросил Долохов, сложив руки на груди и презрительно скривившись. — И почему я не удивлён?

Петуния вздрогнула: она совсем забыла, что Долохов тоже находится здесь, полностью погрузившись в историю.

Граф Томонд медленно перевёл взгляд на Долохова. Казалось, что он тоже забыл о его присутствии.

— Верно, — кивнул он, — и прошу прощения, за этими новостями и воспоминаниями о прошлом я совершенно забыл спросить ваше имя.

— Антонин Долохов, — спокойно представился тот, слегка склонив голову.

— Русский? — в голосе графа прозвучало и удивление, и лёгкая настороженность. Он на мгновение прищурился, изучая собеседника. — Что ж, русские — редкие гости в этих краях. Но вы не англичанин, и это уже немало значит.

Антонин склонил голову в ответ, и на губах его мелькнула едва заметная усмешка.

— Мне этого хватает, милорд.

Граф не улыбнулся. Он какое-то время пристально разглядывал гостя, будто пытаясь понять, зачем этот чужак оказался рядом с девушкой, несущей в себе кровь О’Брайенов. Затем он снова перевёл взгляд на Петунию, и его суровое лицо смягчилось.

— Мистер Долохов, вы сказали, что не удивлены тому, что Уизли украли Медб.

— Эти Предатели крови известны тем, что крадут себе невест. Насколько мне известно, до сих пор знатные рода стараются оградить своих дочерей от них, но не всегда выходит. Только девять лет назад был скандал — Артур Уизли охомутал единственную дочь рода Прюэтт. Говорят, последний курс она заканчивала будучи глубоко беременной, — Долохов бросил на Петунию быстрый взгляд, а потом продолжил: — А ещё ходят слухи, что там было замешано Приворотное зелье. Тёмная история.

Граф Томонд нахмурился, и в его взгляде мелькнуло презрение.

— Значит, мало что изменилось, — произнёс он тяжело. — Как были Уизли жадными до чужой крови, так и остались.

Петуния ощутила, как по спине пробежал холодок. Её тошнило от самой мысли, что в волшебном мире до сих пор существует практика воровства невест и что волшебники используют приворотные зелья, чтобы подчинить чужую волю. Мысль о том, что её собственную судьбу тоже могут попытаться решить подобным образом, заставила её сжать пальцы до боли.

Граф Томонд отвёл взгляд к камину, и огонь на миг отразился в его глазах.

— Братья Медб не смирились, — произнёс он глухо. — Для них её исчезновение перед свадьбой стало позором, ударом который нанёс им подлый брит. И они поклялись смыть позор кровью. Лорд Коннелл не остановил их тогда — и, признавался потом, что считает это своей самой большой ошибкой. Благодаря другу жениха Медб удалось выяснить, что Реджинальд Уизли скрывался в Ирландии, в клане О’Конноров, что издавна враждовал с нами. В их болотистых землях Медб держали как пленницу.

— Почему он не сбежал с Медб в Англию? — спросила Петуния, нахмурившись.

Прежде чем граф успел ответить, Антонин повернулся к ней.

— Портключи в то время были редкостью, — произнёс он спокойно. — А чужаку, да ещё в разгар бедствий, достать их было почти невозможно. Аппарация тоже не так проста: не каждый волшебник может переместиться на большое расстояние. Так что скрываться в Ирландии оказалось для него проще, чем добраться до Англии.

Граф Томонд кивнул, соглашаясь с его словами.

— Всё верно. Когда братья Медб узнали о том, что Уизли наконец решился выехать с земель О’Коннеров, то устроили засаду на его карету. Ночь была тёмная, дорога пролегала через лес у болота. Сначала заклятиями сломали ось, и колёса застряли в трясине. Уизли не смог в одиночку противостоять ярости О’Брайенов и быстро сдавал позиции, когда на его защиту кинулась Медб… — голос графа стал глухим, будто слова давались с трудом. — Кто-то говорил, что он держал её под чарами или приворотным, кто-то — что брачный обет принудил её вступиться за мужа, но результат был горьким: в тот день мы потеряли золотоволосую Медб, надежду нашего рода, и дитя, которое она носила под сердцем.

В камине треснуло полено, и на миг в кабинете повисла тишина. Граф тяжело вздохнул, было видно, как ему тяжело рассказывать об истории рода.

— Братья думали отомстить англичанину, укравшему их сестру, — продолжил граф, — но в слепой ярости пролили свою же кровь и убили нерождённое дитя. Дитя магии до одиннадцати лет священно. Нарушишь этот закон — и кара падёт на весь клан. С той ночи кровь О’Брайенов редела, а дар стал быстро угасать. Так магия покарала нас за то, что мы обратили оружие против своей крови.

Петуния сидела, словно окаменев. Она не могла отвести глаз лица графа Томонда, и казалось, что треск поленьев в камине сливается со стуком её сердца. Прабабушка Грида тоже всегда предостерегала её: дар никогда не прощает легкомыслия. С ним нужно быть осторожной, потому что каждый шаг, каждое слово и каждое действие отзываются эхом в будущем. Но она никогда раньше не задумывалась, что к магии это тоже относится.

У неё было слишком много вопросов. Разве магия — живая? Как она может покарать целый клан, словно какой-то судья? Почему наказаны оказались не только виновные, но и все их потомки? Как это работает? Значит ли это, что магия сама каким-то образом отслеживает исполнение своих законов, про которые она в первый раз слышала, и что её законы строже любых человеческих? А что тогда насчёт Предателей крови? Этот титул тоже дело рук магии или это люди решают, когда наградить им окружающих? Если магия сама хранит равновесие, почему она не остановила Уизли и не спасла Медб? Почему наказала лишь за то, что О’Брайены пролили свою же кровь?

Эти мысли вихрем пронеслись в её голове. И Петуния снова остро ощутила, что совершенно ничего не знает о магическом мире, а незнание не освобождает от ответственности: любая ошибка могла обернуться бедой не только для неё, но и для тех, кого она любит.

Она вдруг ясно почувствовала, как зыбко её положение. Всё, что она знала о магии, было лишь поверхностными крупицами. В горле пересохло. Ей стало страшно — не столько за себя, сколько за Лили и Северуса. За наивную младшую сестру, которая могла быть удивительно слепой к тому, что её не устраивало. И за Северуса, который стал ей младшим братом, — слишком умного для своего возраста, но потому и особенно уязвимого. Он стремился к знаниям, но не всегда видел, к чему они могут привести.

Она украдкой взглянула на Долохова. Антонин сидел, сложив руки на груди, и его лицо было спокойным, почти отрешённым. Будто чужая трагедия не тронула его и была абсолютно нормальной и привычной. И от этого на секунду Петунии стало обидно: он знал гораздо больше неё и был своим в магическом мире, а она — сидела в полной тьме, окружённая законами и неписаными правилами, которые никто ей даже не объяснил.

Граф Томонд откинулся на спинку кресла и некоторое время молчал, словно прислушиваясь к потрескиванию огня. Когда он заговорил снова, голос его звучал уже более живо:

— Теперь вы понимаете, мисс Эванс, — сказал он негромко, — магия не прощает ошибок. Но, быть может, в том, что вы пришли сюда, есть знак: магия решила, что настало время дать нашему клану шанс.