Под керосиновым дождем (гет)

Примечания:

Небольшой бонус к главе!

Новая музыкальная нарезка: https://youtu.be/_ST47vTYnOA?si=fLQqjZ0KxL_01Ehp (как обычно рок и драма прилагаются).

Полная версия на ютубе, а отдельные ролики будут появляться на канале (https://t.me/GrishaVerseKaz) в более высоком качестве, ибо ютуб его ест нещадно.

---

До приема остаются последние сутки.

Каз возвращается из клуба, по пути продолжая машинально прокручивать в голове цепочки планов и нюансов. Бесполезное занятие в сущности — сколько не перебирай вариантов в голове, всё равно в итоге выпадет именно тот, который предположить не смог бы никто. В его силах лишь раскинуть страховочную сеть так широко, как это возможно, и чутко реагировать на события. И немного провоцировать некоторые из них — самые вероятные.

Каз ждет приема по многим причинам. Это обещает стать на редкость дерзкой и прибыльной сделкой, он заберется так высоко, что придется держать равновесие, как бывалому канатоходцу и танцевать на тонкой проволоке в десятках футов над землей. И делать это придется чертовски хорошо! Второго шанса никто не даст.

Но это лишь отдаленные видения будущего, а пока он всего лишь безродный ублюдок из Бочки, который может делать всё, что хочет, и никому нет дела до его чувств и желаний. Едва ли кто-то захочет лезть дальше.

Не то чтобы ему хотелось быть им. Безродным ублюдком. Каз поджимает губы. Он привык быть уличным мальчишкой, привык гордиться тем, что начинал с самых низов и добился всего сам. Но это не значит… Не значит, что он не помнит.

На самом деле он никогда и не забывал. Тот рисунок из старой книжки всколыхнул непрошенные полуистлевшие воспоминания, и Каз иногда ловит себя на том, что пытается воскресить в памяти лицо отца. Почему-то это кажется важным. Хотя логичнее было бы забыть его навсегда. Это он виноват, с его смерти всё началось!

Тот изгиб крыши на старом рисунке… На мгновение ему показалось, что это их дом. Обыкновенная ферма, обычный керчийский сельский дом, но вот мансарда — её строил еще дед, на южный манер, чтобы оставить больше места. Когда Каз был маленьким, под крышей сушили семена, а позднее Джорди устраивался там с учебниками и дразнился с высоты, пользуясь тем, что младшему было его не достать. Помнится, однажды Каз, воспользовавшись тем, что Джорди был в школе, забрался наверх и к своему удовлетворению обнаружил помимо уроков старательно выведенные в тетрадке стихи. Для какой-то девчонки, в которую Джорди тогда был влюблен. Отец говорил, что этим Джорди пошел в деда: тот тоже любил сочинять. На том же чердаке хранились его записи. Каз их никогда не видел.

А он хотел бы… Хотел бы лишний раз подтвердить себе, что хотя Каз Ритвельд и сгинул в каналах Каттердама, он существовал однажды.

Чем старше он становится, тем важнее почему-то кажется тот факт, что на самом деле он не ублюдок. Он был рожден в законном браке, он полноценный гражданин Керчии, его предки воевали за эту страну, за этот язык, за эти законы. Разговор с Пимом пробудил желание обрести почву под ногами, определиться, кто он и на чьей стороне.

На своей. Конечно же, на своей. И всё же…

Каз не готов видеть чужестранцев хозяевами своей страны, не готов продавать им оружие, не готов покорно склонять голову. Это то новое, что он обнаруживает в себе с течением времени. Он больше не хочет отдавать равкианцам чужие светлые умы, больше не хочет пускать шуханских чужаков в свой город и равнодушно умывать руки. И убивать своих непокорных сыновей Фьерде он тоже больше не позволит.

Неужели он действительно идет в ту самую западню, которая сгубила не одного босса криминального мира? Канальная крыса хочет стать кем-то ещё, кем-то более достойным. Ублюдок из Бочки мучительно задыхается в той паутине лжи, которую сам же и соткал за все эти годы.

Лишь Инеж отчаянно верит, что где-то там в прошлом жил и живет настоящий Каз Бреккер, что он живой человек, что он достойный человек — хотя бы по происхождению, если не по жизни. Но даже этой малой крохи он не может дать ни ей, ни себе.

На грядущем приеме им придется держаться как чужим людям — им не привыкать, но теперь это становится все мучительнее, больно бьет по самолюбию. Ради их безопасности, ради свободы, ради спокойной жизни Каз отдает их обоих на волю людской молвы, отдает свою же женщину кому-то другому, добровольно осушает чашу унижения и залихватски салютует ей всем, кто устремляет на него свои внимательные липкие взгляды.

Это добровольный выбор, но менее мерзким он от этого не становится.

Каз хочет сразу уйти к себе и заняться оставшимися делами, но когда он распахивает дверь, то его встречает запах вина, звон стаканов и топот в общей комнате. Громкие выкрики заставляют задержаться в дверях. В Клепке царит несвойственное ей оживление — слишком искреннее, слишком громкое, слишком отчаянно торжествующее. Каз идет на звуки словно в каком-то потустороннем мареве странного сна, уже чувствуя, что жизнь как будто только что сделала новый поворот. Стук кружек, заливистый смех и возбужденный гвалт разносятся по комнатам и лестницам, впитываются в сами стены, и Каз словно слышит эту ноту ликования жизни в странном и непостижимом для их мира:

— Здоровья молодым!

— Ах ты, Пим, чертяка!

— Пропал парень! Под каблуком теперь будешь!

— Хорошенькая?

— Когда детишки пойдут?

— Да ладно, авось судьбу свою нашел!

Каз незаметно заходит в комнату и останавливается рядом с Аникой. Она единственная молчит и глоток за глотком опустошает полный бокал виски. Светлая челка падает ей на глаза, но Аника не делает даже попытки её убрать.

Чуть дальше у камина взволнованный, но сияющий Пим салютует остальным своим бокалом. Вид у него ошеломленный и счастливый одновременно. Каз рассматривает смеющиеся, заросшие и испещренные шрамами лица его Отбросов, многих из которых впору величать головорезами, и удивленные улыбки Птенцов, щеки которых ещё не трогала бритва. Растерянные, они буянят и смеются, и смех этот, кажется, сотрясает все основы мироздания.

Их мироздания.

— Что происходит?

Он задает этот вопрос Анике. Она, вопреки обыкновению, даже не поворачивает к нему головы и продолжает отстраненно смотреть в пространство, но всё же откликается. Странным неожиданным вопросом.

— Какими мы будем в старости, босс?

Каз приподнимает брови и едко усмехается:

— Мы до неё не доживем!

— Это успокаивает, — глухо произносит Аника. — Не могу представить себя старухой!

Она делает последний глоток и со стуком ставит бокал на старый секретер, встряхивает головой и вновь становится той привычной Аникой, на которую Каз привык опираться.

— Ничего особенного, — говорит она, пожимая плечами. — Просто Пим женился.

Мироздание с грохотом разбивается вдребезги, осколки его мешаются с битым стеклом расколотого бокала.

Каз оглядывается туда, где Пим давит каблуком стеклянное крошево — последняя дань традициям старой Клепки. Тот, кто признан королем вечера, имеет такое право, кто бы ни был лидером банды в другое время.

Пим поднимает руку, собирая аплодисменты, и на пальце его тускло сияет полоска обручального кольца. Металл паршивый, даже не драгоценный, как может отметить Каз. Зато сам Пим сияет как вся сокровищница Равки вместе взятая.

— Неожиданно, — наконец изрекает Каз. — Напомни мне больше не слушать Зеник, когда она за кого-то вступается.

Он и сам чувствует эту растерянность и не знает, что с ней делать. Да, кто-то из старой банды был женат, у многих где-то затерялись дети, и существуют чужие лачуги, где ждут потасканные любовницы или пропитые любовники — вся эта пошлая мелочная грязь, к которой респектабельный человек может испытать лишь презрение.

Никто из людей Каза никогда не пытался поступить, как респектабельный человек. Никто, включая самого Каза.

Это ощущается странно, чужеродно, до боли опустошающе — как будто бы что-то в иллюзиях надломилось под весом реальной жизни. Это до жути неправильно и вместе с тем внушает необъяснимое уважение. Это заставляет замереть настороженно и пытаться рассмотреть в привычном тебе человеке то неведомое и неизвестное, что не разглядел ранее.

— Сулийка?

Аника молча кивает, не спрашивая, откуда он знает. Каз знает всё, это её не удивляет.

Она даже не догадывается, до какой степени это грубая ложь.

— Зная его натуру, возникает вопрос, как скоро ей придется вытаскивать его из чьей-нибудь постели? — спрашивает она.

Каз пожимает плечами.

— Пара месяцев.

— Пожалуй, — Аника поддевает пальцем бокал и досадливо морщится, не обнаружив ни капли. — Зачем для этого вступать в брак?..

— И тем не менее, он это сделал, — произносит Каз задумчиво. — Значит, есть что-то важнее. Он приводил её сюда?

Аника качает головой.

— Сказал, что не видит смысла. Ей ни к чему знать о делах банды.

Её узкое резкое лицо заостряется ещё больше от сдерживаемой досады и давней застарелой боли. Боль и тоска по чему-то, что осталось там, далеко в прошлом, и досада от того, что её человек, на которого Аника привыкла опираться, вдруг внезапно вышел из игры. Аника и Пим сотрудничают и прикрывают спину друг друга так давно, что никто и не помнит, откуда это пошло. Каз оставлял банду на них, в какую бы авантюру ни отправлялся — они справлялись всегда.

Отныне же приоритеты Пима поменяются, и кому как не Анике понимать неизбежность этих изменений. Все они не молодеют, но кто-то делает шаги вперед, а кто-то остается смотреть вслед остальным. Это несправедливо, обидно и заставляет вспоминать о скоротечности и бренности жизни.

— Он всё ещё твой, — произносит Каз коротко. — Просто добавь ещё одну колонку в этот расчет и подбей баланс. И не вздумай выкидывать счетную книгу!

Он оставляет Анику с этим напутствием и медленно движется мимо других Отбросов к виновнику торжества. При его приближении Пим бледнеет, но не опускает взгляда и смело смотрит Казу в глаза. И на лице читается его всё та же знакомая непримиримость — поступать правильно. Так, как считает правильным сам Пим Гивиц, демон бы его побрал!

Каз окидывает его оценивающим угрожающим взглядом и не без удовольствия отмечает, как Пим неуютно передергивает плечами, но головы не опускает.

— Что ж, мои поздравления новобрачным, — произносит Каз негромко. — Вижу, ты слов на ветер не бросаешь. Это та самая сулийка?

— Её зовут Лали, босс, — отзывается Пим. — Да, это она.

— Я так понимаю, Квасцов был на роли посаженного отца и вы остались в прекрасных отношениях? — ласково спрашивает Каз.

Пим сглатывает и через силу мотает головой:

— Я сломал ему руку.

— Как драматично! — с неподдельным восхищением произносит Каз. — Мне нравится твой подход. Как считаешь, мне стоит взять с тебя пример, когда он явится ко мне требовать справедливости за то, что мой человек покалечил его и забрал его женщину? Которую предпочтешь: правую или левую?

Пим бледнеет ещё больше, закусывает губу, но протягивает Казу руку.

— Если так нужно, босс, то лучше левую. Без правой от меня мало толку.

Каз смотрит на его подрагивающую ладонь и равнодушно поднимает трость. Пим закрывает глаза.

Навершие трости касается его запястья и надавливает, заставляя опустить руку вниз.

— Идиот, — резюмирует Каз и перехватывает трость в другую руку. — Лучше позаботься о том, чтобы тебе не проломили голову в ближайшем темном переулке. Мне тут хватает и одной вдовы, твоя мне точно без надобности.

Пим несколько мгновений растерянно хлопает глазами, а затем возмущенно открывает рот. Каз усмехается.

— Приведи её сюда, — говорит он коротко. — Теперь она — часть банды, хочешь ты этого или нет. Я хочу с ней поговорить.

— Да, босс, — Пим, чувствуя, что гроза явно прошла стороной, улыбается широко и недоверчиво. — Слушай, а я ведь и правда теперь женатый! Это всерьез!

— Не сомневаюсь, — кисло отзывается Каз и вкрадчиво наклоняется к нему. — А теперь, будь другом, поведай мне, как же это у тебя так дивно получилось?

* * *

Солнце лишь клонилось одним боком к морю, когда Пим, насвистывая, подошел к крыльцу лавки и поднялся по ступеням.

Квасцов встретил его неласково, но все же кивнул в знак приветствия и молча махнул рукой в сторону заколоченного окна.

Пим осторожно сгрузил принесенное стекло и поставил его к стене. Он воровато оглянулся по сторонам, надеясь уловить хотя намек на присутствие Лали, но её не было. Только мрачный Квасцов что-то черкал в счетной книге.

Пим хмыкнул, подкинул на руке клещи и принялся вытаскивать гвозди, которыми были приколочены доски. К чести Квасцова, тот не стал вгонять их до конца, оставил зазор, чтобы легко было вытащить.

— Как сейчас на улицах? — спросил он беззаботно. — Я смотрю, успокоилось всё!

Квасцов издал неопределенный звук и пожал плечами. Пим не сдавался:

— Давно спросить хотел, ты же из Равки, верно? Всё думаю съездить однажды. Там и впрямь керчийцев не жалуют?

— Ты сюда работать пришел или языком чесать? — буркнул Квасцов, но все же ответил. — Керчийцев там привечают, шу и сули не любят. Я с приграничья, потому и уехал.

— От войны?

— И от неё тоже, — Квасцов поморщился. — Да и сейчас власть их никудышная. На троне баба, а царь у ней на побегушках. Того и гляди опять гражданская начнется, очень надо!

— А правду говорят, что она тварью зубастой оборачивается, царица эта? — с любопытством поинтересовался Пим.

— Правду! — хохотнул Квасцов. — Зубастой тварью любая баба оборачиваться умеет! С этим не поспоришь.

— Это точно…

Пим скинул куртку и продолжил работать в одном жилете. В лавке было жарко. Ему хотелось увидеть Лали, перемолвиться с ней хотя бы словом, но красный распаренный Квасцов так угрожающе сопел и шмыгал носом, что впрямую спрашивать о ней был не вариант.

Последняя доска легла на пол, и Пим принялся аккуратно вынимать оставшиеся в раме осколки. Ему уже стало не до разговоров. Стекло было шуханским — острым и крошащимся мелкими колючими частичками.

В окне он её и увидел. Лали шла по улице, опустив голову. Пим замешкался, не зная, окликнуть её или лучше уж не провоцировать Квасцова, но вдруг заметил, что Лали не одна. Сулийский юноша следовал за ней, как будто преследуя. Пим знал эту походку — так шли, когда хотели остаться незаметными, ставя ноги в такт шагов жертвы. Он нахмурился и прищурился, пытаясь разглядеть юношу.

Сулиец схватил Лали за локоть, и Пим дернулся. Его движение привлекло внимание Квасцова, он вразвалочку вышел из-за стойки и подошел к окну.

— На что пялишься?

Лали вырвала руку и отступила к стене, но юноша не стал нападать, а наоборот заговорил жарко, сбивчиво, жестикулируя и взмахивая руками. Когда Лали прислушалась к его словам, тот достал яркий лоскут ткани и протянул ей. Лали всхлипнула и прижала ладонь ко рту, робко потянулась пальцами к трепещущему на ветру шелку.

— Ну уж это никуда не годится, — сплюнул Квасцов. — Ты — займись делом, а я…

Он не договорил, но с удивительным для его грузности проворством выскочил наружу и в мгновение ока был уже возле Лали и её неведомого собеседника. При виде Квасцова юноша отпрянул, а в следующий момент едва увернулся от мощного удара.

— Проваливай, грязнолицая псина! — рявкнул Квасцов на всю улицу. — Жулик, паскуда! Не суйся сюда больше!

Лали бросилась к нему, пытаясь что-то объяснить, Квасцов крепко схватил её за предплечье и потащил за собой. Шелковый платок остался лежать на мостовой, безжалостно втоптанный в дорожную пыль. Пим наблюдал за этой картиной, крепко стискивая долото в кулаке.

Лали упиралась, плакала и всё оглядывалась на упавший платок. Когда они поравнялись с крыльцом, Пим смог расслышать горькую мольбу:

— Брат... Мой брат умирает! Прошу, дай мне увидеть его!

Квасцов грубо потащил её по крыльцу и втолкнул в лавку.

— Нет у тебя больше братьев! — возгласил он раздраженно. — Ты сама сделала для этого всё, что могла!

От его толчка Лали не удержалась на ногах и упала возле стойки. Квасцов с грохотом захлопнул дверь и подступил к ней:

— Ты — отщепенка! У тебя нет больше ни семьи, ни братьев, забыла?

Лали с трудом поднялась на ноги, по лицу её катились редкие крупные слёзы.

— На улице меня окликнул Аман, ты знаешь его, — произнесла она тихо. — Он принес весть. Один из моих братьев попал под налет белых мундиров, и теперь умирает от лихорадки. В бреду он назвал мое имя. Неужели я не заслуживаю даже увидеть его перед смертью?..

— Пойдешь в этот рассадник заразы — в лавку можешь не возвращаться! У тебя их с десяток — братьев! — отозвался Квасцов. — Неужто ты думаешь, что они примут такую, как ты? Да и что ты сделаешь? Проводишь его к Святым?

Последняя фраза прозвучала с таким глумлением, что вздрогнул даже Пим. Он давно уже оставил окно, и теперь настороженно наблюдал за разворачивающейся сценой, пытаясь понять, что происходит и пора ли вмешиваться.

— Нет уж, обрубила все концы, так будь добра держи слово! — закончил Квасцов. — Всё, не мельтеши! Шуруй на кухню, готовь обед! И так уже задержалась.

Лали отшатнулась, словно её ударили, и плотно сжала губы.

— Позволь хотя бы собрать для него лекарства! Я сделаю это на свои деньги! Ни крюгге у тебя не попрошу!

— Ещё бы ты попросила! — хохотнул Квасцов. — Потратишь хоть копейку на эту шваль, будешь улицу языком мести! Все деньги, что у тебя есть, дал тебе я!

— Я работаю на тебя, и ты платишь мне. По законам Керчии, это мои деньги, — произнесла Лали тихим, будто чужим голосом.

— Ишь вздумала, законы вспоминать! — развеселился Квасцов. — Твоего тут ничего нет, милочка! Забыла, что ты никто теперь? Куда пойдешь? К судье или сразу к страже?

Лали побледнела, а затем негнущимися пальцами потянулась к поясу, отстегнула кошелек, вынула остатки монет и швырнула их к ногам Квасцова. Туда же полетел черный кошелек. Затем последовали крохотные скромные серьги и шелковый черный же платок с шеи.

— Что же, теперь я свободна от тебя, не правда ли? — вишневые губы искривились в презрительной усмешке, и Лали гордо вскинула голову. — Вот теперь я могу сказать! Здесь, — она обвела себя руками. — Нет больше ничего твоего! Самьерди!

Последнего слова Пим не знал, но Квасцов понял. Он побагровел и замахнулся. Размашистая оплеуха отбросила Лали к стене, а в следующий момент в Квасцова вцепился Пим, удерживая от следующего удара.

Лали поднялась на ноги, провела рукой по подбородку, на пальцах осталась кровь. Она выпрямилась и подошла к Квасцову вплотную. Что-то столь бесстрашное светилось в глубине её глаз, что даже её обидчик присмирел и перестал вырываться из хватки Пима. Кровавый плевок неопрятной кляксой растекся по светлой рубахе.

— Спасибо, что явил своё лицо, — произнесла Лали холодно. — И прощай. Вздумаешь искать меня — пожалеешь!

Она прошла по жалобно похрустывающим сережкам и монетам и остановилась у двери, поправила на плечах шаль, пригладила волосы, обернулась в последний раз, обжигая Пима пронзительным печальным взглядом, а затем вышла наружу.

Дверь с негромким хлопком закрылась.

Странное оцепенение спало с них обоих. Квасцов, напрягшись, оттолкнул Пима, и тот не стал препятствовать, отступил к оставленному окну, пытаясь разглядеть уходящую девушку.

— Перебесится — вернется, — с напускной уверенностью заявил Квасцов. — Говорю же, все они твари зубастые!

Пим смотрел, как растворяется в лучах закатного солнца тонкая черточка её фигуры. Лали не оглядывалась.

Он сделал шаг к двери, но за спиной раздался характерный щелчок взведенного курка:

— Не так быстро, парень, — проговорил Квасцов. — Сначала вставь стекло. Ты же за этим пришел, не так ли?

Пим крепче сжал кулаки и очень недобро улыбнулся.

* * *

— Стой! Лали, подожди! Лали!..

Пим догнал её уже на площади, бежал что было сил, не помня себя. За спиной оставалось разбитое вдребезги стекло, разнесенная лавка и баюкающий сломанную руку Квасцов. Пистолет остался лежать где-то под прилавком. Пим лишь вытряхнул из него пули. Они так и лежали тяжелым грузом в его кармане, мешая бежать.

Выбежав на площадь, он сразу увидел хрупкую фигуру в черных одеждах. Лали стояла перед церковью, опустив голову и прикрыв лицо руками. Черные же волосы беспомощно рассыпались по плечам, и ветер безжалостно трепал и путал их.

Пим медленно приблизился и осторожно протянул руку к её плечу.

— Лали…

Она вздрогнула, отняла руки от лица. Однако когда она обернулась к нему, на щеках её не было ни слезинки, лишь горели отчаянием глаза на бледном бесстрастном лице.

— Что ты хотел? — спросила она .

Пим осекся под её взглядом и опустил руку, неловко убрал её в карман, а второй взъерошил волосы.

— Ты… ушла от него?

— Как видишь, — Лали расправила плечи. — Прошлый муж бил меня с молчаливого одобрения общины. Когда я сбежала, то поклялась себе, что больше ни один мужчина не поднимет на меня руки.

По её подбородку всё ещё бежала тоненькая темная струйка. Пим следил, как багровая капля движется по смуглой коже, путая следы, и не знал, куда деть глаза.

Пальцы нащупали клочок ткани. Платок, который ему когда-то вручила Аника. У неё их было около дюжины — дочка дарила ей такой в каждый день посещений. Конкретно на этом было старательно вышито темное пятно, очертания которого отдаленно напоминали птицу. В пансионе имени святой Магдалены вышивке уделяли не так много времени, но девочка усердно училась.

— Возьми, — он вытащил платок и протянул его Лали.

Она смерила его долгим недоверчивым взглядом, но затем тонкие пальцы скользнули над его раскрытой ладонью, подразнив грубую кожу почти неощутимым, но таким манящим теплом.

— Спасибо… Пим.

Он сглотнул и мотнул головой, чувствуя, как отчаянно пересыхает и деревенеет горло, слова отчего-то давались с трудом, точно застревали где-то внутри.

— Тебе есть куда идти?

Лали молча покачала головой.

— А твои сородичи? — Пим посмотрел на сверкающую куполами церковь. — Собратья по вере? Равкианцы в этом городе держатся кучно. Неужто не примут?

Лали грустно улыбнулась, а затем запустила руку под воротник и достала крохотный металлический знак на фиолетовом шнурке, самое простенькое украшение, которое можно было купить за пару крюгге в любой церковной лавке. Пим часто видел такие в Каттердаме — в церквях, где исповедовали веру в Гезена.

Он неверяще распахнул глаза и недоверчиво перевел взгляд на лицо Лали.

— Единственный мой собрат по вере на этой площади — это ты, — произнесла она тихо. — Я отреклась от веры отцов и от своего народа. Когда я прибыла в Каттердам, я так хотела спрятаться, так боялась, что меня вернут, что бросилась в ноги священнику и умоляла его провести меня по тропе Гезена, принять в его веру.

Пим окончательно потерял дар речи. Лали убрала знак Гезена обратно под ворот платья и потуже стянула шаль на плечах

— Поэтому я не хожу в церковь, не праздную сулийские праздники и места здесь мне больше нет, — закончила она, и в голосе её слышалась глухая безнадежная горечь. — Он прав, такую меня не примут даже родные братья! Для них проще было бы, будь я мертва.

Каково ей было здесь, бесправной, безликой, отрекшейся от всего, что когда-то составляло саму её жизнь? Пим знал это чувство, знал эту ловушку собственного бунтарства, из которой уже не вырваться.

Он тоже жил так, отверженный, никчемный и отчаявшийся. Отрекшийся от дома, сделавший смелую ставку и проигравший. Тогда, выбравшись из укрытия на задымленные обрюзгшие улицы Каттердама, заполненные удушающе сладковатым запахом гноя и обезображенных мертвецов, Пим молился в первый и последний раз. Пятнадцатилетний мальчишка стоял у заколоченного здания училища, смотрел в равнодушные глазницы выбитых окон и впервые чувствовал тот невосполнимый ужас пустоты обрушившейся жизни. Тогда он сбивчивым шепотом просил кого-то неведомого о чем-то, сам не зная о чем, и ему было плевать, кто услышит его на самом деле. Лишь бы услышал, лишь бы унял эту боль и пустоту внутри.

С возрастом боль ушла, а пустота… Женские ласки, риск и деньги успешно заполняли её. По крайней мере до того момента, пока Пим не увидел беспомощного избитого старика на забрызганной кровью мостовой. До того момента, когда понял, что не может выбросить из головы сулийскую девочку с печальными глазами.

— Квасцов знал? — хрипло спросил он. — О смене веры?

Лали кивнула и отвела взгляд. Края шали затрепетали на ветру, будто крылья. Хрупкая черная бабочка — вот кем она была. Пим ловил когда-то таких для младших сестер: доверчивые красавицы сами садились на его липкую от варенья ладонь.

В Каттердаме бабочки чаще увязали в лукаво мягкой и безопасной паутине свободы и обманчиво доступных возможностей. Неудивительно, что Квасцов так охотно подобрал лишившуюся последней опоры девчонку и куражился от души. К иноверцам отношение одинаково во всех странах и во всех религиях.

Тем более, что заповедей Гезена и керчийской практичности Лали так и не усвоила, судя по раскиданным монетам. К деньгам в Каттердаме было принято относиться с несколько большим уважением.

— Ладно, — Пим глубоко вдохнул. — Попробуем найти тебе другое место.

Он мог попросить Зеник о помощи, мог отвести Лали в Цветник или… Он сам не знал, что стоит за этим “или”. Ему было слишком дико задумываться об этом.

— Мне нигде не будет места, у меня нет документов, — Лали произнесла это с жгучей испепеляющей душу честностью, а затем добавила. — Тебе лучше уйти, Пим.

Пораженный внезапно прорезавшейся непререкаемой волей в её голосе, он и впрямь невольно отступил назад.

— Почему? — растерянно вымолвил он.

— Потому что я не пойду с тобой, — проговорила Лали твердо. — Ты хочешь этого — я знаю, но отвечу “нет”. Я больше не буду чьей-либо содержанкой или рабыней, с меня довольно!

— Я вовсе не… — Пим замешкался под её непреклонным насмешливым взглядом. — Что ты хочешь сделать?

Но по отчаянному оцепенению, что сковало её тело, он уже понимал. В Каттердаме на это шли нередко — от голода, бесчестья, нищеты. В потаенных городских закоулках не прятались, но таились “мостики слёз” с вырубленными кусками перил. Баржи Жнеца проплывали там раз в пару дней и никогда не возвращались без… улова. Город уважал желания своих обитателей, но предпочитал придавать даже этому последнему определенный лоск и очень плохо относился к приезжим, которые делали подобные вещи напоказ и портили вид главных каналов, к тому же мешая движению.

Вряд ли Лали знала, куда приходят отчаявшиеся горожанки. Она лишь покачала головой и смело взглянула Пиму в глаза:

— Не думаю, что тебе нужно это знать. Уходи, Пим. И пожалуйста, больше не ищи и не вспоминай меня.

Внезапно она шагнула к нему и коснулась щеки теплой ладонью, жадно вглядываясь в его лицо, будто пыталась запечатлеть в памяти. Он как завороженный смотрел в её огромные печальные глаза, и сердце билось в груди подстреленной птицей. Ему казалось, что вокруг них всё сгущается и сгущается траурный ореол. В груди защемило от тоски и внезапного страха потери. Девушка-тростинка, девушка-ласточка — сейчас она казалась птицей, вдруг опустившейся ему на ладонь. Моргни — и улетит.

Весь его мир был сосредоточен сейчас в этих лучистых печальных глазах напротив. Он знал, что никогда уже не сможет их забыть.

Застрявшие где-то в горле отдельные обрывки мыслей наконец-то сложились в осмысленную фразу и ничем не сдерживаемые устремились наружу, обгоняя доводы рассудка.

Слова выпорхнули одновременно и столкнулись в воздухе.

— Пожалуйста, уходи, Пим.

— Выходи за меня!.. Лали, прошу, стань моей женой!

Она отшатнулась. Ласточка взъерошила перышки и почти сорвалась с ладони, но в последний момент задержалась.

— Что ты такое говоришь?

Кураж захватил его, и Пим продолжил уже уверенней:

— Выходи за меня замуж! Нас с тобой не разделяет даже вера. Ты получишь документы автоматически в городской ратуше, и никто больше не посмеет поднять на тебя руку.

— Зачем тебе это? — Лали смотрела на него недоуменно, недоверчиво.

— Не хватает женской руки, — сказал Пим и обезоруживающе улыбнулся. — Жилье есть, а я там не бываю. Пусто, холодно и никто не ждет. Будешь меня ждать?

Она не отвечала долго, смотрела на него пытливо, пристально, будто искала ту ложь, которую встречала в других людях.

— Я хочу работать, если у меня будут документы, — произнесла она. — Я умею ткать, вышивать и шить — всё, что умеют женщины моего каравана. И у меня будут собственные деньги.

— В моей семье отец просто отдавал матери всю получку, — ухмыльнулся Пим. — И попробовал бы не отдать! Меня устраивает. Всё, что заработаешь, останется твоим. Заключим договор при росписи, в Керчии это норма.

— Ты позволишь мне увидеться с братом? — Лали по-птичьи склонила голову набок. — Я не стану связываться с семьей, мне это не нужно. Они меня не примут. Но я не могу бросить умирающего.

— Это я могу понять, — Пим серьезно встретил её взгляд. — Увидишься с ним, я не стану препятствовать.

— Я согласна, — произнесла Лали и протянула ему руку. — Я беру тебя в мужья.

— Я беру тебя в жены, — Пим поднес её кисть к губам и бросил на неё веселый взгляд из-под ресниц. — Бхарани маи!

* * *

— Ты очень грустная, талахаси.

Инеж поднимает голову от бумаг, хочет протестующе отмахнуться, но в конце концов, безразлично пожимает плечами. Всё равно она просто сидит, подперев голову руками, и отсутствующим взглядом смотрит на листы, испещренные черными строчками, в которых она не может вычленить ни одной буквы.

Как будто читать разучилась.

А может и впрямь разучилась — чтение на керчийском ей всегда давалось тяжелее речи, и в моменты расстройства или душевных терзаний, буквы начинают расплываться, прятаться и ускользать из-под взгляда. Прямо как тогда, когда она подписывала тот злосчастный контракт, который даже не могла прочитать. Запомнила лишь бледную печать с павлиньим пером.

Малена подходит ближе, протягивает бледную руку.

— Что-нибудь болит, талахаси?

Душа, наверное. И то скорее саднит глупо и досадно.

Инеж заперла изумруды в шкатулку. Они лежат там, загадочно мерцая искусно ограненными камнями, и тянут из неё душу по тонким ниточкам. Слишком роскошные, слишком чужие, слишком подходящие ей. До боли.

Она никогда не желала таких подарков — даже когда была маленькой. Не верила, что это может произойти в её жизни. Не верила, что встретит человека, который будет способен на такой дар.

Каз как всегда подходит к делу со всем отсутствующим у него тактом и изяществом. Он иноверец, сафеди, ему плевать на традиции её народа. Он не будет вдаваться в тонкости таинств и культурных отличий. Ей просто надо это принять и постараться впредь следить за языком, когда она рассказывает ему что-нибудь о своих традициях. Иначе в следующий раз он смажет освященными масляными благовониями какой-нибудь заедающий замок и будет искренне недоумевать, что не так. Хотя подразумевается, что они просто стоят в углу под иконами Святых и хранят дом от зла.

Забавно, конечно, но задевает за живое. И это при том, что Каз никогда не стремился оскорбить её религиозные чувства, по-своему уважая их.

— Нет, всё в порядке, — тускло отзывается Инеж, но не препятствует, когда руки Малены касаются её висков и невесомо скользят ниже, к плечам.

Она любит Каза Бреккера, ей стоит напоминать себе об этом почаще. Особенно в те моменты, когда он берет всё то искреннее между ними, что они пережили вместе, и жизнерадостно вытряхивает на публику, переворачивая происходящее с ног на голову.

Инеж бы оценила, если бы преподнес ей эти украшения наедине, даже если бы безразлично оставил на тумбочке, да хоть бы никогда не преподносил. Но не так!

И всё же столь значимый камень ей отдал Уайлен, когда они с Казом вознамерились нарядить её отвлекающей внимание куклой, швырнуть на растерзание равкианским делегатам и в общем-то опорочить её честь, приписав ей связь с доброй половиной Каттердама.

И хотя Инеж понимает и по отдельности одобряет каждое из действий, использовать её слова, её минутную слабость таким образом — это так… по-Бреккеровски.

Она любит Каза Бреккера. И ей вовсе не хочется пошвырять в него ножи, вовсе нет!

Ей действительно нездоровится сегодня. Это нормально, это даже хорошо. Многие девушки радуются этому недомоганию, и Инеж радуется тоже. Машинально, как хорошей погоде и попутному ветру.

Руки Малены приносят заметное облегчение. Учеба идет ей на пользу. Инеж прикрывает глаза.

— Тебе не мешает боль?

Инеж качает головой.

— Не мешает. Гимнасты редко страдают от такого, мы слишком много двигаемся.

Ладонь Малены задерживается под сердцем.

— Но что-то не так, я чувствую, — произносит она. — Всё точно хорошо?

— Настолько, насколько возможно, — отзывается Инеж сдержанно. — А что?

— Странное чувство… — Малена хмурится. — Как будто что-то искалечено… но я не понимаю, что.

Зато понимает Инеж. Она помнит, как это было, и до сих пор не верит, что это настолько перевернуло её жизнь. Тогда было не больно. Больно осознавать, что это уже случилось и обратно ничего не вернуть.

Тогда она радовалась, теперь заставляет себя радоваться. Её ничто не свяжет по рукам и ногам, ни один мужчина не сумеет её поработить. она будет свободна! Всегда.

Это ли не повод для настоящей радости? Особенно если альтернативы все равно нет.

— Даже если и искалечено, то ты этого не исправишь, — отрезает она жестко, отстраняет руку Малены от себя и поднимается на ноги.

В этом жесте нет дружелюбия, только сухое хлесткое раздражение и резкость. Инеж сама понимает это, но не может повести себя иначе. Не хватает сил.

Малена понимающе притихает и смотрит на неё снизу-вверх. Инеж чувствует спиной её преданный грустный взгляд. Легче от него не становится, только начинает беспокойно ворочаться внутри проснувшаяся совесть.

— Иди спать, — говорит Инеж тихо. — Всё хорошо. Спасибо тебе.

— Да, капитан, — девочка через силу улыбается. — Доброй ночи!

Она выскальзывает из комнаты с поникшими плечами, и Инеж слишком поздно догадывается, что Малена хотела с ней о чем-то поговорить, но отвлеклась на тему болезни и не успела сказать ничего из того, что хотела на самом деле. А Инеж её выгнала.

Что ж… Инеж глубоко вздыхает. Может, Святые были и правы, когда допустили для неё такую судьбу. Вряд ли она годится даже на роль наставницы, не говоря уж о чем-то большем.

С этой точки зрения, они с Казом и впрямь идеально друг другу подходят, а Нина не зря старается не подпускать их к Матти.

Инеж обещает себе, что когда пройдет этот знаменательный вечер, она обязательно поговорит с Маленой, выслушает её тревоги и постарается дать совет. Она всё сделает правильно, обязательно.

А пока ей предстоит делать непроницаемое лицо и улыбаться, делая вид, что всё прекрасно и идет по плану. Её задача — сохранить голову Уайлена, защитить его от возможного покушения, и всё. Остальное её не касается, она телохранитель, только и всего. Так легче.

Изумруды же… это всего лишь камни, которые она вернет Казу после дела. Это лишнее для них. А в контексте особенностей её здоровья они смотрятся, как злая болезненная шутка, которой Каз едва ли хотел.

Она ведь не будет говорить, что в её культуре такие подарки делают лишь собственным матерям и возлюбленным женам, которые готовятся подарить мужу долгожданное дитя. Об этих тонких материях Инеж точно рассказывать не намерена. Каз — не тот мужчина, который когда-либо о них задумается.

А ей пора уже наконец стать той женщиной, которая навсегда вычеркнула их из памяти.

* * *

Каз разглядывает замершую напротив его стола девушку, и что-то в груди неприятно скребет. Это не первая сулийка, которая стоит вот так — навытяжку перед ним. Ему есть с чем сравнить.

Инеж никогда не была столь спокойной и уверенной, находясь в этих стенах, никогда не держалась так безмятежно и достойно. Лали держит голову высоко, Инеж всегда склоняла её чуть набок, чтобы лучше видеть движения собеседника. Лали стоит, как девушка из высшего света, неподвижно, с безукоризненно прямой осанкой, Инеж неосознанно перекатывается на стопах, в любой момент готовая сорваться с места, чтобы сбежать или напасть самой.

Лали держит руку на локте Пима и кажется уверенной в нем и в себе. Пим успокаивающе гладит её пальцы. Казу хочется швырнуть в них нож просто для того, чтобы посмотреть, кто кого закроет собой и закроет ли.

Инеж всегда оставалась сама по себе, кто бы ни становился её напарником. Даже с Казом они никогда не были одним целым, действуя каждый по своему усмотрению. Это правильно, это нормально. Это эффективно.

Лали бесстрашно пронзает Каза взглядом жгучих черных глаз, в уголках алых губ кроется едва заметная улыбка. Она не чувствует себя беззащитной перед ним, боссом Бочки, одно слово которого отправит её в канаву с перерезанным горлом.

Там, внизу, она держалась так же.

Инеж не верит, что хоть кто-то возьмется её защищать. Она всегда готова к тому, что останется одна. Каз долго учил её этому. У него получилось.

Поэтому теперь Инеж не верит, что он станет защищать её. Она каждый раз искренне изумляется этому, и в голосе её слышится удивленная благодарность. Любую помощь Инеж принимает, как его мимолетную блажь, относительно нужную подачку от хорошего настроения. Она не полагается на него, — практически ни в чём. Это удобно. Какой мужчина не мечтает о столь самостоятельной спутнице? А он, Каз, сам воспитал её такой.

И всё же сейчас на контрасте этих двух женщин, которых он видел здесь, Каз вдруг неожиданно остро чувствует свою ущербность. Инеж никогда не будет в нем так уверена. Не так. Не здесь. Никогда.

И он практически ненавидит чертовых новобрачных за это чувство.

— Выйди, Пим, — произносит он негромко. — Я хочу побеседовать с твоей… женой.

Пим мешкает, бросает на него тревожный взгляд. Каза это смешит.

— Ты же не думаешь, что её чести что-то угрожает? Постоишь за дверью. Иди!

— Да, босс, — Пим коротко склоняет голову и выходит из комнаты, перед этим на мгновение сжав руку новоиспеченной жены в своей жесткой смуглой ладони.

Хлопает дверь, и Каз с сулийкой остаются одни. Давящее молчание окутывает комнату тяжелой пугающей пеленой.

Каз внимательно наблюдает за её лицом, как охотник, выслеживающий добычу, азартно ждет, когда же мелькнет в глазах это чувство беспомощности и неуверенности. Ну же, оглянись вслед своему мужу, странная черноглазая девочка, покажи свою уязвимость!

Лали остается неподвижна, лишь загадочно и печально мерцают глаза на изящном лице.

— Он подчинился мне сейчас, подчинится и впредь, — произносит Каз с угрожающей вкрадчивостью. — Здесь так заведено. Я прикажу, и он подчинится, каким бы ни был этот приказ. Но знаешь, что самое интересное… — он выходит из-за стола и шагает ближе, вынуждая Лали запрокинуть голову, чтобы увидеть его лицо. — Ты тоже подчинишься. Потому что ты его жена.

Лали едва заметно вздрагивает и ещё сильнее распрямляет плечи.

— Все солдаты подчиняются приказам, — её голос звенит тихим мелодичным колокольчиком. — Пристало ли их женам этого стыдиться? Пристало ли бунтовать?

И в кротости этой Каз слышит дерзкую непокорность.

— Значит, считаешь своего мужа солдатом? — он позволяет себе усмехнуться. — Позволь тебя разочаровать, он — бандит. Он убивает по приказу, грабит и избивает беспомощных людей. Не смущает?

— Мистер Бреккер, — Лали не смотрит на него, пока он медленно обходит её по кругу, — вы позволите вопрос?

— Допустим.

— Сфорцианцы — кто они? Солдаты или бандиты?

Каз останавливается. Рука непроизвольно сжимается в кулак. Стоит признать, срезали его хорошо.

— Они — ублюдки, — спокойно изрекает он. — А мы — банда. И ты, Лали Гивиц, теперь её часть, хочешь ты того или нет.

— Мне придется избивать или грабить? — в звонком голосе рассыпаются горстью неуловимые смешинки.

Каз и сам невольно усмехается.

— Достаточно и того, что ты будешь ждать его дома, верно и терпеливо, как и положено преданной жене, временами отстирывать его одежду от крови, и знать, что в любое время дня и ночи он сорвется с места по моему приказу и будет отсутствовать столько, сколько будет нужно.

Лали не поворачивает к нему головы, лишь опускает взгляд на мгновение.

— Пим не отличается ни верностью, ни терпением. Однажды он вернется домой пьяным и буйным, а чуть позже не вернется вовсе, предпочтя уют борделя. Тебе придется вытаскивать его из чужих постелей или мириться с сотнями любовниц, на которых он будет просаживать деньги, что должен был бы принести в семью, — продолжает Каз всё тем же ровным тоном. — И знаешь, что в этом самое несправедливое для тебя?

Лали качает головой.

— Я не считаю ни одно из этих деяний грехом, — Каз смотрит на неё сверху-вниз. — Ни одна твоя обида или оскорбление чести не станет оправданием, если я лишусь своего человека. Понимаешь меня?

Он угрожающе понижает голос:

— С головы Пима не упадет ни один волос, пока я не решу иначе, — Каз наклоняется ближе. — А ты будешь самой преданной женой из всех, что существовали на этой земле. В твою хорошенькую голову никогда не придет мысль взять в руки кухонный нож или пойти к городской страже. А ещё её никогда не посетит мысль, что ты сможешь быть хитрее и передать в чьи-либо руки секреты, которые тебе не принадлежат. В этом случае Пим пристрелит тебя собственноручно. Я за этим прослежу.

Лали плотнее сжимает губы, и Каз ядовито усмехается.

— Добро пожаловать в семью! — произносит он с нарочитой торжественностью. — Чувствуй себя как дома!

— Что вы хотите от меня, мистер Бреккер? Намекаете, что мне лучше уйти, пока меня не избил и не пристрелил собственный муж?

Лали впервые с начала разговора поднимает на него глаза, и Каз не может различить, страх там или отчаянная дерзость.

Если бы он привел Инеж в банду именно так когда-то, что бы было с ними? Если бы на его месте сейчас стоял Пер Хаскель, а там за дверью покорно ожидал сам пятнадцатилетний Каз?

Инеж вышла бы из этого кабинета, поправляя ворот рубашки, и больше бы никогда на него не взглянула. Старик бы не тронул её всерьез, максимум потискал. Но сделал бы это обязательно, утверждая свою власть.

Инеж дошла бы до двери, а затем упала бы от первой оплеухи здоровяка Хуго. Тот ещё подонок. Они в то время сцеплялись с Казом, отчаянно как молодые псы, мечтающие перегрызть друг другу горло. Он бы занялся сулийской девчонкой прямо там у дверей, просто чтобы сорвать Каза до прямой схватки (в то время он бы без сомнений проиграл) и уничтожить его авторитет навсегда.

Он поступал правильно тогда. Это очевидно. И он продолжает поступать правильно.

И всё же… всё же…

Каз отворачивается.

— Уже поздно уходить, — говорит он, и голос его звучит глухо и обреченно. — Теперь вы отвечаете друг за друга. И… Пим не бьет женщин, это не в его характере.

— Тогда мы поладим, — Лали мягко улыбается. Впервые за время разговора. — Гезен соединяет не сердца, но руки, мистер Бреккер. Спасибо вам.

— За что? — Каз бросает на неё короткий взгляд.

— За то, что спасли его. За то, что позволяете этот брак.

— А если бы не позволил?

Лали устремляет взгляд на его запястье, где до сих пор намотана шаль.

— Вы ещё не настолько разочарованы в этом мире, мистер Бреккер. И… если вам понадобится кто-то, понимающий традиции караванов и народа сули, то отныне вы знаете, где искать.