Наше лето у моря (гет)

Люди, мaшины, oблaкa зaвиcли,

Bнимaтeльнo cлeдят зa xoдoм мoeй мыcли…

Високосный год

Утреннее солнце разогревало пляж медленно, вставая над ним: от влаги отсыревало бельё, купальники, волосы Тринадцатой завивались кольцами. Чайки вновь взлетали над вертикально стоящим шпилем, орали, ругались, старались друг друга перекричать.

Она провела утро на пляже с Тринадцатой; они увлечённо разговаривали, сидя на песке.

Хаус со своего лежака видел, как Эмбер, наклоняясь к Тринадцатой, скоро говорит что-то, жестикулируя, трогая ее волосы, плечи — потом берет свой стакан, пьет сквозь соломинку.

"Подруги, — думает Хаус. — Будут вместе пить алкоголь и разговаривать о мужчинах".

Освежающие брызги летели с моря, взмётывались тысячей искр.

…Если выплакать свои слёзы морю, если рассказать ему свои обиды, подставить лицо прохладной влаге, оно заберет твоё давнее горе, унесет его с ветром, и водой смоет все слёзы, освежит холодным ветром…

Она встает на бревно, идет по нему, покачиваясь, балансируя руками. Спрыгивает.

— Помнишь, в "Нарнии", — говорит она Тринадцатой, — про девочку, у которой остались следы на спине от львиных лап?

Тринадцатая сидит на песке, подобрав ноги, в своём коричневом купальнике.

…Здесь, у моря, она впервые смогла рассказать Тринадцатой то, что никогда никому не рассказывала. Про битьё, про тяжёлые удары в грудь, и в живот, и по лицу. Про то, что можно долго терпеть и никому не говорить — потому что нельзя, потому что надо делать вид нормальной семьи перед людьми и родителями, надо терпеть "из приличия", потому что тебе было — господи! — девятнадцать лет…

Со спортивной площадки к ним прилетает мячик, падает у ног Тринадцатой. За ним прибегает Форман в лихо надвинутой шляпе, подбирает его, поглядывая на Тринадцатую, долго возится, как будто не может подхватить его, и наконец убегает.

Наконец она возвращается к Хаусу, ложится рядом с ним.

— А я уже думал, решила оставить меня ради бисексуалки, — ворчливо замечает он.

— Выпей викодин и успокойся, — отпарировала она, обнимая его одной рукой.

… — Ты думаешь, викодин снимет все проблемы, — сказала она ему. — А разве можно вылечить инвалидность души? Инвалидность чувств разве чем-нибудь лечится?

— Ты сейчас бьешь меня по самому больному месту, дорогая, — Хаус лег на спину, закинул руки за голову, смотря в безмятежно голубое небо. — Ты это знаешь?

— А если не бить в самые чувствительные места, — сердито возразила она, — то что же это за битье!

Хаус приподнимается, хочет что-то сказать, но она уже не слушает. Резко встаёт и уходит в сторону моря.

…Закат приближается, всё вокруг окрашивается золотом — песок, волны, вода. Он встаёт и идёт не спеша вдоль моря, трость впечатывается в мокрый песок. И она возвращается — идёт к нему навстречу, идёт вдоль кромки воды, они идут навстречу друг другу, по гребню волны золотятся солнечные блики, и всё освещено солнцем.

Он успевает заметить её смущённый взгляд. — Взявшись за руки, они идут в номер.

И там, на постели, в ярких закатных лучах — последний мучительный вопрос — скажи мне! — вот они, шрамы от автобусных стекол, их не так много, и они незаметны, но я знаю их, они огнём жгут мои ладони, — скажи, ты простила меня? — можешь простить? — простишь когда-нибудь?! И она, подаваясь под его руками, выгибаясь, — да да да!!! Как же мне было не простить тебя, милый! — конечно же, простила! — С самого начала. Сразу же. Всегда…

Догорающее яркое солнце вползает в комнату, горячит лицо, пробивается в закрытые глаза, ярчит под веками…