Хрупкое счастье хранят дневники (гет)

18 сентября, совсем ночью

Тао и М-21 (Такео остался в школе на дежурстве) взяли на себя ответственность по готовке какого-то перекуса на скорую руку — что уж смогли найти, помыть, почистить и порезать, то и притащили на стол. Франкенштейна решили не донимать и не дёргать. Он и так с самого возвращения на ногах — пока всех осмотрел и привёл в порядок, полдня прошло. А потом он в беспокойстве наворачивал круги перед дверью лаборатории, мучаясь вопросом, как помочь Рейзелу… Директор-то был нашему приходу не очень рад и едва нашёл в себе силы этого не показать, но слово Мастера — закон, поэтому он не стал противиться его решению. Хотя у него был огромный соблазн нас просто не пустить…

Суйи привела в исполнение свою угрозу докопаться до истины, так что закидала всех вокруг вопросами в стиле: «Так что случилось-то?», «Где вы были?» и «Куда уехали, ни слова не сказав?»

Благородные ответили, что вынуждены были уехать по семейным обстоятельствам — они эту фразу хорошо выучили в школе, ведь когда кто-то прогуливает школу (ну или пропускает по уважительной причине, окей), то именно это и пишут в объяснительной. Но от этого фраза не стала совсем уж лживой, просто «семейные обстоятельства» у них такие… широко трактуемые. Семья — это все благородные в целом.

— Так сложно отправить смс-ку перед тем, как смотаться? — продолжил наседать уже Шинву, и благородным пришлось пообещать, что «отныне они будут обязательно предупреждать» — ну или хоть сообщение пришлют, как доберутся.

— В следующий раз позвоним, — расщедрилась Сейра, и мы чуть-чуть успокоились.

Её голос звучал почти так же бесстрастно, как и всегда, но я тут же почувствовала в нём какую-то чуть звенящую слабость. Может быть просто потому, что я знала о серьёзных ранах Сейры. Мои-то друзья поначалу ничего не заметили — разве что только смущение обоих благородных, когда мы сказали, что мы всё это время очень волновались и ждали, когда же наши друзья вернутся. (Шинву в этот момент фыркнул и посетовал, что теперь он кажется чёрствым сухарём, раз совсем не переживал, и тут-то стало понятно, что и он тоже на самом деле ещё как беспокоился). Но реальное состояние дел всё же всплыло, когда всех спалил… Раэль, ну кто же ещё?

Он наши разговоры о «поездках» пропустил, потому что околачивался где-то в районе кухни. (Помогал или больше мешал — не знаю.) Но стоило Сейре встать и тоже сделать по направлению к ней (кухне, то есть) лишний шаг, Раэль переполошился и воскликнул:

— Сейра, что ты делаешь?! Ты же ещё не до конца оправилась…

Ну тут уж мы тоже загомонили, расспрашивая о том, что случилось с Сейрой, сразу же убедились, что она выглядит как-то не так, как обычно, осознали, что она больна, нагородили всякой всячины, а затем спросили Региса, а не болен ли и он. Он совсем таиться не стал, слишком уставший, чтобы всерьёз отпираться. И сказал, что уже выздоровел, как бы признавая, что болел. Тогда все наши взгляды обратились к Рейзелу, на бесстрастном лице которого, разумеется, мы тоже углядели и болезненную бледность, и глубоко залегшие тени, и затаённое страдание… «Уж не простудился ли он?»

«А Рею до сих пор нехорошо?» — «Да, он плохо выглядит!» — «Рей, ты в порядке?» — «Выглядишь уставшим. Наверное, ты не мог нам написать, потому что плохо себя чувствовал…» — посыпались наши предположения.

«Они считают, что Ноблесс выглядит больным? — искренне поразился про себя Раэль, тоже разглядывая Рейзела с небывалой дерзостью. Никто из благородных не смел смотреть на него таким прямым и долгим взглядом, а значит, и не мог бы приметить всяких важных мелочей. — Но он же выглядит, как обычно… Если бы мне не сказали, через что он прошёл ради нашего спасения… — Он снова покосился в недоверии на нас и фыркнул. Да что могут понимать эти глупые смертные? — Да они бы ни о чём не догадались, если бы им Регис с Сейрой не намекнули…»

А мы тем временем засобирались домой. Я убедилась, что всё в доме директора более или менее нормально, и начала подзуживать Шинву, чтобы мы всё-таки не досаждали ещё не восстановившимся друзьям и пошли домой. На удивление, Шинву моментально понял мои намёки, так что мы тут же повскакивали со словами, что нам уже пора, а они пусть выздоравливают.

Правда, уйти из дома оказалось сложным. Упрямые благородные ни в какую не хотели отпускать нас одних. (Да оно и понятно, в общем-то, почему: их самих только что вернули из плена, и им невыносимо думать, что вот так же могут похитить и беззащитных нас.) Поэтому Регис и Сейра тут же вызвались нас проводить, как бы мы ни отнекивались. Регис выпустил грозную ауру, и на его «не заставляйте меня повторять» мы тут же замолкли и согласились. Пусть уж лучше немного прогуляется, зато нервы сбережёт. Ну и Раэль тоже с нами пошёл — не захотел выпускать Сейру из зоны видимости. Что бы я там о нём ни думала, а в последнее время он проявляет себя лучше, чем от него ждёшь.

В итоге мы хорошо прогулялись очень неспешным шагом. Все фонари по дороге домой у нас работают, а тут ещё и луна светила так ярко, что никакого уличного освещения не надо. Регис и Сейра были ещё молчаливее, чем обычно, но мы пересказали им историю с Суйи и посетовали на приближение той конференции, к которой теперь ещё доклад придётся делать и учить. Так что благородным и не пришлось напрягаться и много разговаривать. Разумеется, несправедливое отношение к Суйи их возмутило, и Регис презрительно отозвался о тех, кто принимал это решение. И не только он вспылил, но и Раэль. (Он сам не понял, что только что посочувствовал проблемам простой смертной!) Но пока он не начал ругать «презренного человечишку», отвечавшего за эти «дрянные съёмки жалкой пародии на жизнь» в ещё каких-нибудь неприятных выражениях, Сейра его деликатно заставила прекратить. Сама она сказала, что как бы ни была огорчительна эта история, а это всё-таки опыт, который нас закаляет и делает сильнее. И Суйи с ней легко согласилась. А вот про конференцию благородные нашего недовольства не поддержали — и правда, по сравнению с проблемами жизни и смерти какой-то доклад — совсем не того масштаба неприятность.

За нами следовал никем, кроме меня и благородных, не замеченный силуэт. Прекрасно видя в полумраке, М-21 выбирал дорогу потемнее, чтобы не попадаться нам на глаза. Может быть, он хотел проследить не столько за нами, сколько за самими ослабленными благородными, но я постоянно ловила его взгляд и на себе. Казалось, М-21 специально то чуть отпускает нас вперёд, задумчиво созерцая меня, быстро удаляющуюся в свете луны и звёзд, то вновь словно бы одним прыжком настигает. Во что уж он там играл сам с собой, я не знаю, но ощущение было таким, будто он затеял какое-то фэнтези с преследованием недоступной феи или сказочного создания. Смешнее всю эту ситуацию делало только то, что чувство это было М-21, а ассоциация — моя. Он-то знать не знает никаких фей — ни одной такой книжки не прочёл и фильмов в этом жанре не смотрел… Вот только какой же из меня волшебный персонаж? Я просто шла по аллее в свете самых обычных фонарей и в самой обычной ситуации. Не было ни дремучего леса, ни сказочных опасностей, ни сводящего с ума колдовского очарования, которое тогда уж должно бы от меня исходить… И как этот романтик ухитрился додумать в этой ситуации что-то интригующе-волнующее?

Записано значительно позднее

Наверное, в силу ассоциации мне снился очень странный сон о том, что мы с М-21 идём по узенькой тропинке в тёмном лесу. На мне было легчайшее полупрозрачное белое платье с каким-то чуть серебристым отливом. Но было совсем не холодно, наоборот: от моего тела словно бы исходил жар, такой, как будто я нагрелась под августовским солнцем. М-21 меня сопровождал — тайно или явно. То мы с ним вместе шли под ручку, шутливо толкаясь и споря — тоже не всерьёз. То я была одна, и под его волчьим взглядом (долетавшим откуда-то из-под разлапистых ветвей) шла по дорожке, испуганно озираясь и ожидая нападения с любой стороны. А покидал он меня периодически потому, что внезапно весь покрывался шерстью, и его словно против воли затягивала эта лесная чащоба.

А потом и меня подхватила какая-то невиданная сила — может быть, я оказалась в руках М-21, а может, это само искривлённое пространство сна привело меня к нему, и мы оказались в самой глубине леса, у какого-то тайного озера. Мы лежали на мягком мху прямо рядом с кристально-чистой водой. Но только в темноте этого не было видно, и оттого вода казалась просто пустотой, словно бы порталом неведомо куда. Раскиданные повсюду ветки и какие-то камни будто бы с начертанными на них рунами оформляли что-то вроде ложа, где мы с М-21 и находились. Мне было очень жарко и душно, может быть, потому что шерсть М-21 лезла мне в лицо и вообще соприкасалась с моим телом везде, где не мешала тонкая ткань платья.

Оттого, что мы оказались так близко друг к другу, сон сделался каким-то сбивчивым и лихорадочным, а потом я вдруг снова очутилась на той дорожке в лесу. Как будто меня зашвырнули в начало сна.

Луна была такой огромной, что заливала тропинку и корявые деревья, словно светом софита. От этого тени становились ещё резче и злее, и ощущение надвигающейся опасности всё усиливалось. Но несмотря на это М-21 не торопился увести нас из этого места, и сон ходил по кругу, как это бывает, когда ложишься спать с высокой температурой. Будь на то его воля, мы бы так и ходили по этой бесконечной дорожке, но я проснулась — какая-то взмокшая и взбудораженная, как будто увидела что-то не совсем приличное. Хотя что такого в обычном кошмаре, рождённом на стыке света и тени? Они же древние, как жизнь…

Но уснуть я так и не смогла, тем более, уже надо было скоро вставать. Я неторопливо дописала рассказ о том, как мы вчера ходили к Рею, а потом накинула кофту и вышла на балкон. И что вы думаете? Внизу стоял М-21 и с каким-то вожделением разглядывал мой балкон. Когда на нём внезапно возникла я, на лице М-21 появилось секундное ликование, а потом недоумение — наверное, не меньшее, чем моё собственное. Что он у меня под окнами-то забыл среди ночи? (Вернее, уже светало, но было всё равно очень рано.) Можно было бы даже немножко испугаться такой навязчивой слежки. Он вообще спит? (Но я-то точно знаю, что спит — не я же сама такой бредовый сон придумала, наверняка его у Аджосси подсмотрела.)

Я подала М-21 знак, чтобы меня подождал, быстро собралась, захватила с собой контейнер с едой и спустилась к нему. Пытаться доспать всё равно уже было бы бесполезно. М-21 посмотрел на меня с каким-то одновременно извиняющимся и хитроватым прищуром (ну точно нас один и тот же сон разбудил!), но объяснять ничего не стал. И мы с ним просто пошли в школу, потому что было ещё слишком темно и прохладно, чтобы где-то гулять.

По дороге мне всё вспоминалось, как мы во сне вот так же шли, и М-21 как будто обволакивало моё светящееся тепло, но на самом-то деле в сеульской утренней прохладе это я об него грелась. Он мне показался каким-то разгорячённым — то ли спросонья, то ли тренировался, то ли модификация у него там подобно компьютеру обновления устанавливает — тут и не разберёшь.

Когда оставалось только повернуть за угол, М-21 меня обнял и зарылся носом в мои волосы, случайно наткнувшись на ухо. И… какая-то странная эмоция мелькнула в голове у моего волчка, и по его телу пробежала дрожь, которую он не смог скрыть — как не скрыл и того, как трудно ему было сдержать себя, чтобы не… Чтобы не что? Вот этого я не поняла, но он усилием воли от меня отстранился, улыбнулся, и мы пошли дальше.

Мне стало понятно, почему он меня обнял так заранее, когда я увидела, что ворота школы уже не заперты.

— У вас круглосуточное дежурство теперь, что ли? — для меня это был неприятный сюрприз. Франкенштейн так за школу дрожит, что и ночью велел её стеречь, что ли? Бедные парни всё-таки вообще не спят?

— Ну, это разовая акция… наверное… — не особо уверенно проговорил М-21. — Сейчас увидишь.

Он кивнул стоявшему на воротах Кэриасу, который ослепительно улыбнулся в ответ (хотя нет, не в ответ, не М-21 же он улыбался, а мне), а потом сладко потянулся, зевнул и радостно заявил, что «пошёл домой отдыхать». М-21 занял его место около ворот, а мне сказал, чтобы не мёрзла и шла в класс.

— Ну и что, я одна буду в классе торчать? — возмутилась я. — Я из-за кого так рано встала и в школу пошла? Уж не думаешь ли ты, что я так жажду знаний, а? — и я его легонько ущипнула за пиджак.

— Ты можешь со мной постоять, конечно, — милостиво разрешил Аджосси и поправил мне лямку рюкзака. — Но я боюсь, что тебя продует. И тогда я тебя ещё неделю в школе не увижу. Только под окно приходить буду.

Ну да, это дельное замечание. У меня и так иммунитет не особо хороший, а со всеми последними событиями чуть что — то больница, то температура и постельный режим… Прав М-21, я не как эта его фея из сна, в лёгкой одежде по утренней прохладе мне разгуливать не стоит.

— А одна «торчать в классе» ты не будешь, — процитировал меня М-21. — Думаешь, мы «так жаждем» сверхурочной работы, что пустую школу охранять согласны? — Потом он посерьёзнел и добавил: — Там Рейзел.

Теперь мне всё стало ясно. Я помню, что он уже приходил в школу, когда ему было грустно. Почему-то именно школа стала для него этой тихой гаванью, и он пытается укрыться от своих тревог именно здесь. Может быть, ещё не догадывается, что это так не работает — или обманывает себя. Но мне стало понятно, что Рейзелу я сейчас, пожалуй, нужнее, чем М-21. Хотя… Он же не проверяет меня таким вот образом, да?

— Ну… тогда я пошла? — неуверенно произнесла я. — А ты ревновать не будешь?

— П-ф, я? — фыркнул он с «искренним» негодованием. — Когда же это я так делал?

— Могу напомнить, — хитро прищурилась я, и он сделал вид, что даёт мне пинка. — Ладно-ладно, спасаюсь от тебя бегством!.. А, нет! Хочешь бутерброд?

От бутербродов он никогда ещё не отказывался, но объедать меня ему тоже не хотелось. Решение нашлось, когда он хорошенько пошарил в карманах и наскрёб там несколько конфет и маленький пакетик с сушёными бананами. Мамочки, у него карманы бездонные, что ли?

— Это равноценный обмен, — удовлетворённо кивнул он, пересыпал мне в ладони всё это ассорти, а сам забрал контейнер с бутербродом.

А я пошла в класс. На душе у меня было беспокойно. Мало того, что меня странный сон М-21 взбудоражил, так я ещё и не была морально готова… утешать? подбадривать? грустить вместе с Ноблесс? Я просто не думала, что Рей окажется здесь. Но и сбежать теперь, когда я знала, что он тут и, может, уже почувствовал моё присутствие и ждёт меня, показалось мне малодушным.

Однако мой приход застал Рейзела врасплох. То ли он о чём-то задумался, то ли настолько ослаб, что совершенно не чувствовал чужого присутствия, но только его глаза расширились от удивления, когда я возникла на пороге. Моё появление мгновенно отразилось от его восприятия, и я увидела себя как бы со стороны.

Распахнув дверь, я впустила в полутёмный класс первые золотые лучи, и они подсветили мои очертания мягким ореолом. Рей никогда раньше не видел меня в классе при таком освещении, и это обстоятельство вдруг его чрезвычайно удивило и… обрадовало? Эта новизна была как дар небес, как глоток свежего воздуха. Сковывавшее его тело дыхание ночи словно развеялось в пространстве, невнятная полумгла сменилась сиянием, которое в первый миг показалось ослепительным. И в центре этого огненного шара стояла я, близкое и дорогое существо, которому он был так пронзительно, так неожиданно очевидно для себя — рад.

Я смутилась от его почти восторженного взгляда, а потом и Рейзел опустил глаза, как будто позволил себе что-то лишнее. Но я совершенно не рассердилась; в отличие от лукедонских порядков, мы можем свободно смотреть друг на друга.

— Ты тут всю ночь сидишь? — спросила я, и он лёгким наклоном головы обозначил кивок. — Не устал?

Разумеется, устал. Это было видно и по его лицу, и по скованности его движений — ещё более заметной, чем обычно. Но я тут же уловила его восприятие, которое Рей не мог или не хотел скрыть: как сразу после нашего ухода вчера он остался в одиночестве сидеть за столом, с которого ещё не успели убрать фантики и тарелки. Франкенштейн, сначала молчаливо наблюдавший за ним, начал было говорить о том, что без детей наступила тишина, и… Рейзел знал, к чему он ведёт. Опять станет уговаривать лечь спать, но… Он же объяснил уже — тогда, внизу, в лаборатории, мелькнуло у меня в голове, и перед моим мысленным взором предстал сгорбившийся и съёжившийся от боли Рей, которого Франкенштейн умолял погрузиться в целебный сон, ведь больше уже ничто не поможет, — он же сказал Франкенштейну, что ни за что так не поступит. Даже сон уже бессилен против нанесённых ему ран, но и это лишь отговорка. Рейзел просто не хотел, чтобы эта жизнь подошла к концу.

«Он что же, боится не проснуться?» — удивилась я. Только это страх вовсе не сна, а смерти. И тут я испугалась. Разумеется, я заметила, что Рей выглядит хуже, чем обычно, но... Вот так всерьёз подумать о том, что ему что-то угрожает? Нет-нет, конечно, он просто надумывает, да? У страха же глаза велики?.. Ведь очевидно, что спать совсем не страшно, и тебя могут разбудить в любой момент, да и потом, пока спишь, так не страдаешь…

Я думала слишком громко, или же всё это просто отразилось у меня во взгляде. Возможно, Рейзел сам слишком часто вёл такие мысленные диалоги сам с собой — или же спорил с Франкенштейном. В любом случае, он безошибочно догадался, о чём я подумала. Его губы тронула легчайшая улыбка — в ней было какое-то кроткое всезнание, без единой толики превосходства. И он объяснил мне:

— Дело не в страхах, хотя… — он помедлил, но признался: — я и впрямь боюсь. Но в следующий раз я могу проснуться ещё через тысячу лет, и тогда… Никого из вас рядом уже не будет.

«Неужели только из-за нас он готов так страдать сейчас?» — ужаснулась я. Мне показалось кощунственным, что он не может исцелиться из-за привязанности к совершенно обычным детям. И одновременно это было очень закономерно — что Ноблесс во всём, без остатка, жертвует своей жизненной силой ради таких, как мы. Но это было только первое ощущение — оно появилось из-за того, что я представляю себе, кто такой Ноблесс. А потом это чувство сменилось другим — как будто чья-то рука стёрла узор на песке, и он стал новым. Вместо Ноблесс я увидела Рея, нашего друга, радующегося хорошим вещам в этом мире и страшащегося плохих жизненных обстоятельств так же, как это делал бы любой человек. И он ведь ничем не отличается. Каково бы мне было, скажем, очнуться через тысячу лет и не обнаружить в этом мире ни одного любимого и родного человека?

«А вдруг он не накручивает себя, а точно знает, что всё настолько серьёзно? — вдруг обожгла меня новая мысль. — Это же страшно даже представить: он уснёт, а мы будем приходить в школу, пока не выпустимся, потом будем учиться дальше, работать или путешествовать. Семьи свои заведём. Состаримся и выйдем на пенсию... И ни разу, ни единой секунды, до самой смерти не увидим Рея? Это же в нашем понимании всё равно что признать, что Рей действительно умер. И потом... нет ведь и уверенности, что даже долгий сон ему поможет...»

От внезапного осознания, что жизнь Рея висит на волоске, мне стало очень грустно — и в то же время я словно бы не могла до конца в это поверить. Меня как током ударило. Хотелось вскочить и побежать куда-то... не знаю, за противоядием, справедливостью этого мира или ещё чем-то таким, что Рея могло бы спасти, пока ещё не поздно.

— Ты ведь можешь проспать совсем недолго, — успокоила его я скорее из чувства противоречия.

«Полтысячи лет? Три или даже всего два века?» — спросил себя Рей с горечью, и мы оба поняли, что это и впрямь для него быстро, один миг, краткий и бесполезный для его исцеления, но… Это две или три жизни даже для самого долгоживущего человека. Франкенштейн, встретивший его после прошлого пробуждения, ещё, может, и дождётся его, но точно не мы, его школьные друзья.

— Ты потому мне обрадовался, что не хочешь, чтобы мы тебя покинули? — спросила я тогда, чтобы нарушить это печальное молчание.

— И да, и нет, — сказал он, снова повернув голову в сторону двери. — Это солнце… Когда ты появилась в сиянии лучей… Это было ослепительно прекрасно.

Он вспомнил, как всю жизнь созерцал природу из окна, но этот вид был достаточно однообразен. Слишком мало он успел насладиться красотой этого мира.

— В одном окне много не увидишь, — сказала я. — Пойдём со мной!

Рейзела буквально обожгла эта фраза, и он поднял на меня тревожный, какой-то пронизывающий взгляд.

— Музака мне так же говорил, — сказал он как-то растерянно.

— Не знаю, кто это, — ответила я, хотя имя узнала — я его слышала во сне, — но он был прав. Идём, я тебе докажу!

Я подождала, пока Рейзел поднимется и осторожными неуверенными шагами приблизится ко мне. Тогда я схватила его за руку и подвела к противоположному окну — всего-то и надо было пересечь коридор и сесть на подоконник, который прямо напротив нашей двери. Из этого-то окна в класс и хлынули те поразившие Рейзела лучи солнца, когда я вошла.

— Здорово, да? — спросила я с гордостью, как будто и правда открыла Рейзелу какую-то великую тайну мира. — Сейчас восход, поэтому солнце с этой стороны. Правда, красиво?

Он закрыл глаза, с удовольствием подставляя лицо солнечному свету, и кивнул. Мы посидели в тишине, а потом я спросила:

— А кто всё-таки этот Музака?

— Я думал, что мой друг, — сказал Рей серьёзно, — пока не предал его.

— Предал?! — до глубины души поразилась я, и даже Рей услышал в этом возгласе красноречивое заверение: «Что ты, Рей, как тебе даже в голову пришло, что ты мог предать кого-то? Ты на это неспособен!»

— И всё же мне пришлось сразиться с ним, — нехотя развеял моё заблуждение Рей. — Иначе… я сожалел бы ещё больше.

Мне вдруг вспомнилось, как я утешала его в прошлый раз — когда Рейзел осознал, что лукедонские отступники, Зарга и Юроки, которые напали на Сеул, могли бы в какой-то параллельной реальности быть его друзьями. И я тогда сказала ему, что не останови он их, то сожалел бы куда сильнее: потому что тогда они сначала разрушили бы наш город, отняли бы тысячи невинных жизней, а потом всё равно пали бы от его руки. Так он ещё тогда понял то, о чём я говорила, как отсылку к его уже существующему опыту? Ему уже случалось вот так же… противостоять друзьям?

— Он сделал что-то плохое? — спросила я.

— Не он начал это первым, — не вдаваясь в подробности (наверное, ему слишком больно было об этом думать) сказал Рей. — Но он тоже угрожал людским жизням, и из спасения невинных и солидарности с мщением друга я выбрал первое.

«Я… едва ли я сильнее его — да и не хотел я его смерти! Вот почему мы так изранили себя, что погрузились в сон. От него я и очнулся год назад».

«То есть, это из-за его друга Рейзел в таком плачевном состоянии, — заключила я. — Если бы он не противостоял ему, видимо, не истратил бы так много сил».

— Не укоряй его, — прекрасно зная, о чём я думаю, хотя и не пытался проникнуть в моё сознание, упрекнул меня Рейзел. — Он был ослеплён ненавистью и скорбью… И он тоже не хотел убивать меня, иначе, конечно, у него были все шансы добить меня ещё тогда.

«Ещё тогда?» — зацепилась за это слово я, и вдруг поняла: они встретились совсем недавно. И что же, продолжили поединок? Это вот почему Рейзел сейчас такой? И до сих пор готов выгораживать этого друга?

— Я даже не думал, что он тоже проспал всё это время, — сказал вдруг Рейзел, и меня озарило, что он совсем с другой перспективы рассматривает эту проблему. Он и впрямь не видит в этом сопернике недруга, губителя и растратчика божественной силы Ноблесс.

Он радуется. Наверное, весь прошлый год, помня обстоятельства своего погружения в сон, он считал себя убийцей своего сбившегося с пути друга. Так что обнаружить, что тот всё ещё жив, для него не сигнал об опасности, а… облегчение.

Солнце тем временем скрылось за облаками. По прогнозу сегодня была ясная ночь, но дождь целый день. Наверное, тот прохладный ветерок уже и тучи нам согнал. Вот-вот польёт. Хорошо, что я пораньше в школу пришла. Не придётся лужи перепрыгивать.

— Не жалеешь, что рассказал мне? — спросила я робко после того, как мы долго-долго сидели молча. Рейзел — глядя в окно, я — нервно теребя рукава блузки.

Он вздохнул и повернулся ко мне.

— Это для меня ново… рассказывать о чём-то, — сказал он. Понятно, новшества Ноблесс даже приветствует, как сегодня выяснилось.

— Я просто иногда… м-м, забываюсь, — всё равно сбивчиво попыталась оправдаться я. — Тебе совсем не обязательно это терпеть. Просто скажи мне что-то вроде: «Ты не имеешь права задавать такие вопросы!», и я тут же умолкну.

Рей понял, что я его передразниваю, и повеселел. Для него было необычно, что кто-то скопировал его повелительный тон, поучая его при этом. Да, наверное, я и правда бессмертная, раз так сделала. Но я просто разговариваю с ним так, как говорила бы с любым одноклассником, правильно? Но мне всё равно очень захотелось склониться перед ним, извиняясь. Мы, будучи по нашей легенде простыми школьными друзьями, обращаемся друг к другу на «ты» и вообще ведем себя с Реем как-то неуважительно. Рей убирает свою ауру, насколько может, пока находится рядом с нами. Но иногда она всё-таки выбивается из-под контроля. Не думаю, что с ним хоть кто-нибудь разговаривал так, как я сейчас.

— Неправда. Ещё Музака.

Ну точно. Опять он. «Может… спросить его о чём-нибудь другом? Зря я снова подняла эту тему».

«Об этом поговорить тоже важно. Для меня важно».

— Франкенштейн меня с такой же лёгкостью поучает, но извиняется на каждом шагу, — вдруг сказал Рей, и я замерла с открытым ртом, забыв, что хотела сказать. Рейзел жалуется на нашего директора? Мне?

— А мне показалось, он всегда угадывает твои желания с полувзгляда и не встревает.

«Ты не представляешь, как утомительна порой его осмотрительная забота, — подумал Рейзел, хотя в ответ на мои слова всего лишь кивнул. — Иногда мне хочется, чтобы он мне открыто воспротивился, но потом я понимаю, что тогда я его не переспорю».

— Директора в принципе сложно переспорить, если уж он решил на чём-то настоять, — вслух сказала я.

«Да уж», — вздохнул Рей, опять вспомнив настойчивые уговоры лечь спать. Даже страшно подумать, как возвращаться домой: ведь стоит им остаться в пустой комнате, и Франкенштейн вернётся к этой теме.

И почему же даже Ноблесс не избавлен от авторитетного взрослого мнения, которое однозначно заявляет: «Надо вот так»? У него есть право на собственное решение…

— Я его не виню, — сказал Рей, опять всё поняв. — Он за меня переживает.

Да не бойся, Рей, не наезжаю я на директора. И даже согласна с ним. Ведь ты спал совсем недавно — всего пару дней, а потом проснулся с чуть-чуть восполненной жизненной силой. И ничего страшного не случилось, Сеул не развалился, Земля вращаться не перестала… Ты даже в школе ничего не пропустил. Это наблюдение (о Земле, а не о школе) натолкнуло меня на новое размышление: «Но если ты спал почти тысячу лет, кто приглядывал за миром?»

Долгий-предолгий взгляд. А потом Рей догадался, о чём я спрашиваю. Тягучее, обжигающее чувство… Неужели Рей стыдится того, что проспал так долго? «Я… я не должен был спать тогда. Это было вынужденно».

Ноблесс оправдывается перед маленькой девочкой. Ведь мы оба понимаем, что это не что иное, как оправдание! Если ты наказываешь преступников, кто же это делал, пока ты спал? Больше ведь было некому…

Рей провожает взглядом бегущие по стеклу капельки дождя. В тот день тоже было пасмурно и как-то бесприютно. Что стало с миром после того, как Рей принял решение погрузиться в сон? Он не слышал чужих восприятий, хотя его посещали грёзы. Даже ниточка, ведущая к Франкенштейну, стала в сто раз тоньше шёлковой нити… Изменился ли мир с отсутствием Ноблесс?

Рей полностью переключился на мысленный разговор — он уже устал отвечать мне вслух. Но отреагировал он не на моё раскаяние, что я опять напомнила об этом Музаке. Он рефлексировал о том мире, что остался без Ноблесс. И вот что я узнала. Его существование преступно сейчас. Исчерпав свои силы, он должен был переродиться в качестве следующего Ноблесс. Он восполнил бы свою жизненную силу, впитав её из мира, которому ранее отдавал энергию. Он мог возникнуть в том времени, в котором Ноблесс ещё не существовал. Новая бесконечность, но без воспоминаний о прожитых жизнях. Кто знает, сколько раз он уже перерождался. Может быть, эта жизнь — первая? Или — последняя? Эгоистическая привязанность к нынешнему воплощению помешала Рею исполнить свой долг. Почти на тысячу лет мир остался без Ноблесс. «Нельзя было привязываться. Ноблесс должен быть безразличен к жизни. Его существование лишено сожалений».

— Ты же самое могущественное существо… Разве не ты сам создаешь законы?

«Ноблесс ничего не создаёт, — подумал Рей с некоторым сожалением. — Это я создан вместе с этим миром. Я — сила, наказывающая живущих за преступления. Мое существование — тоже преступно, поэтому мой удел так…» Так горек, должен был подумать он, но не нашёл слова даже мысленно.

— Но у тебя столько сил… ты мог бы всё изменить.

«Нет. Мои силы даны мне только для одной цели: поддерживать баланс между светом и тьмой. Чтобы Ноблесс в своей гордыне не начал создавать своих законов или чинить несправедливый суд, его сила ограничена самим мирозданием. Кроме того, каждый раз, используя силу, я трачу её запас. Таким образом, я никогда не захочу использовать её в неподходящей ситуации. Ради своих эгоистичных целей».

— Но ты тратил её не для себя! — с жаром заспорила я, словно подловив Рейзела на логической несостыковке. — Ты пробудил М-21, Тао и Такео…

Рей выпрямился и послал мне сложный, болезненно-горделивый взгляд. Вместо разрушения ты созидал. Тоже перераспределение энергии, но не то, что требовалось от Ноблесс. Ты начал тратить свои силы не на то, что тебе полагалось. Это твой бунт, которого ты не позволял себе до знакомства с нами. Поправка: до знакомства с первым человеком, Франкенштейном. Мы были уже потом.

Дальше я не раздумывала. Подсела ближе к нему и обняла. Несколько секунд ошарашенный Рей сидел не двигаясь и почти не дыша. Потом благодарно обнял меня в ответ.

За что же ты благодарен? Я не хотела тебя огорчать, но совсем растравила душу…

«За то, что я смог рассказать тебе…»

Так я особенная, раз ты мне доверился?

«Просто никто больше не читает мысли так, как ты».

Так значит, никто никогда не знал, что ты чувствуешь?

«Я только думал об этом. И никогда не говорил».

Солнце вновь выступило из-за туч, и мы с Рейзелом одновременно зажмурились, а когда открыли глаза, на школьном дворе (окно выходит на заднюю часть территории, где только всякие хозяйственные постройки и никогда никого не бывает) прямо напротив этого окна стоял М-21 и смотрел на нас. Долго он уже так стоит?

Рейзел тоже вздрогнул, почувствовав на себе этот взгляд, и поспешил отодвинуться от меня. Но я не позволила ему так быстро освободиться и улизнуть: мне показалось, что я всё-таки больше разбередила его раны, чем смогла утешить. На его лице вдруг проступил легчайший румянец.

«То, что ты смогла сделать, не этими категориями измеряется», — загадочно сказал он мне мысленно. А потом слез с подоконника и пошёл в класс. Скоро начнут приходить одноклассники.

А на лице Аджосси не было ни гнева, ни ревности. Он словно бы любовался мной — так, как если бы смотрел на ожившую богиню. Потому ли, что я сидела рядом с Ноблесс, и меня озарял его внутренний свет, или же потому, что это я несла его сейчас тому, кто в этом нуждался, но М-21, наверное, посчитал это очень красивым и правильным.

«Как хорошо, что наконец рассвело», — подумал он, подмигнул мне и пошёл дальше патрулировать.

«Ой, какой же красивый образ мыслей у моего Аджосси!» — подумала я в восхищении. Тьма — это сомнения и тоска Рейзела, свет — это надежда и радость пробуждения. С ней и новые силы появляются, и наслаждение жизнью… Так вот как надо было Ноблесс-то ободрять! Может, догнать его и пересказать, пока я всё это не забыла?

«Я всё слышал», — мысленно ответил мне Рей из класса.

Но потом оказалось, что М-21 совсем не о таких высоких материях думал, а мной пусть и любовался с умилением, но не совсем потому, что я всех вокруг утешаю донимаю тем, что лезу к ним в душу. А радость по поводу того, что ночь наконец-то закончилась, объяснялась не верой в силу света, а всё тем же чудны́м сном, с которого и началось моё сегодняшнее утро.

* * *

Странные оговорки преследовали меня целый день. Я вообще часто ляпаю не то, что хотела. Предварительно долго обдумываю, что хочу сказать, собираюсь с силами, а потом открываю рот, и получается ерунда. Но сегодня я побила все рекорды.

Когда я решала задачку на математике, я ухитрилась сказать, что производительность труда в первой команде «укушается» в три раза, поняла, что что-то сказала не так, потому что одноклассники захихикали, но никак не могла вспомнить правильное слово.

Потом, когда мы все вместе сидели у директора дома и повторяли наш доклад (да, на это зло мы потратили сегодня часа три!), я внесла в него некоторое разнообразие, сообщив, что «под узусом ⁽¹⁾ понимают укусы профессиональные, укусы социальных групп, обиходного общения и так далее». В этот момент я пафосно держала в одной руке пульт от телевизора, потому что указки не нашлось, а другую воздела к небу, как будто я в драмкружке состою, а не к школьной конференции готовлюсь. Сказав про укусы, я собиралась развернуть эту тему, начав описывать различные жаргоны, но тут мои слушатели резко покатились со смеху (Шинву — буквально, с дивана на ковёр), и я поняла, что сморозила. На этом мои мысли полностью сбились, пришлось лезть в текст доклада и выискивать, на чем я остановилась. А-а, узусы… Эх, Франкенштейн, ну зачем нам вообще эта школьная конференция? Мы же ещё такие маленькие… и зачем нам слова такие стра-ашные?

Венцом всего было, когда мы уже шли домой, и я, как будто мне было мало моего сегодняшнего опыта публичных выступлений, повторяла вслух стихотворение. Разумеется, вместо «томится розовый куст» у меня получилось «томится розовый… кусь». На этом моменте мое терпение лопнуло, и я заявила, что больше я сегодня ничего не декламирую. Мы хохотали над «кусем» («розовый гусь», «грусть», «прусь» и «кость» в различных вариациях) до самого дома Шинву, а потом остались только я и М-21.

Тут уж нам стало не до смеха. Я ведь ещё со вчерашнего вечера замечала странные взгляды, которые словно бы из засады бросал на меня М-21. И как он вчера меня домой провожал, и этот сон, какой-то наполовину сказочный, наполовину звериный… А как он мне проходу сегодня в школе не давал, попадаясь на каждой перемене! Спрашиваю, что хотел сказать — не отвечает! Сверкнёт на меня какими-то тёмными, озорными и при этом настороженными глазами — и тут же взгляд прячет!

Думала — всё-таки ревнует к Рейзелу. Но нет, на Рея М-21 смотрел совершенно спокойно. Наверное, сделал для него исключение. (Теперь вот думаю: а вдруг напрасно? Только из-за того, что Рей — Ноблесс, уж точно не стоило. Он же совсем как человек… Вот если М-21 мне просто доверяет — тогда другое дело, но тогда делать исключение для Ноблесс и остальным прохода от ревности не давать — вообще бессмыслица). А ведь даже к Рейзелу он меня, наверное, с утра пустил, только чтобы я его волчьи мысли и невольное воспоминание о сне не ловила. Я ведь, признаюсь, не всё про тот сон-то записала.

Но ближе к вечеру я всё-таки прекрасно уяснила, откуда все мои оговорки. Всё то время, что мы были в гостях, я ловила на себе странные взгляды М-21. Он тут же отводил взгляд и при других, как обычно, со мной не заговаривал. Но что творилось в его голове! Не знаю, как он ухитрялся нормально общаться со мной раньше, но сегодня его как будто кто-то… покусал. Да-да, я так и сказала.

Весь день он, оказывается, только обо мне и думал. Приятно, конечно. Но мысли были немножко специфичные. От которых мне становилось слегка, чуть-чуть не по себе. Всё-таки нельзя забывать, что М-21 — не совсем человек. Пытаясь найти разгадку того, что с ним произошло, я посмотрела на луну. Вон она там, ныряет за быстро плывущими облаками! Ну точно. Полнолуние. Ой-ой-ой. Как жаль, что у меня нет знакомого, у которого можно попросить в подарок к ближайшему празднику учебное пособие по модифицированным вервольфам. И весело, и страшно. М-21, а тебе весело? Нет, тебе не весело, тебе очень неловко. Я знаю, ты не виноват. Это ведь просто у тебя в крови.

Но весь день чувствовать отголоски того, как М-21 тягучим взглядом провожает меня, бегущую по коридору, и мечтает рвануться с места, поймать, прижать меня покровительственно так к стене, чтобы никуда не рыпалась, и… И что дальше-то? А дальше М-21 очень себя сдерживает, но я прямо чувствую, как чуть становятся дыбом волосы на его руках. Ему хочется ощущать меня в своих объятиях, прижаться ко мне и ущипнуть меня за щёку, а лучше провести пальцем по моим приоткрывшимся в удивлении губам и, приблизившись, аккуратно прикусить мне нижнюю губу. Ну или хотя бы ухо… «Моя… не убегай и не дразни меня… А то… укушу…»

И вот так целый день. И чем ближе к вечеру, тем слышнее мне его мысли, и тем хуже его концентрация. Тао уж устал его по сто раз одно и то же переспрашивать, всё равно Аджосси в облаках витает. Вернее, так со стороны кажется, а на самом деле — ведёт тяжёлую внутреннюю борьбу. Ему не привыкать. Сколько раз он брал себя в руки, а хватка у него железная — и вовсе не из-за когтей. Иначе он бы не дожил до этого дня. Привыкай глотать стоны, пыль, кровь и слёзы — всё стерпишь, если охота жить. Будь готов, что тело словно и не твоё вовсе — хочешь выжить, будь рад и тому, что хоть как-то его ощущаешь. Унижение ли, обжигающая боль или приказ делать или не делать что-то вопреки врождённым рефлексам, страху или желанию — а ты всё пройдёшь до конца, чтобы не быть отсеянным. И так год за годом, сколько он себя вообще помнит.

Но тут собственные ощущения уж какую-то совершенно новую пытку ему подготовили. И как изощрялись! Что прошлой ночью творилось — и вот опять, чем ближе вечер, тем безумней… Ненавистное волчье начало — знает же он прекрасно, где тут разгадка! — почему именно сейчас проявилось? Ну подумаешь, луна ярко светит и ночь опять ясная? Бывали же и до этого ясные ночи! Почему именно сегодня все чувства просто в узел завязались и его самого перекрутить готовы?

И вот с таким вот абсолютно «вменяемым» Аджосси я домой и шла. Ну, просто не мог же он остальным сказать, что с ним какая-то чертовщина творится. И не идти на поводу у своих желаний тоже не мог. Так долго сопротивлялся. Невтерпёж уже.

А я что? А я иду. Мне неловко немножко, но я и пострашнее вещи уже видела, а такой влюблённый Аджосси — это ничего. Хотя и похоже, что его чем-то одурманили. Но защитить он меня и в таком состоянии, наверное, сможет. А если что, мы убежим. Только вот от него самого я не убегу. И он от своих ощущений уж точно не сбежит.

Мы остановились в паре дворов от моего дома — мы сегодня шли каким-то запутанным маршрутом, как будто по лесу плутали, — и М-21 всё-таки соизволил посмотреть на меня. Было уже темно, и в свете фонарей казалось, что в его глазах поблёскивают ненормальные искорки.

Дотронуться до неё… одно лёгкое касание, всего несколькими клеточками моего тела, но ощутить её тепло, её дрожь. Её кожа манит к себе и сводит с ума, и хотя между нами это расстояние, которое нельзя преодолеть, я продолжаю думать о том, как сжимаю в руках её руку… Меня манит её плечо, на котором виден след от ремешка сумки, которую я слишком поздно у неё забрал, её ушко, за которое она в волнении тщетно пытается заправить выбивающуюся прядь… Эти губы, которые она мило прикусывает…

Минуточку. Что за безобразие.

Я перестала тонуть в этих умильно-нахальных глазах и мысленно похлопала себя по щекам. Ну и дрянь же это — чтение чужих мыслей. Благодаря М-21 я только что мечтала… о самой себе. Самой-то не противно? Все прочитанные мысли, а вернее, чувства, потому что я схватываю их ещё до того, как они облеклись в слова, я проживаю как личные и свои… Так что иногда бывают вот такие неловкие ситуации.

Мои щёки вспыхнули… О боже мой, только не начинай думать о том, что тебя и это тоже привлекает… А то тебе-то в темноте, разумеется, хорошо всё видно. М-21 стоял и мечтательно смотрел на меня. Старательно напоминал себе о том, что нельзя, нельзя…

Не первый день напоминает. Но сегодня он просто побил все рекорды. Не только у меня сегодня весь день всё валится из рук. (А уж я-то про мои попытки пообщаться с людьми или сказать хоть пару слов без упоминания укусов и заикнуться боюсь.) Но с кого всё началось? Правильно! За этот день мысль обо мне не отступала от него ни на шаг, и он уже извёлся тем, что постоянно представлял себе меня…

— Юн… прости, — перестав созерцать мой румянец, сказал он. Вроде бы и правда виновато, но уже достаточно дежурно. И правда, сколько ещё можно извиняться за вещи, которые не в нашей власти? Он не виноват, что не может не думать, как и я не виновата, что читаю его мысли. Нам обоим можно только посокуствовать. М-м-м… что? Нет, с меня хватит. Я уже и думать нормально не могу из-за его заморочек. И спать не смогу опять, если у него в голове и дальше такое вот твориться будет.

— М-21, — жалостливо сказала я. — Тебе очень хочется?.. Ну укуси…

У меня возникло стойкое ощущение, что я разговариваю с питомцем.

Его глаза блеснули, а губы тронула усмешка. Я знала, что он ищет в себе силы отшутиться, превозмочь это желание, но… проиграет. Он и сам-то этого ещё толком не понимал, а я уже чувствовала.

Он приблизился ко мне, готовясь обнять меня за плечи, потом замер и проговорил:

— Нельзя.

— Можно, — милостиво согласилась я.

— Да нет, — поправил меня он. — Ты не понимаешь… тут просто камера!

— Да плевать на камеру! — громко возмутилась я, представив, что всю последующую жизнь мне придётся ходить с «укусами», «кусями» и «укушуми» в голове только потому, что весь мир завешан камерами.

— А мне нет, — пробормотал мой стыдливый вервольф.

А-а-а, ну это просто возмутительно! Весь день пристает ко мне со своим мысленным «укушу», предложишь — не соглашается.

— Пойдём туда, где нет камер, — деловито предложила я.

— Юна… а ты высоты боишься?

— Хм… да вроде нет.

И через пару минут мы уже стояли на крыше одного из ближайших домов. Это были не эти его любимые многоэтажки, а обычный невысокий дом. Моря огней не видно, слишком низко, но всё равно пейзаж замечательный, хотя и страшновато. К счастью, высоты я и правда не боюсь, хотя моя голова немного закружилась от того, как мы, то есть, М-21, подхвативший меня, взмыли на крышу этого здания. И стали немного ближе к этой издевательски белоснежной луне, которую всё так же бегло гладили неспокойные тучи. М-21 таким потерянным я в жизни не видела. Ну, что встал? Ох, вервольфы…

— Только живьём меня не съешь, ладно? — деланно бойко, шутливо, попросила я. Он почувствовал в моей просьбе собственный стиль. Заболтать, смутить, уязвить соперника… Хотя для меня-то он был скорее соучастником, но я его всё-таки опасалась. Доверяла полностью человеку, но, если уж совсем честно, боялась… этого дикого, что в нём есть.

Он встал ко мне вплотную и взял мою руку. Ласково приблизил к своему лицу и чрезвычайно деликатно… укусил. Даже кошки кусаются агрессивнее. И главное, из кошачьих когтей потом невозможно выбраться. А М-21 свои когти держал при себе. Он, слава всем вервольфьим богам, если у них такие есть, не трансформировался. Потом отпустил мою руку и, зажмурив глаза, потёрся лицом о мои волосы и нежно укусил меня за ухо… Ничего другого он себе не позволил, хотя днём, во время этих бесконечных самоистязательных фантазий, он думал и о губах, и о шее, и о плечах…

Так что М-21 был на седьмом небе и от блаженства снова перестал нормально соображать, витая в подсвеченных луной густых и пушистых облаках, а я стояла и старалась не шевелиться, что было непросто, потому что я боюсь щекотки. Его прикосновение было нежнейшим, но от его дыхания по телу бежали мурашки, и хотелось прыгать и смеяться… Я думала в тот миг, что эта минута закончится и что он опять будет смущаться и извиняться, а ему такой вид, как у побитого щенка, ну совсем не идёт… Он, наверное, просто должен принять в себе это… Небольшие чудачества — это нормально, я готова их терпеть… тем более, это оказалось так… неожиданно приятно.

— Надеюсь, это был профессиональный укус? — снова обретя контроль над собой, спросил мой персональный тролль.

— Вполне, — справившись с желанием его дружелюбно поколотить, согласилась я. — Уж точно не обиходного общения.

Вот так и прошёл мой день, в совершенно непохожих заботах и волнениях: где утешение великого Ноблесс — и где странные заскоки моего вервольфа? А ведь вижу удивительное единство этих ситуаций: оба они пытались примириться — нет, не с тьмой, а с полутонами в своих душах. Объяснить себе некоторые вещи… И — удивительное дело! Получить утешение от… меня.

Домой я вернулась благополучно и без малейших следов укусов. Ложусь спать в надежде, что фантазия М-21 немножко угомонилась, и диких снов нам обоим сниться не будет. Не то чтобы я была так уж против, но я же совсем не высыпаюсь!

P.S. Интересно, а завтра он опять кусаться захочет?

[Мелко дописано другим карандашом: «Зря я думала, что это его двойственная натура во всём виновата! Оказывается, если верить интернету, люди тоже могут кусаться! Уверена, что М-21 так изводил себя, потому что боялся, что теряет человеческое и всё больше становится зверем… а оказалось, что это тут ни при чём. А ведь я готова была начать его уверять, что могу его принять и вервольфом».]

[Приписка ручкой, сделанная в другой день: «Так и было! Проблема решена!»]

1) Юна доклад по языкознанию делает. =) В отличие от использования речевых норм, узус — это употребление этих вариантов в речи не по литературной норме, а уж так, как сложилось (в этой профессии, социальной группе и т.д.), установившаяся практика.

Вернуться к тексту