Alone with the Sea (джен)

Once there was an old ocean,

Where anyone who saw it

Grew old with the sea.

So we were terrified of water;

Of all the sons and daughters

No one dared to see.

— Море волнуется.

Кэл останавливается, едва ступив на почти заросшую лесную тропинку, и оборачивается. Взгляд матери, стоящей у порога их дома, пронзает его насквозь, как копье.

— Не ходи туда, — ее голос тихий и странно ломкий. — Не нарушай запрет. Тысячи людей уходили покорять море, и никто из них не вернулся. Не ходи.

Кэл приближается к ней и, мягко приобняв, наклоняется и целует в седую макушку. Затем, не говоря ни слова, отстраняет мать от себя и возвращается на тропинку.

Он ничего не обещает.

* * *

Продираться сквозь заросли труднее, чем кажется поначалу: время от времени Кэл останавливается перевести дыхание, руки и ноги ноют от непривычной нагрузки, сердце слегка саднит. Чем дальше он уходит по тропинке, тем чаще ловит себя на том, что до дрожи в пальцах стискивает плохо собранный амулет, петлей висящий на шее. Острый скол камня, опоясанного тонким веревочным шнурком, врезается в ладонь, и едва зажившие ранки снова начинают кровоточить. Сердце не перестает болезненно ныть.

Все жители деревни ощущают море издалека — по шуму волн, по резкому запаху соли и йода, но в основном — по странному щемящему чувству тоски, как от несостоявшейся встречи со старым другом. Стоит тоске поселиться в сердце, и люди отшатываются и спешат вернуться туда, откуда пришли.

Выпуская из пальцев отцовский амулет, Кэл, улыбаясь, лишь ускоряет шаг.

Шорох листьев чуть впереди застает его врасплох, и Кэл застывает как вкопанный, настороженно следя за кустарником, но все равно не улавливает момент, когда перед ним появляется человек. Сердце ёкает в испуге, но беглого взгляда оказывается достаточно, чтобы немного успокоиться. Это явно чужестранец, причем не бедствующий: острая козлиная бородка, цилиндр и черный плащ здесь редкость. На жилете сверкает рубиновыми глазами маленькая брошка — какое-то существо из древних легенд, больше напоминающее лошадь с рыбьим хвостом вместо нижней половины туловища. Кэл останавливает на ней взгляд — таких животных он раньше нигде не встречал.

— Прошу прощения, что напугал вас, — у незнакомца мягкий, с хрипотцой голос; Кэл у трудом переводит взгляд на его лицо. — Я надеюсь, вы можете мне помочь. Подскажите, где можно найти море?

Сам вопрос и вежливый тон, которым он был задан, совершенно выбивают Кэла из колеи: поначалу он молча смотрит на незнакомца, затем наконец медленно поднимает руку и указывает ему за спину, не в силах выговорить ни слова. Тот негромко смеется; Кэлу кажется, будто за этим смехом он слышит шум набегающей на берег волны.

— Нет, там я уже был, — слегка натянуто улыбаясь, продолжает незнакомец. — Я ищу море, где еще живут другие разумные создания, где в них еще верят. Знаете о таком?

Тысяча вопросов роятся у Кэла в голове, но язык по-прежнему не слушается его; в конце концов он сдается в своих попытках совладать с речью и просто качает головой.

Незнакомец вздыхает.

— Жаль. Что же... Надеюсь, что когда-нибудь мы еще встретимся.

Он уходит так же неуловимо быстро, как и появился; там, где он прошел, в воздухе висит едкий аромат соли, и Кэл медленно вдыхает этот запах, пытаясь прийти в себя после такой странной встречи. У него уходит много времени, прежде чем он наконец продолжает путь; пальцы крепко сжимают отцовский амулет, на душе остается какой-то неясный осадок.

Говорят, когда подходишь к морю вплотную, в ушах начинает звенеть, а сердце заходится так, что становится трудно дышать.

Кэл выходит из леса на длинный, покрытый мелкой галькой берег. В этот момент он не слышит ни звука.

* * *

море волнуется, плещет волнами, завладевает мечтами и снами, в нас проникает, становится нами и — наконец — превращается в нас.

Кэл возвращается.

Сначала домой: мать обнимает его и льет слезы ему на рубашку, а жители ближайших домов обступают его с расспросами. Кэл поглаживает мать по вздрагивающей спине и коротко отвечает на сыплющиеся со всех сторон предположения. Отчего-то ему неприятно такое внимание к его путешествию.

Он остается в деревне на пару дней и перерывает все доступные ему книги с легендами о морских существах. Ни в одной нет даже упоминания полуконей-полурыб.

Затем он начинает ходить к морю.

* * *

Кэл полусидит, полулежит на крупном, чуть сточенном камне прямо напротив моря; крупные волны, набегая на берег, едва касаются его башмаков и поспешно, будто в страхе, отходят. Кэл вяло бросает в них гальку; вода поглощает камни почти бесшумно.

Он приходит сюда каждый вечер, где-то в глубине души надеясь, что однажды что-то зацепит его достаточно крепко, чтобы он навсегда остался на берегу. Но от моря отталкивающе веет холодом, и, появляясь здесь, Кэл уже не чувствует ничего другого — ни азарта, ни тоски, ни счастья.

Кэл устраивается на камне поудобнее, размышляя о других морях, о существовании которых он до недавнего времени даже не подозревал, и о странном незнакомце с его необычной брошью. На какой-то миг сердце охватывает болезненное чувство тоски, и Кэла наконец озаряет. Вот куда ему на самом деле нужно. Вот где его море.

Кэл сжимает в руке отцовский амулет и встает с камня; в шуме набегающих на берег волн он слышит знакомо-незнакомый негромкий смех, и море ласково дышит в лицо прохладой и солью.

— Пойдем.

На плечо тяжело легла грубая, покрытая старческими пятнами ладонь и настойчиво потянула в сторону.

Кэл сбросил чужую руку и испуганно обернулся.

— Пойдем, — настойчиво повторил дедушка, нахмурившись; густые седые брови сходились на его лбу, как две пенистые волны на древних гравюрах. — Тебе здесь делать нечего.

Кэл в поисках поддержки искоса взглянул на Кайю — выронив палку, которой чертила классики, она с тревогой смотрела на старика.

— Н-но я хотел еще немного поиграть с Кайей, она так редко здесь бывает... — залепетал Кэл, опустив глаза. Он почувствовал, как над головой сгустились тучи; кипя от злости, дедушка навис над ним, как штормовая волна над лодчонкой.

— М-м-м-м-марш домой! — проревел он, снова схватив Кэла за руку и дернув за собой. Бросив виноватый взгляд на растерянную Кайю, Кэл понуро поплелся следом — и так за попытку непослушания ему ремень выпадет, не стоило дальше упрямиться и ухудшать наказание.

— Мистер!

Кайя выбежала вперед и встала перед замершим стариком.

— Мистер... Прошу, позвольте Кэлу остаться, — она почтительно прижала маленькие руки к груди и низко склонила голову в полупоклоне. Кэл восхитился — даже он не смог бы попросить изящнее; это просто обязано сработать. Он бросил осторожный взгляд на дедушку и похолодел: лицо у старика было белое от ярости, на лбу пульсировали жилки.

— А тебя, — голос дедушки был ледяным и чуть-чуть дрожал, — вообще давно надо было в печь засунуть. Сгинь с глаз моих, подменыш вшивый, — он больно схватил Кэла повыше локтя и потащил дальше по дороге. Проходя мимо вмерзшей в землю Кайи, Кэл не посмел поднять на нее взгляд.

— Опять нам поиграть не дали, — вздохнула Кайя, опираясь на подоконник комнаты Кэла ночью того же дня. Старое дерево скрипнуло под ее весом, и девочка поспешно убрала руки.

— Не разбудить бы никого, — буркнула она себе под нос. — А то опять отругают.

— Не-е-е, не разбудишь, — махнул рукой Кэл. — У деда, как мы домой вернулись, сердце прихватило, он тут же выпил самую крепкую мятную настойку и спать пошел. Кстати, чего он на тебя сегодня наорал? — неожиданно для себя спросил Кэл. — Да еще и назвал как-то. «Гаденыш», что ли...

— Подменыш, — рассеяно поправила Кайя и тут же испуганно прикрыла рот руками, будто пытаясь поймать вылетевшие слова. Кэл не отрывал от нее недоуменного взгляда; наконец, Кайя опустила ладони и понуро спросила:

— Ты будешь со мной потом дружить, если я скажу?

Кэл замешкался с ответом: взгляд у Кайи был непривычно серьезный и почему-то умоляющий, и где-то глубоко внутри ему подумалось — а так ли уж сильно ему хотелось знать эту тайну?

— Конечно буду, — наконец ответил он, и Кайя тихо, с облегчением выдохнула.

— Ну, в общем... — она помялась, пытаясь подобрать слова. — На нашей половине деревни все считают, что эльфы или еще какие твари лесные подменили меня на эльфку, пока я малюткой была. И что с тех пор, как эльфка мною притворяется, она всю силу из папы высосала, вот он и умер рано, и что дурную удачу ко всем друзьям приманивает — разное рассказывают. Вот только враки всё это, — неожиданно сердито сказала Кайя. — Меня сколько мама крапивой ни стегала, сколько горячим ни жгла, всё она не могла поверить, что никто меня не подменял. Ну да ничего, я привыкла, — беспечным тоном добавила она, обводя пальцем очередное кольцо на дереве подоконника. В ее голосе слезами зазвенела фальшь, и Кэл отвернулся. Ненадолго повисла тяжелая тишина.

— Не хочу домой, — шмыгнув носом, сказала Кайя.

«Да, — подумал Кэл, — я бы тоже не хотел». На него накатила тоска по отцу и — почему-то — морю, и он поспешно вцепился в отцовский амулет на шее, будто боясь, что тот исчезнет.

— Знаешь... — собственный голос показался ему хриплым и чужим, и Кэл откашлялся, прежде чем продолжить; на Кайю он всё еще не смотрел. — Папа как-то рассказывал, что на болоте, в лесу рядом с вашим концом деревни живет Зверь. Что у него можно попросить исполнить одно заветное желание. Но для этого надо пройти лес, а самое главное — не сомневаться и не передумывать, и всегда помнить про свое желание. Тогда получится встретить Зверя.

— Враки всё это, — неуверенно протянула Кайя.

— Ну а вдруг! — Кэл порывисто повернулся к ней; лицо у нее блестело от слез в лунном свете. — Вдруг тебе удастся дойти до него и попросить, чтобы тебя перестали считать подменышем? Вот с утра у деда и порасспрашиваю про Зверя, это он папе рассказал.

Кайя просияла.

— Жду не дождусь! Обязательно всё завтра мне передай!

Кэл не мог не улыбнуться ей в ответ.

Попрощавшись и устроившись в постели поудобнее, он живо и ясно представлял, как завтра встанет пораньше, разбудит деда, усадит за стол и как дед, поворчав, начнет рассказывать — про леса, про моря, Зверя, подменышей...

На утро дедушка не проснулся.

* * *

— У Мириам брат умер, — роняет Кайя, проводя пальцем по бороздам на подоконнике в комнате Кэла. — Теперь она со мной не разговаривает.

— Когда умер мой дед лет семь назад, я тоже с тобой не разговаривал, — замечает Кэл, упаковывая в сумку съестное.

— Но ведь теперь разговариваешь. Ты же знаешь, я тогда была ни при чем.

Кэл молчит. Он всё еще не уверен, правильно ли поступает, идя наперекор воле деревни.

Словно прочитав его мысли, Кайя снова заговаривает.

— Помнишь наш тогдашний разговор? Про Зверя?

Кэл кивает. Он помнит.

— В общем, я тоже почти собралась, — Кайя вздыхает как-то особенно тяжело и слезает с подоконника. Старое дерево трещит под ее весом, но сейчас день, а она уже давно не ребенок. — Давай... давай просто пообещаем друг другу, что вернемся. Ты — с моря, я — из леса, — она подходит к нему вплотную и заглядывает в глаза. — Давай, а?

Кэл прячет от нее взгляд и отворачивается обратно к сумке. Ему ничего не хочется обещать.

Он не улавливает момент, когда она уходит. В стылом воздухе комнаты еще долго висит ее печальный вздох.

Море рядом с их деревней оказывается не тем, которое нужно Кэлу.

Он уходит из деревни на поиски своего моря; путь его лежит через всю деревню — в том числе и дом Кайи. Кэл удивляется, увидев в ее окнах свет: он помнит, как исчезла в лесу ее тонкая фигурка, как раз перед тем, как он сам отправился к морю. Он решает зайти попрощаться.

Запахи хвои и болота ударяют в ноздри, стоит ему открыть дверь; Кэл закашливается от резкого аромата и, прикрыв лицо рукавом, проходит в гостиную. Он сразу же видит Кайю — она сидит в старом облезлом кресле, закутанная в шаль и постаревшая на двадцать лет: в волосах паутинкой поблескивает седина, а лицо расчерчивают многочисленные морщинки. Лишь глаза прежние, сине-зеленые, но и они с какой-то незнакомой, невиданной прежде искоркой.

Говорить сквозь плотную ткань не получается, и Кэл отнимает рукав от лица; он задыхается.

— Привет, — он слабо улыбается, но не получает ответной реакции. — Как твое путешествие? Ты нашла Зверя? — Кайя по-прежнему неподвижна, глаза неотрывно следят за ним, будто она чего-то от него ждет.

— А я, э-эм, сходил к морю. И вернулся.

От духоты мысли начинают путаются, и Кэл торопливо заглатывает пропахший болотом и лесом воздух. Лучше не становится.

— Это было не то море. Я зашел попрощаться, прежде чем уйду на поиски нужного.

Глаза Кайи не мигают, и незнакомая искорка завораживающе медленно плавает на их дне. Кэл не может оторвать от нее взгляда.

Он неосознанно делает шаг вперед, как вдруг слышит свои же собственные, только что сказанные слова, и они приводят его в чувство.

Море. Его ждет море.

Почему-то сразу становится страшно здесь оставаться.

— Ладно. Я, пожалуй, пойду, — и Кэл делает пару шагов назад.

Кайя вдруг усмехается и закрывает глаза; чувство тревоги сразу слабеет и почти исчезает.

— Иди южнее, — ее голос сиплый от долгого молчания и шуршащий, как сухие листья в лесу, — туда, где меньше болот и больше воды. Ты уже однажды упустил свое море, и второй раз оно тебе не простит.

Кэл замирает буквально на мгновение; затем шепчет едва слышное «Спасибо» и поспешно выходит из дома.

Он успевает услышать мягкое «Возвращайся», прежде чем закрывает дверь.

Было жарко и душно в квартире,

болотный пар

не давал разглядеть лица.

Но в глазах его был покой.

Я ушел, и не знаю теперь конца -

да и был ли конец?

Он не друг мне, знакомый просто.

Вспоминаю дом его, взгляд его,

С ноутбуком стол — как плавучий остров,

Запах стоячих вод.

Я не знаю, что загадал он, что пожелал он

В обмен на такое.

Может — и ничего.

настоящее одиночество узнаешь по его шагам

где в тебе недавно были хохот, вино и гам

остается только шорох, и уж его вот

не пожелаешь ни завистникам, ни врагам

— Сюда.

Кэл делает пару шагов в сторону указанного дома, прежде чем понимает, что его очередной проводник продолжает стоять на месте.

— Еще раз говорю, парень, — скрестив руки на груди, угрюмо роняет тот, — не ходил бы ты к нему. Еще не хватало, чтоб и приезжие стали тут пропадать.

Кэл едва удерживается от раздраженного вздоха. Он уже устал считать, сколько раз за сегодняшний день он слышал эти слова.

— Вы же сами сказали, что это единственный Сказитель в вашей деревне, — в голосе всё равно проскальзывает его недовольство, но Кэла это не сильно волнует. Приближается вечер, а он всё еще здесь, в Уоррингтоне, где надеялся найти хоть какую-нибудь информацию, а вся деревня будто сговорилась ему помешать. — И мне не важно, что рядом с его домом люди исчезают, а из двора кладбищем несет.

Проводник сердито фыркает.

— Это потому, что ты молодой еще и жизнь не ценишь, — ворчит он, уходя; Кэл не обращает на него внимания. Ступеньки крыльца скрипят и опасно потрескивают под ногами, пока он поднимается по ним, но всё же выдерживают. Кэл поднимает руку и легонько стучит в обшарпанную дверь.

Та открывается почти сразу, будто здесь уже давно кого-то ждут. На пороге показывается маленький лысый старик со спутанной седой бородой; его сморщенное лицо светится от радости.

— Айви, это ты, да? — с надеждой говорит он, уставившись Кэлу куда-то в грудь. Тот в растерянности замирает, все заготовленные слова вылетают из головы. Неловкая пауза затягивается; улыбка сползает с лица старика, как плохая краска, он нахмуривается.

— Кто здесь? — резко спрашивает он, явно готовясь закрыть дверь. Кэл спохватывается.

— Прошу прощения, что тревожу вас, — от звука его голоса старик вздрагивает всем телом и поднимает взгляд. Глаза у него затянуты молочно-белой пеленой, но почему-то не мутные, а неожиданно яркие и пронзительные. На секунду Кэлу становится жутко; когда он снова заговаривает, его голос слегка дрожит.

— М-меня зовут Кэл. Я хочу попросить у вас помощи, — Кэл прижимает руки к груди и склоняет голову; спохватывается он чуть позже, но поднимать голову, не услышав ответа, кажется еще более глупым.

— В чем именно тебе нужна помощь, юноша? Я уже мало на что годен, — в голосе старика звучит мягкая грусть.

Кэл выпрямляется.

— Мне говорили, что вы — Сказитель.

— Ааах, вот оно что, — старик улыбается и, посторонившись, открывает дверь шире. — Тогда проходи, юноша, о таком на пороге не разговаривают. Прошу прощения за пыль, у меня давно не было гостей.

Кэл шагает в тесную комнату: в ней царит полутьма, грязные занавески на окнах плотно задернуты, пламя в полуразвалившемся камине едва горит, сильно чадя; Кэл заходится кашлем, а мысли начинают путаться от непривычной духоты. Старик, захлопнув дверь, поспешно открывает окно; запах гари не исчезает, но все же дышать становится немного легче.

— Присаживайся, — приглашает он, нашарив табурет. Кэл садится за покосившийся стол напротив старика. — Меня зовут Фэлан. Прости, юноша, но я обязан спросить: неужто в твоей деревне нет Сказителя?

— Нет, да и не было никогда, — вздыхает Кэл, переводя взгляд на руки старика, исчерченные вздувшимися венами; он не мог долго смотреть в эти серебристые невидящие глаза. — Я из Эшворта.

— Ааах, — во вздохе Фэлана чудится шуршание листвы в открытом окне. — Эшворт. Среди Сказителей эта деревня пользуется дурной славой. Многие опасаются этого места, слишком оно близко к морю. Хотя, — он грустно улыбается, — какая разница. Мы всё равно никому не нужны.

— Не говорите так, — горячо возражает Кэл. Слова старика напомнили ему, зачем он здесь. — Сказитель...

— Фэлан.

— Фэлан, вы ведь помните старые легенды?

— Конечно, — старик не обижается, лишь продолжает улыбаться. — Ведь в этом и заключается суть Сказителя, юноша.

— Меня интересует одно существо... — Кэл нашаривает рисунок чудища в кармане брюк, поднимает глаза и натыкается на невидящий взгляд Фэлана; его колет чувство вины, и он поспешно выпускает набросок из пальцев. — Это... что-то вроде полуконя-полурыбы. Ни в одной книге нет даже упоминания...

— ...Потому что оно древнее книг, — мягко перебивает Фэлан; он кладет подбородок на переплетенные узловатые пальцы, его борода причудливыми кольцами ложится на стол. — Скорее всего, это гиппокампус. Или гидриппус, как его еще называют, — он какое-то время молчит, затем вздыхает. — Боюсь, больше я ничего не вспомню. Много лет прошло с тех пор, как у меня это спрашивали.

Фэлан встает, ощупью добирается до покосившегося шкафа и выуживает оттуда сложенную вчетверо бумагу, затем раскладывает ее на столе. На ней оказывается прекрасно нарисованная карта; тут и там среди названий городов и рек попадается один и тот же символ — перечеркнутая буква «С». Фэлан пробегает по чернильным линиям пальцами и кивает сам себе.

— Да, это она. Здесь должны быть отмечены все места, где еще живут Сказители; может, кто-нибудь знает больше, чем я. Забирай, юноша, мне эта карта не пригодится — я, даже пока еще мог видеть, всё равно не понимал, что на ней написано.

Кэл разглядывает низ карты — там огромным пятном расплывается океан. «Иди южнее, туда, где меньше лесов и больше воды», — говорила ему Кайя на прощание; он вспоминает ее голос и знакомо-незнакомые глаза, и в его сердце вдруг вспыхивает тревога.

— Фэлан, вы знаете кого-нибудь, кто вернулся после встречи со Зверем?

— Знаю, — голос старика неожиданно ровный и лишенный интонаций. — Я.

Какое-то время Фэлан молчит, его лицо не выражает абсолютно ничего. Затем он вдруг широко улыбается.

— Забавно. Мы, Сказители, лучше всех изучили легенды и лучше всех понимаем, что людям нужно держаться от чудовищ подальше... — старик замолкает, затем издает едва слышный смешок. — С полгода назад мои собаки погибли. Сбила повозка. И я был в таком отчаянии, что попросил Зверя вернуть их. И он вернул. Но поставил условие, что я не буду их касаться; уж не знаю, почему, — он тяжело вздыхает. — Пойдем, покажу их тебе, как раз пора кормить.

Фэлан нашаривает трость, затем, постучав ей по углам комнаты, находит ведро с мясом и выходит во внутренний дворик, едва освещенный закатным солнцем. Кэл идет следом за стариком и останавливается в проеме открытой двери.

Во дворике стоит вонь сырой земли и гниющего мяса; Кэл поспешно закрывает лицо рукавом. Фэлан, тростью разведывая путь, останавливается перед открытой дверцей небольшого сарая, ставит ведро и отходит. Из сарая доносится рык, и собаки, вылетев из-за двери, одновременно набрасываются на еду.

— Та, что без хвоста — Бетти, а тот, что хромает — Джей, я их еще щенками подобрал, воспитывал, как мог, — поясняет Фэлан. — Всё жду, когда у Бетти течка будет, давно щенков хочу завести, да всё как-то не получается... — он какое-то время молчит, затем неожиданно гордо спрашивает: — Ну, как они тебе?

Кэл молчит. Он растерянно смотрит, как две крупные костяные гончие — одна без хвоста, другая с плохо сросшейся бедренной костью — раздирают содержимое ведра в клочья. Теперь, когда дверь сарая открыта, он видит, что внутри, у дальней стенки, беспорядочной кучей стащены трупы; над ними витает рой мух.

— Они не живые, да? Мои собаки, — тихий вопрос Фэлана выводит Кэла из оцепенения. Он мешкает с ответом, но для старика молчания оказывается достаточно. — Я догадывался. Я же слышу — звуки шагов изменились, рык стал другим, в сарай меня не пускают... И ворчливые соседи напротив, и Айви — такая хорошая девочка, всегда была для меня утешением, всегда приходила ко мне по праздникам, — все пропали... Мы впервые поссорились с ней, и теперь, похоже, уже не помиримся, — голос Фэлана ломается, и он замолкает. Гончие вскоре опустошают ведро и ложатся спать у двери сарая, свернувшись в клубок.

— Тяжело одному, — тихо говорит Фэлан, повернув лицо в сторону собак. — Семьи у меня нет, а так... хоть кто-то рядом. Даже если их по голове больше не погладить.

Он разворачивается и уходит в дом, Кэл спустя какое-то время идет следом. Он забирает карту со стола, затем делает пару шагов к выходу на улицу и замирает в нерешительности. Может, он может чем-то помочь? Пойти в лес и попытаться обмануть Зверя в ответ? Или он должен что-то сказать в утешение?..

— Иди, иди, — Фэлан легонько подталкивает его к выходу. — Забегай, если снова будешь в наших краях и если я, — он грустно усмехается, — до этого доживу. Спасибо тебе, юноша.

Кэл рассеянно кивает. Он даже не замечает, как оказывается снаружи, а дверь плотно закрывается за его спиной.

Он присаживается на ступеньки крыльца, бездумно разглядывая карту. Старое дерево угрожающе трещит под его весом, но Кэл едва это слышит.

На душе камнем лежит невыносимое чувство вины за разрушенную своим бездействием чужую жизнь.

Море волнуется; дует в лицо сердитым морозным ветром, швыряет на берег серые волны, оставляя на гальке след из сгнивших водорослей. Кэл прячет лицо в воротнике рубашки, отходит еще на шаг, когда очередная волна едва касается его ботинок, и смотрит.

«Ты — мое море?» — мысленно спрашивает он. Накатившая волна пытается дотянуться до его лодыжек, и Кэл поспешно делает пару шагов назад.

Он закрывает глаза. Все жители Эшворта ощущают море; щемящее чувство тоски, поселившееся в сердце после первой встречи с ним, было своеобразным компасом, и до сих пор Кэл знал, куда идти. Но теперь в душе поселилась назойливая, разъедающая нутро тревога.

Старый Ярнам — добрый бродяга-сказочник, иногда навещавший Эшворт, — говорил, что картины и слова имеют огромную силу, но сейчас Кэл думает, что бездействие тоже должно быть в этом списке. Правильно ли он поступил, оставив Фэлана самого по себе?

Чувство вины и беспокойства сбивают до этого точный компас, искажают помехами; Кэл сомневается, но все-таки ему кажется, что нужно идти дальше.

Он открывает глаза; море с тихой мольбой обнимает его за щиколотки.

* * *

Ближайшим к Уоррингтону городом со своим Сказителем оказывается Гримсби — огромный, тесно застроенный, горящий ночными фонарями, многолюдный и шумный. Первый порыв бежать Кэл заминает почти сразу же, и, к счастью, долго сражаться с собой ему не приходится — дом Сказителя стоит на окраине.

Он нервничает, когда стучится в дверь, и еще больше, когда к ней никто не подходит; в конце концов он делает то, что обычно не сделал бы — осторожно поворачивает ручку.

Дверь открывается с неожиданной легкостью.

В ноздри ударяет запах гнили и краски; едва сдержав рвотный позыв, Кэл поспешно закрывает лицо рукавом. Помещение больше напоминает мастерскую, чем прихожую, но он не успевает этому удивиться.

Первым, что замечает Кэл, оказывается картина.

На ней нарисовано море — то самое море, которое он так долго искал, он уверен: чувство тоски так сильно, что он не знает, как до сих пор стоит на ногах; а перед морем, — внутри все болезненно скручивает, и он крепко, до крови, вцепляется в отцовский амулет, чтобы стало хоть чуточку легче, — перед морем стоит тот самый незнакомец, и брошь на его жилете ярко сверкает рубиновыми глазами.

У Кэла перехватывает дыхание, и он, убрав руку ото рта, торопливо заглатывает тухлый воздух, пытаясь успокоиться. Затем медленно, отодвигая с дороги предметы, он подходит ближе к картине; Кэл не может оторвать от нее глаз. Неужели он дошел? Неужели он наконец добрался?...

Кэл перешагивает через чей-то обескровленный труп и встает к картине вплотную. Здесь, вблизи, он не может полностью увидеть ее, но может рассмотреть детали...

Вдруг он хмурится и легонько проводит пальцем по одной из линий, очерчивающих рубиновые глаза гиппокампуса.

Что-то не так.

В этой картине что-то не так.

Это чувствуется только здесь, вблизи; это так же неожиданно и больно, как фальшивая нота в любимой мелодии; разве что здесь всё еще можно исправить. Нужно лишь дорисовать.

Кэл оглядывается вокруг, но нигде в мастерской не видит ни красок, ни кистей. Он решает не искать их — неправильность картины терзает его не хуже яда, и всё внутри него буквально кричит, чтобы он исправил ее прямо сейчас. Он вспоминает про труп, который переступил на пути к картине, и быстро обшаривает его. Ну да, конечно — ни чернил, ни красок, ни крови, ни слюны — ничего, чем можно рисовать. Кэл размышляет некоторое время, затем достает из сумки охотничий нож и приставляет острие к внутренней стороне запястья. Как будет больше краски — если разрезать вдоль или поперек? Или лучше ударить в горло — ведь так точно крови будет больше?...

Последнее, что Кэл помнит — это вскинутый нож и всепоглощающий удушливый страх.

* * *

Кэл просыпается.

Он лежит на прохудившейся кровати в той же комнате-мастерской, закутанный в теплое одеяло. Запах гнили исчез, сумка с вещами лежит на маленьком столе рядом с огарком зажженной свечи. Болит все тело, особенно левое плечо; Кэл пытается шевельнуться, устроиться поудобнее, и только потом замечает, что он в комнате не один.

За столом, прямо напротив него, сидит высокий худощавый старик; серебристые длинные волосы собраны в пучок, глаза накрывает широкая черная лента, тонкие руки лежат на столе, рядом с тусклой свечой, а узловатые пальцы переплетены, как корни деревьев. За его спиной Кэл замечает изнанку картины; теперь она стоит вплотную к деревянной стене дома.

— Проснулся? — голос у старика скрипучий и почему-то неприятный до дрожи; Кэл едва морщится и выдавливает тихое «Да».

— Это все картина, — говорит себе под нос старик. — Казалось бы — ослепил себя, и больше проблем не будет, так она стала сюда народ заманивать. Давно надо было ее сжечь, говорю тебе...

Кэл неожиданно для себя вспоминает труп, через который переступил, добираясь до картины: его искаженные черты, серую кожу, мух, вылезавших изо рта, — и его прошибает холодный пот.

Старик, немного помолчав, снова заговорил:

— Как тебя зовут, парень?

— К-кэл.

— И зачем же тебе, Кэл, понадобилось вламываться в мою мастерскую?

— Простите, мист... сэр. Мне сказали, что здесь живет Сказитель, а дверь...

— Здесь нет Сказителей, парень, — обрывает его нахмурившийся старик. — С чего ты вообще взял, что нужно искать именно в этом городе?

— Эм... Другой Сказитель дал мне карту... Она должна быть в сумке... — старик тут же уверенным жестом подтягивает сумку к себе, едва не задев свечу, — сердце Кэла сжимается в испуге, — и, выхватив свиток, разворачивает его и пробегает по бумаге пальцами.

— А-а-а, — протягивает старик с необъяснимым отвращением. — Да. Знакомо.

Он склоняет голову и надолго замолкает, видимо, глубоко погрузившись в свои мысли.

Спустя некоторое время Кэл набирает смелости и окликает старика:

— Сэр... — тот вскидывает голову; отчего-то Кэлу становится неуютно. — Вы можете... Скажите... — он запутывается в словах и в итоге, вздохнув, выпаливает: — Как вас зовут?

Старик фыркает.

— Ярнам меня зовут.

— Ярнам?... Старый Ярнам?... — переспрашивает Кэл, даже не пытаясь сдержать радость в голосе. — Вы постоянно бывали в Эшворте, когда я был маленьким! Вы всегда так много интересного рассказывали... Так вы — Сказитель, да? У меня столько вопросов...

— Сказитель, как же, — перебивает Ярнам; его голос сочится ядом. — Я больше не Сказитель, парень. Никто из вот этих вот, — он взмахивает картой и кидает ее на стол, — не Сказитель. Нет больше Сказителей, а любой, кто пытается убедить тебя в обратном — лжец. Или ты не знал, что человек остается Сказителем только до тех пор, пока странствует и собирает новые легенды? Стоит осесть, и ты становишься сборником сказок, который нужен только тогда, когда кто-то должен посидеть с детьми.

Ярнам сердито сплевывает на грязный пол.

— Н-но отец всегда говорил... — пытается возражать Кэл; ему кажется, что всё, во что он верит, летит в пропасть.

— Н-но! — передразнивает Ярнам. — Лиам его звали, да? Когда я в последний раз был в Эшворте, говорили, что он сгинул. Его поди ищешь, м? А с чего ты решил, что он жив? Может, он и вправду ушел к морю, как у вас шептались. Наверняка он сгнил где-нибудь там, на берегу, или вообще в лесу. Бесславная смерть, — насмешливо бросает он; Кэл едва сдерживается, чтобы не вцепиться в его горло, и лишь крепче сжимает кулаки под одеялом, не обращая внимания на ноющую боль во всем теле. Наверное, Ярнам это чувствует: он замолкает, затем снова начинает говорить, но уже не так ядовито, как раньше.

— Все мы, Сказители, были уверены, что мы несем людям истину и знания... Ха. Не будь я так ослеплен своей гордыней, не будь я так убежден в правильности того, что говорю... — вся злость внезапно исчезает из его голоса, уступая место печали, — ничего бы из этого не случилось. Этой... картины, и вообще вот это всего бы не было.

Он снова ненадолго замолкает. Кэл с трудом заставляет себя слушать; почему-то ему кажется, что сейчас будет сказано что-то действительно важное.

— Хах. Она сказала, мол, «Ты говоришь, что за изображениями сила. Так докажи мне. Нарисуй». И я, влюбленный в ведьму дурак, повелся. Эми была чертовски красива, я хорошо рисовал, — почему бы и нет, подумал я тогда, — Ярнам поднимает руку к повязке, легко касается ее и роняет ладонь на колени. — Я никак не мог закончить ее портрет. Все время было что-то не так. Я сутками от холста не отходил, пытаясь найти ошибку. Эта... неправильность грызла меня так сильно, что я выколол себе глаза, лишь бы не видеть картину, лишь бы больше не искать, что же не так, — он криво усмехается. — Не помогло.

Ярнам вздыхает и тяжело поднимается со стула.

— Я вряд ли смогу тебе сказать хоть что-то еще полезное. Переночуй сегодня здесь, но завтра, когда я сниму с тебя повязки, уходи.

Кэл не возражает. Внутри устало клокочет злость.

* * *

Кэл уходит из Гримсби рано утром: ему не хочется проводить много времени рядом с Ярнамом после всего, что тот наговорил. Перед уходом бывший Сказитель, ворча, всунул в руки бумажку со списком городов и существ, о которых Лиам когда-либо его спрашивал, и поспешно захлопнул за ним дверь. На удивление, Кэлу, в общем-то, все равно.

На окраине города Кэл останавливается и прислушивается к сердцу. После случившегося все волнения о Фэлане кажутся лишь давним сном; они больше ему не мешают.

Кэл уверенно открывает карту. Кажется, он знает, куда идти.

* * *

На следующую ночь в доме Ярнама вспыхивает пожар. К утру Гримсби сгорает дотла.

А потом спустя столько-то лет начинаешь снова писать

И не можешь — потому, что все, что болело — уже не болит,

Обо всем, о чем нужно, казалось тогда, непременно сказать

Сейчас

уже совсем необязательно говорить.

Кэл снова нарочито медленно переворачивает сумку вверх дном и пару раз сильно ее встряхивает. На дорогу падает сломанный гребень матери и несколько хлебных крошек. Кэл с некоторой надеждой наклоняет ее в другую сторону; в почву рядом с гребнем втыкается один из его облупившихся зубцов. Кэл тяжело вздыхает и начинает складывать обратно в сумку остатки своих пожитков. Закончив, он с тоской заглядывает внутрь; на секунду возникает желание еще разок все перепроверить, но Кэл тут же отметает его. От перекладывания вещей туда-сюда деньги и еда в сумке не появятся. Живот отзывается на эту мысль недовольным бурчанием.

Кэл одергивает себя. Он должен быть благодарен, что у него не украли вообще всё, хотя вполне могли, пока он спал.

Он разворачивает перед собой карту и находит ближайший город. Рядом с ним не стоит отметка Сказителей, но наверняка Кэл сможет найти там еду и возможность заработать.

* * *

Уэйкфилд встречает его тишиной.

Улицы пусты и безлюдны; город будто вымер — никто даже не подходит к дверям, как бы сильно Кэл в них не стучал. Но дома выглядят ухоженными, и занавески на чистых окнах висят целыми, без следа желтизны и пыли.

— Нет, Уилл, — мягкий женский голос звучит слишком громко в обволакивающей тишине; Кэл вздрагивает, но быстро берет себя в руки и сворачивает на узкую улочку, из которой идет звук. — Больше тебе нельзя. Эта порция на неделю вперед, и раньше, чем через семь дней, я тебя здесь видеть не должна.

— Да ладно тебе, Эми, дай еще, ну что тебе стоит...

Кэл снова выходит на одну из главных улиц. Перед домом прямо напротив него тянется небольшая очередь, на обшарпанном крыльце стоит, скрестив руки на груди, женщина с густыми темно-русыми волосами, небрежно собранными в пучок. Ее губы сжаты в тонкую нитку, брови нахмурены.

— Я тебе не Эми, заруби себе на носу, — резко отвечает она, отворачиваясь от мужчины во главе очереди. Взгляд падает на замершего Кэла; ее выражение лица как-то неуловимо изменяется.

— Прошу прощения, но на этом я закрываюсь. Приходите завтра.

Кэл ожидает криков возмущения, но этого не происходит: люди просто тихо расходятся. Их лица ничего не выражают.

Женщина, подождав, пока последний человек скроется за углом, пальцем подманивает Кэла и заходит в дом. Тот следует за ней.

Он успевает только поразиться тому, как сильно этот дом похож на его собственный, как женщина оборачивается к нему.

— Добро пожаловать в Уэйкфилд. Меня зовут Амелия, можно Лия, но никак иначе. Я ведьма, предупреждаю сразу, чтобы потом не пугался, вреда не причиню, торгую отварами и настоями. Можешь на первое время остановиться у меня, пока не найдешь себе постоянное жилье.

Ее голос звучит так, будто она читает давно заученный текст, в чем-то знакомых сине-зеленых глазах плещется пустота. Кэл не сразу находится с ответом.

— Простите, но... Мне только нужно немного еды, — про деньги Кэл решает пока умолчать. — Понимаете, я путешествую... Я шел из Гримсби, но по дороге...

— Гримсби? — перебивает Лия; на какой-то момент ее глаза зажигаются интересом, но тут же потухают. — Там Ярнам живет еще, не знаешь? Ну, Сказитель ихний.

В голове Кэла вспыхивает странная догадка.

— Это ваш портрет он хотел нарисовать?

— Что, так и не нарисовал? Неудивительно, — Лия фыркает. — Все бахвалился своим Сказительством, носился с ним как с писаной торбой, а как до дела дошло, так на попятную?..

— Он нарисовал.

Что-то в его голосе заставляет Лию замолчать на полуслове; почему-то только сейчас Кэл понимает, какую тяжесть он носит на сердце после встречи с Ярнамом — с картиной. Ему хочется снять с себя этот груз, рассказать, выговориться, погрузить Лию в тот водоворот чувств, бушующий от воспоминаний — во всё это отчаяние, тоску, безумную надежду, ужас и страх...

Он не находит слов.

— Наверное... — голос у Лии неожиданно сиплый; она прокашливается, прежде чем продолжить, — наверное, ты проголодался, — живот Кэла бурчит неожиданно громко, и на лице Лии появляется ломкая улыбка. — Сейчас чего-нибудь придумаю. Присаживайся.

Она отворачивается к камину — дрова в нем сразу вспыхивают и начинают тихо потрескивать — и наклоняется над висящим над огнем котелком. Кэл нашаривает табурет рядом с маленьким столиком, явно не рассчитанным на гостей, и садится; повисшая в воздухе тишина кажется больной, почти мертвой, и тревожить ее так же неприятно и страшно.

— Спрашивай уже, что собрался, — вдруг говорит Лия, не оборачиваясь; Кэл ошеломленно молчит. — Чуется, что спросить чего хочешь, тут даже ведьмой быть не надо.

Какое-то время Кэл пытается привести свои мысли в порядок, выбрать, что сказать и как сказать, — ведь он все-таки разговаривает с ведьмой.

В конце концов он сдается.

— Почему на улицах нет людей? Почему никто не открывал мне двери? Что такого случилось с городом?

Помолчав, Лия отвечает. Голос ее звучит обыденно, даже скучающе, будто она рассказывает о погоде.

— У нас эпидемия.

Сердце Кэла пропускает удар. Эпидемия. Эпидемия...

Он не жилец.

И уходить тоже нельзя — какой бы ни была эта зараза, ее нельзя переносить куда-либо еще.

Он умрет. И умрет вдали от дома, просто потому, что у него украли еду и он, идиот, решил найти ее здесь.

Кэла захлестывает удушливый страх, и он судорожно сжимает кулаки, пытаясь унять дрожь.

— Сколько? — его голос звучит на удивление ровно. Лия по-прежнему стоит к нему спиной; вода в котелке уже давно закипела.

— Кто как. Кто-то умирает сразу, в тот же день, кто-то — нет.

— А... быстро?

— Нет. Очень, очень долго.

— И... всё еще нет лекарства?

— Нет. Всё, что ты можешь сделать — это ненадолго облегчить болезнь. Но она всегда возвращается.

Страх буквально сжимает горло, и Кэл едва слышно выдавливает:

— Что это за болезнь такая?

Когда Лия, помолчав, отвечает, ее голос странно глух, лишен интонаций.

— Апатия.

Сначала Кэл ошеломленно молчит, затем начинает тихо, прерывисто смеяться. На душе становится легче, и внутри будто развязывается тугой узел. Апатия? Она с ума сошла. Никакая это не болезнь! От такого не умирают!

— А с чего ты это взял, мальчик?

Лия наконец поворачивается к нему; огонь в камине тут же потухает. Выражение ее лица заставляет Кэла замолкнуть.

— В этот город просто так не приходят. Здесь полно людей, которые потеряли цель в жизни, которые разочаровались с себе, в близких, в том, что делают, в своих ценностях — в чем угодно. Ты здесь тоже не просто так оказался.

— Я лишь хотел попросить еды...

— Ложь, — отрезает Лия. — Первая высказанная причина — всегда лишь повод, она ненастоящая, даже если кажется весомой. Подумай-ка: как давно тебе хотелось есть? Или почитать, если ты это умеешь? Или рисовать?

Кэл невольно задумывается. Он так хотел найти море, что его не заботило ничто другое. Когда он в последний раз ел? Спал ли, пока шел до Гримсби?

Он не может вспомнить.

— Представь, что ты достиг той цели, за которой гонишься. А что потом?

Кэл молчит. У него нет ответа на этот вопрос.

— А может быть, ты давно потерял след. Откуда тебе знать, что ты идешь не за пустым эхом?

Кэл утыкает взгляд в свои изношенные ботинки. Он не может выдавить ни звука.

Лия присаживается за стол напротив него и невесело улыбается.

— Убивает, правда?

Кэл не отвечает.

Спустя какое-то время он поднимает голову.

— А что насчет вас? — хрипло говорит он. — Что вас сюда привело?

Кэл успевает заметить брошенный в сторону взгляд и оказывается у кресла на секунду раньше Лии, первым схватив лежащий на нем предмет.

Им оказывается книга — точнее, черновик книги. Кэл быстро пролистывает ее — большая часть текста оказывается зачеркнутой. Он бросает взгляд на обложку.

— Третий том "Сказок Эми"? Я думал, на втором томе все закончилось...

— Как видишь, так оно и есть, — выпаливает Лия, выхватывая черновик из его рук. — Давно надо было сжечь это к Зверю...

— Но... В детстве мы зачитывались вашими сказками! Будет большой потерей для всех детей, если вы не допишите...

— Не будет, мальчик, поверь. И нечего тут мне всякое на уши вешать, мол, так оно вам сильно нравилось. Я никогда не писала ничего стоящего, никогда в моей писанине не было какого-то глубокого смысла, или души, или еще чего такого, из-за чего можно было бы ее любить. А это, — она взмахивает черновиком, — вообще марание бумаги. Всё не то, перечитываю — вроде хорошо, да только ничего за душу не трогает. Год за годом переписывала, раз за разом... Всю себя в пустоту излила, ничего уже не осталось...

— Не надо так говорить, — тихо произносит Кэл. — Знаете, в детстве у меня мало чего было хорошего, но ваши сборники сказок — одни из таких вещей. Не наговаривайте на себя и свои книги.

Лия отворачивается к тут же вспыхнувшему снова камину, кладет книгу на стол и начинает нарезать овощи, время от времени скидывая нарезанное в котелок. Куски получаются неровные, с рваными краями и разного размера.

— Что, говоришь, еда тебе нужна? — не отрываясь от работы, спрашивает Лия. — Вот доделаю скоро, и можешь забирать и выметаться из города. Не надо тебе к нам пока что.

— Вы не будете сжигать книгу?

— Не твоего ума дело, мальчик. Ты меня слышал.

* * *

Вечером, спустя несколько часов после ухода Кэла, Эми зажигает свечу на своем маленьком, не рассчитанном на гостей столике и начинает задумчиво перелистывать страницы. Остановившись на первом чистом листе, она садится и достает из неприметного ящика стола чернила и истрепанное перо.

Затем Эми поворачивается и смотрит прямо на тебя.

— Ну, чего ты ждешь? Твой мальчик давно ушел. Беги за ним, не мешай людям работать.

Ты поспешно уходишь, с трудом сдерживая улыбку.

мы не так представляли это — не холодный пепел, зарево и слюда

не далёкое море, уносящее без следа

наши шутки и песни со скоростью параплана

у моего одиночества мой взгляд, мой наряд и голос — и это уже беда

мы сидим на кухне, оно смеётся — «иди сюда,

у тебя всё равно ни черта на сегодня планов».

Кэл выныривает из сна в тот же момент, как в соседнем зале с тяжелым вздохом оживает кузница.

Он бросает мутный взгляд на окно и замирает: еще ночь, и кузня не должна работать. Сон тут же снимает как рукой; Кэл, по возможности бесшумно встав, подбирается к двери и выглядывает в щелку.

Затем выпрямляется, улыбаясь, и выходит в зал, даже не пытаясь прятаться.

— Чего огонь развел на ночь глядя?

Витт оборачивается, как ужаленный; его темные курчавые волосы, убранные в хвост, прорезают воздух.

— А, это ты... — облегченно выдыхает он. — Кэл, во имя чего угодно, не пугай меня так больше!

— Это еще кто кого испугал, — усмехается тот, подходя ближе. — Так чего шумишь? Ночь на дворе, все уже спят давно.

Витт вновь отворачивается к горну; огонь красит его лицо в красный.

— Да так. Ничего особенного. Проверял, как всё работает, сейчас спать пойду и тебе советую, — натянуто говорит он, но не двигается с места. Повисшая пауза кажется болезненно-напряженной, и прерывать ее отчего-то страшно.

— Знаешь, я тут заметил, — спустя пару минут неловко начинает Кэл, не отрывая взгляда от крышки горна; Витт кидает на него заинтересованный взгляд, — жена твоя, Несса, почему-то меня недолюбливает. Может, мне...

— Хех, и с чего бы это? — с хитрой улыбкой перебивает Витт и смеется; Кэл даже не улыбается, и смех Витта быстро стихает.

Молчание становится невыносимым.

«Мы дружили с тобой с самого детства и могли болтать днями напролет,» — думает Кэл. — «Однажды мы даже поспорили, сможем ли говорить без остановки двое суток, и я проиграл тебе только на последней минуте. Что же с нами случилось, что мы теперь стали... такими?»

— Ты так и не знаешь, что с ним произошло? — голос Витта вырывает его из мыслей; поначалу Кэл не понимает, к чему относится этот вопрос, и лишь спустя пару мгновений замечает взгляд Витта на амулете отца, висящий поверх рубашки. Рука сама собой сжимается на амулете, пряча от чужих глаз; Кэл качает головой.

— Знаю только, что отец ушел к морю. Больше ничего, — какое-то время он молчит, затем со вздохом продолжает: — Слушай, я... Я хотел сказать тебе спасибо, что дал мне работу здесь, в кузне. Но через неделю я, наверное, уеду. Вот, хотел предупредить.

Витт в изумлении вскидывает на него взгляд:

— Ты чего это? Опять на поиски приключений уйдешь? Просто я не понимаю — у тебя здесь, в Рэвенгласе, и еда есть, и работа, и крыша над головой, и я, и Несса тоже к тебе хорошо относится, что бы там тебе ни казалось — что еще нужно для счастья?

Кэл неуверенно молчит. Он колеблется с ответом.

Понаблюдав за ним какое-то время, Витт вздыхает и с усмешкой качает головой.

— Ладно, я понял, — он молчит пару мгновений, будто подбирая слова. — Помнишь, я когда-то давно говорил, что хотел бы поступить в Академию в Столице?

Кэл кивает, не совсем понимая, к чему это.

— В общем, я недавно узнал, что туда все-таки можно поступить нестоличным, даже из такой дыры, как Рэвенглас, но только с каким-то новым изобретением. Не хотел портить сюрприз, но... В общем, пойдем в другой конец зала. Покажу, зачем сегодня огонь в горне развел.

То, что показывает Кэлу Витт, больше походит на металлический кувшин с сужающимся запаянным горлом; из горла во все стороны расползаются извивающиеся кожаные трубки.

— Оно еще не совсем готово, — мягко произносит Витт. — Пока я не придумал ему название, поэтому просто называю «штукой», — он широко улыбается чему-то своему. — Если всё получится, то с ее помощью можно будет дышать под водой.

Витт бросает на него выжидающий взгляд, и Кэл немедленно чувствует себя глупо: он не может проникнуться важностью момента.

— А... Зачем?

— Ну... — неожиданно Витт выглядит растерянным, будто раньше никогда не задавался этим вопросом. — М-м-м, например, для проверки одной теории про море. М-м, понимаешь, люди, которые уходят к нему, либо возвращаются, либо... исчезают. Но такого ведь не может быть, верно? А дно просто так, без снаряжения, не посмотришь...

— А запрет? — перебивает Кэл. Витт бросает на него снисходительный взгляд и криво усмехается.

Спустя пару минут он аккуратно, будто взвешивая каждое слово, произносит:

— Может быть, проверив эту теорию, я смогу узнать что-нибудь о твоем отце.

Кэл закрывает глаза. Он молчит. Ему страшно за Витта, ему страшно, что именно Витт может обнаружить или не обнаружить, ему страшно бездействовать и страшно сделать хоть что-либо в помощь. Но Витт может узнать что-нибудь об отце. Он может узнать хоть что-нибудь.

Наконец Кэл выдавливает:

— А зачем тебе Академия? У тебя уже всё есть — жена, дом, возможность заниматься изобретательством — всё, о чем ты мечтал в детстве, уже сбылось...

— У тебя, считай, тоже всё есть. Тебя это останавливает?

Взгляд у Витта неожиданно пронзительный и колючий. Кэл отворачивается.

— Дай мне испытать, — после паузы роняет он. — Я уже ходил к морю.

Кэл не нужно видеть лицо Витта: повисшее молчание выразительнее мимики и жестов.

— И после этого ты еще что-то мне говоришь про запреты, — в голосе Витта звучит ломкая усмешка. — Нет, я не дам тебе испытывать. Я тоже ходил. Да, не один ты такой, — резко отвечает он на выражение лица Кэла. — В общем, это моя работа, и я не хочу кем-то рисковать. Слушай, я уже всё решил, — строго говорит он, когда Кэл открывает рот для возражений, — и ты меня ничем не переубедишь, ты же меня знаешь.

Кэл не пытается; не пытается даже разбить вновь повисшую тишину, нарушаемую ревом затухающего огня в горне. Витт может узнать хоть что-нибудь об отце; эта мысль не дает ему покоя.

Прежде, чем он уходит спать, Витт со вздохом говорит:

— Я это всё вот к чему. Испытание будет через две недели. Прошу, подожди до него с отъездом.

* * *

В ночь в канун испытания Кэл сквозь сон слышит шум в соседнем зале. Он думает, что Витт решил снова «откалибровать», как он выражается, какую-нибудь деталь напоследок.

Он улыбается, думая, какой Витт все-таки зануда, и переворачивается на другой бок.

Утром никто не выгребает, поминутно чихая, пепел из горна, не забрасывает в него дрова и не раздувает меха.

Витт исчез.

Как исчезла и «штука», над которой он работал.

Кэлу не нужно спрашивать, куда.

Когда он приходит на берег местного моря, оно встречает его пощечинами сердитого и пронзительного ветра. Набегающие на гальку волны презрительно выталкивают истерзанный металлический кувшин с закрытым горлом; его водорослями обвивают обрывки трубок.

* * *

Уже на следующий день Кэл понимает, что больше не может оставаться в погасшей и какой-то умершей кузне, в доме один на один с Нессой, будто оторванной от жизни после исчезновения Витта. Он собирает вещи так быстро, насколько это возможно; Несса не выходит его провожать, и Кэл ощущает целую смесь чувств по этому поводу, в которой ему не хочется разбираться.

Останавливаясь на окраине Рэвенгласа, он привычно прислушивается к себе, пытаясь понять, в какую сторону двигаться, где его ждет море на этот раз.

Внутри он слышит лишь глухую тишину.

* * *

Уэйкфилд встречает его, как и в прошлый раз, пустыми, безлюдными улицами и тишиной.

Теперь Кэл не стучится в двери, не пытается высмотреть людей за белыми занавесками окон. Его взгляд направлен вниз, на криво уложенную мостовую; ноги сами, кажется, знают, куда идти.

Добравшись до знакомого обшарпанного крыльца, Кэл подходит к двери. У него не хватает сил, чтобы постучать, и он просто приваливается к косяку.

Этого оказывается достаточно.

Дверь открывается, и Лия, нисколько не изменившаяся за прошедшие полгода, отступает в сторону, пропуская гостя внутрь.

— Проходи, — она улыбается одними губами. — Я ждала, что ты вернешься.

Не говори, не думай, по имени не зови,

старые сказки замешаны на крови,

старые сказки знают: не верь приходящим с севера,

двери закрой, постучи по дереву, нить порви.

Утро приходит ознобом и небом серым,

утро невозможно остановить.

* * *

Март несет в себе радость, рассветов песнь,

Ноябрям оставляя тоску и тлен...

Но ноябрь случается чаще, за год раз шесть,

Унося все, чему не найти замен.

Огонь в камине его нового дома в какой-то момент неожиданно ярко вспыхивает; Кэлу даже не нужно оборачиваться — он и так чувствует, что Лия теперь стоит у него за спиной.

Она молчит, и Кэл не может понять, угнетает его это молчание или нет. Раньше, до Рэвенгласа, наверняка бы угнетало. Тогда молчание значило неизвестность, невозможность понять, что думает собеседник, не оплошал ли сам Кэл в разговоре...

Теперь ему все равно.

Он садится, переворачивает сумку вверх дном и вытряхивает свои немногочисленные пожитки: мешочек с деньгами, карту Сказителей и список городов, о которых, по словам Ярнама, спрашивал отец.

Воспоминания об отце отчего-то неожиданно больно ранят; на мгновение Кэлу хочется сорвать с шеи отцовский амулет и выбросить его в окно. Всё началось именно из-за него. Может, ничего бы не произошло, не исчезни отец однажды. И тогда... никто бы...

— Что ты делаешь?

Кэл едва заметно вздрагивает от голоса Лии и опускает взгляд. В руках он держит порванный на множество кусков список; у Кэла не получается разорвать их еще раз, и он кидает их в камин. Пламя жадно набрасывается на бумагу; мелкие клочки, шипя, сгорают, едва успев вспыхнуть, и Кэлу кажется, будто огонь раздраженно фырчит, выражая недовольство тем, что ему скормили.

С этим путешествием пора закачивать. Все равно Кэл не знает, куда и зачем идти.

Кэл берет в руки карту, разглядывая ее в последний раз. Когда-то — кажется, целую вечность назад, — ее дал Фэлан, слепой Сказитель, который не сразу смог разглядеть обман за своим горем, который поверил Зверю на слово, поверил, что погибшие собаки вернулись к жизни, и жил счастливо. До тех пор, пока не пришел Кэл. До тех пор, пока он не разрушил чужую жизнь своей нерешительностью и бездействием.

Когда Кэл готовится бросить карту в камин, на его плечо ложится рука Лии.

— Не надо.

Кэл наконец оборачивается к ней, недоуменно поднимая брови. Он не находит сил спросить словами, но этого и не нужно.

— Это ведь Ярнама, да? — Лия мягко вынимает карту из его рук и начинает рассматривать; на ее лице застывает какое-то выражение, которое Кэл не может распознать. — Он любил ей хвастаться, пока занимался Сказительством. Пока не остановился в Гримсби.

У него нет сил поправлять ее или возражать, и он просто отворачивается обратно к камину. Над пламенем витают черные хлопья.

— Ты знаешь, что Гримсби сгорел? — тихо говорит Лия.

Кэл, скорчившись у огня, молчит.

* * *

Март пылится на полке, вписанный в календарь

Как насмешка над всем, что любил твой потухший взгляд.

Сто какой-то ноябрь щедро ссыпает в дар

Все, чего ты хотел, измаранное в углях.

Время сливается в один сплошной нескончаемый день. Один сплошной нескончаемый кошмар.

Каждый день настолько похож на предыдущий, что Кэл едва их помнит. Иногда он приходит к Лие; они молчат, пока Кэл не уходит к себе домой на другом конце Уэйкфилда, понимая, что еще не готов разговаривать. Лия не торопит его и, видимо, просто терпеливо ждет.

Очередное утро оказывается холодным, серым и туманным; мороз просачивается сквозь плотную ткань рубашки, и Кэл ускоряет шаг, размышляя над тем, сможет ли он сегодня переступить через себя и наконец заговорить о том, что его сюда привело. Он все еще не может до конца понять, почему не хочет делиться своими мыслями. Ему вообще мало чего хочется в последнее время.

— Эй, осторожно!

Он врезается в кого-то маленького и хрупкого прежде, чем успевает остановиться. Этим «кем-то» оказывается незнакомая девочка с растрепанными короткими темными волосами и пронзительным взглядом. Она вскакивает на ноги прежде, чем Кэл успевает помочь ей подняться.

— Прости. Эм, — голос у него хриплый от долгого молчания; он прокашливается, пытаясь придумать, с чего начать, — здравствуй, девочка.

Сказав это, Кэл немедленно чувствует себя глупо. В голове звучало лучше.

— Здравствуй, взрослый, — ядовито отвечает девочка. Кэл тут же ощущает себя еще растеряннее.

— Эмм... Как тебя зовут?

— Мэй.

— Мей?

— Мэй, — голос девочки начинает подрагивать от злости; кажется, такая ситуация возникает уже не первый раз в ее жизни и успела изрядно поднадоесть. Кэл решает на всякий случай не называть ее по имени.

— Кхм, в любом случае... Что ты здесь делаешь совсем одна?

— Меня здесь родители ждут. Наверное, просто... — голос Мэй лишь на мгновение искажается неуверенностью, —забыли встретить.

В сердце Кэла начинает скрестись какое-то неприятное предчувствие; он спрашивает, почти уверенный в ответе:

— А «здесь» — это где?

— Ну, здесь, — Мэй хмурится и для убедительности топает ножкой по криво уложенной мостовой. — В Гримсби.

— В Гримсби, — повторяет Кэл. У него внутри всё леденеет. — И давно они тебя ждут?

— А? — Мэй с резко изменившимся выражением лица делает едва заметный шаг назад, и Кэл не выдерживает.

— Это не Гримсби, Мей, или как там тебя. Это Уэйкфилд. Слышала про него? Это город, в который приходят все, кто потерял смысл жизни, кто разочаровался в себе, в близких, в том, что делает, — да в чем угодно! — он уже почти кричит. — Сюда не приходят просто так! Здесь, море его разнеси, эпидемия апатии! Ты знаешь, что такое эпидемия? А что такое апатия, знаешь, а?! — Кэл замолкает. В горле у него сухо, когда он тихо, как Лия тогда, у камина, произносит:

— Ты ведь знаешь, что Гримсби сгорел?

Мэй тихонько, будто боясь разозлить его еще больше, поскуливает, спрятав лицо в ладонях; время от времени ее плечи судорожно вздрагивают, и к кончику носа стекают и падают вниз крупные капли.

В какой-то момент Кэл видит в ней себя.

«Поздравляю», — деловито скажет ему чуть позже Лия, уводя плачущую Мэй вглубь своего дома; Кэл так и не поймет, с чем.

* * *

Пустота наказуема гнездами пауков,

Что плетут и плетут бога, любовь и веру.

С потолка стекает сущность всех потолков

И дробится в тысячи измерений.

Вот в одном ты смотрел, хоть больше не мог не смотреть.

А в другом отвернулся, до смерти испугавшись.

Март приходит под утро, пахнет совсем как смерть.

Пахнет твоим ноябрьским настоящим.

Кэл глубоко вдыхает. Он уже несколько раз набирал в грудь воздуха, собираясь начать разговор, но в итоге просто тяжело вздыхал и возвращался к рассматриванию огня в камине дома Лии, злясь на себя и свою нерешительность.

— Знаешь, — наконец глухо начинает он; Лия застывает: нож в ее руках замирает, так и не опустившись на кусок мяса. — я часто думаю — а если бы тогда я действовал по-другому?

Лия едва слышно вздыхает и продолжает нарезку; в котелке в камине булькает закипевшая вода.

— Просто... Слишком много смертей. Слишком... И так... — Кэл пытается подобрать нужное слово, — не знаю, несправедливо, что ли. И... Как бы я ни пытался, я ничего не могу сделать, ничего не могу изменить, и, и они умирают. И, — Кэл вспоминает Витта, и к горлу подкатывает комок. — И так рано и ни за что... — Кэл запутывается в словах и замолкает, отвернувшись к огню.

— Знаешь, — говорит Лия, не отвлекаясь от нарезки, — когда-то давно, когда я еще не писала, а просто собирала сказки вместе с Ярнамом, мы наткнулись на одну очень забавную. Не помню, как называется, но сюжет у нее такой — рассыпал однажды старик крупу, которую нес домой, и говорит: «Вот бы мне помогли Солнце, Луна и Ворон ее собрать». Не спрашивай, как, но как-то они помогли ему, а взамен взяли у него дочерей в жены. Пошел старик по зятьям смотреть, как у кого живется. И вроде хорошо у них жилось, со своими особенностями; пытался старик жить так же, да что-то не получалось. И вот в конце сказки он приходит к Ворону, и тот приглашает его поспать на жердочке. Не спрашивай, как, но они засыпают, а как только засыпают, оба падают и разбиваются. Конец.

Повисает недолгое молчание; затем Кэл осторожно произносит:

— Эм-м-м, боюсь, не понимаю, к чему это.

Какое-то время Лия молчит, затем широко улыбается.

— Дурачок ты, — бросает она коротко и по-дружески подзуживающе; почему-то после этих слов Кэлу становится легче.

— Ну как, думаешь двинуться дальше за тем, что искал?

Кэл чувствует на себе пристальный взгляд Лии и потому отвечает не сразу.

— Я... Не знаю. Раньше я примерно понимал, куда мне идти, а сейчас... — Кэл качает головой; с каждым словом ему одновременно труднее и легче продолжать. — Я даже не знаю наверняка, что ищу — море, существо оттуда или правду о том, что случилось с отцом. Я даже не уверен, что это существо — гиппокампус — именно из моря. Вдруг там всё давным-давно вымерло, а я просто гоняюсь непонятно за чем...

Лия скидывает нарезанное мясо в котелок и начинает медленно помешивать варево; пламя в камине загорается ярче и вытягивается вдоль стенок котла.

— Ну, сама я тут тебе мало чем могу помочь. Но я знаю одного человека — Грегори его зовут, — который изучал море, несмотря на запрет. Помнится, он говорил что-то в духе «жизнь есть везде, а значит, и в море тоже». Попробуй поискать его в Торнбридже. Карта на столе, — не глядя подсказывает она, пока Кэл пытается придумать подходящий вопрос.

Спустя пару минут Лия поворачивается к Кэлу, когда тот уже стоит у двери. Она грустно улыбается.

— Мы с Мэй проследим, чтобы твой дом никто не занимал. Заходи, если будешь неподалеку.

Последние слова заглушает закрывшаяся дверь; Кэл торопится к себе, торопится схватить сумку и припасы и снова отправиться в путь.

Чувство тоски в сердце, бывшее компасом к морю, молчит, но Кэл и так знает, куда ему теперь нужно идти.

Если ночь, холоднее майской, устроит бал,

И смеющийся месяц внезапно заточит нож,

Я хочу, чтоб ты помнил, а лучше — железно знал:

В наших сказках всегда было больше, чем просто ложь.

Говорят, что мир сдвигается с места, и я вижу, как он сдвигается,

потому что ломаются горы, трещат деревья, из лесов выбегают зайцы,

потому что кто-то хрипит и стонет в черном озере подо льдом,

потому что я смотрю на тебя, и вижу тебя с трудом.

"Все идет наперекосяк".

Это опасная мысль, разрушающая любую надежду на успех, но у Кэла уже нет сил, чтобы ее отогнать.

Мужчина, сидящий в трактире Торнбриджа напротив Кэла, делает глоток пива из почти опустевшей пинты и небрежным движением ладони смахивает с усов пену. В его зеленых глазах плещется откровенное веселье.

— Хорошо, давайте еще раз, — устало проговаривает Кэл. — Мне рассказала о вас ваша знакомая, Лия из Уэйкфилда...

— Давай еще раз: а с чего ты решил, что я такую знаю? — со смешком отзывается мужчина. Кэл пропускает вопрос мимо ушей.

— ...назвав ваше имя — Грегори — и место, где вас можно найти — Торнбридж...

— Тут этих "Грегори" может быть сотни, парень, — в голосе мужчины появляется едва заметная издевка. — Да и с чего ты взял, что меня так зовут?

— Вы откликнулись на это имя, когда вас трактирщик позвал, — поясняет Кэл и поспешно продолжает, прежде чем Грегори успевает открыть рот: — Вас рекомендовали как человека, который изучает море и может рассказать что-нибудь о нем рассказать.

— Парень, тебя накормили сказками, — уже спокойней отзывается Грегори; отблески веселья исчезают из его глаз. — Запрет на то и запрет, чтобы к морю всякие любопытные типы вроде тебя не совались. И потом: ты ведь не знаешь, нужный ли тебе "Грегори" сидит сейчас напротив. Я на тебя и настучать могу кому надо за такие разговорчики.

Кэл прикрывает глаза.

Все идет наперекосяк. Впервые ему попался настолько... ехидный собеседник. Даже узнать его имя было тяжелым испытанием; долгое время Кэл сомневался, а нужный ли это человек. Надо отдать Грегори должное — он умеет морочить голову.

Но... Кэл впервые в тупике. Когда он покидал Уэйкфилд, ему даже в голову не пришло, что ему не поверят на слово. Он не умеет убеждать, и несколько сегодняшних попыток — лишнее тому подтверждение, даже если Грегори сейчас умудрился проговориться. Идти обратно в Уэйкфилд за свидетельством Лии бессмысленно и даже рискованно — наверняка Грегори просто сбежит, стоит Кэлу покинуть Торнбридж, — но других способов убедить его Кэл не видит.

Кэл едва слышно вздыхает и встает из-за стола. Грегори смотрит на него с плохо скрываемой усмешкой на губах; в глубине глаз искрой горит торжество.

— Приходи, когда снова захочешь поупражняться в полемике.

* * *

Море Рэвенгласа встречает Кэла намного холоднее, чем в прошлый раз: морской ветер толкает Кэла в грудь, стоит ему сделать шаг к воде; в какой-то момент Кэлу кажется, будто море не хочет его видеть.

Он останавливается, лишь когда набежавшая волна едва касается его ботинок, и закрывает глаза.

"Я не знаю, что делать дальше," — думает Кэл вместо обычного "Ты мое море?".

"Я не знаю, что делать дальше".

Глубоко внутри себя, там, где раньше почти привычно занозила тоска, где раньше был точный компас к его морю, Кэл не чувствует ничего.

"Я... Я не знаю..."

Он хочет попросить помощи, попросить спокойствия, попросить вернуть всё как было; море спокойно молчит, и ветер соленой влажной ладонью толкает в лицо.

"Я..."

Кэл судорожно сглатывает; колени подламываются, и он падает, зарываясь руками в песок. Волны, набегая на берег, обвивают его запястья;

Кэл ничего не чувствует.

* * *

Кэл уходит из Рэвенгласа, не глядя по сторонам; ему не хочется, чтобы кто-то его узнал, и еще меньше хочется наткнуться на Нессу.

Кэл уходит из Рэвенгласа, хотя больше всего ему хочется отсюда сбежать.

Он выбирается на окраину городка; отсюда виден Торнбридж — маленькая точка на самой линии горизонта — и лес, в котором, поговаривали, можно встретить Зверя. На какое-то мгновение Кэл теряется, не увидев неподалеку Уэйкфилд, но затем вспоминает, что он находится в другой стороне.

Кэл думает, что придется вернуться в Уэйкфилд — там его ждут, и там у него есть дом. Кэл думает, что тогда нужно будет обойти вокруг Рэвенгласа, потому что еще к одному проходу сквозь город он не готов. Кэл думает, что, возможно, не нужно было сдаваться так быстро — наверняка Грегори был неаккуратен в их разговоре. Кэл думает, что стоит на всякий случай забежать в Торнбридж — вдруг Грегори не уехал, вдруг еще не всё потеряно.

Глубоко внутри он знает, что ни на что из этого у него не осталось сил.

Кэл сворачивает с тропинки, ведущей в Торнбридж, и идет в лес.

* * *

Лес встречает Кэла прохладой и слегка уловимым и отчего-то знакомым запахом болота; свет едва пробивается сквозь ветви деревьев. Кэл, спотыкаясь, идет, не разбирая дороги; когда ищешь Зверя, никакая тропинка не поможет.

Говорят, при встрече Зверь исполняет одно заветное желание. Но встретить его можно, лишь пройдя лес, не сомневаясь, не передумывая, всегда помня про свое желание. И тогда всё получится. И тогда всё получится.

Так Кэл говорил Кайе в их детстве, за годы до того, как она сама отправилась в лес. За годы до того, как ее желание, каким бы оно ни было, извратилось и изменило ее.

Кэл вспоминает скрюченную, враз постаревшую фигуру Кайи, шуршащий голос и тошнотворный запах болота, которым насквозь пропах ее дом; вспоминает собак Фэлана, вернувшихся с того света в виде костяных гончих. Кэл поспешно отбрасывает эти воспоминания в сторону; ему нельзя сомневаться.

Кэлу кажется, что он обдумал все варианты, и этот — единственный оставшийся. Кэл старательно думает "Я хочу знаний о море", но где-то в глубине души он сомневается, что это заветное желание. Что Зверь откликнется на его просьбу.

Он не знает, сколько времени блуждал меж деревьев; просто в какой-то момент на лес окончательно опускается тьма, и напротив Кэла вспыхивают две огромные молочно-белые луны, меньше всего похожие на глаза. Перед ним словно возникает стена, запрещающая сделать хоть один шаг к этим не-глазам, и он натыкается на эту стену и падает на колени, не в силах подавить усталость и крупную дрожь.

Последнее, что Кэл помнит — странное, чужое ощущение, что он не рад своему успеху.

* * *

Кэл просыпается.

Во всем теле ноет, но больше всего в спине, под лопатками которой чувствуется жесткая деревянная скамья трактира Торнбриджа; такую скамейку не смягчит никакая ткань. Рядом с Кэлом, у его головы, на той же скамье сидит Грегори и медленно и сосредоточенно читает какую-то книгу.

— Как к Зверю сходил? — не отрываясь от чтения, спрашивает Грегори, стоит Кэлу немного пошевелиться. Кэл удивленно вскидывает брови, пытаясь этим движением спросить "Откуда вы узнали?"; на большее он не чувствует себя способным.

Грегори, не дождавшись ответа, кидает на него короткий взгляд и смеется.

— Парень, да у тебя всё на лице написано...

"Ложь", — отчетливо понимает Кэл; улыбка Грегори вянет под его взглядом.

— Ладно, ладно, я... — он вздыхает, кидает книгу на стол, отводя глаза, — я немного рассчитывал на то, что ты к нему пойдешь. Надеялся побольше узнать о море, — помолчав, он немного наигранно продолжает. — Ну, раз не хочешь делиться первым, расскажу сначала я. Сядь-ка.

Кэл с трудом заставляет себя сесть; таким измотанным он еще себя никогда не чувствовал.

— Взгляни, — Грегори расстилает большой, почти на всю столешницу свиток; им оказывается отлично прорисованная карта. — Здесь, — он указывает на самый ее низ, — на юге, находится самое большое море, такое, что до его другого конца вряд ли кто-нибудь доберется. Его назвали Океаном.

Кэл одними губами проговаривает это слово, будто пробуя на вкус. Океан. Океан.

"Иди южнее, туда, где меньше лесов и больше воды", — говорила ему Кайя перед его уходом. Может, она имела в виду Океан?..

— Есть такая легенда, — продолжает Грегори; на Кэла он не смотрит, — мол, был один парень, который пошел к Зверю с просьбой знаний о море. И Зверь превратил его в этот самый Океан. Кто-то говорит, что Океан уже был, а за ним, на другой стороне, лежит земля Императора-за-Морем — этого самого парня, которого Зверь сделал правителем всех морей. Кто-то вообще говорит, что это все неправда: и такого парня никогда не было, и Императора-за-Морем, как и его земли, — тоже. Кто-то говорит, что это Император-за-Морем создал нашу землю и всё, что на ней, в том числе и Зверя. Но кто знает, где здесь правда, а где нет.

Грегори переводит дыхание и внимательно вглядывается в застывшего Кэла.

— Предположу, что ты, не добившись от меня ответа, сразу поплелся к Зверю, выпрашивая знаний о море. Я прав?

Кэл молчит, но Грегори, похоже, и не нужно подтверждение.

— Предположу так же, что ты до него дошел, судя по твоей реакции на мой первый вопрос. Но не похоже, что ты что-то от него узнал. Парень, по твоему лицу и правда всё видно, тебе надо над этим поработать. Да и к тому же, не похоже, что ты стал Океаном или владыкой всех морей, — Грегори усмехается; в глазах плещется привычное веселье. — Ну как, чувствуешь в себе особенную силу или еще чего там?

Кэл улыбается против своей воли и опускает голову на грудь, пряча глаза. Ему не хочется смотреть на Грегори и понимать, насколько тот, Зверь его подери, прав.

Кэл не помнит, как прошла их со Зверем встреча; может, Зверь просто ничего не рассказал про море, может...

— Ну, не расстраивайся, — голос Грегори звучит неожиданно мягко; Кэл боится поднимать на него глаза. — Раз встретил все-таки Зверя, значит, желание сбудется. Может, это желание сбудется не сразу. Может, Зверь исполнил другое желание, более сильное, чем это. Вообще, понимание того, исполнилось ли желание — это то же, что гадание на рунах... Ты хоть раз гадал? — Кэл отрицательно качает головой; Грегори продолжает, но уже чуть медленнее и будто неувереннее. — Ну, ты при любом раскладе никогда не узнаешь ничего определенного, лишь общие, размытые очертания происходящего. А дурная ли тебя ждет судьба — зависит лишь от твоего понимания.

Кэл медленно, чтобы Грегори не услышал, выдыхает; ему будто становится легче. Будто ничего страшного не произошло.

— Ну, парень, — бодро проговаривает Грегори, поднимаясь из-за стола; Кэл, не удержавшись, вскидывает на него взгляд, — раз у тебя такие дела и рассказать ты мне ничего не можешь, за тобой теперь должок, и я его могу попросить вернуть в любое время и в любом месте, — он протягивает Кэлу руку. — Но ты лучше останься пока тут, ладно? Не хочу за тобой через полмира бегать.

Кэл слабо улыбается и крепко, насколько позволяют силы, жмет протянутую ладонь.

— За мной не заржавеет, — говорит он первые за день слова.

Он не узнает своего голоса.

Сказали мне, что эта дорога

меня приведёт к океану смерти,

и я с полпути повернул обратно.

С тех пор всё тянутся передо мною

кривые глухие окольные тропы...

— Видишь старичка? — Грегори едва заметно кивает головой в сторону входа в трактир, и Кэл осторожно оборачивается. Уже вечер, но света еще достаточно, чтобы увидеть, что находится на другом конце помещения. Там, на скамейке у входа, и правда сидит старик — изношенная одежда, давно немытые и оттого грязно-серые, всклокоченные волосы закрывают глаза. В руках он держит нечто, похожее на деревянную доску, и пытается что-то с ней сделать, наклоняясь так низко, что волосы заслоняют всё лицо.

— Вижу, — Кэл уже знает, к чему в итоге приведет этот разговор; ему хочется побыстрее его закончить.

— Так вот, мне нужна его свирель, — заявляет Грегори; на его лице блуждает странное, почти самодовольное выражение. — Это всё еще не оплата твоего долга, но очень близко к тому. Пшел.

Кэл мысленно вздыхает, поднимаясь с места — вздохнуть вслух он бы не посмел. Опять... это. Пойди туда, принеси то, сделай это — запросы Грегори постоянно множатся, и ни один из них, по его словам, не покрывает долга полностью.

Где-то в глубине души Кэл думает, что так оно и есть. Что этого недостаточно, чтобы закрыть долг.

Где-то еще глубже он ненавидит себя за эти мысли.

— Не загораживай людям проход, юноша, — вырывает его из мыслей мягкий старческий голос; Кэл чувствует, как его за рукав осторожно тянут вниз и в сторону, и невольно делает туда шаг прежде, чем смотрит вниз.

Кэл обнаруживает себя рядом со скамейкой и стариком, к которому шел. Кэл вспоминает, как тот пару раз выступал в трактире на каком-то инструменте, и в памяти всплывает его имя — Наир, — как раз в тот момент, когда тот заговаривает:

— Будь внимательнее, юноша, ты здесь не один, — Наир окидывает его цепким взглядом, затем опускает глаза на деревянную доску на коленях. Кэл присматривается к ней внимательнее: доска оказывается множеством трубок разной длины, соединенных в ряд. Все в мелких царапинах и трещинках, трубки выглядят так, будто готовы развалиться, и держатся вместе по им самим непонятной причине.

— Заинтересовала моя свирель? — Кэл вздрагивает от неожиданности и, подняв глаза на лицо Наира, встречается с его острым, пронзающим взглядом.

— В детстве, — негромко начинает Наир, — я слышал легенду о мальчике, который, играя на свирели, оставался вечно молодым. Говорили даже, что он умел летать, а жил он в своей собственной, идеальной стране, недоступной взрослым, — Наир усмехается. — В полеты я не верил, но всё-таки смастерил себе свирель и научился на ней играть, хотя, как видишь, это не сильно помогло.

Какое-то время Кэл ждет продолжения, боясь нарушить течение рассказа, но Наир лишь молча рассматривает свирель у себя на коленях; руки обессиленно лежат на неровных срезах труб.

Наконец Кэл решает рискнуть заговорить.

— А в идеальную страну вы верили?

— Ну... Сначала нет. А потом, уже ближе к старости, я подумал, что вообще-то есть нечто, подходящее лучше всего, — Наир снова растягивает губы в усмешке; она получается неожиданно кривой. — Ведь люди, ушедшие к морю, никогда не возвращаются. А вдруг там, в морях или у их берегов, и есть та самая идеальная страна?...

Наир задумчиво замолкает; Кэл вдруг вспоминает об отце, и сердце пронзает боль. Ему кажется, — нет, он чувствует, он знает, — что так оно и есть. Это не может не быть правдой. Это должно быть правдой.

— Была у меня подруга... — вздохнув, продолжает Наир. — Любопытствующая, постоянно исследующая всё и вся... Однажды я рассказал ей эту идею. И спустя пару дней она позвала меня к морю — проверить. Я испугался, а она... — он снова замолкает; когда он опять заговаривает, его слова звучат уже намного тише.

— С тех пор я часто думаю: что было бы, поступи я тогда по-другому? Что бы изменилось? Стал бы я и тогда жалеть?..

Наир снова делает паузу, будто подталкивая к раздумьям. Неожиданно для себя Кэл вспоминает Кайю, мать, друзей из Эшворта; для кого-то его уход наверняка выглядит так, будто он просто взял и бросил их всех.

Кэл не может понять, жалеет ли о своем выборе.

Наир вдруг резко поднимает голову и горько улыбается.

— Ох, прости меня за старческую болтовню. Ты ведь наверняка не за этим ко мне подошел, — он кидает взгляд на толпу за столиками. — Кажется, люди сегодня несколько в расстроенных чувствах. Подожди немного.

Наир подносит свирель к губам и начинает выводить медленную, аккуратную мелодию. Трактир разом замолкает и застывает, будто боясь шевельнуться; в плавно струящейся музыке тончайшей незаметной нитью скользит старая, почти утихшая боль.

Кэл не улавливает момента, когда мелодия затихает; на долгий миг воцаряется тишина.

— Грегори хороший человек, — проговаривает Наир, отняв свирель от губ, когда трактир выходит из оцепенения и разговоры возобновляются. — Корыстный и хитрый, да, но он хочет добра. Кто-то мог бы сказать, что он желает добра только для себя... Н-да, — он делает паузу, но вскоре снова продолжает: — Я здесь частенько бываю, и скажу тебе вот что, юноша — тебе пора уходить из города. Не знаю, чего от тебя затребовал Грегори в уплату долга, но, думаю, оно того не стоит.

Кэл опускает глаза на подгнившие деревянные доски трактира. Он чувствует на себе взгляд Наира, но не осмеливается посмотреть на него в ответ.

— Ты здесь уже изрядно задержался, — голос Наира звучит на удивление мягко. — И я уверен, что там, дальше, тебя кто-то уже очень давно и с нетерпением ждет.

* * *

— Ну? — нетерпеливо спрашивает Грероги, подаваясь вперед, — Как, забрал? Давай сюда, ну же!

Кэл, глубоко вздохнув и собрав всю свою решимость в кулак, поднимает на Грегори взгляд.

И видит на его лице широкую, торжествующую ухмылку.

— Опять по твоему лицу всё видно. Что, из города уходить собрался? — вкрадчиво проговаривает Грегори, прищурившись; его ухмылка становится еще шире. — Тогда настало время для настоящей уплаты долга.

И ловушка захлопывается.