Взаперти (гет)

Июль 1997 года

Записка пришла не через сову. Ее нашел зажатой в трещине старого фонарного столба на окраине Оттери-Сент-Кэчпола Римус Люпин. Бумага была грубой, смятой, почерк — острым и безошибочным.

«Склад на набережной. Гринвич. Явка Пожирателей. Три ночи в неделю. Охрана — двое снаружи, один внутри. Заходить с воды.»

Ни подписи, ни упоминаний. Только холодная, голая информация. Римус скомкал записку, чувствуя, как по спине пробегает холодок. Он вспомнил ее взгляд в лесу — пустой и ясный, как лезвие. Она работала. Одна.

Август 1997 года

Склад в Гринвиче сгорел дотла. Официальная версия Министерства — утечка горючих зелий. Но по кабакам и темным углам поползли иные слухи. Говорили, что двое охранников были найдены на подступах к причалу. Не мертвые. Они стояли на коленях, уставившись в пустоту, их рты были намертво сжаты каким-то липким, серебристым веществом. Они не могли говорить, не могли кричать. Только их глаза, полные немого ужаса, видели что-то, что заставило их поседеть за ночь.

Третий охранник, тот, что был внутри, исчез. Позже его нашли привязанным к рулевой стойке заброшенной баржи в двух милях вниз по течению. Он был жив, но безумен. Он бормотал одно и то же, срывая голос в хриплый шепот: «Пыль… она вся из пыли… и глаза… зеленые глаза в темноте…»

Никто не видел, кто это сделал. Ни вспышек заклинаний, ни следов борьбы. Только тихий, методичный ужас, оставленный как предупреждение.

Сентябрь 1997 года

Аберфорт Дамблдор протирал стакан, когда в его баре появился рослый мужчина в потрепанном плаще. Они не смотрели друг на друга. Мужчина положил на столик монету и ушел, не допив эль. Под монетой был крошечный сверток.

Позже, в своей комнате над баром, Аберфорт развернул его. Внутри лежала карта патрулей Пожирателей вокруг Хогвартса и маленький пузырек с прозрачной жидкостью. В записке, всего одно слово, выведенное острым, знакомым почерком: «Шанс.»

Аберфорт хмыкнул. Он не любил алхимиков. И призраков. Но он ненавидел Пожирателей куда сильнее. Он спустился вниз и сунул пузырек в ящик, где лежали обрезки пергамента и сушеные жабры. Про запас.

Октябрь 1997 года

Кингсли прячась в безопасном доме на севере Лондона, получил посылку. Простой деревянный ящик. Внутри, аккуратно упакованные в стружку, лежали флаконы с зельями, которые он узнал — регенеративные, болеутоляющие, те самые, что спасали их в прошлом году. И пачка документов — списки агентов, внедренных в Министерство, раскрытые Пожирателями. Списки, которые считались утерянными навсегда. На самом верху лежал маленький, засохший цветок — белая наперстянка. Яд и лекарство одновременно. Ее визитная карточка.

Он не знал, как она это сделала. Не знал, где она находилась. Он лишь сжал ящик и впервые за долгие недели позволил себе слабую, усталую улыбку. Их призрак работал. И враг боялся.

Ноябрь 1997 года

Страх начал ползти, как сырость. Сначала шепотом в «Кабаней голове» и Лютном переулке. Потом — в панических сводках, которые попадали к Кингсли.

«...группа захвата, отправленная на виллу Селин, не вернулась. На месте обнаружены следы едкого серебристого порошка. Один из моих людей, оставшийся в живых, бормочет о «тихой ведьме» и «пыли, что пожирает душу»...»

«...нарушена цепочка поставок зелий из Бангоры. Курьер найден в коме. Его память стерта дочиста, но на руке — ожог в виде летучей мыши. Он не помнит ничего, кроме запаха озона и холода...»

Кингсли читал эти отчеты, и его спокойное лицо становилось каменным. Он не посылал ей благодарностей. Он посылал новые координаты. Новые цели. Записки становились еще короче.

«Логово в Кенсингтоне. Ликвидировать.»

«Перехватить курьера у моста Блэкфрайарс. Информация.»

Она была его темным клинком, который он вонзал в самое сердце тьмы, стараясь не касаться рукояти. Иногда он спрашивал себя, что страшнее: безумие Беллатриссы или эта ледяная, безмолвная эффективность. Кингсли взял последнее из ее посланий.

«Готовьтесь к эвакуации из Норы. Их агенты уже рядом.»

Подписано не было. Но он узнал почерк. И впервые за долгие месяцы он почувствовал не холод отчуждения, а леденящую благодарность. Они боялись ее. И, возможно, этот страх был единственным, что пока что держало их всех на плаву.

Январь 1998 года

Разрушенная фабрика в Уэссексе пропиталась страхом до самых кирпичей. Казалось, сам воздух вибрировал от напряжения, вбирая в себя шепот и тяжелые взгляды. Эта встреча была необходимостью, глотком воды в пустыне, но каждый этот глоток давался с трудом.

Римус и Нимфадора Тонкс-Люпин стояли поодаль от общего круга. Он, бледный и напряженный, сжимал руку жены так, что костяшки побелели. Нимфадора, одной рукой придерживая уже заметно округлившийся живот, язвительно хмыкала в ответ на его тихие, настойчивые аргументы.

— Ты не заставишь меня сидеть дома, Люпин, — ее шепот был резким, как удар хлыста. — Не сегодня. Не сейчас.

Кингсли стоял в центре, опираясь о ржавый станок. Его обычно спокойное лицо было неестественно бледным, что на его темной коже отливало зеленоватым оттенком.

— Семья Орин и Норфолк эвакуированы через Ла-Манш, — его голос, обычно глубокий и уверенный, сейчас был хриплым от усталости. — Но мы не можем выйти на связь с Гаррисонами... Я боюсь, мы не успели.

— Я проверю, — тяжело вздохнул Дедалус, поправляя цилиндр. — Последний раз я слышал о Гаррисонах от... от одного источника в Отделе чистоты крови. — Он не стал уточнять, от кого именно. Некоторые вещи лучше не произносить вслух. Слышал, что Гарри Поттера видели в миле от их дома.

— Сассекс полностью недоступен для внимания, — тихо добавил Билл Уизли, барабаня пальцами по столу. — Никаких сигналов. Ничего.

— Оборотни Фенрира Сивого заняли Королевский лес Дин, — проскрипел Маркус Шефр. — Там небезопасно даже для патруля...

— Я проверю.

Голос прозвучал негромко, но он прорезал гул разговоров, заставив Кингсли вздрогнуть и провести рукой по лицу, словно смахивая невидимую паутину. Все взгляды, против воли, метнулись к дальнему углу, к стене, где тени были особенно густы.

Кэтрин стояла там, не двигаясь, ее худая фигура сливалась с облупившейся штукатуркой. Общее напряжение обтекало ее, как волна скалу, не в силах ее сдвинуть или поглотить. На ней был тот же бесформенный темный кардиган, волосы, длинные и тусклые, скрывали часть лица.

Тонкс, то и дело ловившая ее взгляд, старалась улыбаться ей и пару раз подмигнула, пытаясь пробиться сквозь ледяную стену отчуждения. Попытка была трогательной и бесполезной. Милая, неуклюжая Нимфадора, которая даже сейчас, в аду войны, пыталась сохранить частичку их старой дружбы.

Кэтрин не ответила на подмигивания. Ее взгляд, пустой и ясный, скользнул по собравшимся, задержался на секунду на животе Тонкс, и так же быстро ушел в сторону, в никуда. Она получила информацию. Приняла к сведению. Было ясно, что «проверить» для нее означало не просто собрать сведения, а сделать это так, как не мог больше никто. Быстро, тихо и безжалостно.

Кингсли молча кивнул, не в силах найти слов. Одобрения? Благодарности? Они застряли у него в горле комом. Он видел, как Римус отвернулся, сжав губы, и снова зашептался с женой. Он видел, как остальные невольно отводили глаза, будто видя в ней не помощника, а вестника очередной беды.

Собрание продолжилось, но воздух в цеху стал еще тяжелее. Теперь в нем, помимо страха перед врагом, витал и другой страх — перед той, что стояла в тени и безмолвно брала на себя самую темную работу. Та, чье присутствие напоминало им, что в этой войне они уже давно перешли грань, за которой некого бояться и нечего терять.

Эльфиас Додж, его лицо побагровело от давно копившейся ярости, с такой силой ударил кулаком по ржавому верстаку, что тот жалобно заскрипел.

— Твои действия, твои «проверю», Блэк, привлекают внимание! — его голос сорвался на визгливый крик. — Излишнее внимание! Семью Ровье растерзали на прошлой неделе! Всех! От стариков до детей! И все лишь за намек, за слух, что они могли быть как-то связаны с тобой!

— Эльфиас, не надо так говорить, — тихо, почти умоляюще, проговорила Гестия, сжимая виски пальцами. — Мы все на грани.

— Нет, пусть слышит! — Додж тряхнул седой головой и вытянул дрожащий палец, направляя его прямо на неподвижную фигуру в тени. — Ты действуешь их методами! Ты злишь их, кусаешь, как бешеная собака, и ждешь, что они не станут отвечать?! Они отвечают! Они вымещают злобу на наших! На семьях тех, кто и так уже в земле!

В наступившей тишине, густой и тяжелой, голос Кэтрин прозвучал с леденящей, отстраненной ясностью. Она не повышала тона, но каждое слово било точно в цель.

— Разве не семью твоей внучки я переправила через Ла-Манш в ноябре, Додж? Или, может быть, твой племянник Рован не добрался со своей беременной женой до укрытия, когда я вела их через Королевский лес, кишащий егерями?

Старый волшебник задохнулся, словно получил удар в грудь. Его рука опустилась.

— Хватит, — голос Кингсли прозвучал резко, перерубая нарастающую перебранку. Он выглядел изможденным, будто на его плечи свалилась тяжесть всего мира. — Блэк. Мы... просим. Будь более скрытной. Твои методы... они стали излишне... заметными. И темными.

Кэтрин медленно перевела на него свой пустой, зеленый взгляд. В ее глазах не было ни злобы, ни обиды. Лишь та же ледяная, безжалостная правота.

— Тогда благодари небеса, — ее шепот был едва слышен, но он прозвучал громче любого крика в гулком цеху, — что я на вашей стороне.

Она оттолкнулась от стены и бесшумно растворилась в ближайшем проломе, ведущем в разрушенный цех, оставив за собой давящее молчание. Ее уход был красноречивее любых слов. Они могли осуждать ее методы, содрогаться от ее жестокости, но они не могли отрицать ее эффективность. И все они, до единого, понимали страшную правду, скрытую в ее последней фразе. Пока эта тень сражалась за них, у них был шанс. Пусть и купленный ценою их собственной чистой совести.

* * *

— Кэти! Кэт, стой!

Звонкий, настойчивый голос Нимфадоры заставил ее застыть на месте, уже на полпути к ждущему фестралу. Ночь была морозной и ясной, звезды ледяными булавками впивались в бархат неба. Верный фестрал, словно чувствуя момент, когда следует появиться, чтобы забрать свою всадницу, бесшумно переступал с ноги на ногу, его слепые белые глаза были прикованы к ней.

Тонкс шла тяжело, но быстро, ее дыхание клубилось на морозе. Беременность разрумянила ее щеки, но глаза были усталыми. Волосы, некогда такие яркие, теперь постоянно были тусклого, светло-серого, почти мышиного цвета.

— Кэти... — она запыхалась, остановившись перед ней. — Не бери в голову старика Доджа. Они все благодарны, просто... они боятся.

— Я знаю, Нимфадора, — голос Кэтрин был ровным, без эмоций.

Римус догнал жену, на ходу застегивая пальто. Его взгляд метался между ними, полный беспокойства. Кэтрин на мгновение задержала взгляд на его шрамах, выступающих на бледной коже при лунном свете.

— Кэт... — начал он, голос его был хриплым. — Просто знай, пожалуйста, что не весь Орден... мы ценим...

Кэтрин внезапно сделала шаг вперед. Не угрожающий, просто шаг. Но Римус, повинуясь древнему животному инстинкту, резко встал перед Тонкс, заслонив ее своим телом.

— Римус, да ты что?! — взвизгнула Нимфадора, отталкивая его плечо.

Кэт тут же сделала шаг назад. Ее бледные губы на мгновение сложились в кривую, беззвучную усмешку. Люпин, словно испуганный собственным порывом, смущенно отступил, проводя рукой по лицу.

Девушка в последний раз посмотрела на него — долгим, пустым взглядом, в котором не было ни упрека, ни гнева, лишь окончательное, ледяное понимание. Затем она развернулась к выходу, запахнув полы плаща. И тогда теплые, крепкие руки сзади обняли ее. Тонкс, импульсивно, всем телом, прижалась к ее спине. Она была живой, настоящей, пахла домом, мятной жвачкой и чем-то неуловимо родным. Кэтрин на секунду прикрыла веки. Ее ледяная, почти неживая ладонь накрыла теплые руки Тонкс и чуть сжала их — короткое, едва заметное прикосновение.

— Нимфадора, — ее шепот прозвучал хрипло. — Пожалуйста. Оставайся дома.

Тонкс почти нехотя разжала объятия, выпуская из рук тень своей подруги. Кэтрин вскочила на спину фестрала, и они растворились в ночи, словно их и не было. Римус, стоявший как вкопанный, молча подошел к жене и крепко обнял ее, пряча в своем плече ее беззвучные, горькие слезы.

Февраль 1998 года

Ветер выл в кронах сосен, вымещая на лесу свою зимнюю ярость. Римус Люпин, прижавшись спиной к обледеневшему валуну, с отчаянием осознавал, что это ловушка. Не просто стычка, а продуманная засада. Его нога, пробитая каким-то едким заклятьем, горела огнем, отказываясь держать вес. Щиты трещали под градом «Разрушающих заклятий». Еще минута, и все было бы кончено.

Разрушение пришло не с той стороны, откуда он ждал. Из чащи, бесшумной, как сама смерть, вырвался угольно-черный вихрь. Фестрал. На его спине, пригнувшись к шее, сидела тень. Она не кричала заклинаний. Ее рука резко взметнулась, рассыпав в воздухе облако блестящей пыли. Пыль осела на невидимые барьеры Пожирателей, и те вспыхнули ослепительно-белым пламенем, не сгорая, а растворяясь с оглушительным шипением.

Последовала мгновенная, оглушенная тишина, а потом — хаос. Кэтрин не дала им опомниться. Ее атаки были быстрыми, точными и безжалостными. Она не убивала — она калечила, ослепляла, парализовала. Через тридцать секунд на снегу остались лишь корчащиеся в немой агонии тела, а фестрал, хватая Римуса за одежду, уже вырывался из западни.

Люпин пришел в себя от пронизывающего холода и ощущения чего-то твердого и ребристого под щекой. Он был прислонен к теплому, костистому боку фестрала. В слабом свете светящихся мхов он увидел своды просторной пещеры. И ее.

Кэтрин сидела на корточках перед ним, ее пальцы, ловкие и безжалостные, уже разрезали ткань его штанины. Она не смотрела на него, все ее внимание было приковано к ране — неглубокой, но гноящейся, с черными, обожженными краями.

Римус молчал. Слова застревали в горле комом стыда и неловкости. Она молча работала, промывая рану каким-то едким составом, выжигая яд. Боль была острой, чистой, и он был благодарен ей, ибо она отвлекала от гнетущего чувства вины. За ту декабрьскую сцену. За свою глупость сегодня.

И тогда она заговорила. Ее голос, обычно ровный и безжизненный, теперь был низким, хриплым рыком, который заставил его внутренне сжаться.

— Какого демона, Люпин? — она не поднимала головы, но каждое слово било точно в цель. — Какого траханного дьявола ты шляешься по лесам, когда дома у тебя беременная женщина? Твой ребенок!

Римус замер в ступоре. Он привык к ее ледяной отстраненности. Эта ярость... она была чужой. И в то же время до боли знакомой. В этих вспыхнувших, как угли, глазах, в этом гневном рыке он увидел Сириуса. Ту же безрассудную страсть в защите своих. Это была все еще она, его Кэти, женщина, которую он когда-то любил, но прошедшая чудовищную трансформацию в горниле горя, выжегшего все, кроме самой сути — ярости и верности.

— Тэдд... — голос его сорвался, он сглотнул. — Тэдд перестал выходить на связь. Андромеда боится, что его поймали егеря. Есть сведения что он…

— И ты не нашел ничего лучше, чем сунуться в задницу к дракону? — ее слова были грубыми, как удар камнем. — Сам?

— Кэт...

— Я последний раз возвращаю тебя домой, Люпин. — Она наложила на рану тугую повязку, ее движения были резкими. — Если ты оставишь их — Нимфадору и ребенка... — она, наконец, подняла на него взгляд, и в ее зеленых глазах пылал холодный ад, — она кинется за тобой в битву. Она не будет сидеть и ждать, как только родится ребенок. Ты погубишь вас обоих. И даже я не смогу ничего сделать.

* * *

Фестралы бесшумно опустились на замшелые плиты прямо у незримой границы охранительных чар. Дом Тонксов скрывался за завесой магии крови, теплый и неприступный. Она осталась по эту сторону — тень у порога, страж у врат.

Римус смотрел в глаза Кэтрин впервые за многие месяцы, не отводя взгляда. Он почувствовал, как плоть под бинтами начинает срастаться с почти зловещей скоростью.

Слова рвались наружу комом — оправдания, которые он копил весь этот год. «Я не знал, что сказать... Я думал, тебя нет в живых... Мне было слишком больно смотреть...» Все они рассыпались в прах перед ее ледяным, безмолвным ожиданием. Вместо них вырвалось другое, тихое и надтреснутое.

— Прости. Прости, что не пришел тогда. На Гриммо. После...

Она не ответила. Не кивнула, не отвернулась. Просто ждала, пока он договорит, и этот взгляд был страшнее любого упрека.

— Дора... она скоро родит. — Он сказал это, словно ища опору в этой новой, хрупкой жизни. — Мы... я... Мы назовем его Тедди. В честь ее отца. И... — Он запнулся, голос окончательно сорвался, превратившись в шепот, полный стыда и надежды. — Он должен знать тебя. Хотя бы издалека. Как тень, которая его бережет. Пожалуйста.

Это была не просьба быть крестной. Это была мольба — не быть окончательно стертой из памяти их мира. Признание, что даже ее тень, ее статус призрака-защитника важнее, чем его попытки забыть.

Кэтрин медленно поднялась. Ее тень, отброшенная луной, легла на него, холодная и безжизненная.

— Тени не держат детей на руках, Люпин. Они не дарят подарки. Они лишь заслоняют свет, чтобы монстры не подобрались слишком близко. — Она повернулась, чтобы уйти, но на прощание бросила через плечо, и в ее голосе впервые прозвучала не ярость, а бесконечная, леденящая усталость: — Ваш сын будет в безопасности. Пока я могу что-то для этого сделать. Это единственное, что я могу дать.

Она повернулась, чтобы уйти. И тут он заговорил снова. Голос его был надтреснутым, но твердым.

— Я был малодушен! С первой нашей встречи.

Она замерла.

— С момента, когда не мог отвести тебя на тот долбаный чай в Хогсмид. Потом не смог признаться даже себе, что влюблен... Ты была мудрее. И смелее. Всегда. А когда появилась Дора... я снова проявил малодушие. Убежал. Брал самые страшные миссии, лишь бы не смотреть в глаза своему счастью. И снова твоя мудрость вернула меня на путь.

Он поднял на нее взгляд, и в его глазах, наконец, не было ни оправданий, ни жалости. Лишь горькая, чистая правда.

— Когда вас с Сириусом не стало... я словно потерял свой моральный компас. Единственное, что не давало моему малодушию поглотить меня целиком. И весь этот год... Мне было проще видеть в тебе призрак, чем хоть раз посмотреть в глаза живому напоминанию о том, каким я должен был бы быть. Ты не оружие, Кэтрин. Ты — совесть. А смотреть в глаза собственной совести, когда ты предал все, во что верил... это невыносимо. Я не прошу прощения. Я... благодарю. За эту боль. Она — единственное, что осталось от меня настоящего.

Кэтрин медленно шагнула к нему. Несколько коротких, бесшумных шагов, сокративших расстояние, которое он не мог преодолеть весь год. Она остановилась в полушаге, ее запах — пыль, озон и вереск — ударил ему в ноздри.

Она не стала его касаться. Не стала смотреть в глаза. Ее рука в грубой перчатке медленно поднялась и легла ему на грудь, чуть левее центра. Ладонь была легкой, как паутина, и тяжелой, как надгробие.

Он почувствовал, как под этим прикосновением замирает его сердце, а потом снова начинает биться — ровно, гулко, по-новому.

— Довольно, — прошептала она. Голос был беззвучным шепотом, но он почувствовал его кожей. — Геройство — это не носиться бешеной собакой по полю боя. Это — быть опорой. Жене и сыну.

Пальцы ее на мгновение сжались, впиваясь в его грудь не болью, а прощальным усилием, ставя точку.

— Самая трудная битва... она тут. — Кэтрин ткнула себя в висок. — С демоном, который шепчет, что ты их не заслуживаешь. Ты ее выиграл. Не проигрывай сейчас. Сириус... так и не понял.

Потом рука опустилась. Она сделала шаг назад, и тень поглотила ее окончательно.

— Иди в дом, Римус.

Он не видел, как она ушла. Просто в какой-то момент понял, что в саду никого нет. Остался только теплый свет из двери, запах готовящегося ужина и тихий голос Доры изнутри.

Римус стоял, прижав ладонь к тому месту, где только что была ее рука. Там не осталось ни тепла, ни боли. Лишь странная, оголенная тишина. И ощущение, будто с его души содрали старую, гниющую кожу, оставив живой, незащищенный, но чистый нерв.

Господи, Кэтрин... даже сейчас ты смогла вылечить меня.

Он не чувствовал себя прощенным. Он чувствовал себя... свободным. От себя самого.

Словно натянутая струна в его душе наконец-то ослабла. Он повернулся к двери, за которой слышался тихий голос Доры, и переступил порог. Не как кающийся грешник, а как человек, пришедший с работы. С тяжелой, грязной, но оконченной работы. Он закрыл дверь, оставив свою войну снаружи.

Март 1998 года

Северус Снейп на мгновение прикрыл глаза. Он устал. Смертельно устал от масок, которые приходилось надевать в три слоя, чтобы хоть что-то сохранить от самого себя. Перед ним на грязном полу корчился один из егерей.

— Почему я должен бросать все дела? — холодно спросил Снейп, не глядя на хныкающего командира отряда.

— Снейп... нам обещали, что ты поможешь! Эта тварь... эта... Она что-то добавила в воду! Никакие заклинания не помогают, антидоты бесполезны! Сделай что-нибудь!

Взгляд Директора Хогвартса скользнул по собравшимся егерям. Жалкий, фанатичный сброд. Садисты, маньяки, убийцы — не бойцы. Мусор, которым Пожиратели затыкали дыры на периферии.

Северус провел палочкой над корчащимся в агонии отбросом, вычленяя примерную область поражения. Кишечное кровотечение, вызванное чем-то, что разъедало ткани изнутри. Нет, не жилец.

— Бесполезно, — отрезал он, пряча палочку в складках мантии. — Тщательнее фильтруйте воду. Проверяйте еду.

— Как это бесполезно?! Нам обещали помощь!

— И я помог. Все.

Покидая полуразрушенную сторожку, пропитанную смрадом немытых тел и дешевого алкоголя, Северус уловил знакомый, едва различимый запах. Листва, металл, сладковатый привкус гниения. Оборотное зелье. Не идеальное, кустарное, но эффективное. Его цепкий, острый взгляд скользнул по группе егерей у входа и встретился с карими глазами оборванца в грязном плаще.

Оборванец не отвел взгляд, скрывая за чужой карей радужкой то, что Северус Снейп узнал бы из тысячи — ледяную, бездонную ясность. Блэк.

Он стремительно развернулся и вышел в ночь, трансгрессируя под вопли егерей о трусости и несправедливости к «труженикам фронта».

Худой, угловатый «юноша» вышел следом. С его пальцев медленно осыпалась на землю сероватая, опалесцирующая пыль. Он прошел вдоль всей сторожки, на мгновение прикасаясь к оконным рамам и стенам, оставляя невидимые метки.

Тела магглов, сваленные в кучу за сараем, заставили его остановиться. «Юноша» скрипнул зубами, челюсть напряглась под чужой кожей, но он быстро взял себя в руки, натянув тупое, дебильное выражение лица. Кожа под личиной пульсировала, трансформация начинала сбоить. Взгляд становился тяжелее, острее.

— Эй, Брукс! Жрать пойдем!

— Да, сейчас. Иду, — голос сорвался на низкий, горловой шепот. Трансформирующееся обратно тело теряло рост. Он медленно вошел в сторожку, притворив за собой дверь.

Далеко оттуда, стоя у ворот Хогвартса, Северус Снейп мог поклясться, что уловил на ветру доносящиеся издалека, с окраины леса на другом конце Британии, истошные крики. Короткие, полные невыразимого ужаса. Крики егерей, оставшихся в ловушке со своим кошмаром. Он не пошевелился, лишь пальцы чуть сжали древко палочки. Он ничего не слышал. Ничего.

* * *

Все было кончено. Месть свершилась. Но пустота внутри не заполнилась. Она гнала фестрала на север, пока тот не опустился на старое кладбище в шотландии.

Ветер гудел в ветвях старого дуба, под которым она похоронила Тэдда. Своими руками. Тайно, под покровом ночи. Он выбрал это место для укрытия — и остался здесь навсегда.

Она соскользнула со спины фестрала и опустилась на колени перед простым камнем. «Эдвард Тонкс 1951-1997»

Ее пальцы, обычно твердые и точные, дрогнули. Она провела ладонью по холодному мху у основания камня. Здесь лежал человек, который был больше, чем друг. Когда ее отец, Генри Кейм, пропадал в бесконечных миссиях Ордена, именно Тэдд писал ей те длинные, ободряющие письма «от отца», зная каждый ее экзамен, каждую школьную драму. Именно он с Андромедой забрал маленькую Кэти к себе, когда одиночество в пустом доме стало невыносимым. Он заменил ей отца.

А когда пришла настоящая тьма, Тэдд, магглорожденный волшебник — живая мишень, — добровольно ушел в эти холмы. Не потому, что боялся. А чтобы не привести охотников к своему порогу. К Андромеде. К Нимфадоре. К ней.

И она, его Кэти-котенок, все, что могла для него сделать теперь — это отомстить.

Она наклонилась ниже, пока ее лоб почти не коснулся холодного камня. Шепот вырвался из ее губ, едва слышный, подхваченный ветром.

— Я сделала, что могла. Для них... для Нимфадоры... — она сглотнула ком в горле. — Присмотри за ним там, хорошо? За Сириусом. И... за Джейми. Скажи им…

Она замолчала, собираясь с силами, с новой решимостью.

— А я... я постараюсь. Чтобы ее ребенок. Чтобы малыш Доры... рос в безопасности. В мире. Я сделаю для этого все. Это мое обещание. Тебе и ей.

Она не знала, что это ее последнее обещание. Что завтра она присоединится к нему. Но в этот миг это было единственным, что придавало смысл ее существованию после свершенной мести.

Она медленно поднялась. Взгляд, устремленный в свинцовое небо, снова стал острым и пустым. Она оставила среди этих камней последние остатки той женщины, которой была когда-то. Оставила свою боль, свою любовь и свое обещание под холодным шотландским камнем.

Развернувшись, она шагнула к ждущему фестралу. Впереди была война. И она была готова сжечь в ней все до тла, чтобы хоть один ребенок — ребенок ее единственной подруги, ребенок ее дома — увидел мир.