Хонока (джен)

Сенсей не заставляет ее садиться с Минато и Какаши — но он вроде как это делает. Он хочет объяснений относительно различных вещей, которые он подслушал от змей (болтунов, их много!), и обвиняет ее в проблемах с доверием.

Снова.

Она бы расстроилась на него, если бы он искренне не думал, что помогает ей.

В результате получается очень неловкий ужин. Сенсей периодически посылает ей мысленный толчок, чтобы она продолжила, и Какаши улавливает достаточно намеков из их безмолвного разговора, что ему становится любопытно, он бросает взгляды между ними; а Минато просто игнорирует неловкость в пользу разглагольствования о расставленных им ловушках.

“... А для ловушки в сухом русле реки мы закопали кучу модифицированных меток для взрывчатки. Когда Ива-нин будут двигаться по нему, метки вызовут тысячи слабых электрических разрядов, которые разжижат землю. Идея состоит в том, чтобы повредить их припасы больше, чем что—либо другое, а учитывая холодную погоду, которая у нас стоит, приводить себя в порядок будет очень неприятно ”.

“... Звучит заманчиво, Минато”, — говорит Какаши, медленно пережевывая рис, маска натянута до подбородка.

Раньше он ел очень быстро, чтобы не показывать своего лица, но потом он подавился, и ей пришлось применить к нему маневр Хеймлиха. Это было так неловко, что он решил, что показывать свое лицо и есть как нормальный человек — меньшее зло.

“Когда я перестал быть ‘Минато-сенсеем”?" Минато скорбит.

Какаши пожимает плечами. “Будет проще, если будет только один сэнсэй. Менее запутанный.”

“Орочимару-сенсей”, — скулит Минато. “Ты украл моего ученика”.

Сенсей фыркает. “Вы можете вернуть его к экзаменам на Чунина, при условии, что Сарутоби-сенсей не повысит его в должности до этого”.

“Можно мне тоже взять Хоноку-тян?”

Какаши взволнованно кивает головой.

“Боже мой, нет — к концу первого раунда не останется никакой конкуренции, если мы поместим их в одну команду”.

Она швыряет в него малиной, и он отодвигает свой поднос с ужином, хмуро глядя на нее.

“Хонока, не за столом”, — ругает Сэнсэй.

“Мы не за столом переговоров, сенсей”. Они сидят вокруг его футона, потому что она настояла на том, чтобы не оставлять Сенсея без присмотра.

Он закатывает на нее глаза. “Тогда не во время еды”.

Вместо этого она показывает ему язык.

Сэнсэй в ответ показывает ей язык, и ее глаза вылезают из орбит.

“Ух ты, Сэнсэй!”

“Только не во время еды!” — Кричит Минато, испытывая отвращение.

У Какаши отвисает челюсть, и он пытается высунуть язык как можно дальше — что не так уж далеко. Он, наверное, никогда ни на кого за всю свою жизнь не показывал язык.

“Это так круто! Почему вы не сказали нам, что можете это сделать, сэнсэй?!” Она тоже хочет научиться делать это — без использования трансформации. Это слишком просто.

Сэнсэй убирает свой язык и ухмыляется.

“Должно быть, это вылетело у меня из головы — так же, как некоторые вещи ускользнули у тебя”.

“…”

Какаши и Минато смотрят друг на друга.

“Нам следует уйти, или что-то в этом роде?” Предлагает Какаши.

“Это противоречило бы цели этого упражнения”, — отвечает Сэнсэй.

‘Упражнение?’Губы Минато. “Какое упражнение?”

“Сенсей думает, что у меня проблемы с доверием”.

Какаши выглядит удивленным, но это все напоказ. “Неужели? Я понятия не имел.” Он невозмутим — или пытается это сделать. Кажется, он забыл, что его маска все еще опущена, и непримиримо ухмыляется. Большая часть его зубов уже выросла — что несправедливо. У нее все еще маленькие заостренные комочки.

Минато кашляет, чтобы скрыть смех. Она свирепо смотрит на них обоих.

“В чем, кажется, проблема Хоноки-тян, Орочимару-сенсей?” — Спрашивает Минато, изо всех сил стараясь сохранить невозмутимое выражение лица.

“У нее сложилось ошибочное впечатление, что мы можем высмеять или иным образом оттолкнуть ее за что-то, над чем она не имеет контроля”.

Дразнящее хорошее настроение Какаши и Минато исчезает.

“Серьезно?” — Говорит Минато. Он чувствует себя виноватым — как будто это каким-то образом его вина, что она так себя чувствует.

Какаши только фыркает на нее. “Ты что, совсем тупой?”

Она недовольно хмыкает, глядя на Сэнсэя. Она не хочет делать это прямо сейчас.

“Как насчет того, чтобы закончить есть и поговорить о том, что тебя беспокоит, Хонока-тян?” Предлагает Минато, всегда выступающий посредником.

Какаши усмехается. “Она просто залезет в свой спальный мешок и будет игнорировать нас после того, как закончит есть”.

Хонока отправила в рот оставшийся рис и тушеное мясо и так и сделала.

“Видишь, снова прячет голову в песок”.

“Ты действительно так хорош в предсказании того, что сделает Хонока-тян? Или ты думаешь, она сделала это потому, что ты предложил это первым?” — Спрашивает Минато.

“Вы все ведете себя подло —”

“И тебе это не нравится — поверь мне, мы знаем, Хонока”.

Сэнсэй вздыхает. Теперь он тоже чувствует себя виноватым.

“Этого достаточно, Какаши, Минато. Хонока не готова говорить об этом. Мне не следовало так скоро поднимать этот вопрос”.

Какаши ворчит, и Минато неловко гладит ее по макушке, или по тому, что из нее видно.

“Прости, Хонока-тян. Я знаю, как тебе трудно говорить о себе. Не торопись, ладно? Мы здесь, чтобы выслушать, когда вы будете готовы ”.

Проходит пара часов, а она все еще не спит. Минато только что задул лампы, засидевшись допоздна, чтобы сделать еще больше меток для разжижения молотого. Какаши уже дремлет, а глаза Сэнсэя закрыты, но он все еще думает о своих мыслях. Он чрезвычайно сосредоточен, так что, скорее всего, проводит своего рода тренировку имиджа в стиле Dragon Ball. Он пытался научить ее, но она по-прежнему предпочитает цигун или тайцзи. От медитации ее клонит в сон.

Однако она не думает, что даже медитация помогла бы ей заснуть прямо сейчас — она совершенно не спит.

Хонока делает глубокий вдох и переворачивается, тыча Какаши в щеку. Он рычит на нее.

“Что?”

“…”

“Хонока, что?”

“...” Она делает еще один глубокий вдох и мысленно репетирует, что сказать. Ее голос застревает у нее в горле. “... Я...”

“хонока?” Он звучит обеспокоенным.

“Я...” Было так легко сказать Фугаку. Почему так трудно рассказать Какаши? Рассказать Минато? Сказать Сэнсэю? Она не хочет бояться! “... Я—”

Какаши тянется к ее руке в темноте и сжимает ее. Он ничего не говорит — просто ждет, пока она отдышится. Она немного паникует. Они подумают, что она лгунья. Или еще хуже — они ей поверят.

Она... она даже больше не уверена, что верит самой себе. Мне действительно начинает казаться, что это произошло целую жизнь назад. Конечно, так оно и было, но на самом деле я никогда раньше не ощущал ничего подобного.

Скажи это!Она думает — на самом деле кричит на себя. Четыре слова. Я имею. Жил. Прежде чем...!

Она не может этого сделать.

Тогда два слова?

“Я умер”.

“!?”

Какаши вообще не понимает, что она имеет в виду, исходя только из этих двух слов. Он не знает, о каком далеком прошлом она говорит, и больше беспокоится, что она говорит о чем-то недавнем. Минато странно тих.

“Раньше. До того, как я... До того, как я жил этой жизнью. Я умер где-то в другом месте и родился заново здесь”.

Хватка Какаши ослабевает, и она отстраняется. Затем он переплетает свои пальцы с ее и сплетает их руки вместе, ладонь к потной ладони. Она так нервничает, что ей кажется, что ее вот-вот стошнит.

Долгое время никто ничего не говорит.

“Ты хочешь поговорить об этом?” — Спрашивает Какаши.

“Нет”, — она чувствует такое облегчение. “Да”.

Какаши снова сжимает ее руку, и она сжимает в ответ, пока ее руке не становится больно. Боль реальна.Этот момент реален. Хонока реальна. И она думает, если все эти вещи реальны — разве Томоэ тоже не могла быть реальной? Ее второе "я" из другой жизни? Ее другой дом из другой реальности?

“Меня звали Тачибана Томоэ. А мне было пятнадцать лет… когда я умер.”

Новая волна шока от ее товарищей по команде. Она думает, что Сенсей мог подумать, что она старше, но любой возраст, который она могла бы указать, все равно поразил бы Минато и Какаши.

“Ты не ведешь себя так, как будто тебе пятнадцать”, — обвиняет Какаши. Она улыбается в темноте.

“Ты знаешь, как должен вести себя пятнадцатилетний подросток?”

“... Нет?”

“Тогда поверь мне: люди не взрослеют, они становятся старше. И я говорю, что стареть скучно, а зрелость переоценивают”.

Минато смеется, и на этот раз в его смехе нет ничего неловкого. Сэнсэй тоже посмеивается.

“Более мудрых словя никогда не слышал”, — соглашается он.

“…”

“Хонока… как ты умер?”

“Какаши!” Минато ругается. “Ты не можешь просто спросить ее, как она умерла!” Что, если это было травматично? Он, наверное, думает.

Она смеется, и они все напрягаются. Смех в лицо смерти — это не то, к чему шиноби относятся легкомысленно.

“Тебе все равно не понять. Здесь этого не существует”.

Снова замешательство. Они действительно не понимают.

“Я был где—то в другом месте — в другом месте. Это не то что здесь, вон там”.

“На луну?” Какаши спрашивает, потому что здесь и там есть общая легенда о принцессе с Луны. Она снова смеется.

“Я не инопланетянин, Бакаши. Но, вы знаете, луна, которую я видел оттуда, — это та же самая луна, которую я вижу отсюда ”.

“Параллельная вселенная?” — Взволнованно спрашивает Минато. “Альтернативная реальность?”

“Я не знаю. Может быть?”

“Некоторые вещи ты просто знаешь”, — догадывается Какаши. “Они были такими же там, как и здесь? Как код Хьюга и эти символы Чейнизу?”

“Да. Странно, да?”

“Так вот почему ты так хорош во всем — ты всему этому научился раньше”.

Она хихикает. Не совсем.

“Ниндзюцу... там не существует”. По крайней мере, не так, как здесь, думает она.

“…!”

Она не уверена, кого это больше оскорбляет, Сэнсэя или Минато. Какаши тоже не совсем доволен этим. Они все думают, что ниндзюцу — это лучшая вещь в мире.

“Однако тайдзюцу — тайцзи и цигун, или чико, дзюдо — всем этим дисциплинам научил меня мой дедушка”.

И она выучила их, потому что они были полезны для физического здоровья ее дедушки — и полезны для ее психического здоровья.

“У меня было ... много проблем с гневом, когда я был молод, вон там. Я ни с кем не ладил, и боевые искусства должны были научить меня контролировать все те импульсы, которые у меня были ”.

Какаши усмехается. В его голосе звучит сомнение — он не раз испытывал на себе ее вспыльчивость. “Это сработало?”

“...Нет. Но я продолжал в том же духе, потому что это было единственное, что было общего у меня и моей оджи-тян ”.

“А как насчет остальных членов твоей семьи?”

Она так давно не говорила о своей семье — своей настоящей семье. Она думает, что говорить о них должно быть больно, или даже еще больнее. Но Какаши спрашивает ее — и почему-то говорить о них вслух менее больно, чем думать о них в одиночестве.

“Моя мать умерла молодой. Я никогда не знал ее”. Так же, как Какаши никогда не знал свою мать. “На алтаре была ее фотография. Она была очень хорошенькой. Мой отец мало говорил о ней и всегда был занят управлением землей, которую он унаследовал от их брака. У меня не было ни двоюродных братьев, ни тетей, ни дядей, ни других бабушек и дедушек.”

“Кем ты там был? Не шиноби — ты сказал, что не было никакого ниндзюцу...” Он все еще пытается понять, как может просто быть никакого ниндзюцу.

“Я не знаю. Просто обычная девушка, я полагаю.”

Какаши не купился на это ни на секунду.

“Да, точно”. Но он быстро переходит к своим следующим вопросам, скорострельно. “Где ты жила? Что ты натворил?”

“Я жил в большом городе — больше, чем Конохагакуре”.

Какаши усмехается. Он не думает, что в мире есть какой-либо город, здесь или там, больше Конохи.

“В моем родном городе жило тридцать четыре миллиона человек”. Она усмехается. Она надеется, что он сможет разглядеть это в темноте.

Минато задыхается и начинает бормотать цифры себе под нос. Сенсея это слегка забавляет, но он не заинтересован в математике или логистике финансирования такого большого города, как Минато, очевидно.

“Это... много”, — говорит Какаши. Коноха большая, но это не такой мегаполис, как Токио. Он никак не может представить себе такую цифру, как тридцать четыре миллиона, в контексте живых людей. “Что ты сделала?” — снова спрашивает он.

Она пожимает одним плечом и закутывается в свой спальный мешок, спасаясь от ночной прохлады. Рука Какаши теплая. У нее просто липкий.

“Я был учеником школы, и в конце концов я хотел поступить в университет. Девушкам разрешалось посещать тамошние университеты".

“И на земле моей семьи был Бентен-ша, так что, полагаю, я тоже была наследницей этого”.

Интерес Сэнсэя усиливается. Это то, что его больше всего интересовало, благодаря змеям и их большим ртам.

“Ваш разговор с Кохаку — это было при вашей жизни, там, когда вы познакомились с ним?”

Что-то вроде ...?

“... Он был уже мертв, когда я встретил его там”. Вот почему она слегка пугается, когда Кохаку узнает подробности о ее жизни, о которых она никогда никому не рассказывала; или когда он называет ее Микогами, или Дочерью нашего Господа Годзурю, или Леди, рожденной из всего, что течет, или Ребенком Нерожденного Союза. Большая часть этого звучит как чепуха, даже для нее. Сколько эпитетов, по его мнению, ей нужно?

Иногда ей хочется накричать на змей — хочет сказать им, что ее мать не убивала себя медленно из-за внебрачного ребенка школьной возлюбленной, который исчез в тот момент, когда узнал, что произвело его семя. Действительно, Дитя они.

“А”, — говорит Сенсей, не обращая внимания на ее язвительный внутренний диалог. “Белая змея, которая проклинала тебя”.

“Да. Я думал, что, должно быть, Бентен-сама действительно ненавидел меня, если одной жизни было недостаточно для искупления.”

“И теперь они называют тебя ее связным и посланником забытых богов. Кажется, твоя работа никогда не заканчивается”.

“...?” Какаши настолько сбит с толку. Ей почти жаль его.

Минато перестает считать, все мысли разбиваются вдребезги.

“Прошу прощения — что? Боги?!”

Сенсей посмеивается над реакцией Минато.

“Змеи называют Хоноку своими Микогами — среди прочего”.

Какаши хмурится. “Что это?” — спросил я.

“Это ты на самом деле?” — Спрашивает Минато. “Это... это на самом деле может объяснить несколько вещей”.

Это не так. Это ничего не объясняет, потому что она не дитя какого-то бога. Ее мать не была Тамайори-химэ, а ее биологический отец не был каннуси. Не было ни ритуала, ни благословения, ничего. Просто два подростка в муках похоти; ее милая, наивная мать — и какой-то придурок, имени которого Томоэ даже не знала.

“Я не хочу говорить об этом”.

Все затаили дыхание. Кроме Сэнсэя. Она выпустила немного убийственного намерения, думая об этом мудаке.

Она… она не желает смерти человеку, который буквально надругался над ней до полусмерти. Но мужчина, который произвел ее на свет? Мужчина, который разбил сердце ее матери и оставил ее отца собирать осколки своей подруги детства, ставшей женой? Лишила ее дедушку его единственного ребенка, жемчужины его сердца?

Она желает, чтобы он был мертв.

“Я не хочу говорить об этом”, — повторяет она. “Это... не то, что вы, ребята, думаете”.

Это уродливо. Она уродлива. Не было никаких богов, ни в чем замешанных — только один человек, более жестокий, чем самый мерзкий демон.

Ребенок, который не похож на своих родителей, является ребенком они.