Хрупкие дети Земли (гет)

На той досадливой злости, что вспыхнула в Келсе после встречи с Авой, — с прекрасным пониманием того, что в том, как теперь складывается его общение с ней, есть его собственная, безусловная вина и, быть может, нерассказанная история о Джулс могла бы несколько все смягчить, — он вполне мог бы долететь до Пало-Альто самостоятельно, без помощи международных авиалиний, но... Билет до Сан-Франциско, от которого до небольшого Пало-Альто было рукой подать, полетел в мусорную корзину, выставленную на набережной, недалеко от дома Авы.

Рассудительный и спокойный Виттер билет мог бы, конечно, обменять. Но тот Виттер, что был сейчас в Назаре, об этом нисколько не подумал. Досада и злость глодали его с огромной, проснувшейся, жаждой. И потому рука Келса, не остановленная ни его сознанием, ни разумным соображением, легко выбросила билет с ярко-красной обложкой из тонкой бумаги, на которой крупным шрифтом был отпечатан призыв воспользоваться услугами «American Airlines», и растерянно повисла вдоль невысокого адвокатского тела. Оно же, застыв на месте, долго, еще очень долго не двигалось.

Мозг Виттера стал уже беспокоиться бездействием своего, — только в исключительных случаях, — несобранного подопечного, как вдруг этот самый подопечный, «по зрелом размышлении», ничуть не смущаясь, объявил самому себе, что он остается в Назаре.

Сказать, что мозг Виттера стал от этой новости растерян — не сказать ничего. Он уже хотел подсунуть Келсу тихую мысль-вопрос по типу того, «а как же Риз?», но подопечный его, видимо, дорогой до Португалии как-то незаметно для мозга приняв слишком большое количество кофеина, твердо повторил самому себе: «да, я остаюсь». Разум Виттера совсем растерялся. А вот сам адвокат, не внемля негромким вопросам своего внутреннего голоса, только утвердился в принятом решении, и, отыскав какую-то информацию с помощью мобильного интернета, видимо, — по мысли мозга, — окончательно сбился с пути и направился не куда-нибудь, а в ближайшее кафе.

Разум Келса готовился ворчать и увещевать, напирая на фразы по типу: «не место и не время алкоголю!», но Виттер, поморщившись подсунутой ему мысли, только бессловесно спросил: «За кого ты меня принимаешь?». Мозг ничего не ответил. Просто потому, что в последнее время, — даже до этой внезапной поездки в Назаре, — Келс вообще стал вести себя странно. Столько эмоций и мыслей самого разного толка, что с недавних пор буквально толпились в голове адвоката, его мозг ранее не ведал и не знал. Он и сейчас пребывал в полной растерянности: и что ему следует обо всем этом думать?

Разум начал лихорадочно прикидывать варианты, — только бы отвлечь своего адвоката от несобранного состояния, при котором тот порой начинает употреблять алкоголь, — но вдруг успокоился, сообразив, как изумительно пахнет... горячий завтрак. И кофе. Простой, черный кофе.

После такой неожиданной подачи мозг вознамерился даже похвалить Келса, — выдав эту похвалу за собственную мысль адвоката, — как, словно уловив что-то неладное, притих. И прислушался к телефонному разговору Виттера.

«Мвенда?... Кто такой Мвенда? — тут же начал спрашивать мозг. — А-а-а... это тот, адвокат Авы. А что... зачем он нам? «Поговорить»? О чем тебе с ним говорить? Келс!».

Воззваниям разума Келс не отвечал. Сейчас у него было время вкусного завтрака. А вот потом... Губы адвоката дрогнули не слишком доброй улыбкой.

* * *

План, так тщательно составленный, не работал. И Дженни совершенно не понимала почему. И потому так злилась.

Что не так? В чем ошибка? Она все сделала точно, как они обговорили. Но это почему-то не сработало. Ава Полгар, конечно, отреагировала на ее журналистские усилия, но так мало, так сухо и невзрачно, что старания Дженни вернее было назвать «потугами». А они-то были уверены, что реакция Полгар будет другой!

Громкой.

Горькой.

Озлобленной.

Джен всерьез рассчитывала на скандал, а получила... пшик! И почему Полгар не среагировала на оскорбления? Что же пошло не так?

— Где ты ошиблась Джен? — прошептала сама себе Миллер, сидя перед включенным ноутбуком, на экране которого, в текстовом редакторе, светился огрызок новой статьи об Аве Полгар и ее компании.

Не найдя ответа, девушка выпила оставшееся в большом бокале вино, и хмурым взглядом уставилась в окно, прямо перед собой.

План, казавшийся таким удачным в Пало-Альто, здесь, в Назаре, не работал. А Дженни очень старалась. Не новичок в журналистике, она отлично знала, как можно низвести назначенного в жертву человека до почти скотского, омерзительного состояния. Она уже делала так. И не раз. Правда, жертвы были иными.

А теперь пришла очередь этой Авы Полгар. Миллер это было все равно. Все одно, о ком писать. Она усмехнулась, скользнула злым взглядом по наброску заглохшей статьи... Ей не было жаль эту девушку. Просто сегодня на раздел назначена она. И Дженни сейчас платят деньги за нужные статьи именно о ней.

Миллер нетерпеливо постучала пальцами по столу и вернулась к началу размышлений. Так, в чем она ошиблась? Закинув голову вверх, девушка закрыла глаза. И начала вспоминать сначала.

В Назаре полно журналистов. Все они, — или почти все, — оказались здесь с ее рассчитанной, хорошей подачи: не напиши Дженни первой статью о мисс Полгар после их встречи на улице, когда хлестал тот ливень, вряд ли бы кто захотел лететь из Калифорнии в Португалию. Путь-то не близкий...

Но статья вышла такой, как надо: резкой, остроумной, скабрезной. Слова ударили в цель, Дженни это точно знала. Потому что именно после ее статьи в Назаре началось паломничество папарацци. А значит, первый пункт плана она, все-таки, выполнила как нужно, — как раз по желанию клиентки, заказавшей ей статьи о Полгар.

Дженни натравила СМИ на эту мелкую мисс. Ну а дальше?.. Началась суета, толпа журналистов преследовала Полгар буквально, днем и ночью, и что... Да, на лице жертвы были заметны и злость, и усталость, и раздражение. Но... Полгар почему-то сдерживалась, ничего не отвечала и не комментировала!

А Джен, все по тому же плану, нужно было ровно другое. Необходимо было вывести жертву из себя. Снова и гораздо сильнее, чем прежде, — вот цель Миллер. А в итоге... да — напряжение, да — раздражение... Но ничего больше! Ни одного слова, кроме требований освободить дорогу или не мешать!

Так в чем, где просчиталась Джен?..

Девушка помнила, как, злая тем, что события идут не по плану, написала о Полгар вторую статью. В которой всласть, вдоволь поизмывалась и поиздевалась над ней. Над ее «бедным» детством, над тем, что она росла без родителей, одна, на улице... Вообще, честно говоря, черт разберет, как. Как она росла, жила? Выпади такое на долю Дженни... Миллер сморщилась и поскорее плеснула в бокал добрую порцию вина.

...Для большей верности, для большей реакции Полгар она даже размазала на целый, огромный абзац, детали о ее родне. Прибавив, к тому же, тот факт, что ее родной отец уже того... Не забыла Джен упомянуть и о причине смерти мистера Сато.

Рак.

Боже мой, как ужасно!

Дженни вспомнила, как ликовала, когда удачно ввела эту «деталь» в оборот. Люди любят страдательные истории. А рак, неизвестно почему, но даже самим своим названием вселяет в них жуткий, почти иррациональный страх. Как будто нет других болезней и причин для смерти... Но, как бы там ни было, а вторая статья тоже получила большой резонанс. Доказательство тому — раскупленный тираж газет, статистика по посещению сайта редакции и огромное количество комментариев к новому материалу о Полгар.

А в тиоге? И на это девчонка не среагировала так, как нужно!Нацепив очки да кепку, после статьи о своем почившем папаше, Полгар стала только быстрее шнырять туда-сюда... Но опять — без нужного Миллер взрыва, без комментариев!

— Что же мне с тобой сделать? — шептала Дженни, снова наливая в бокал вино. — А что, если... Ну да! Она же так и сказала: «...если не получится раздавить эту Полгар, берись за Блейка».

Точно!

У Дженни будет новая охота!

Миллер прищурилась, откинулась на спинку, и, отъехав от стола, закружилась в кресле. Она вспомнила, с какой интонацией клиентка выдала ей задание о преследовании Полгар. А вот про Блейка, если вспомнить все детали, было сказано даже больше. И что-то теперь в том, каким был рассказ о нем, подсказывало Дженни, что настоящим «заказом» была не мелкая девочка, а непосредственно сам Уильям Блейк. Взгляд Дженни сверкнул пьяным весельем. Неужели она права в своих догадках?

* * *

За панорамным окном кабинета Моники темным, бездонным провалом давно чернела ночь. Но миссис Бейли, — которой пока, несмотря на все старания, — так и не удалось стать «бывшей», до сих пор сидела за рабочим столом.

А на нем, по левую руку от Моники, недавно с грохотом вынутая из ведерка со льдом, темно-зеленым стеклом поблескивала открытая бутылка шампанского. Она предназначалась к сегодняшнему дню, и была открыта как задумано. Правда, повод был не тот. И сейчас Мо пила не от радости развода, а от злости на свое прежнее замужнее положение и отсутствие ожидаемых результатов от девчонки, которую она наняла для одного дела.

— «Мо»!... — шепнула Моника и закрыла глаза.

Лицо под тяжелым макияжем, нанесенным еще утром, нещадно часалось. Монике очень хотелось содрать его с себя. Может быть, даже вместе с кожей... И все-таки, как это их не развели? А еще этот насмешливый взгляд Роджера! Он по-прежнему зовет ее «Мо»! Как в их лучшие, далекие времена...

Это сейчас подобное обращение ее бесит. А тогда оно очень нравилось. Потому что в произношении Роджера такая вариация имени Моники звучит всегда мягко, с улыбкой и чуть насмешливо. Когда-то именно от такого обращения ее сердце, никогда от доброты не страдавшее, можно сказать, почти таяло. А потом... все надоело. И Моника решила, что не понимает, почему она все еще замужем.

— Хотя... если честно... Ты единственный, кто мог выдерживать меня, — прошептала Бейли в тишине кабинета, и сама изумилась той грусти, что послышалась в ее голосе.

Впрочем, не только в голосе. Грусть пропитала все ее существо, все настроение... Но тогда зачем, если это оказалось больно, разводиться? Кривая усмешка изогнула губы Мо, густо накрашенные, — и кто знает сколько раз подведенные в течение дня, — темно-красной помадой.

Как же все это утомительно!.. И всю жизнь: прическа, каблуки, чулки и платья, чертов макияж... И всегда надо выглядеть «должным образом»! Вот Роджер. Да, пополнел, набрал вес. Но это даже его не портит.

Пока.

— ...П-просто надел свой очередной костюм, и пошел. И не надо ему делать вид... — снова зашептала Моника.

Сердце, облившись жаром, тяжело забилось в груди, стоило только вспомнить, каким был Роджер сегодня утром в суде. На вопросы он отвечал спокойно и как-то отвлеченно. Но выражение глаз его, то и дело смотревших на Монику, шло вразрез с внешним спокойствием и деловитостью. Останавливаясь на лице Мо, эти глаза просили подождать, не торопиться и, может быть, даже вернуться.

Но Моника все твердо решила. Она хотела свободы и развода, — хотя и ясно не могла самой себе объяснить, от чего и зачем, — а не отсрочки в рассмотрении бракоразводного процесса, снова выданной судьей...

Конечно, никто, ни один мужчина, больше не сможет выносить Монику такой, какая она есть. Она знает это и не строит иллюзий. Но ей надоело. Надоел Роджер, семейная жизнь, его вечное присутствие и невозможность свободно, по возникшему в ней желанию, вести себя со своими подручными обезьянками, выходящими на подиум, так, как ей того хочется. Хорошо-хорошо... вести себя с ними не так часто, как ей того хочется.

Взгляд Моники заблестел, сверкнул искрами. Вот взять, к примеру, этого Блейка. Он без нее — никто. Ноль! Она его, и всю его «карьеру» одним ногтем раздавит! В доказательство этого Моника поднесла указательный палец с длинным, острым ногтем, к своему лицу. Стоит только позвонить по номерам... И вот он, этот мелкий гаденыш, посмел ей отказать! Отказать! Ей! Но это полдела. Другой вопрос в том, — и это никак не давало «Мо» покоя, — как она сама отпустила его?! Он же был у нее в руках! И что... что с ней случилось, когда она поверила в рассказанную им историю? Про любовь и прочую чушь...

— Любовь... — выплюнула Бейли, залпом выпивая полный бокал шампанского и намеренно, с пьяным хохотом, сбрасывая пустую бутылку со стола.

Любовь! Какая ложь!.. Но Моника Бейли все проверит. Проверит и эту «любовь», и Блейка на прочность. Пусть не думает, что от нее можно вот так отвязаться. Она теперь знает, как зацепить его и его девчонку.

Связей у миссис Бейли полно! И с десяток самых разных журналистов, за делишки разного рода, — о которых, впрочем, не принято вслух говорить, — у нее точно «на карандаше». Вот, хотя бы эта, как ее?.. Миллер.

Моника, конечно, ей заплатила: должен же, хоть и подвешенный человечек, чем-то питаться... Но деньги — это не главное. Главное — это то, что Уильям Блейк, связавшись с Роджером, получит ответ от Моники. Он получит все сполна: и за уже украденные фотосессии, и за непослушание и за эту чушь о любви... Она с ним за все рассчитается!

Моника хохотнула и попыталась встать с кресла. Не вышло.

— Ладно бы взял, придумал другую причину!.. — пьяно шептала она, хватаясь за угол стола. — А то «любовь»! Любовь!.. Да где она здесь, в этом сраном мире?.. А, Блейк?.. Ты заплатишь за то, что так обманул меня!

* * *

Вечер Роджера тоже не был веселым. Привычный оптимизм, — как намеренно взятая нота, которую он старался всегда поддерживать на высоте, — сегодня изменила ему.

И Бейли, тоже застрявшему за полночь в своем кабинете, казалось, что не только время, но и вся его жизнь уже утекла сквозь пальцы.

Размышления Роджера были самыми темными и беспросветными. Задавая себе вопросы, он тут же, сам, давал неутешительные и резкие, уничижительные ответы: он ничего не добился, его брак слетел под откос... Плоские шуточки о том, что «хорошее дело браком не назовут», только больше подогревали и без того беспокойную, разгоряченную кровь. Все, сделанное им к сегодняшнему дню выглядело сейчас в глазах Роджера невзрачным, не требующим даже мизерного внимания.

— Я бы за это и ломаного гроша не дал... — говорил себе он, не желая идти домой и не отпуская себя без ответа.

Разум перечил ему, говоря, что мрачность — временна, «и это пройдет». соломонова мудрость не утешала, несмотря на свою давность, и для Бейли все выглядело мелочным, отвратительным и гадким... Он даже с журналом разобраться не может! Вот кто такой этот Аллес Гудвин? Какого черта его не ищут? Ведут себя так, словно он не преступник, нарушивший закон, а какая-нибудь принцесса, нарисованная Уолтом Диснеем, которой нужно помочь избежать чар злой мачехи!

Он же все, что возможно о Гудвине узнал! Роджер, как сказала бы Мо, «закусил удила», принял происходящее лично, и теперь пытался во всем разобраться. А Моника, за исключением этого дня, показавшаяся на свет и явившаяся в суд, на заседание по их разводу, кроме как сегодня, совсем не выходила на связь.

И если раньше Роджер питал надежды, что все у них еще наладится, то теперь... Он не хотел себе в том признаться, но когда увидел ее сегодня, в зале суда, сердце взяла такая тоска!.. И Роджер, не сдержавшись, стал смотреть на Мо. И, наверное, выглядел он при этом так жалко, как побитая дворняга.

Бейли тяжело вздохнул, пытаясь отвязаться от разлившейся тоски и тяжести, и перетащил себя на мысли о другом. Все верно: он принял историю с этим Аллесом как личную. Да и как могло быть иначе, если по той информации, что ему удалось выяснить, в этом клубке, — пока неясным для него образом, — замешана Моника?.. Нет, он не думал, что она идеальна и что у нее нет недостатков. Утратой иллюзий на ее счет он не страдал никогда. Потому что иллюзий и не было.

Но была Моника. Яркая, сильная, смелая. Резкая, эгоистичная, иногда даже безжалостная. Они прожили вместе пятнадцать лет. А теперь разводятся по ее желанию. Это все что-нибудь значит?.. Печаль снова подобралась к шумному сердцу Роджера, но он стряхнул ее.

— Ни черта теперь это не значит!

Но в истории с Гудвином он разберется! Теперь это и его дело тоже. И неважно, что скажет, наверняка насмешливо, Мо! Его все это задевает. И если Моника хочет потопить его, то он не станет сидеть смирно и смотреть, как корабль идет ко дну!

Но каким именно образом она связана со всем этим? То, что Мо неимоверно злит Блейк и тот факт, что Роджер нанял его в свой журнал, — очевидный факт. Это было ясно и после первой фотосессии блондина, когда Моника еще громко извергала свой яд, грозя чуть ли не пламенем всего ада, это стало только очевиднее теперь, когда Роджер, выполняя прежнюю договоренность с Блейком, тайными тропами перебивал договоренности своей жены, и отдавал именно ему лучшие рекламы и сессии, без двусмысленностей, которые так часто встречались у Мо.

А что дальше? Рекламы и снимки выходят в печать, на экраны телевидения, и у Моники начинается новый круг того самого ада, устроить который она так грозила Роджеру. От этой мысли на лице Бейли наконец-то показалась пусть не слишком уверенная, но, все-таки, улыбка. Мрачность немого отпустила. Стоит непременно выяснить, чем занята Мо.

Уильяма Блейка, по какой-то, пока тоже неясной причине, — она не отпускает. И не отпустит. Чем он ей так насолил? Где перешел дорогу? Мозг Роджера тут же подкинул ему пару неприглядных вариантов, и он, хоть и едва, успел, все-таки, увернуться от них. Не хватало сегодня еще думать об этом. Потом, позже. А вот о «ручных журналистах» (как Роджер сам это называл) Моники поразмышлять, как раз, стоит. У Роджера был даже приготовлен на этот счет список имен. И первым среди них было имя Дженнифер Миллер.

* * *

— Значит, ты не приедешь? — спросила Риз.

В ее голосе Келс различил разочарование.

— Не сегодня, милая. Я задержусь в Назаре. Надо решить кое-какие дела, — уклончиво ответил Виттер.

— С Авой?

— Ну-у... — Келс обвел взглядом гостиничный номер, который занял на сутки. — ...Можно сказать и так.

— Как она?

Келс молчал.

— Ты меня слышишь? Келс? Как Ава?

— Слышу, Риз. Не знаю. Не знаю, что тебе сказать.

— Но она в порядке? — продолжала допытываться Риз.

Немногословность Келса ее пугала.

— Не знаю. Внешне — да. С ней Уильям.

Девушка облегченно вздохнула.

— Это хорошо... Но тогда почему у тебя такой голос? Как вы поговорили?

— А ты с ней говорила? — задал Виттер встречный вопрос.

— Нет... не решилась. Я не смогла, — глухо ответила Риз.

Виттер вздохнул.

— Ава настаивает на смене адвоката.

— Но... как? И ты не против?

Со стороны Келса в трубке раздался смешок.

— Это не имеет значения, Риз. Потому что официально я уже не юрист мисс Полгар. И все, что мне остается сделать, — это передать документы ее новому адвокату.

— Но... как же так, Келс?...

Виттер вздохнул.

— Риз, мне пора. Я буду завтра, вечером. Люблю тебя.

Виттер отключился и снова тяжело вздохнул. Он навел справки об этом Мвенда. Правда, по фото, найденным в сети, своего однокашника в невысоком, худом мужчине, он не узнал. Но и это не имеет значения. Потому что через десять минут, в кафе у набережной, он встретится с ним лично. И скажет все, что думает на его счет.

Дэвид и в этот раз оказался пунктуальным. Келса Виттера, на которого и теперь, по окончании учебы, мог равняться любой адвокат, он узнал задолго до того, как тот, перебежав дорогу, зашел в кафе. И остановился, пытаясь в посетителях различить нового адвоката Авы. Дэвид поднялся из-за стола, махнул рукой. И Виттер быстрым шагом, почти бегом, подошел к нему.

— Дэвид Мвенда.

— Келс Виттер.

Келс устроился напротив «юного адвоката» (так он обозначил про себя Дэвида) и резко взглянул на него.

— Я очень рад знакомству, — выходя за рамки вежливой любезности, начал Мвенда.

По его лицу было видно, что говорит он искренне. Виттер снова взглянул на него. Недовольно и быстро. А если сказать совсем честно, то — ревностно. Это чувство вспыхнуло в нем только что и очень его удивило. Тем более, что подобной реакции за собой, — в том, что касалось рабочих вопросов, — он никогда прежде не замечал.

— Перейдем к делу?

— Может, что-нибудь закажем? Кофе? — дружелюбно спросил Дэвид.

Грубые манеры старшего коллеги и, — во время учебы, — почти кумира, его еще не настораживали и не отталкивали.

Виттер сделал жест, словно отмахиваясь от чего-то назойливого, и, повернувшись к Дэвиду, прямо взглянул на него, впиваясь в лицо и глаза «юного адвоката» своим ярким, умным и очень проницательным взглядом.

Мвенда неплохо выдержал этот бессловесный допрос. Желая поскорее сбросить напряжение, шутливо спросил:

— Каков ваш вердикт?

Келс долго молчал. Этот мальчишка не нравился ему. Нет, совсем нет! Какой-то худой, мелкий, неуверенный... Что станет с ним в суде, при защите Авы? Он расплачется под давлением судьи? Выбежит из зала, испугавшись ушлых юристов «Yut-stereo», которым палец в рот не клади, — ибо не то, что откусят, а отрубят всю руку, до плеча.

— Неутешительный, — процедил Келс сквозь зубы.

И снова словил себя на клокочущей ревности.

— А что... — сбивчиво, растерявшись от такого приема, начал Мвенда.

— Давайте так, Дэвид. Я просмотрел о вас всю информацию, которую только смог найти в сети. Не стану перечислять ваши дела. Вы лучше всех о них знаете. Главное вот что, — в лицо Дэвида снова врезались требовательные, резкие, ярко-зеленые глаза Келса. — Несмотря на то, что все процессы вами выиграны, вы — не тот юрист, который нужен Аве Полгар.

— Но она... она сама сказала мне... Ничего не понимаю!

Келс улыбнулся жестоко и чуть-чуть снисходительно к слабости своего визави. И Дэвид подумал, что именно с такой предупреждающей улыбкой Келс Виттер, — во время процесса, — должно быть, разделывает своих оппонентов. Подчистую, в зале суда. Открыто и у всех на виду. Возникшая мысль не понравилась Дэвиду и он, сам того не зная, немного побледнел.

— Не пугайтесь, Дэвид. Я вас не съем. Да, Ава сказала вам, — и сказала мне, — что вы — ее новый юрист. Но я против этого решения.

— То есть? — все больше теряясь, уточнил Мвенда. — Ваше мнение не важно, вы только должны передать мне бумаги и все дела...

— Да, мое мнение, вроде бы, не важно, — нетерпеливо начал Келс. — А впрочем... думайте, что хотите. Но дела Авы я вам не отдам!

Дэвид уставился на Келса в немом удивлении.

— Вы не можете не передать мне эти дела. Вы сами знаете!

— Да, знаю.

— Тогда о чем этот разговор?

Лицо Келса снова осветилось прежней, жестокой улыбкой.

— Я не хочу вас обидеть, Дэвид. Судя по тому, что я узнал о вас и по тому, что вижу здесь, вы — неплохой парень. Может, и неплохой адвокат...

— В вашей фразе должно быть «но»... — нервно пошутил Мвенда.

— ...Но вы не потянете противостояние с «Yut-stereo».

— Вы так уверены?

— Абсолютно. Вы еще не знаете поражений в зале суда. Так вот с точностью до ста процентов я могу сказать вам, что дела Авы Полгар станут вашим первым и очень громким фиаско. Таким оглушительным, от которого вы не оправитесь.

Дэвид попытался улыбнуться.

— Знаете, Келс, вы были для меня примером для подражания. Многие годы, начиная с первого курса...

— Сейчас в вашей фразе должно быть «но», — с усмешкой вставил Виттер, не спуская едких глаз с Дэвида.

Мвенда кивнул. И впервые за все время разговора ответил своему почти кумиру решительным, прямым взглядом.

— ...Но теперь судебные разбирательства мисс Полгар — не ваша забота. А моя.

— Я так не думаю.

— А я думаю, что все, что вы должны сделать — это передать ее дела мне! Остальное...

— Остальное меня тоже касается, глупый ты щенок!

Келс так громко выкрикнул эти слова, что другие посетители кафе стали на них оглядываться. Заметив на себе несколько любопытствующих взглядов, Виттер резко выдохнул, замолчал, посмотрел в сторону. И почему здесь, в Назаре, всюду так душно? Просто совершенно нечем дышать!

— Меня все, как и прежде, касается. На это есть причины. И я не отойду в сторону, и не стану молча смотреть на то, как вы проигрываете ее дела «Yut-stereo»!

Дэвид подобного не ожидал. Не зная, что сказать, он предпочел пока только послушать. Виттер наклонился вперед. Понизив голос, он торопливо зашептал:

— Это долгая история, Дэвид. И сейчас на нее нет времени. Но поверь мне, эти упыри и конкуренты Авы только и ждут какого-нибудь промаха с моей... с твоей стороны!

— Я хорошо знаю свое дело, я...

Келс отмахнулся.

— Мало знать, Дэвид! Ни в какой книжке ты не найдешь руководства о том, как нужно на самом деле топить в суде этих тварей!

Глаза Келса снова вспыхнули зеленым огнем. И стало очень ясно, почему Риз полюбила его и вышла за него замуж так скоро, даже мало о нем зная.

— А ты... найдешь? — дерзко уточнил Мвенда, и сам, внутренне, волнуясь от того, что так, с ходу, он обращается к Виттеру на «ты».

— Мне и не надо искать! Я это уже делаю и давно знаю. Но пока ты это узнаешь тоже, пока это, возможно, станет и твоим знанием, пройдет много, много времени! А его нет!

— И что ты предлагаешь? — неожиданно для себя спросил Дэвид.

Так, словно он уже был согласен на какой-то, — как он подозревал, — план Келса.

— Работать вместе.

— Как это? Ну нет! Чтобы потом ты забрал все лавры себе!

Келс с немым разочарованием и ноткой брезгливости взглянул на Дэвида.

— Да бери ты эти «лавры» себе! Бери все! Гонорар, публичность, комментарии СМИ... Посветишься в телевизоре, много ли в том толку! Я тоже в начале был очень честолюбив, это нормально.

— Но... — прошептал Мвенда и не смог удержать улыбки.

— Вести дела Авы, как и прежде, буду я.

— А я? Подсадной адвокат? Говорящая голова? Послушай, это...

— Не «подсадной». А официальный и публичный.

— А ты?

— А я — негласный и тайный. Такой, о каком и сама Ава знать не должна.

Темно-серые глаза Мвенды сверкнули в изумлении.

— Ты...

— Долго объяснять, Дэвид. Долго! И нет времени на игры. И даже на то, чтобы ждать твоего ответа. Ты согласен?

— А если нет?

Лицо Виттера снова окислилось. «С кем ты вздумал сражаться, маленький, глупый щенок?» — спросило оно расходившегося Мвенду.

— Тогда я найду способ сделать так, что Ава изменит свое решение на твой счет. Не остановлюсь даже перед подлогом, обманом или ложью. В этом случае.

— Подставишь меня? Ты?! — медленно, не веря своим ушам, произнес Дэвид.

— Если не согласишься на мое предложение.

— Озвучь его полностью.

— Я официально передаю тебе дела Авы, ты становишься ее новым адвокатом, светишься везде, где следует. Но говоришь ровно то, что надо. Я скажу, что именно. Получаешь гонорар, выступаешь в суде, болтаешь со СМИ...

— А ты?

— А я беру над тобой руководство. И в суде, и для СМИ, для всех и каждого, кто спросит тебя об этих делах, ты говоришь ровно и только то, что решаю я. Ни словом больше, ни словом меньше. Никакой самодеятельности. Побудешь временно моим актером. Представим, что ты — Мастроянни, а я — Феллини.

Дэвид улыбнулся.

— Высоко берешь!..

Келс развел руками, подтверждая, что ниже и быть не может.

— Не переживай. Если сыграешь хорошо, — а ты сыграешь очень хорошо, Дэвид, потому что у тебя нет иного выхода, — мы даже подружимся. Как настоящие Мастроянни и Феллини. Но Ава ничего не должна знать о моем участии в этих судебных процессах.

— А Уильям Блейк? — отчего-то вдруг спросил совсем осмелевший Мвенда.

Келс сглотнул.

— Он — тем более. Ни под каким предлогом. Ни единым словом.

Дэвид хотел возразить, но задумался о заманчивости предложения. Келс, словно читая его мысли, сказал:

— Ну же, решайся! Где еще ты получишь такой опыт? Учти, на стажировку я не принимаю!

— Мисс Полгар меня убьет, — тихо произнес Дэвид, капитулируя.

— Сначала меня. Но это будет нескоро. Не раньше, чем я... мы выиграем для нее все дела.

* * *

«Любовь! Да где она здесь, в этом сраном мире?! А, Блейк?». На этот вопрос Моники Уильям сейчас не смог бы ответить. Не потому, что было нечем, а потому, что он был занят. И не просто «занят», а поглощен самым, — на его личный взгляд, — важным. Ну и к тому же, отвечать было откровенно лень.

Да и до слов ли теперь, когда в стихшем, позднем вечере, уже ушедшим в ночь и засветившим в небе звезды, он держит в руках Аву Полгар?..

Они сидят обнявшись и долго, очень внимательно смотрят друг на друга. И лица их, то сокровенные, то печальные и счастливые, а в начале слегка смущенные (смущение пришлось немного на долю Авы), тоже, кажется, как и тела, обнажены.Читай лицо как книгу. Если только умеешь читать.

Уильям умеет. Но умение это он намеренно обрывает, избегает его.

Погруженный в чудесное настоящее полностью, он, тем не менее, точно следит за тем, чтобы эти минуты с Авой не были испорчены никаким «знанием», никакой пошлой уверенностью, которая, возникнув, часто все только портит, лишая происходящее искренности и глубины.

Блейк не хочет ничего «знать». Не хочет ни того, что люди зовут опытом, ни того, что позволяет им со временем жизни становиться равнодушными к таким сокровенным моментам, как этот. А моменты эти — чистые и хрупкие, и страшно не только «знать», но, кажется, и дышать.

И говорить. Тоже страшно. А вдруг все слова будут не те, и он перебьет ими то, что видит в лице Авы?.. То, что он замечает в ее глазах, значительнее и больше любых сказанных слов, и если он все испортит, то вряд ли себя простит. Потому что то, что происходит сейчас, никогда, никогда не повторится.

Чудо.

Потому Уильям молчит, медленно, невероятно неспешно разглядывая, снова и снова, — Аву. Ее фигуру и черты. Тонкие руки, дрожащую улыбку нежных губ. В наступившей между ними тишине он, кажется, еще слышит ее смелые, недавно слетевшие с этих же губ слова и признания... Ава смущается, склоняет лицо, и в этом смущении часть фраз шепчет, не договаривает. Это ему и не нужно. И если непонятными останутся какие-то слова, то по глазам девушки, по выражению укрытого тенью лица, он все угадает, дочитает ответ.

Уильям знает: никогда между ними не было, не возникало подобной нежности, обнаженной, предельной откровенности. Хочется надолго остановиться, навсегда-навсегда задержаться в этой взаимной, невыразимой прелести... Задержаться у прочитанных слов, остаться на краешке ее тонких, с привкусом соленых слез, губ. Хочется безумно, до сводящего с ума отчаяния, сказать, как он скучал! Но слова находятся только тусклые, какие-то совсем бесцветные, невыразительные.

А он очень, очень скучал.

По всему.

По ее теплу.

По улыбке.

Даже по спорам.

По словесным сражениям на какие угодно темы.

Но больше всего... В его солнечном сплетении, раздаваясь пока мелкими вспышками по всему телу, загорается воспоминание о том, как он скучал по самой Аве. По ее близости. И вот она — с ним. Действительно близкая, как никогда. И это — самое главное. И не важно сейчас даже то, что физической близости, в обыденном понимании, снова не вышло. Гораздо важнее, что Ава, несмотря на вновь возникший в ней панический страх, от Уильяма теперь не убежала. Она доверилась ему и осталась. Она доверила ему себя обнять. И он очень крепко обнял. Так, что, кажется, никогда не отпустит.

Вспышки растут, становятся круче, и искрами избивают Уильяма изнутри, —своей дикой, только ему известной, атакой. По всем правилам своего устройства, он должен четко следовать необходимой инструкции, и уйти, избежать воздействия того фактора, что так разрушающе действует на него...

Но с этим разбираться Блейк станет потом. Завтра или... когда они отпустят, немного остыв, друг друга?

Пусть вспышки атакуют его, он не против. Он привык к боли. А эта боль — даже желанная. Он все оплатит, если такая цена. Он и ворчание ОС готов выдержать. Почти смиренно. Только бы эта ночь, только бы эти мгновения...

Уильям не знает, смог ли он успокоить словами свою Аву Полгар. Слова эти были о том, что близость между ними непременно случится. И все наладится. И нет ничего страшного в том, что они — так близко.

— И я не знаю, на самом деле, как жить в этой повседневности, понимаешь? Когда отношения, и, кажется, все на виду. Я знаю хорошо только о том, как сбегать, а как быть, — так близко, — всегда, и любить... Не знаю, не представляю.

В голосе Авы — печаль и сомнение. «Повседневность» пугает ее, она не знает как с ней справляться. Уильям внимательно слушает, и произносит то, что, как ему кажется, хотя бы немного поможет:

— Не следует торопиться... Главное, — это успокоиться, Эви. Все чудесно. Я с тобой. Я — здесь. Мы будем жить в «повседневности» вместе. Узнаем, что это такое. Как это у вас говорится?.. «На длинной дистанции»?.. Если тебя это утешит, то я тоже пока этого не знаю. Но не думаю, что такое незнание стыдно. А даже если так, то наплевать.

— Ты так любишь меня! — шепчет Ава, смотря на него, и снова плачет, порывисто обнимая Блейка.

А он не может понять, что звучит в ее голосе, — вопрос или утверждение? И просто кивает. Какая разница? Правда просто в том, что он любит.

— Ты же любишь меня. Такого, со всеми шрамами.

Ава смотрит на него, смахивает слезы с лица. Но они снова бегут по щекам. Говорить она не может, и потому тоже только кивает.

— Я так хочу... чтобы тебе не было больше больно!

Она долго молчит, и все крепче обнимает, целует Уильяма. Очень нежно и так мучительно, что в его груди вспышки разрываются все сильнее, и, в опасном шипении, тают. ОС, измучившись, посылает ему все возможные сигналы тревоги. На которые Блейк, конечно, не реагирует: знает, что на самый крайний шаг, — его физическую блокировку, — операционная система не пойдет. Не имеет права. Не сейчас, не в этот момент.

Уильяму хочется, если только хватит этого дивного времени, — прочесть все, что еще осталось в лице Авы, прочесть дальше. Но — не спешить. Ни в коем случае.

«А раньше я бы спешил», — с шуткой над самим собой, думает он. И жарко, целуя в тонкую, длинную шею, обнимает Аву.

Она пока смущена и рассержена на себя за то, что «снова не получилось». Тот страх и та паника все еще владеют ею. Но уже не так сильно, — настояние Блейка быть с ней вместе и в этой грани ее прошлого ужаса, на удивление быстро снижает, почти побеждает страх.

А Уильям длит и длит невероятную, долгую, непостижимую нежность, — о такой, верно, говорят, что «так не бывает!», — и очень медленно, наслаждаясь их цветом, блеском и густотой, — гладит Аву по волосам, и шепчет, что все у них образуется.

Ава иного мнения. Облекать это мнение в слова и произносить их вслух ей не хочется. Стыдно. И она, как с мимолетной улыбкой замечает Уильям, «несогласно молчит». Разговор на подобную тему, — рискующий стать резким, слишком деликатным и крайне неудобным, — настойчивость и отчаянная нежность Блейка приводят к тому, что и смущение Авы, и ее горький, горячий, затаенный и спрятанный стыд, тоже начинают неслышно рушиться, угасать.

Спустя долгое время, стыд отходит . И Ава, чувствуя, что тиски ужаса отпустили ее сердце, успокаивается, доверяется тишине, и, кажется, бесконечным поцелуям, нежности и объятьям, объятьям, объятьям... по которым она тоже безумно скучала.

— Прости!.. — едва слышно шепчет она, по привычке, которая очень нравится Блейку, укладывая голову на его плечо. — Я...

Слезы частыми, горячими каплями бегут по по руке Уильяма. Он не хочет ни о чем говорить. Тем более о том, что так мучает Аву, растравляет ее давнюю, безмерную рану. Но она настаивает сама. И очень трудно, запинаясь, с перебитым, дробным дыханием, шепчет:

— Я тогда убежала от тебя, потому что вспомнила, как они... Это не потому, что... я не... дело не в тебе! Ты не виноват!..

От этих слов, как отзвук великого волнения, мгновенно поднимается вверх, за его израненной кожей, новое, шипящее облако вспышки. Разрядившись в грудь Блейка всей силой, оно, — кажется, даже с насмешливым шипением, — угасает, как и все другие. А Уильям, вздрагивая от острой боли, что-то шепчет. Но не из слов, неразборчивое. Только очень-очень печальное и безумно, с ума сшедшее, нежное.

— У меня к тебе... обостренное чувство любви, Ава Полгар.

Она слышит и чувствует, как, после этих слов, он улыбается. Подняв голову с плеча Уильяма, она смотрит на него. Улыбка очень острая и мучительная, полная и боли и страдания. Ава вдыхает воздух и задыхается: неожиданно перехватывает дыхание. Наклонившись, она целует дрожащими, мокрыми от слез губами его шрамы. Те самые, — глубокие, страшные и вечные, — за которыми Уильяма избивают, с насмешливо-ядовитым шипением, вспышки. А он, снова вздрогнув да сухо сглотнув, сжав руку в кулак, продолжает:

— Это не мои слова, Эви. Если честно... я их украл. Из одной книги. Про войну и разведку.

— Ты шутишь? Ты слышал меня?

Уильям улыбается снова. И, желая спрятать свой, — сейчас от боли, верно, совсем безумный взгляд, — отводит прядь волос Авы за спину, целует ее в плечо.

— Никаких шуток, Эви. На войне и в разведке, когда все предельно серьезно и очень опасно, даже только слова о любви вновь приобретают, как я думаю, свою настоящую, истинную силу. Такую, какая и должна всегда у них быть. Такие и мои слова. Особенно сейчас.

Не отпуская блестящего, пристального взгляда от измененного болью лица Уильяма, Ава глубоко вздыхает и плачет. Не отнимая ладонь от его груди, и крепче обнимая Уильяма, она чувствует, как под ее пальцами бьются, пульсируют и долго искрят вспышки. От них Блейк дрожит и снова, опять вздрагивает. Но о боли не говорит. Только пережидает, очень плотно сжав тонкие, белые губы.

— Давай я...

Ава тянется в сторону, хочет встать.

— Мазь... Ава Полгар, здесь не поможет. Она действует лишь потом, когда утихают... вспышки.

— Но как... — волнуется девушка.

Глаза ее, полные страха и переживания, следят за Уильямом. Блейк с трудом обнимает Аву. Руки, сомкнутые вокруг нее, заметно дрожат.

— Пока никак. Сейчас только ждать... пока отойдет и отпустит.

Не давая Аве времени на новые вопросы и слова, раскачиваясь, вместе с ней, очень медленно и плавно, он, с большими остановками, шепчет:

...Как будто бы железом,

Обмокнутым в сурьму,

Тебя вели нарезом

По сердцу моему.

И в нем навек засело

Смиренье этих черт,

И оттого нет дела,

Что свет жестокосерд.

И оттого двоится

Вся эта ночь в снегу,

И провести границы

Меж нас я не могу...

Ава дрожит в его руках. Горло сводит судорога. Но она находит в себе силы оторваться от Уильяма, посмотреть на него. А он, разглядывая больным, пылающим взглядом пространство перед собой, и обнимая Аву, продолжает:

...Но кто мы и откуда,

Когда от всех тех лет

Остались пересуды,

А нас на свете нет?

— Что это? Какое-то чудо, — тихо шепчет Ава. — Только очень, очень печальное.

Сердце заходится от страха и волнения, и она хочет, если только возможно, отвлечь, увести внимание Уильяма от боли. И потому задает вопросы.

— Русские стихи. Моя операционная система оценивает не слишком высоко все мои старания на пути их чтения и изучения, но...

Блейк через силу улыбается.

— Почитай еще... если можно, — просит Ава.

От лица Уильяма она ведет взгляд вниз, к его груди. И к той мерцающей точке, где, раскачиваясь на длинной цепочке, плавно покачивается, едва заметная в темноте, золотая монетка.

— Ты носишь?..

Голос Авы дрожит, то ли радостью, то ли болью, и она снова обнимает Уильяма.

С нежностью, с какой-то величайшей осторожностью Блейк гладит ее по волосам, шепчет «можно» и тихо продолжает:

Ослепляя блеском,

Вечерело в семь.

С улиц к занавескам

Подступала темь.

Люди — манекены,

Только страсть с тоской

Водит по Вселенной

Шарящей рукой.

Сердце под ладонью

Дрожью выдает

Бегство и погоню,

Трепет и полет.

Чувству на свободе

Вольно налегке,

Точно...

Окончание стиха, составлявшее всего-то строчку с маленьким хвостиком, затерялось в дрожащем поцелуе. И только позже к Аве пришло осознание, что...

— Прости... глупо... надо подождать.

— С этим никак нельзя ждать!

— Ты и в такие моменты шу... бываешь серьезным?

— Я успею по...быть серьезным. А смех разбавляет боль. И прогоняет страх. Люди давно так говорят. Я проверяю их точку зрения.

Ава вздыхает.

— Тебе лучше?

— Немного.

— Ты тоже теперь, в такие моменты, не убегаешь, — мягко иронизирует она над Блейком.

— Не имею желания, Эви... И, правду сказать, сил.

Ава заглядывает в его глаза. Блестящие, всегда в моменты боли неправдоподобно яркие, своим выражением они только укрепляют ее беспокойство. Осторожно положив руку на плечо Уильяма, Ава с небольшой улыбкой, еще раз, смотрит на него, и торжественно, негромко объявляет:

— «Маленькая баллада»!..

Бедная бабочка сердце мое,

Милые дети с лужайки зеленой.

Время-паук ее держит в плену,

Крыльев пыльца — горький опыт плененной.

Пел я, бывало, ребенком, как ты,

Милые дети с лужайки зеленой.

Голос мой, ястреб с когтями котенка,

В небо взмывал, в его синее лоно.

Клича вербену, вербену зовя,

Как-то бродил в картахенском саду я,

И потерял я колечко судьбы,

Речку из песни минуя.

Стать кавалером и мне довелось.

Майский был вечер, прохладный и лунный.

Мне показалась загадкой она,

Синей звездой на груди моей юной.

Вербного был воскресенья канун,

Сердце скакало в звездные дали.

Но вместо роз и махровых гвоздик

Ирисы руки ее обрывали.

Сердцем я был беспокоен всегда,

Милые дети с лужайки зеленой.

Ту, что в романсе встретилась мне,

Ждал я, в мечты погруженный.

Ту, что нарвет майских роз и гвоздик,

Ждал я, — как пелось в романсе.

Но почему только дети одни видят ее на Пегасе?

Та ли она, кого мы в хороводах с грустью

Звездой называем, молим, чтоб вышла

Потанцевать в луг, принаряженный маем?

Уильям слушает внимательно, с улыбкой. А потом очень долго молчит. Затем, взглянув на девушку, он, блестя глазами, — и Ава уверена, что различает за болью в его взгляде хоть и крохотную, но толику огня и улыбки, — повторяет:

...Мне показалась загадкой она,

Синей звездой на груди моей юной.

Повторяет так, словно пробует слова, их звучание на вкус. И спрашивает:

— Чьи это стихи, mi estrella[ «Моя звезда» (исп.)]?

— Федерико Гарсиа Лорка.

— И как я раньше не знал?