Alone with the Sea (джен)

Не говори, не думай, по имени не зови,

старые сказки замешаны на крови,

старые сказки знают: не верь приходящим с севера,

двери закрой, постучи по дереву, нить порви.

Утро приходит ознобом и небом серым,

утро невозможно остановить.

* * *

Март несет в себе радость, рассветов песнь,

Ноябрям оставляя тоску и тлен...

Но ноябрь случается чаще, за год раз шесть,

Унося все, чему не найти замен.

Огонь в камине его нового дома в какой-то момент неожиданно ярко вспыхивает; Кэлу даже не нужно оборачиваться — он и так чувствует, что Лия теперь стоит у него за спиной.

Она молчит, и Кэл не может понять, угнетает его это молчание или нет. Раньше, до Рэвенгласа, наверняка бы угнетало. Тогда молчание значило неизвестность, невозможность понять, что думает собеседник, не оплошал ли сам Кэл в разговоре...

Теперь ему все равно.

Он садится, переворачивает сумку вверх дном и вытряхивает свои немногочисленные пожитки: мешочек с деньгами, карту Сказителей и список городов, о которых, по словам Ярнама, спрашивал отец.

Воспоминания об отце отчего-то неожиданно больно ранят; на мгновение Кэлу хочется сорвать с шеи отцовский амулет и выбросить его в окно. Всё началось именно из-за него. Может, ничего бы не произошло, не исчезни отец однажды. И тогда... никто бы...

— Что ты делаешь?

Кэл едва заметно вздрагивает от голоса Лии и опускает взгляд. В руках он держит порванный на множество кусков список; у Кэла не получается разорвать их еще раз, и он кидает их в камин. Пламя жадно набрасывается на бумагу; мелкие клочки, шипя, сгорают, едва успев вспыхнуть, и Кэлу кажется, будто огонь раздраженно фырчит, выражая недовольство тем, что ему скормили.

С этим путешествием пора закачивать. Все равно Кэл не знает, куда и зачем идти.

Кэл берет в руки карту, разглядывая ее в последний раз. Когда-то — кажется, целую вечность назад, — ее дал Фэлан, слепой Сказитель, который не сразу смог разглядеть обман за своим горем, который поверил Зверю на слово, поверил, что погибшие собаки вернулись к жизни, и жил счастливо. До тех пор, пока не пришел Кэл. До тех пор, пока он не разрушил чужую жизнь своей нерешительностью и бездействием.

Когда Кэл готовится бросить карту в камин, на его плечо ложится рука Лии.

— Не надо.

Кэл наконец оборачивается к ней, недоуменно поднимая брови. Он не находит сил спросить словами, но этого и не нужно.

— Это ведь Ярнама, да? — Лия мягко вынимает карту из его рук и начинает рассматривать; на ее лице застывает какое-то выражение, которое Кэл не может распознать. — Он любил ей хвастаться, пока занимался Сказительством. Пока не остановился в Гримсби.

У него нет сил поправлять ее или возражать, и он просто отворачивается обратно к камину. Над пламенем витают черные хлопья.

— Ты знаешь, что Гримсби сгорел? — тихо говорит Лия.

Кэл, скорчившись у огня, молчит.

* * *

Март пылится на полке, вписанный в календарь

Как насмешка над всем, что любил твой потухший взгляд.

Сто какой-то ноябрь щедро ссыпает в дар

Все, чего ты хотел, измаранное в углях.

Время сливается в один сплошной нескончаемый день. Один сплошной нескончаемый кошмар.

Каждый день настолько похож на предыдущий, что Кэл едва их помнит. Иногда он приходит к Лие; они молчат, пока Кэл не уходит к себе домой на другом конце Уэйкфилда, понимая, что еще не готов разговаривать. Лия не торопит его и, видимо, просто терпеливо ждет.

Очередное утро оказывается холодным, серым и туманным; мороз просачивается сквозь плотную ткань рубашки, и Кэл ускоряет шаг, размышляя над тем, сможет ли он сегодня переступить через себя и наконец заговорить о том, что его сюда привело. Он все еще не может до конца понять, почему не хочет делиться своими мыслями. Ему вообще мало чего хочется в последнее время.

— Эй, осторожно!

Он врезается в кого-то маленького и хрупкого прежде, чем успевает остановиться. Этим «кем-то» оказывается незнакомая девочка с растрепанными короткими темными волосами и пронзительным взглядом. Она вскакивает на ноги прежде, чем Кэл успевает помочь ей подняться.

— Прости. Эм, — голос у него хриплый от долгого молчания; он прокашливается, пытаясь придумать, с чего начать, — здравствуй, девочка.

Сказав это, Кэл немедленно чувствует себя глупо. В голове звучало лучше.

— Здравствуй, взрослый, — ядовито отвечает девочка. Кэл тут же ощущает себя еще растеряннее.

— Эмм... Как тебя зовут?

— Мэй.

— Мей?

— Мэй, — голос девочки начинает подрагивать от злости; кажется, такая ситуация возникает уже не первый раз в ее жизни и успела изрядно поднадоесть. Кэл решает на всякий случай не называть ее по имени.

— Кхм, в любом случае... Что ты здесь делаешь совсем одна?

— Меня здесь родители ждут. Наверное, просто... — голос Мэй лишь на мгновение искажается неуверенностью, —забыли встретить.

В сердце Кэла начинает скрестись какое-то неприятное предчувствие; он спрашивает, почти уверенный в ответе:

— А «здесь» — это где?

— Ну, здесь, — Мэй хмурится и для убедительности топает ножкой по криво уложенной мостовой. — В Гримсби.

— В Гримсби, — повторяет Кэл. У него внутри всё леденеет. — И давно они тебя ждут?

— А? — Мэй с резко изменившимся выражением лица делает едва заметный шаг назад, и Кэл не выдерживает.

— Это не Гримсби, Мей, или как там тебя. Это Уэйкфилд. Слышала про него? Это город, в который приходят все, кто потерял смысл жизни, кто разочаровался в себе, в близких, в том, что делает, — да в чем угодно! — он уже почти кричит. — Сюда не приходят просто так! Здесь, море его разнеси, эпидемия апатии! Ты знаешь, что такое эпидемия? А что такое апатия, знаешь, а?! — Кэл замолкает. В горле у него сухо, когда он тихо, как Лия тогда, у камина, произносит:

— Ты ведь знаешь, что Гримсби сгорел?

Мэй тихонько, будто боясь разозлить его еще больше, поскуливает, спрятав лицо в ладонях; время от времени ее плечи судорожно вздрагивают, и к кончику носа стекают и падают вниз крупные капли.

В какой-то момент Кэл видит в ней себя.

«Поздравляю», — деловито скажет ему чуть позже Лия, уводя плачущую Мэй вглубь своего дома; Кэл так и не поймет, с чем.

* * *

Пустота наказуема гнездами пауков,

Что плетут и плетут бога, любовь и веру.

С потолка стекает сущность всех потолков

И дробится в тысячи измерений.

Вот в одном ты смотрел, хоть больше не мог не смотреть.

А в другом отвернулся, до смерти испугавшись.

Март приходит под утро, пахнет совсем как смерть.

Пахнет твоим ноябрьским настоящим.

Кэл глубоко вдыхает. Он уже несколько раз набирал в грудь воздуха, собираясь начать разговор, но в итоге просто тяжело вздыхал и возвращался к рассматриванию огня в камине дома Лии, злясь на себя и свою нерешительность.

— Знаешь, — наконец глухо начинает он; Лия застывает: нож в ее руках замирает, так и не опустившись на кусок мяса. — я часто думаю — а если бы тогда я действовал по-другому?

Лия едва слышно вздыхает и продолжает нарезку; в котелке в камине булькает закипевшая вода.

— Просто... Слишком много смертей. Слишком... И так... — Кэл пытается подобрать нужное слово, — не знаю, несправедливо, что ли. И... Как бы я ни пытался, я ничего не могу сделать, ничего не могу изменить, и, и они умирают. И, — Кэл вспоминает Витта, и к горлу подкатывает комок. — И так рано и ни за что... — Кэл запутывается в словах и замолкает, отвернувшись к огню.

— Знаешь, — говорит Лия, не отвлекаясь от нарезки, — когда-то давно, когда я еще не писала, а просто собирала сказки вместе с Ярнамом, мы наткнулись на одну очень забавную. Не помню, как называется, но сюжет у нее такой — рассыпал однажды старик крупу, которую нес домой, и говорит: «Вот бы мне помогли Солнце, Луна и Ворон ее собрать». Не спрашивай, как, но как-то они помогли ему, а взамен взяли у него дочерей в жены. Пошел старик по зятьям смотреть, как у кого живется. И вроде хорошо у них жилось, со своими особенностями; пытался старик жить так же, да что-то не получалось. И вот в конце сказки он приходит к Ворону, и тот приглашает его поспать на жердочке. Не спрашивай, как, но они засыпают, а как только засыпают, оба падают и разбиваются. Конец.

Повисает недолгое молчание; затем Кэл осторожно произносит:

— Эм-м-м, боюсь, не понимаю, к чему это.

Какое-то время Лия молчит, затем широко улыбается.

— Дурачок ты, — бросает она коротко и по-дружески подзуживающе; почему-то после этих слов Кэлу становится легче.

— Ну как, думаешь двинуться дальше за тем, что искал?

Кэл чувствует на себе пристальный взгляд Лии и потому отвечает не сразу.

— Я... Не знаю. Раньше я примерно понимал, куда мне идти, а сейчас... — Кэл качает головой; с каждым словом ему одновременно труднее и легче продолжать. — Я даже не знаю наверняка, что ищу — море, существо оттуда или правду о том, что случилось с отцом. Я даже не уверен, что это существо — гиппокампус — именно из моря. Вдруг там всё давным-давно вымерло, а я просто гоняюсь непонятно за чем...

Лия скидывает нарезанное мясо в котелок и начинает медленно помешивать варево; пламя в камине загорается ярче и вытягивается вдоль стенок котла.

— Ну, сама я тут тебе мало чем могу помочь. Но я знаю одного человека — Грегори его зовут, — который изучал море, несмотря на запрет. Помнится, он говорил что-то в духе «жизнь есть везде, а значит, и в море тоже». Попробуй поискать его в Торнбридже. Карта на столе, — не глядя подсказывает она, пока Кэл пытается придумать подходящий вопрос.

Спустя пару минут Лия поворачивается к Кэлу, когда тот уже стоит у двери. Она грустно улыбается.

— Мы с Мэй проследим, чтобы твой дом никто не занимал. Заходи, если будешь неподалеку.

Последние слова заглушает закрывшаяся дверь; Кэл торопится к себе, торопится схватить сумку и припасы и снова отправиться в путь.

Чувство тоски в сердце, бывшее компасом к морю, молчит, но Кэл и так знает, куда ему теперь нужно идти.

Если ночь, холоднее майской, устроит бал,

И смеющийся месяц внезапно заточит нож,

Я хочу, чтоб ты помнил, а лучше — железно знал:

В наших сказках всегда было больше, чем просто ложь.