Каждое Дерево (джен)

Когда застрелили девочку, Анестезии там не было. Это я? Я торможу время? Как это сделать?

— Обувайся.

— Угу-ыхы, — мычит Кета.

Чтобы не попасться, я отвечаю не говорящему — Нейролептику, а Кете.

— Не могу, — я несу ботинки в руке, представляя, как больно будет их надевать. — Пятка.

— Что — пятка?

— У-ыхы? — встревает Кета.

— Порезана.

У развилки больше не слышно стука ножа, на кухне пусто? Кета отпирает её, чтобы подтолкнуть меня вперёд. Я переступаю через высокий стальной порожек. И попадаю в пар, в облако, и глаза режет от запаха лука.

— Хочешь есть? — говорят мне. — Ты заслужила.

Кета вынимает из ящика лук и бросает на стол. Протягивает мне нож, вытянутый из-за пазухи.

— Режь, — ровняет Нейролептик, уходя.

Молодые стебли сочного зелёного лука заставляют глаза слезиться. Слёзы заляпывают очки. Взмах. Можно направить нож в другую сторону. Взмах. Совсем не в сторону лука. Взмах. Но толку, я же уже пыталась. Почти успешно. Взмах. А если попробовать снова? Такая узкая кухня, развернуться негде. Нет, я не должна убивать эту женщину.

Кета отворачивается, чтобы нырнуть в подпол. Подпол? Я зависаю, и долго смотрю на отверстие в полу; вниз ведёт лестница, деревянная, шаткая. Снизу пахнет сырой землёй. Надеясь не быть пойманной, я припадаю ко входу, и слушаю удаляющееся шарканье Кеты, и ступаю на лестницу. В погребе полумрак, а у освещённой софитами стены тянется вверх лук. Нет, не просто тянется. Он нарисован на стене. Но воздух всё равно пахнет луком, и чем ближе подхожу, тем ярче запах. Я выпускаю руку и срываю пёрышко. И пробую его на вкус, разгрызая передними зубами, и умираю от остроты, вспоминая, как давно ничего не ела, и прижимаю частицы к нёбу, перебираю их рифление языком. А потом наступает жажда, но пить нечего. Возможно, на кухне есть вода, должна быть. Нарисованный съедобный лук. Воды. Лук. Возможно, это галлюцинации от жара. Но почему на языке до сих пор этот привкус? И почему пить — пить! скорее бы! — захотелось мне только сейчас?

— Мыщи туду, — промычали за спиной. Я отпрянула от грядки, а Кета оттолкнула меня к лестнице. С большого стеклянного стеллажа она схватила тетрадку и карандаш, чтобы написать:

— Брысь отсюда! — и гневно вытянула меня из подполья.

Сверху всё так же парило. Кета захлопнула дверь в погреб, и осторожно огляделась. Потом вытащила огрызок карандаша и всё ту же тетрадь:

— Туда не ходи. Ад, — написала она.

Из другого уже ящика Кета вынула красное пластиковое ведро. Литров на десять, не меньше.

— Режь, — написала она.

— Как? — уточнила я. — Кубиками, полосками? А можно попить?

— Кубиками, мелкими, — написала она. — Можно.

Из-под раковины Кета выудила распечатанный блок бутылок, оттуда — пятилитровку. Вскрыла. Налила во сколотый стакан.

— Спасибо.

Я жадно выхлебала всю воду.

— А можно ещё?

— Сама, — как и прежде, ответила Кета.

Я налила второй стакан, стараясь не расплескать, но всё равно воды получилось через край. Не сдвигая сосуда, одними губами, отпила. Кажется, в моей жизни не было ничего вкуснее этой пресноты.

— Ухху, — поторопила Кета.

— Спасибо.

Я срезала с первой луковицы корни и верхнюю часть, чтобы счистить кожицу. Она легко отошла. Я располовинила луковицу, стараясь дышать только ртом. Пришлось опуститься к доске, чтобы увидеть лук и не заехать по пальцам. Тогда-то и подступили слёзы. Я плакала, вытирала лицо белой сорочкой, и плакала. Пар и жидкость застилали глаза. Нож сорвался и улетел под стол. Звяк!

Кета отстранила меня и велела пойти умыться. Села резать сама. Я тщательно вымыла руки прежде, чем трогать лицо, а потом намылила щёки и смыла. Тёплая, холодная. Вода изменилась произвольно. Кета резко и громко вдохнула за моей спиной.

— Сейчас будет кипяток, заворачивай кран, — Нейролептик вернулся. — Я передумал, пускай режет всё. Кета, отдай девочке нож.

Под колено мне тыкнулось мокрое и холодное — собачий нос. Я отпрянула, и белая шерстяная скамейка залаяла. От неожиданности я наступила на раненую пятку.

— Чего стонешь, нравится наша афганка? Сядь и дай ей ногу.

Узкомордая борзая принялась вылизывать пол подо мной, пытаясь просунуть язык между ступнёй и тёплым линолеумом. Если она достигнет цели, ногу ничто не спасёт.

Подтянув к себе, я прижала рану ладонью, и так, на одной ноге, придерживаясь за стол, проскакала к насиженному Кетой месту. И села, подогнув левую ногу под себя.

— Ногу, — проровнял Нейролептик.

Я покачала головой. Взяла нож. Очередная луковица — хрясь! Одна за другой, головы лука становились крошевом; слёзы текли по лицу. Они заливали всё, и я снова и снова утиралась рукавом. Скуля, собака пыталась достать до моей пятки, но не могла проникнуть в зазор между стеной и скамейкой, откуда до пятки было ближе всего.

Кета завинтила воду.

— Пока всё не дорежет, не уйдёт. Разогрей плиту, — повелел ей Нейролептик. — Как там? — Спросил он, кивком головы указав на дверь в подпол. Кета дважды кивнула.

— Хорошо, — кивнул ей Нейролептик. — А ты мельче режь. Ещё мельче.

Я пыталась, но нож соскальзывал. Пара стало больше. Руки затуманило, почти ничего не видно.

— Давай, осталась всего пара луковиц, — подначивал Нейролептик. — Ещё мельче!

Хрясь! И я вдохнула, и выдохнула из себя неимоверный крик. Кровь. Она растекается по доске, а рядом с ножом — увязший в луке кончик моего мизинца. С правой руки. Которая горит, и я её поднимаю, и трясу ею, и баюкаю левой, чтобы… Неважно. Я ору чередой коротких:

— А-а-а!

А потом протяжными длинными:

— Ааааа!

И они чередуются — сбивчиво, хоть бы как, хоть бы уже отпустило и прошла эта адская боль. И между делом чужая жёлтая рука ныряет в лук, извлекая оттуда кусочек моего мизинца. С ногтем, разумеется. И бросает его собаке. Борзая выскакивает из-под стола и съедает мизинец с хрюканьем, торжественно повизгивая, виляя кралей хвоста.

— Ногу, — требует Нейролептик. Нет, не требует — даёт команду борзой. Которая мигом бросается к пятке, которую я, ослабив контроль и отвлёкшись, опустила. Я жду укуса, но афганка только лижет кожу шершавым языком. И рану больно щиплет и покалывает, а я продолжаю орать.

— Вопи, хоть какая-то стабильность в новой жизни, — ухмыляется Нейролептик. — Руку.

Афганка прекращает меня вылизывать. Мокрая от слюны пятка совершенно чиста. Ни раны, на царапин. И шрам, посаженный в детстве о чей-то зарытый в песочницу секретик, исчез.

— Воняет, — нюхаю я.

— Походи босиком, ещё не так завоняет. Руку.

* * *

— Хрум-с, — протрещала луковица, откушенная Нейролептиком. Тот прожевал, сглотнул и проровнял:

— Мерзость какая, — и бросил собаке остаток. Та с отвращением отвернулась.

Преодолевая жару, вонь и пот, я дорезала лук. Ссыпала крошку в зловонную луковую кастрюлю, промокнула лоб рукавом, и вытерла руки о штору.

— Всё.

— Слишком долго, — с угрозой процедил Нейролептик. — Пусть это и неважно. Это была шутка.

Закашлявшись, я потёрла больные виски, и чуть о них не обожглась.

— Шутка, слышала? Лук было резать не обязательно. Ты подходишь.

Я продолжала кашлять. Кета обхватила меня за плечи и вывела с кухни. Под низкий хохот подлой сволочи Кета провела меня по коридору, но я не понимала, куда. Я просто оказалась у двери, открывшейся в комнату с кроватью, и свалилась на синее гладкое покрывало. Пахло чистым бельём.

— Вы каннибалы? — спросила я у Кеты, не позволяя себе провалиться в сон. Та покачала головой — нет.

Нет, они не едят людей. Собаки едят.

— Не трогайте меня.

Кета провела раскрытой ладонью перед своими глазами: открытые — закрытые, открытые — закрытые; «спи». И вышла, провернув снаружи ключ.