Золотой ворон (джен)

В царской спальне было душно и жарко словно в июле. И так тихо, что можно было услышать звук биения собственного сердца. Не спалось. Илина ворочалась на мягкой постели, но уснуть никак не могла. Мысли о брате почти никогда не покидали её головы, особенно, если он находился в очередном походе, но причиной сегодняшней бессонницы явно было не волнение. Да и спала царевна обычно довольно крепко — старалась переделать все дела вечером, чтобы не слишком много думать о них по ночам, да и выматывалась обыкновенно слишком сильно, чтобы засыпать сразу, как только голова касалась подушки. И сегодняшний день был точно таким же, как и тысяча предыдущих — ничего особенно, ничего, что могло бы выбить Илину из седла. В эту ночь царевна не могла сказать, что её что-либо тревожило, вообще ничего — письма от брата стали поступать регулярно с тех пор, как он обосновался в Кетгерри, столице королевства Жекренка. Писал он всегда сухо и мало, лишь по делу. Это разговаривать он с сестрой мог сколько угодно, но писать никогда не любил. Ей не следовало беспокоиться. Да и не о чем было, если подумать. Но сомкнуть глаза хотя бы на часок Илине всё никак не удавалось, как она ни поворачивалась, на какой бок ни перекатывалась, как ни ложилась. Голова вроде не болела, но в какой-то миг внезапно стала такой тяжёлой, что поднять её с подушки было практически невозможно, а спина затекла так, что лежать на ней уже становилось почти больно. Царевна вздохнула и в который раз за эту ночь пожалела, что брата не было рядом с ней, как когда-то в детстве. Когда Илина была младше, их со Стево спальни были смежными, и если кому-то из них не спалось ночью, всегда можно было выскользнуть из собственной постели и разбудить своего близнеца, а после разговаривать с ним целую ночь, смеяться, плакать, жаловаться — что угодно... Стево всегда спал более чутко, нежели сестра. И бессонницами обычно мучился именно он, а Илина просто не слишком тогда любила спать, и была рада любой отсроченной минутке, любому развлечению, которое могло хоть сколько-нибудь продлить проходящий день. Должно быть, поэтому няньки поутру и находили их так часто в одной кровати. И в шесть или в семь лет Илина совершенно не могла понять, почему все они так злятся. Надья устроила им отдельные спальни лишь тогда, когда близнецам исполнилось по двенадцать. До этого она считала подобное блажью — Илина до сих пор помнила, как кривилась тётка каждый раз на глупое щебетание нянек, что следили за близнецами в первые годы их жизни. Это уже потом к ним стали приставлять слуг исключительно мужского пола. Тётка вообще не слишком-то любила многие правила. Илина поняла это уже потом — когда сама стала царевной и получила корону Гредвелла. Но тогда, в детстве, всё казалось другим... И уж тем более тётя Надья, всевозможные няньки, дядьки, учителя, слуги. И Вацлав тоже казался другим. И Фейн тоже. Особенно Фейн. Он сильно изменился, и это одновременно расстраивало и радовало царевну. Сейчас всё стало видно иначе. И, если честно, иногда Илина, утомившись от бесконечного потока указов, законов и церемоний, завидовала себе маленькой. Урокам по арифметике, что давалась ей довольно легко, музыке и танцам, которые она ненавидела всем сердцем, чистописанию, когда перо постоянно не слушалось её и вечно оставляло кляксы на бумаге (даже сейчас её пальцы всегда оставались в пятнах от чернил каждый раз, стоило ей только взять в руки перо и чернильницу, что же говорить о детстве), фехтованию, где как-то раз она случайно столь неудачно ударила брата по руке, что у него и сейчас оставался шрам, а ещё вечному шуму и постоянной беготне в саду, стоило только им со Стево спуститься туда из классной комнаты. А уж конные прогулки маленькая Илина просто обожала! Она и сейчас их любила, но тогда лошади радовали её едва ли не до визга. Да уж... Царевна улыбнулась и провела рукой по своим волосам. Да, намучилась Надья с неугомонными близнецами. И теперь ей за это можно было только сказать большое спасибо. Не каждый справился бы с их воспитанием столь хорошо. А Надья даже ни разу не ударила за всё детство Илину и лишь один раз, кажется, это было в их шестнадцать лет, отвесила оплеуху её брату — царевна уже и не вспомнила, из-за чего именно, её самой тогда рядом с близнецом не было, она отправилась на какой-то смотр вместе с тёткой. Важно было лишь то, что Стево слишком рисковал и мог оставить Гредвелл без одного из наследников. Вот Надья и рассердилась.

Илина не была уверена, что она не рассердилась бы на брата ещё сильнее, будь ей самой тогда не шестнадцать лет, а хотя бы на десять больше. Возможно, всыпала бы Стево куда больше, крепче. И точно постаралась бы сделать так, чтобы этот урок он усвоил на всю оставшуюся жизнь — жизнь не принадлежала ему с той самой поры, как только он сделал первый вдох. С самого рождения жизни обоих близнецов всецело принадлежали лишь одному Гредвеллу. Впрочем, он и без того запомнил тот день на всю жизнь. Стево всегда был склонен к необдуманым действиям. А уж когда был юношей — вдвойне. Если не втройне. Пожалуй, Вацлав подтвердил бы это, хотя сам в ту пору не слишком-то отличался от своего кузена — разве что был более самоуверен и несколько менее раним. Царевна сама уже не была рада, что пригласила Вацлава сюда. Он слишком изменился за те десять лет, которые его не было. Впрочем, вероятно, Стево такой князь Вацлав понравился бы больше, чем прежний. Илина едва сдержала вздох, хотя сейчас едва ли это было так необходимо — в спальне не было никого, помимо неё. Даже Ильи, слуги, что был приставлен к ней примерно тогда, как только Надья решила выдать племянникам отдельные комнаты. Прежний Вацлав был милым — вздорным, вспыльчивым, почти капризным. Он не терпел, когда кто-то ему возражал и всегда поступал именно так, как хотелось его душе — как вышло и тогда с той девушкой... Имя её Илина уже успела позабыть. Да и не особенно-то запоминала, если говорить честно — это её брат должен был помнить её, а не она. А сама царевна знала лишь то, что из-за этой девицы Вацлава выслали из страны, а Стево некоторое время ходил мрачнее тучи лишь потому, что Илине удалось уговорить Надью не предавать смерти их незадачливого троюродного братца. Сейчас Вацлав вряд ли допустил бы те ошибки, что были допущены им в молодости. Он стал сдержаннее. Илина никогда не любила в людях, которых считала друзьями, сдержанность — она говорила о скрытности, о некоторой доле недоверия... Конечно, некоторая доля скрытных людей была просто необходима среди министров или послов, но едва ли Илина позволила себе положиться полностью на кого-нибудь из них. Должно быть, именно поэтому Стево и предпочитал ставить наместниками своих генералов — людей более честных, вспыльчивых, иногда слишком упрямых и совершенно несдержанных. Илина понимала. И сама поступила бы так же, если бы у неё была такая возможность. А Вацлав стал явно не только сдержаннее. Во взгляде его появилось что-то тёмное, что-то такое, что заставляло царевну опасаться его. И изо всех сил надеяться на то, что Стево не будет слишком уж много времени общаться с их кузеном. Илина боялась, что это может оказаться небезопасно для него. Обиженные люди страшны в своей жажде отомщения. Обиженные люди злятся на того, кого они считают виновником своих бед. Обиженны люди способны на всё, если появляется хоть малейший шанс каким-либо образом отомстить. И Илина не была уверена, что её брат сможет противостоять Вацлаву — он всегда был несколько хитрее, нежели Стево, несколько сообразительнее. Он не был закован в броню чести и доблести. Вацлав был скорее дипломатом, чем воином. И вовсе не тем дипломатом, для которого честь не являлась пустым звуком. Кузен стал совсем иным. Не тем мальчишкой, который пусть и позволял себе лишнего, но всё равно искренне любил Гредвелл и ту девчонку, из-за которой всё и случилось. Не тем юношей, который чувствовал будто бы ему всё позволено. Нет... В тот день, когда он Вацлав бросил вызов Стево, он вдруг стал похож на загнанного в ловушку зверя, раненного и обозлённого на весь мир. Сейчас же даже этого не осталось. Он стал похож на зверя с множеством шрамов, каждый из которых напоминал о многочисленных ошибках, которые теперь было слишком больно повторять. Илина и сама изменилась. И теперь вряд ли была готова доверять людям без оглядки, без мыслей о том, насколько скоро они отвернутся от неё, предадут, попытаются убить или причинить вред Стево. Или Гредвеллу. Илина не знала толком, что она посчитала бы большей бедой. Ещё лет восемь назад смерть брата стала бы для неё ударом, от которого юная царевна едва смогла бы оправиться. А сейчас? Что она стала бы делать сейчас? Вероятно, вызвала бы в Орщен того ребёнка, которого брат прижил с той девчонкой, из-за которой и случилась та история с Вацлавом. Сейчас, возможно, она бы отнеслась к этому не так болезненно.

И всё-таки, Вацлава следовало держать при себе. Разрешить ему покинуть город было никак нельзя. Во всяком случае — сейчас. Илина не знала ни одного средства, чтобы точно сдержать его злость или даже ненависть к Стево, если таковые, конечно, зрели в его душе. Он был опасен, пусть его возможная причастность к заговорам, которые ещё, вероятно, даже не были задуманы, никак не была доказана и было даже не слишком ясно, будет ли этот человек что-либо предпринимать. Илина опасалась его. Опасалась сильнее, чем ей самой хотелось бы опасаться своего родственника, кузена, к которому когда-то она относилась едва ли не с большей любовью, чем к брату. Но сейчас... Сейчас царевна слишком боялась смерти соправителя. Боялась того, что у Гредвелла не окажется больше наследников.

И царевне самой было тошно от подобных мыслей. И безумно стыдно перед Стево. Вряд ли её брат когда-либо позволял себе думать о её смерти в таком ключе. Насколько Илина знала, он и вовсе ненавидел задумываться о той черте, что разделяет для человека два мира. Наверное, правильно. Царевна сама ненавидела задумываться об этом, хотя каждый раз всё равно как-то так получалось, что задумывалась снова и снова, успокаивала себя и снова думала... И так по кругу. Много-много раз. Это было бы даже забавно, если бы в груди каждый раз что-то не сжималось.

Илина скучала по брату больше, чем ей самой этого хотелось. Впрочем, без него в Орщене было намного проще управляться — Стево всегда лез туда, где его не должно было быть, ставил своих наместников, не всегда спрашивая совета у сестры, и царевну иногда это ужасно раздражало. Возможно, её брат и разбирался в военачальниках, но только большинство из них на таких постах были совершенно бесполезны, если не сказать, что вредны. Впрочем, следовало отдать ему должное — министров, назначенных и утверждённых Илиной самолично, никогда не трогал, не смещал и вообще старался лишний раз с ними не пересекаться. Царевну это вполне устраивало. От Стево здесь было, пожалуй, слишком мало толку — последние лет восемь он бывал в Орщене в среднем дней десять в году, и вряд ли имел достаточное представление о том, что творится не только в городе, но и во всём Гредвелле, куда возвращался после походов лишь ненадолго. Сколько он проводил в родном царстве? Месяц? Полтора? Не слишком-то долго, чтобы успеть сообразить, где какие проблемы могут возникнуть, какие требует немедленного решения, а что вполне может подождать. Да и не очень-то её братец любил заниматься всеми этими бумагами и донесениями. С самого детства это она, Илина, была довольно усидчива, этой ей лучше удавалась арифметика — Стево же предпочитал читать стихи или слушать музыку. Цифры никогда его особенно не интересовали. Впрочем, как и люди, что не особенно-то ему нравились.

Лежать становилось невозможно. В комнате стояла такая тишина, что в ушах едва не звенело. Должно быть, услышь царевна привычное ворчание брата, она заснула бы моментально. Должно быть, услышь царевна властный голос тётки, она тоже уснула бы мгновенно, но... Их обоих здесь не было. Только вот брата Илина надеялась вскорости увидеть. Живым, здоровым и, желательно, с невестой, которую он как-нибудь побыстрее поведёт под венец. Пожалуй, царевне было совершенно всё равно — окажется этой невестой инфанта Камилла, или Стево выберет себе другую девушку, что понравится ему больше геретской принцессы.

Инфанта Камилла... Милая гордая девочка из далёкой-далёкой южной страны. Её Илине даже было как-то по-своему жаль. Бедное южное дитя, ей вряд ли придутся по душе холодные гредфелльские зимы. Даже несмотря на многочисленные праздники и развлечения, которых даже летом не столь много.

Прошло три дня с тех пор, как инфанта оказалась в Орщене. Вряд ли ей нравилось в Гредвелле — всё вспоминала обычаи Герета, которые едва ли можно было обустроить здесь из-за разницы в погодных условиях. Однако вряд ли это было столь важно — привыкнет, если понадобится. Или будет большую часть года проводить в одном из южных царских дворцов, в которых уже давно никто не бывал. Что же... Вполне может быть. Только вот дети Стево совершенно точно будут воспитываться в Орщене. И никто не сможет этому помешать. Даже сам Стево.

Окончательно потеряв надежду заснуть этой ночью, Илина присела на кровати, наощупь заплела себе косу и потянулась за лентой — она должна была лежать рядом с кроватью, на низком маленьком столике, на котором были расположены ещё огниво и подсвечник со свечой. На стуле рядом лежал и домашний кафтан, а у самой кровати стояли сапоги. Одеваться почти вслепую уже давно стало привычно для царевны. По утрам в последнее время ей приходилось вставать всё раньше и раньше — иногда ещё до того, как за окном появлялось солнце.

В последнее время Илина уставала больше, чем когда-либо. И голова у неё болела всё чаще и чаще. А теперь эта бессонница... Она слышала, что их со Стево мать отличалась очень хрупким здоровьем, и, по правде говоря, Илина жутко боялась не дожить до того дня, как у брата появятся наследники.

Где-то далеко-далеко остались те мечты, которые она так лелеяла в юности, мечты о любви, о свободе, о счастье... Остался только Гредвелл — царство, доставшееся ей в наследство от предков. Остался Орщен — город, который иногда хотелось ненавидеть за всё пережитое в нём. Остался Стево — брат, который остался чуть ли не единственным близким ей человеком.

Илину, впрочем, радовало, что Фейн снова был в Орщене. Хотя бы один из тех друзей детства, кого она и сейчас могла бы назвать другом. Во всяком случае, его царевне ужасно хотелось таковым считать. Другом, почти братом, с которым они бегали и играли в детстве, и которого она постоянно побеждала во всех подвижных играл, но которого едва ли могла победить в устном счёте, что Илину невероятно тогда раздражало. Впереди царевны по чистописанию был даже Стево, это её, по правде говоря, не слишком-то расстраивало — подумаешь, кляксы. С ними бумага смотрелась даже забавнее.

Илина подошла к окну. В такой темноте вряд ли можно было что-нибудь хорошо разглядеть. В небольшом флигеле, где были помещены инфанта Камилла и её слуги, горел свет в некоторых окнах. Люди ещё не спали. Это, вероятно, можно было счесть довольно странным. Обычно в это время все уже давно отходили ко сну. Царевна нахмурилась — возможно, там что-то затевалось. В таком случае, ей просто необходимо было оказаться там. Немедленно. Серьёзные заговоры едва ли задумываются так, но что-нибудь менее опасное, но не менее важное — вполне возможно.

А инфанте Илина объявит о том, что просто хотела пригласить на завтрашний ужин. А если она спит — кому-нибудь из слуг. Что же... Впрочем, возможно стоило послать кого-нибудь из соглядатаев, чтобы сказали, что то, что там, всё-таки, происходит, не представляет опасности для жизни царевны или следует послать туда стражу, которая со всем и разберётся. Да, так Илина и сделает. А пока приведёт себя в порядок.

Царевна открыла двери своей спальни. Илья, дремавший на кушетке у самых дверей, нехотя открыл глаза и, потянувшись и кое-как усевшись, стал ворчать.

— Принеси мне мой простой чёрный кафтан да зажги свечи! — распорядилась Илина. — Хочу косы в порядок привести и одеться нормально.

В темноте царевна едва могла видеть взгляд слуги — она и силуэт-то его едва видела, скорее догадывалась по звукам, что он делает, — хотя прекрасно знала, что в этот момент Илья, как всегда, хмурится и, должно быть, злится на неё, Илину. Он всегда злился, когда его лишний раз просили что-то сделать. Но покорно делал. И страшно обижался, когда кто-нибудь пытался сделать за него его работу.

Возможно, ей следовало поступить так, как сделал Стево — найти нового слугу после коронации, но к Илье царевна ужасно привыкла за все те годы, что он прислуживал ей, и в её голове не возникло даже мысли, что можно отослать его, заменить на другого, вероятно, более расторопного слугу. Да и одинок был старик. Насколько Илина знала, он чуть ли не с младенчества служил царской семье Гредвелла — сначала её деду, потом отцу, а уже потом был приставлен и к ней самой. Ну не могла царевна просто так взять и поменять Илью на кого-нибудь ещё!

Стево иногда смеялся над сентиментальностью сестры. И был, наверное, прав. Илья становился ворчливее и ворчливее с каждым годом, мог что-нибудь разлить, уронить, порвать, тяжело переносил дорогу, вечно кутался и мёрз даже в жару. Но вряд ли Илина сумела бы найти во всём Гредвелле человека более преданного ей, более верного — того, кто был искренне к ней привязан. К той маленькой девочке Илине, дочери царя Арноста и племяннице царевны Надьи. К ребёнку, оставшемуся без родителей на попечении строгой и властной, пусть и любящей, тётки. Кто ещё до сих пор относился к царевне, словно к ребёнку? И, главное — кому ещё Илина могла подобное позволить?.. Разве нашёлся бы в Гредвелле ещё хотя бы один такой человек?

— Да куда ж вы, барышня, собрались так поздно? — всплеснул руками Илья, но, ковыляя, добрался до канделябра и, чиркнув огнивом, через некоторое время зажёг все свечи на нём.

В комнате сразу стало светлее. Во всяком случае, теперь хоть что-то можно было разглядеть. Царевна подошла к зеркалу, расплела косу и взяла в руки гребень. Да... Пожалуй, давно она не выбегала за пределы своих покоев с распущенными волосами. Да что уж там говорить — она уж лет семь как и с кровати не слезала прежде, чем заплетёт себе косу. Правда, покрывать их чем-либо не приходилось. И никогда и не придётся, сказала себе Илина. Даже если когда-нибудь и решит выйти замуж.

Барышня... Давно Илину так не называли. Прошло уже девять лет. Точнее — называл только Илья, едва сумевший привыкнуть к перемене. Лет десять назад все слуги называли её барышней. А все остальные — цесаревной. И летом Илина редко просыпалась раньше полудня, да и зимой иногда допозна валялась в постели, если удавалось убедить лекаря в том, что она достаточно больна, чтобы оставаться весь день в кровати.

Илина тогда ещё думала, что как только станет царевной, будет каждый день спать столько, сколько захочет, а уж сидеть в душных кабинетах и вовсе ни за что не станет. А потом... Потом она просто стала царевной. И всё как-то поменялось. Быстро это случилось или нет — Илина не заметила. Просто это как-то произошло. Вот и всё. Да и некогда ей было прислушиваться к себе, думать о собственных проблемах и наблюдать за тем, что с ней происходило. Надья делала слишком многое, и первые лет восемь царевна Илина только и пыталась разобраться в этом, понять, стать хотя бы не намного хуже собственной тётке. Нет, конечно, их с братом чуть ли не с рождения готовили к трону, но править самостоятельно оказалось куда сложнее, чем Илине представлялось в детстве.

Заплести что-то достаточно официальное у себя на голове царевне так и не удалось. Да и ладно, подумалось ей. Инфанта Камилла не знает многих традиций Гредвелла. Ничего и не поймёт. А объяснять этой девчонке вряд ли кто-нибудь станет. Гредфелльцы не слишком любят чужих, как-то говорила Илине тётка. Они, может, и готовы принять иноземную царицу, но никогда не будут считать её равной своей царевне или цесаревне, которая когда-нибудь обязательно родится, или кому-нибудь из княжон...

Вряд ли кто-то расскажет всю правду о дворцовом церемониале геретской инфанте. Она была всего лишь чужачкой. Милой, очаровательной, красивой, но — чужачкой. И не всегда даже рождение наследников делало в глазах народа цариц своими. Илина слышала, что говорили об этой девушке слуги — точнее, слышал Илья, а уж он и рассказал царевне. Впрочем... Не стоило злиться на эту девчонку — даже если кто-то из её окружения что-то и затевал, нельзя было сразу же обвинять в этом её. Не только потому, что это могло испортить отношения с Геретом — в конце концов, это королевство было даже несколько слабее Жекренка, едва не уничтоженной вечной борьбой с народами, некогда завоевавшими тот остров и не желавшими теперь уходить.

Герет... Говорили, что князь Вацлав счёл его отвратительным и мрачным. Что после Новетена стремился как можно скорее покинуть это королевство, и что обрадовался, когда узнал о том, что его возвращают в Гредвелл. И разозлился, узнав, что ему следует сопровождать инфанту Камиллу до самого Орщена. Даже если Вацлав не стал так хитёр и лжив, как того опасалась Илина, он был из тех людей, кто вечно привлекает к себе внимание, кто тревожит людские сердца и умы. Следовало держать его при себе, ещё раз повторила себе царевна. От таких людей одни проблемы. Особенно, если они остаются наедине со своими мыслями и обидами.

Приди подобные мысли в голову к шестнадцатилетней цесаревне, она тотчас прогнала бы их прочь. В шестнадцать все подряд кажутся или друзьями, или врагами, Надья часто повторяла эти слова. А потом оказывается, что они могут быть и друзьями, и врагами одновременно. Но тогда Вацлава царевна любила едва ли не больше, чем Стево. Он был для неё другом, почти таким же любимым другом, как и Фейн. А сейчас... Впрочем, что уж теперь говорить?..

Барышнями называли маленьких девочек или юных девушек — тех, кто нуждался в заботе и внимании, а титул Илины вряд ли предусматривал подобное к ней отношение. Впрочем, вряд ли старик мог изменить привычке так называть свою подопечную. Вполне возможно, что тот слуга, который постоянно находился до коронации при Стево, тоже постоянно норовил назвать молодого царя барчуком — как в детстве. И уж, наверное, братец не сумел стерпеть подобного отношения к себе.

— Какая я тебе барышня? — беззлобно хмыкнула Илина. — Уж забыл, что я уже девять лет как царевна?

Две косы в итоге были уложены так, чтобы примерно напоминать тут причёску, которую царевна привыкла носить на официальных мероприятиях. Впрочем, в последние лет девять неофициальных почти и не было. Даже охота стала лишь ещё одним видом званных вечеров. Охота, которая раньше доставляла юной цесаревне такое удовольствие, что стоило только Надье пригрозить тем, что она не пустит племянницу гоняться за какой-нибудь несчастной лисицей, та тот же миг исправлялась, начинала вести себя со всеми в достаточной мере учтиво и даже не портила нервы учителю по танцам.

У Стево тоже было что-то, что Надья запрещала ему в случае непослушания. И чем грозила ему. Кажется, ему очень нравилось заниматься музыкой, хоть Илина никогда этого и не понимала. Для неё все эти музыкальные инструменты, напевы, гимны были невыносимо скучны.

— Как были вы для меня барышней, так и остались, — проворчал Илья, помогая царевне снять домашний кафтан и надеть тот, в котором она чаще всего появлялась на людях. — Четырнадцать лет я при вас уже нахожусь. Стало быть, имею право называть вас барышней. Да и стар я, чтобы привычки свои менять.

Царевне показалось, будто бы старик улыбался. Вполне возможно. Он и раньше любил по-доброму подшучивать над ней. Не так, как отец или тётка, но... В этом подшучивании было что-то почти отцовское, и царевна иногда не смела возражать старому слуге, если он требовал какой-то мелочи.

Илина улыбнулась. Что же... Не будет что-либо говорить и сегодня. Но соглядатаев всё же обяжет посмотреть, что происходит в флигеле инфанты. Впрочем, вероятнее всего, некоторые из верных слуг там были. Та же Аглая — умная тётка, зоркая, цепкая, знающая всё и о каждом.

Илья зевнул, и царевна шагнула за порог своих покоев. Она заметила, что один из стражников спал на посту, и про себя подумала, что, как только рассветёт, обязательно заменит его кем-то более ответственным, а этого отошлёт куда-нибудь, где быть внимательным не столь уж и важно. Например, на охрану картин того отвратительного художника, которого почему-то так обожал двоюродный дядька царевны. Убьёт двух зайцев разом.

* * *

Инфанта Камилла молилась всю ночь. Она ещё даже не начинала приготовления ко сну, а вокруг было уже темно. Впрочем, ночи в Гредвелле казались инфанте не такими уж тёмными — в Герете, казалось, ночью вообще ничего разглядеть было невозможно. Да и сами ночи были не только тёмными, но и такими звёздными... Колени её уже онемели, и ногам стало так холодно, что девушке иногда приходила мысль встать, вернуться к себе в спальню, взять с кровати одеяло и закутаться в него. С тех пор, как её привезли в этот дождливый и холодный Гредвелл всё переменилось. Теперь она не была так спокойна за свою жизнь, как это было в Герете. Теперь она не была так спокойна за свою судьбу, как это было дома. Впрочем, беспокоиться ей пока было особенно нечего — все слуги остались рядом. И няня, и все остальные. Дом, куда их поместили, хорошо отапливался, и был довольно светлым и уютным, пусть и непривычно маленьким, и в саду не было пруда, в котором можно было бы искупаться летом, когда станет слишком жарко. Когда Камилла обратилась с этим вопросом к царевне Илине, та усмехнулась и сказала, что в Гредвелле так не принято, что для принцессы могут приготовить сколько угодно горячей воды и мыла, если она того пожелает, но купаться в саду здесь точно никто не будет. А потом, подумав, ответила, что вряд ли Камилле будет в Гредвелле слишком жарко даже летом. Царевна инфанте не слишком-то понравилась. Конечно, она напоминала ей чем-то о матери, но... Королева Долорес оставалась женщиной даже учитывая то, сколько ей приходилось воевать вместе с мужем. Царевна Илина была нисколько не похожа на женщин Гредвелла, которых Камилле удалось увидеть за всё время пребывания здесь. А уж сравнивать её с кем-либо из женщин Герета помимо матери Камилла едва могла себе позволить.

Теперь Гредвелл должен был стать её домом, её крепостью и её сердцем. И инфанта от всего сердца молилась, чтобы когда-нибудь так и стало. Чтобы когда-нибудь она полюбила это хмурое царство и людей, что здесь жили и работали, и царевна Илина. И чтобы они все тоже когда-нибудь полюбили Камиллу. Царицу Камиллу, если никогда не смогут принять инфанту Камиллу.

Теперь про Герет стоило забыть. Забыть навсегда. Ну... Может, не прямо сейчас — но когда прозвучит свадебный колокол точно. А он обязательно прозвучит, твердила себе Камилла. Она понравится Стево, обязательно понравится. Нет! Он влюбится в неё, как когда-то давно ещё наследный принц Джоаким влюбился в юную Долорес, королеву соседнего Нателена, и они тоже будут править вместе, рука об руку, рядом... Камилла одёрнула себя и вздохнула. Вряд ли всё получится так же, как у её родителей. Не многим женщинам королевской крови удаётся выйти замуж по взаимной любви. И не все из тех, кто выходит замуж по любви, остаются счастливы с мужем всю дальнейшую жизнь. Да и Стево инфанта ещё ни разу в жизни не видела. И ей оставалось только надеяться, что он будет хоть чем-то похож на её отца.

В Гредвелле всё было иным. И все чувствовали в ней чужеземку, заграничную принцессу в диковинных платьях, с необычными слугами и слишком непривычными манерами. И если Камилла хотела прижиться здесь, стать своей, ей следовало принять многие гредфелльские обычаи, которых она пока не понимала. И следовало сменить привычные платья на то, что носили здесь, выучить получше язык, научиться держать себя так, как следовало держать себя царице Гредвелла. Камилла всегда думала, что ей придётся выйти замуж за наследного принца Шеветнии, только вот тот умер не так давно, а его младший брат был помолвлен совсем с другой принцессой. Ничего удивительного, что отец решил именно её выдать за Стево. Но тут всё было странно. Непривычно...

И, всё-таки, безумно грустно, что ей пришлось покинуть родной дворец. Пусть инфанта и понимала, что когда-нибудь ей всё равно предстояло это сделать. И Камилле вчера едва не хотелось плакать от досады, от понимания, что она не понимает, как следует жить по гредфелльским законам. Матери было в чём-то проще — она никуда не уезжала из родного королевства. Она была единственной наследницей и коронавалась. А у Камиллы был брат. И сёстры.

Царь Стево Арностович — инфанта не совсем понимала, что означает это слово, которое шло после имени, но решила не задавать лишних вопросов той женщине, которую приставила к ней царевна Илина — был двадцати шести лет от роду, достиг некоторых успехов в ратных походах, и, вероятно, так же рыжеволос, высок и тонок, как и его сестра — это было, пожалуй, всё, что девушка знала о человеке, который скорее всего должен был в скором времени стать её мужем.

А ещё одежда... Камилла искренне не понимала, как гредфелльские придворные дамы могут носить что-то подобное из тех совершенно жутких платьев, которые инфанте подарила царевна.

Послышались шаги. Камилла замерла и прислушалась. Это точно ходила не няня — шаги той девушка узнала бы из тысячи. Присутствие здесь кого-нибудь ещё настораживало. Впрочем, это мог быть и кто-то из слуг. Дверь отворилась, и в комнату, где находилась инфанта, вошёл человек. Походка показалась Камилле смутно знакомой — она точно раньше видела этого человека и, возможно, даже общалась с ним, но явно не знала в достаточной мере, чтобы узнавать даже по едва слышным шагам.

В лакированной поверхности кресла, рядом с которым инфанта стояла на коленях, отразилась фигура вошедшего. Камилла узнала его сразу же, как увидела — это был князь Вацлав, человек, сопровождавший её по пути из Герета в Гредвелл. Из её груди едва не вырвался стон облегчения — не вор, не убийца...

Вацлава Камилла знала плохо. Очень плохо, чтобы считать его другом, но из всех гредфелльцев он был единственным, с кем она была знакома больше, чем трое суток. Князь казался инфанте странным, но, однако, он заботился о её благополучии всю дорогу, старался всё сделать в лучшем виде. Вряд ли плохие дороги и отвратительная погода могли быть его виной. Он, пожалуй, тоже страдал от вечного ворчания её, Камиллы, няньки. Но молчал. Хоть на лице его и отражалось в тот момент всё, что он думал о геретских традициях и обычаях. А думал он, судя по всему, довольно много. И про Камиллу, и про слуг, и про няню. Особенно — про няню.

Та, в свою очередь, после того, как он исчезал из поля зрения, высказывала своей подопечной всё, что думала она об этих варварах-гредфелльцах, что не только не лучше тех, кто некогда захватил Герет, но, возможно, даже хуже. Вацлав няне ужасно не нравился. Она считала его человеком подлым, жалким и гнусным, недостойным «даже мизинчика на руке юной принцессы». Няне в Вацлаве не нравилось абсолютно всё — манера говорить, слушать, одеваться... Всё, что он делал, Розита встречала очередной волной слов возмущения и недовольства. Всё что он говорил, Розита считала вульгарным, пошлым, отвратительным и совершенно непригодным для ушей юной инфанты. И, как только Вацлав появлялся где-нибудь рядом, все силы тратила на то, чтобы прогнать его как можно дальше. И на то, чтобы он как можно дольше не возвращался.

Камилла обычно старалась ничего не отвечать.

Вообще-то, он ей даже нравился. Его голос всегда казался Камилле очень приятным. Пусть и не чистым и ровным, как она привыкла, но всё же... Князь был, пожалуй, даже красив. Не так, как отец Камиллы, не так, как её брат, но с ним хотелось находиться рядом. Он был почти очарователен, когда улыбался или смеялся, и инфанта всякий раз радовалась, что сквозь вуаль едва ли можно было разглядеть выражение её лица. Иначе Камилле было бы очень стыдно — она прекрасно знала, что должна выйти замуж за Стево. А если не получится — за какого-нибудь принца или короля. Ни отец, ни мать не ждут от своей дочери чего-то другого. Камилла воспитывалась как будущая королева, её готовили к тому, что когда-нибудь она станет матерью наследника того королевства, которым будет править. И уж точно родители не обрадуются, что их дочь засматривалась на какого-то опального князя из Гредвелла, которого даже свои видеть не слишком-то хотят. И Вацлав был весьма мил, когда старался быть вежливым. Правда, улыбался он не слишком часто, и это Камиллу даже немного расстраивало. А не должно было. Совершенно точно — не должно. Её должна была волновать только гредвелльская корона и ничего больше.

Но, во всяком случае, Вацлав был вполне учтив, даже очень учтив для гредфелльца, как поняла инфанта, только оказавшись в Орщене. И гораздо тактичнее любого из тех людей, которых инфанта видела в Гредвелле. Он молчал, когда это было необходимо, не ворчал, не причмокивал постоянно (о, этот звук Камиллу несказанно раздражал, но служанку, присланную Илиной, отсылать она не имела никакого права), как это делали некоторые из гредфелльских слуг... Это отметила даже няня, сказав, что думала, что ничего хуже Вацлава просто быть не могло. Ровно до того момента, как они очутились в этом чёртовом городе со всеми этими странными обычаями, которые совершенно противоречили всем геретским правилам приличия. Во всяком случае, няня Розита выразилась именно так. И Камилла не могла с ней не согласиться.

Но вряд ли в такое время он должен был находиться здесь даже по гредвелльским правилам. Прогнать его казалось инфанте излишней вольностью — неизвестно, как могла отнестись к подобному царевна, а портить отношения с ней не входило в планы Камиллы. Уж точно не сейчас. Это потом уже можно будет говорить всё, что она думает — и о традициях, и о правилах, и о назойливости слуг... Когда Камилла уже родит наследника, когда будет чувствовать, что у неё достаточно прав, чтобы чем-либо возмущаться.

— Князь Вацлав, — Камилла лишь немного повернула голову, — вы тоже пришли помолиться?

Это первое, что пришло инфанте в голову, и она едва не прикусила губу от досады, как только слова оказались произнесены. Какую глупость она только что сказала — люди молятся в тишине, у себя дома, находясь в полном одиночестве, они не приходят в чужой дом, который даже и домом-то назвать было нельзя, так он был мал и неуютен, столь мало здесь было света даже в солнечные дни.

Глупости... Камилла не привыкла говорить первое, что пришло ей в голову, не привыкла много говорить с людьми, и уж тем более, никак не могла привыкнуть к тому, что ей приходилось говорить с Вацлавом, с человеком, который нравился ей, нравился совсем не так, как должно, и симпатии к которому инфанта ужасно стыдилась.

Видеть она могла лишь его силуэт. Впрочем, этого было достаточно, чтобы заметить, что князь уже сменил горетский хубон на гредфелльский кафтан. И что держался он одновременно и свободнее, и скованнее, нежели когда они ехали в Орщен. Инфанта никак не могла понять, как это может совмещаться.

Но это был он, точно он — без всякого сомнения! Фигура, манера держаться — всё было его. Князя Вацлава, который не раз за дорогу выругался на гредфелльском, и хоть Камилла ничего не сумела понять из его слов, она знала наверняка, что разговор шёл либо о ней самой, либо о её дорогой няне. И инфанта сейчас чувствовала себя в высшей степени неловко, и изо всех сил надеялась, что князь уйдёт как можно скорее.

Камилла чувствовала себя едва ли не смущённой происходящим. И она, впервые со дня приезда, порадовалась тому, что в Гредвелле так холодно, что инфанте пришлось спуститься в молельню, даже не переодевшись ко сну. Если бы князь Вацлав застал её в одной ночной сорочке, как она, бывало, молилась в материнском дворце, Камилла бы сошла с ума от стыда. И, наверное, в первый миг, завизжала бы и позвала няню. Та точно сумела бы справиться с назойливым гостем.

— Нет, — услышала она простуженный голос Вацлава, — я уже давно не помню ни одной из тех молитв, которым меня учили в детстве.

Князь неплохо говорил на геретском. Инфанта могла прекрасно понять его, хотя некоторые звуки он безбожно коверкал, а о значении некоторых слов (пусть и довольно редких) Камилла могла лишь догадываться, потому как разобрать их было практически невозможно. Царевна Илина тоже немного говорила на родном языке инфанты. Но гораздо хуже. Кажется, ей даже приходилось обращаться к Камилле на ватхетском, чтобы избежать недопониманий. А Вацлава вполне можно было понять. И он тоже понимал геретский, что было не менее важно. Понимал даже тогда, когда говорили довольно быстро, пусть сам он и думал над каждым произносимым словом, говорил так медленно, что иногда было тяжело слушать.

Камилла нахмурилась. Немыслимо было даже представить, чтобы мать или отец, или кто-либо ещё в окружении инфанты мог ответить нечто подобное. Не тот это был ответ, который она ожидала услышать даже от столь малознакомого человека. Не тот это был ответ, который инфанта Камилла готова была принять от того, кто ей казался довольно приятным и милым.

Вероятно, няня предчувствовала нечто подобное. Вероятно, поэтому и считала князя столь плохим человеком. Камилле самой это не понравилось, как только она услышала честный ответ Вацлава. Ей следовало тут же перестать относиться к князю столь хорошо, следовало тут же перестать думать о его улыбке. Тем более — перестать. Джоаким и Долорес считались самыми набожными людьми в Герете, разве их дочь имела право с пониманием относиться к тем, кто забывал о своей вере? Но от произведённого впечатления не так-то просто было избавиться.

Камилла едва не злилась. Понимала, что правильнее всего было злиться на князя за его бестактность — впрочем, привычную для гредфелльцев — и неверие, за то, что он посмел прийти к ней ночью, за то, что казался вполне довольным собой даже в такой момент. Но злилась инфанта и на себя тоже. Потому что чувствовала именно себя неправой, хотя прекрасно знала, что ничего плохого не совершала, не говорила, разве что думала недозволенное. Иногда. Там, в карете, когда тряслась по скверной дороге с няней и с её дочерью, Агнетой. И сейчас.

— Ваша няня не будет гневаться на меня, если узнает, что я видел вас без вуали? — в голосе князя явно была слышна насмешка, и инфанта сама не знала, почему кровь приливает к её щекам. — Если честно, я до сих пор побаиваюсь эту грозную женщину.

Камилла не хотела улыбаться. Правда. Ей совершенно не хотелось показаться глупой или легкомысленной. Тем более — в глазах человека, который имел все возможности сказать об этом царевне Илине или царю Стево. Но это получилось как-то само собой, и инфанта не смогла сдержаться. И вот уже улыбалась, думая о том, что Розита действительно была довольно грозной на вид, если представить, как она выглядела со стороны каждый раз, когда старалась отстаивать интересы своей маленькой Камиллы.

Инфанте подумалось, что если Стево хоть немного похож на князя Вацлава, ей не составит труда в него влюбиться. Лучше всего будет, если царь и князь похожи в достаточной мере, чтобы Камилла смогла позабыть Вацлава. В конце концов, Розита как-то говорила воспитаннице, что, прежде чем выйти замуж, считала себя влюблённой в совершенно другого человека.

Но даже если и нет — это ничего не изменит.

— Царевна Илина сказала — здесь другие правила, — вот и всё, что Камилле удалось из себя выдавить.

Князь, кажется, усмезнулся, и инфанта почувствовала странную смесь из смущения и негодования — кто он, собственно, был такой, чтобы смеяться над ней, дочерью короля и королевы Герета? Кто он был такой, чтобы считать её забавной, смешной, глупой? Всего лишь какой-то троюродный брат царя и царевны Гредвелла. Опальный князь, которого родной кузен выслал из царства за какую-то провинность. Разве имел он право смеяться над девушкой, которой, возможно, предстояло в будущем стать его царицей?

Чтобы не наговорить лишнего и не чувствовать себя столь неловко, Камилла отвернулась от Вацлава и продолжила молиться. Мысли её пришли в такую неразбериху, что собрать их теперь казалось задачей едва ли посильной. Инфанта твердила себе, что следует думать о троне, о родителях, о фамильной чести и о том, что поможет ей стать своей в Гредвелле, но остаться при этом собой.

Где-то неподалёку снова послышались шаги. Вацлав насторожился, Камилла всё ещё видела его отражение в лакированной ручке кресла. Инфанта и сама испугалась. И стала шептать молитвы с ещё большим усердием, чем прежде.