Золотой ворон (джен)

Родовой герб царей Гредвела сверкал в свете трёх тысяч свечей, заставляя меркнуть всё на свете, одним лишь своим сиянием внушая ужас и благоговейный трепет. Когда-то давно — возможно, триста лет назад, ворон был сделан самым искусным мастером в царстве. Птица была золотой или просто покрытой золотом — этого не знал теперь никто. Герб был расположен над самым балдахином, под которым стояло два совершенно одинаковых резных трона. Любой, входящий в парадный зал дворца, видел эту странную золотую птицу, отчего-то внушавшую страх практически любому.

Впрочем, родовой герб сейчас был последней вещью, что беспокоило царевну Илину. Она видела этого ворона каждый раз, как приходила в тронный зал, а так же много раз на дню почти в любой из комнат дворца — там их герб был всё-таки поменьше и не везде раскрашен в геральдические цвета. Если видеть что-то — даже пугающее или торжественное — каждый день, оно теряет свою силу.

Во дворце было душно. Слишком душно и жарко, чтобы в голову не лезли постоянно мысли о том, как хорошо было бы выспаться, тогда как по ночам заснуть было совсем невозможно, оставалось только ворочаться на ставшей вдруг неудобной постели и ждать утра.

Парадный кафтан кажется жутко неудобным, шёлковый пояс постоянно норовит с него соскользнуть, а косы Илине заплели так туго, что девушка может быть уверена, что вечером обязательно сляжет с головной болью. Происходящее стало слишком обыденным, чтобы внушать хоть какие-то чувства, чтобы делать жизнь немного интереснее.

Наступала осень. Неотвратимая и хмурая, как и всё на этой мрачной земле. Небо, и без того всё лето затянутое тучами, темнело день ото дня. Дождь лил, словно из ведра. Для столицы царства Гредвел это не было чем-то необычным, тем более, в это время года, и всё же царевна Илина чувствует себя жутко раздосадованной тем фактом, что все её планы на вечерний досуг сорваны. Впрочем, вряд ли это сердило её по-настоящему — подобное вовсе не было серьёзной неприятностью. Природа предвещала суровую, холодную зиму, которую, пожалуй, только коренные гредфелльцы и были в силах пережить.

Когда-то давно — наверное, это было лет двадцать назад — Илина обожала зиму с её огромными сугробами, в которых она тогда увязала почти по плечи, с замёрзшей речкой, к которой они с братом убегали, приводя в отчаянье многочисленных нянюшек и мамушек, что никогда не могли с ними справиться. И благодаря возможным на морозе играм, которых и не сосчитать, долгие гредфелльские зимы были тогда только в радость. Илина часто забывала дома рукавицы, и потому на её руки после долгих прогулок, по словам тётки Надьи, что, на памяти девушки, могла ворчать много часов подряд, не уставая от собственного брюзжания, нельзя было посмотреть без слёз. Осень редко нравилась царевне и тогда, когда она была ещё ребёнком. Только тогда ей ещё не приходилось почти всё время проводить в дворцовых палатах.

Говорили, она во всём похожа на своего отца — и внешностью, и характером. Такие же тускло-рыжие волосы, что никогда не будут спрятаны под убрусом, холодные серые глаза и острый тонкий нос, слишком длинный, чтобы девушка могла кому-то показаться красивой, и такой же вспыльчивый и переменчивый, как у покойника-царя, норов. Только тётка Надья — тоже покойница теперь — могла справиться с Илиной и её неугомонным братцем. Возможно, когда у Стево появятся свои дети, сама Илина станет для них такой же строгой наставницей и столь неутомимой помощницей, какой была для них царевна Надья. Во всяком случае, девушке очень хочется на это надеяться.

Слушать каждый день по много часов скучные доклады вельмож под размеренный стук капель по стеклу было практически невыносимо. Илине бы куда больше хотелось принимать участие в сражениях, чем целые дни сидеть в тронном зале и угрюмо взирать на многочисленных советников, невыносимо пресных и однообразных. Новые законы, значительные происшествия в провинциях и колониях — всё это было так важно и так скучно, что порой Илине до смерти хотелось зевнуть и заснуть, развалившись на широком троне. Особенно осенью и весной, когда вставать ей обычно приходилось ещё за час до рассвета, чтобы успеть прочесть все донесения, и когда погода не позволяла ей вскочить на коня и снова почувствовать себя обычной девчонкой.

Лет десять назад она, должно быть, именно так и поступила — зевнула бы, даже не прикрывая рот рукой, и села бы на широкий подоконник, боком к многочисленным вельможам. Пожалуй, они в самом деле больше заслуживали такого пренебрежительного к себе отношения. Только вот теперь она не шестнадцатилетняя девчонка, которой многое может быть позволено только из-за нежного возраста и природного легкомыслия. Теперь же легкомыслие — непозволительная роскошь для царевны.

Царство Гредвел стремительно росло, вбирая в себя всё новые и новые земли — колоний и провинций становилось так много, что в столице едва ли осталось достаточно людей, которых можно было избрать наместником, исполнителем царской воли в завоёванных землях. А ведь нужно было столько средств и сил, чтобы улучшить жизнь в исконных землях царства!.. Стево воевал. У него неплохо получалось. Только вот он постоянно был так далеко, хотя и до безумия был нужен сестре здесь, в самом сердце Гредвела — в Орщене. Илина понимала. Понимала, что уже почти двести лет шла война, самая долгая и кровопролитная в истории. Только вот в столице она чувствовала себя порой такой одинокой...

Орщен был огромным городом, красивым и строгим, полным самых разнообразных дворцов и садов. Сохранились и старые деревянные терема, пусть их и осталось совсем немного. Илина особенно их любила — тётка Надья жила в одном из таких, построенном ужасно давно на острове Райфе, и в этом тереме прошло детство царевны, такое счастливое, что вспоминать его можно было лишь с улыбкой. Терем для девушки так и остался символом того беззаветного счастья, той размеренной радости, что никогда не покидала её в первые годы жизни.

Начинаются донесения о колониях, и Илина едва может удержаться от того, чтобы не зарычать от переполняющего её гнева. Проблем с захваченными территориями и должно было быть немало, только вот царевна чувствовала, что было так же здесь что-то не то. Существовало что-то такое, о чём никто ей не говорил. Все молчали, но явно знали о каком-то событии, которое пока что было для Илины совершенной загадкой. И с каждой секундой она начинала предполагать всё худший исход — Гредвел воевал с Жекренком, а король Жекренка считался очень опытным полководцем. Вряд ли у Стево было много преимуществ перед этим старым задирой. К тому же, скоро должна была наступить зима. Зимой лучше не воевать на чужой земле — это слишком опасно. Зимой лучше сидеть дома, восстанавливать силы и греться у печи, а не скитаться по другому королевству, теряя всё больше воинов не в битвах, а от голода, холода и мора.

— Петша — совершенно бестолковый наместник, не умеющий ни понравиться населению, ни собрать нужный налог, — презрительно кривит губы царевна, когда слышит отчёт одного из своих послов. — Какой дурак его поставил?

Наместника Магредии вряд ли кто-то жаловал — он не нравился ни высшей знати, ни простым людям. Он не обладал какими-либо связями, не был достаточно родовитым, не умел быть очаровательным и убедительным, был слишком прямолинеен и груб, не понимая, что таким образом лишь отталкивает от себя возможных союзников и наживает себе всё больше врагов... Единственным его достоинством была, пожалуй, собачья преданность. Но только вот одной преданности никогда не было достаточно, чтобы соответствовать такой высокой должности.

Вельможи молчат, и девушка тут же понимает, что назначить Петшу мог только Стево. Быть может, её братец и был великолепен на поле боя, но в государственных делах он ровным счётом ничего не смыслил. Пожалуй, очень удачно, что уже как тысячу лет править Гредвелом должны были два человека — брат и сестра. Стево — умён, очень умён, но только не в политике.

Царевна ужасно скучает по своему брату. Они всегда были очень близки, а в детстве были столь похожи, что только Надья и могла различить их — Стево был более замкнутым и гневливым, а Илина едва могла усидеть на одном месте дольше пары минут и куда лучше ладила с людьми. Они были частью целого с самого рождения, и с того самого момента, как их короновали.

Порой девушке хочется шептать «возвращайся, только поскорее возвращайся» и всхлипнуть, положив голову кому-нибудь на плечо, но гордость не позволяет, заставляя держать лицо перед многочисленными вельможами и слугами. Никто не должен знать, что она чувствует себя недостаточно уверенно, никто не должен знать, что она боится за жизнь единственного родного ей человека, потому что иначе могут начаться волнения — Надья всегда говорила, что правительнице стоит казаться хладнокровной в любой ситуации. Даже если душа замирает от тревоги. А Илина привыкла прислушиваться к своей тёте в таких серьёзных вещах.

— Пусть Петша возвращается в столицу — наместником я назначаю княжича Ионела, — говорит Илина как можно спокойнее и благодушнее.

Шёпота по залу не идёт — нужно сказать, так даже лучше. Не нужно пытаться кого-то успокоить, не стоит так внимательно смотреть недовольных этим решением — князь Ионел будет устраивать всех. Он подходящий человек для подобной должности при всех его недостатках. Пожалуй, все, кроме Стево, будут довольны подобным исходом — лучше и не придумаешь. А уж брата Илина как-нибудь да сумеет убедить в необходимости своего решения. Царевна поднимается с трона и, поблагодарив вельмож за их донесения, выходит из тронного зала, не без какого-то удовлетворения замечая, как те отвешивают ей поклоны, пусть и ставшие довольно привычным зрелищем за столько лет.

Она отправляется в свои покои. Они находятся в восточном крыле дворца — западное принадлежит Стево, а южное когда-нибудь снова станет покоями царицы. Илина никогда не видела, чтобы в южном крыле кто-то жил — мать её умерла при родах, и с тех пор эта часть царской резиденции пустовала.

Дождь так и не прекращается, и царевна со вздохом думает, что с подобной погодой она как-нибудь здесь зачахнет, занимаясь одними бумагами и слушая все сообщения о жизни за пределами Орщена. Быть может, столица и была прекрасна в своей стройности, в своей строгости и пышности одновременно, но и её стоило время от времени покидать, чтобы увидеть что-то другое, чтобы совершить что-то, что можно было бы назвать приключением, чтобы вернуться и снова восхищаться красотой.

Иногда даже в жизни царевен должно что-то происходить. Что-то, что заставит их улыбаться, радоваться и даже смеяться, что-то, что заставит сердце биться быстро-быстро, что-то, что может принести счастье. Ужасно несправедливо, что царство Гредвел устроено таким образом, как сейчас. Хотя, пожалуй, в других государствах её судьба сложилась бы гораздо хуже.

Порой чёрный и золотой цвета так надоедают, что хочется лезть на стену. Чёрные кафтаны с золотой отделкой, золотой ворон на чёрном фоне, обитые чёрным бархатом два трона и звон золотых монет, которых вряд ли когда-либо бывает слишком много. А ещё серый, много-много серого. Пурпурный и бордовый. Как будто в мире нет больше других цветов. Например, оранжевого. Илине нравится оранжевый, нравится куда больше, чем цвета её предков, пусть даже ей он совершенно не идёт. Она бы с удовольствием перекрасила все гербы в оранжевый и голубой.

В залах много зеркал. Илина никак не может узнать в девушке, которую она видит, себя — слишком худая и постаревшая. Словно бы ей не двадцать шесть лет, а все тридцать шесть. Три косы уложены слишком ровно, словно бы это и не её волосы, а кафтан слишком широк ей в груди и бёдрах. Царевне кажется, что кто-то пытается выпить из неё всю жизнь. И иногда она боится, что просто не доживёт до того дня, когда у Стево появятся наследники или хотя бы один из них.

Гредвел — слишком мрачное царство, чтобы быть чьей-то мечтой. Гредвел может восхищать, но вряд ли умеет завораживать и манить к себе. Илина любит его, искренне любит, потому что в первую очередь это её царство, её и её брата. Только вот иногда ей хочется топнуть ногой, как поступала она в детстве, не получая любимой игрушки, закричать так громко, насколько только хватит воздуха в лёгких, и убежать. Жить обычной жизнью — где-нибудь в маленьком домике в горах, где не будет такого количества советников, вельмож и дворян, что в любой момент могут заметить её слабость. Жаль только, что Илина не чувствует в себе сил, чтобы поступить таким образом. И вряд ли почувствует хоть когда-нибудь.

— Твой брат бывает слишком мрачен и суров, — тихо произносит кто-то за её спиной. — Ты пользуешься куда большей популярностью, чем он.

Это не голос, кажется ей в первую минуту. Это шелест листьев или обыкновенный шорох. Люди так не говорят. Голос слишком тихий, словно бы что-то мешает этому человеку говорить. И, всё-таки, девушке кажется, что интонации ей знакомы, что она разговаривала с ним раньше.

Илина тут же оборачивается, и едва может удержаться, чтобы не кинуться нежданному гостю на шею. Как рада она была его видеть — здесь, теперь, в такой час!.. С князем Фейном она часто играла в детстве. Слишком часто, чтобы оставаться к нему равнодушной теперь — он был её другом. И другом Стево тоже. И единственным человеком, которого, кроме собственного брата, она была рада видеть в стенах дворца.

Царевна улыбается — уж что-что, а это она может себе позволить. И всё-таки, плотный шарф настораживает её. Она кивком головы показывает Фейну, что ему следует последовать за ней. Он покорно идёт за ней, стараясь не обращать внимание на презрительные взгляды слуг. Князь никогда не выглядел похожим на знатного человека, а в пыльной дорожной одежде — тем более. Возможно, когда-то в далёком детстве его это сильно задевало и раздражало.

Личных комнат у царевны не так много, как было у её предшественницы. Илина очень рада этому. Во всяком случае, это избавляет от необходимости держать множество слуг, что будут следить за каждым её вздохом и знать все её секреты и слабости. Быть может, Надья и любила повышенное внимание к себе, но её племянница соткана совершенно иначе и терпеть не может чужого вмешательства в свою жизнь. Быть может, она и могла чувствовать себя сильной постоянно. Фейн едва поспевает за ней, это девушка понимает, когда уже стоит на пороге.

— Моему брату стоит жениться как можно скорее, — решительно произносит Илина, как только оказывается в своих комнатах. — Я когда-нибудь здесь с ума сойду!

Она опускается в кресло, забывая даже предложить гостю присесть рядом с ней. Это жутко невежливо, пожалуй, но царевне больше всего на свете хочется сейчас отдохнуть, расслабиться... Каждое заседание выматывает её, ослабляет — кажется, вот-вот, и не далёк тот день, когда она упадёт в обморок прямо в тронном зале.

Илина очень боится этого. Боится показаться слабой. Боится понять, что роль царевны совсем не для неё, пусть она и готовилась к своему царствию всё своё детство. Она боится оставлять брата, пока у него не будет наследников — у Стево и без того достаточно скверный нрав, чтобы наживать себе врагов. Если же Илина будет казаться слабой или потеряет хотя бы часть своего обычного очарования в глазах народа, Гредвел рискует лишиться части законной власти и погрузиться в хаос, её брат не замедлит выкинуть что-то совсем безумное. И пусть Стево обожает пользоваться сложившейся неразберихой на чужих землях — на своих хаос может привести только к гибели и падению. Удача слишком переменчивая вещь, чтобы полагаться лишь на неё.

В комнате почти темно — небо за окном серое, почти что чёрное, и помещение освещают только камин и одна-единственная свеча. Это не тронный зал, что всегда светел и торжественен. В своих личных покоях Илина иногда позволяет себе экономить на освещении. Тем более, что обычно она старается редко бывать там. Тем более, что от яркого света у неё начинает ещё больше болеть голова. Она даже солнце едва ли может долго терпеть.

Косы заплетены так туго, что кажется, что голова вот-вот расколется пополам. Царевна не выдерживает и начинает расплетать их, наплевав на то, что Фейн находится совсем рядом и всё это видит. У Надьи волосы не были такими густыми и такими непослушными, чтобы приходилось заплетать их столь старательно, чтобы ни одна прядь не выбивалась из причёски.

Рыжие кудри рассыпаются по плечам, Илина подносит пальцы к вискам и чуть-чуть надавливает, стараясь унять головную боль. Это немного помогает, и царевна забывает о присутствии постороннего человека в своих покоев, потому и вздрагивает от неожиданности, когда снова слышит его голос.

— Ему всего двадцать шесть! — говорит тихо Фейн, и девушке кажется, что она чувствует улыбку в его словах. — Ещё успеется.

Он-то, может, и успеет, хочется возразить Илине. Всё дело в том, что она сама жутко боится не дожить до рождения племянников — своих-то детей у неё никогда не будет. А при таком здоровье, что, кажется, ухудшается с каждым днём, и такой медлительности брата, вполне возможен и такой исход.

Фейн сильно изменился с тех самых пор, как покинул Орщен. Царевна едва ли может узнать его. Он совсем не похож на того мальчика, с которым она собирала малину в лесу и который умел придумывать самые лучшие игры. Стево тоже переменился с тех пор, возможно, ей стоит перестать видеть его мальчиком, что на целых полчаса младше её. Иногда Илине кажется, что она одна осталась всё той же, но при первом же взгляде в зеркало эта иллюзия рассеивается.

Они больше не дети, которым практически всё было позволено. Теперь в жизни куда больше забот.

Красные листья за окном кажутся царевне очень красивыми, и в груди просыпается странное чувство сожаления, что она никогда не замечала раньше этой красоты. Голова болеть не перестаёт, но Илина старается не обращать на это внимания. Лучше смотреть в окно — на клёны, рябины и яблони в саду, — а не думать о той пульсирующей сильной боли, что сжимает её голову.

— Не стоит относиться к этому легкомысленно, — хмурится царевна. — Наш отец был женат трижды, и лишь от третьего брака у него появились наследники — а ведь ему было уже за пятьдесят.

Арност умер через восемь лет после их рождения, оставив своих детей круглыми сиротами на попечении у своей сестры. Чудо ещё, что тётя смогла дотянуть до их семнадцатилетия. И Стево не стоит слишком долго тянуть с женитьбой, если он не хочет повторить судьбу собственного отца, тем более, что Илина вовсе не походит на пышущую здоровьем Надью.

От его удачного брака зависит не только его личное счастье — это, пожалуй, и вовсе не так важно. Он — царь, человек, которого ненавидят слишком многие за пределами царства. От его удачного брака зависит судьба Гредвела. И судьба Илины тоже, потому что их должно быть двое. Какая ей разница, будет ли счастлив её брак, если сама она отреклась от себя во благо Гредфела?..

— Я каждый день боюсь, что Стево погибнет в каком-нибудь из сражений, — вздыхает девушка. — Если бы у него были дети, мне было бы куда спокойнее.

Илина едва может держать тревогу в себе. Тем более — перед Фейном. Он всегда понимал её достаточно хорошо, чтобы знать наверняка, когда именно она лукавит и пытается что-то скрыть.

Он прекрасно видит, что с ней творится, думается Илине. Должно быть, для него это даже более заметно, чем для неё самой — он не видел её столь давно, что, пожалуй, помнит лишь ту улыбчивую девчонку, что всегда относилась к нему лучше, чем, возможно, ей стоило.

— Только ты до сих пор считаешь его безрассудным ребёнком! — замечает князь.

Царевна улыбается. А разве кто-то, кроме неё, имел на это право? В последние годы Стево старался внушать страх любому своему врагу. А разве разберёшь, кто именно станет другом или врагом?.. Только вот разве сможет Илина забыть, каким ребёнком он когда-то был? Теперь она прекрасно понимает Надью, что с улыбкой вспоминала о детстве своего брата, Арноста.

— Я был бы счастлив жениться на тебе, знаешь ли? — почти шепчет Фейн, подходя к самому окну.

Царевна вздрагивает от этого шёпота. Мурашки бегут по спине, и хочется спрятать лицо в руках и покраснеть от смущения. Как это могло бы случиться лет десять назад. Как это тогда случалось. Только вот теперь такое вряд ли будет ей к лицу.

Илина была бы счастлива очнуться шестнадцатилетней и выбрать его, а не собственный долг. Только вот вряд ли бы она и теперь выбрала для себя другую судьбу. Царевна, почти не лукавя, может сказать, что не жалеет, когда отказала ему, сказала, что ни за что на свете не убежит с ним.

Фейн не отходит от неё, продолжая стоять рядом. Он даже берёт её за руку. И Илина в который раз поражается, какие холодные у него руки. И, всё-таки, царевна не находит в себе сил отстраниться. Она чувствует себя настолько уставшей, что едва может стоять. Девушке даже кажется, что всё это происходит не с ней — разве могла она устать столь сильно, что жизнь теряет все краски? Какой бы серой ни была осень, такого с ней ещё ни разу не случалось.

— Царевны не выходят замуж и не рожают детей, — смеётся Илина, стараясь, чтобы её голос звучал как можно более бодро. — Их судьба управлять Гредвелом, а не искать собственное счастье.

На улице было ещё тепло. И, если бы не наставления мадам Милены, Сесилия бы и вовсе не накидывала на плечи шаль. Та почему-то считала это совершенно необходимым, пусть на балах принцессы теперь почти не бывали — десять принцесс и две их наставницы круглый год жили в замке Хаймотт, самом южном из королевских замков Жекренка — местечке очень красивом, но слишком тихом и скучном, чтобы там могло произойти хоть что-нибудь.

Когда человеку всего шестнадцать лет, он непременно мечтает, чтобы что-нибудь происходило. А уж девушка — тем более. В этом возрасте недостаточно просто красивого замка и ухоженного сада. В это время хочется дальних странствий, подвигов и красивых песен, а вовсе не долгих уроков вышивания и хороших манер. Во всяком случае, хотелось хотя бы бывать на балах и турнирах, как это было раньше. Тогда Сесилии было весело. Музыка, танцы, смех придворных — всё это так нравилось девушке, что сейчас ей было практически невыносимо жить в глуши.

К большой радости Сесилии, наставница сейчас чувствовала себя плохо и осталась в замке. Агата шептала кузине, что подобная радость неуместна, что не следовало быть такой счастливой из-за того, что кто-то заболел, но Сесилия ничего не могла с собой поделать. На душе было радостно. И в голове созревало множество планов, как нарушить эту гнетущую тишину.

Кеила держала на коленях роман и старалась, чтобы Эйлит ничего не заметила. Сесилии стоило только глянуть мельком в книгу, чтобы понять, что её младшая сестра читала «Сказания о рыцаре». «Сказания» были весьма интересны, и Сесилия даже нарисовала Ноджета — в бытность оруженосцем, акколаду¹ и смерть доблестного рыцаря от рук вероломного Джеральда. На самом деле, Джеральд девушке даже нравился. Он был умён, чего нельзя было сказать о Ноджете, учтив и обаятелен. Возможно, Джеральд нравился ей даже больше, чем Ноджет.

Камень упал в воду. Пошли круги, и Сесилия едва удержалась от того, чтобы подскочить и посмотреть на пруд. Пока ещё ей удавалось сидеть тихо и ничем не привлекать к себе внимания. Однако одна из принцесс, всё-таки, не смогла удержаться и фыркнула от смеха. Этот звук отвлёк Эйлит от рукоделия, и она укоризненно посмотрела на улыбающуюся Агату, которая, между прочим, вовсе не была виновата в произошедшем. Тёмные вьющиеся волосы той выбивались из-под криспинетта², и из-за этого принцесса казалась обычной девчонкой, а не тем высшим существом, которым ей надлежало быть по праву рождения. Сесилия приходилась младшей сестрой обеим девушкам — и родной сестре, и кузине. И она не могла похвастаться идеальными манерами, как Эйлит, или особенной красотой, как Агата. Это, должно быть, было нехорошо, но Сесилию куда больше заботила внешность, нежели поведение. Она завидовала кузине, хоть и прекрасно понимала, что завидовать Агате просто глупо, так как та была круглой сиротой, и у неё даже не было родных сестёр, а только глупый младший брат, но она была столь симпатична, мила и обходительна, что Сесилия просто не могла удержаться. Агате было семнадцать, и уже почти пять лет она выглядела взрослой девушкой: кожа у неё была совсем гладкой, грудь высока, а походка такой лёгкой, что все мужчины засматривались на неё. Ещё Агата никогда ни на кого не сердилась — даже на своего бестолкового брата Роберта и взбалмошную кузину Сесилию. Ей и не нужно было на кого-то сердиться, чтобы на что-то повлиять. Достаточно было только увидеть, как привычная улыбка исчезла с её лица, чтобы почувствовать себя ужасно виноватым. На Эйлит никто не засматривался — слишком уж строгой и величавой та была. Впрочем, она не особенно из-за этого печалилась. Даже, кажется, наоборот — гордилась тем, что была действительно надменна и никогда не улыбалась.

— Я — принцесса по рождению, и когда-нибудь отец выдаст меня замуж за короля, — говорила Эйлит Сесилии, когда их отец ещё был жив и ничего не предвещало беды, случившейся год назад.

Впрочем, вряд ли что-то изменилось из-за того, что Эйлит теперь стала не дочерью, а сестрой монарха. Вряд ли что-то на всём белом свете было способно изменить чопорность «янтарной» принцессы, как иногда называла Эйлит мать. Если исходить из того, за какие заслуги Эйлит получила своё прозвище, Сесилию стоило бы называть «соломенной» — волосы у неё были точно такого же цвета и такие же ломкие. Ещё она была худой, словно щепка, и никогда не умела сидеть спокойно.

Эйлит старательно вышивала — она, пожалуй, всё на свете делала старательно и аккуратно. И иногда это казалось ужасно раздражающим. И как только ей удавалось усидеть на месте и вышивать в то время, когда так хотелось бегать, болтать и плюхнуться с разбегу прямо в пруд? И как только ей удавалось никогда не смеяться, когда небо было таким ярким, а воздух таким свежим? Эйлит всегда была любимицей Милены — она была послушной и спокойной, она никогда не совершала глупостей и, казалось, просто не умела ошибаться или лениться.

Сесилия не понимала. Кеила, вероятно, тоже — потому что иначе она не взяла бы в руки запрещённый роман. Но, пока Милена болела, можно было делать что угодно, не опасаясь наказания. Сесилия надеялась, что Эйлит не сможет заметить «Сказания» на коленях у младшей сестры — к счастью, старшая из принцесс была довольно близорука и не слишком хорошо видела, что происходит дальше её носа.

Агата улыбалась выходке кузины, и это распаляло девочку ещё больше — ей было уже шестнадцать, но жизнь принцессы казалась ей такой скучной, что не было больше сил терпеть. Сесилия не могла сдерживать себя и минутой дольше — девушка вскочила с кресла, в котором сидела, фыркнула, послала Агате воздушный поцелуй, показала язык Эйлит и бегом бросилась по ступенькам террасы, на которой они сидели. Кажется, её чопорная сестрица лишь побледнела от негодования, но, впрочем, ничего не сказала.

Кузина тоже вскочила, подобрала свои юбки и побежала вниз. Пруд оставался слева. Он был, пожалуй, очень красив. Особенно зимой, когда лёд сковывал его, и можно было встать на коньки. Но теперь была осень — купаться стало слишком холодно, а на коньки вряд ли получится встать до морозов, что в Хаймотте будут ещё очень нескоро. Агата бежала почти так же быстро, как и Сесилия. И тоже смеялась. Мадам-наставница будет в ужасе, когда узнает об их маленькой шалости — принцессы не должны бегать словно крестьянки.

Вся жизнь девушки состояла из слов «принцессы не должны». Не должны бегать, не должны смеяться громко, не должны плакать, не должны говорить, пока их не спросят, не должны читать романы, не должны перечить старшим — и ещё много-много «не должны». Ей постоянно твердили о долге, о стране и королевской стати, забывая, что Сесилии всего шестнадцать, а раньше было и того меньше, что её жизнь только начиналась. Девушке ужасно не хотелось соблюдать все те правила приличия, которые вбивали ей в голову. Не соблюдать все эти правила позволялось только вдовым старухам, и Сесилии не хотелось бы дожить до их лет и понять, что жизнь уже прожита и прожита так скучно, что не осталось ни одного весёлого и яркого воспоминания. Принцессе хотелось жить сейчас. Именно сейчас, а не когда-нибудь в старости, до которой не все женщины доживают, умирая при родах. Именно сейчас, а не «когда-нибудь», когда ноги станут слабыми, зрение начнёт подводить, а волосы поседеют.

Платье жало немилосердно, и за это тоже следовало благодарить наставницу — она почему-то считала, что шнуровать следует как можно туже. Впрочем, в тесном платье было тяжело носиться по замку, что-то кричать и чувствовать себя счастливой. Сесилия всегда знала, что основной целью препротивной мадам Милены было несчастье каждой, кто попадётся ей в руки. Иногда девушка воображала, что мадам Милена — злобный огнедышащий дракон, охраняющий заточённых в волшебной башне принцесс от красивых благородных рыцарей и великодушных весёлых королей. Мадам Милена была чем-то похожа на дракона — глаза у неё были зелёные-зелёные и злющие, губы у неё были вечно недовольно поджаты, а голос, столь резкий и некрасивый, препротивно звенел в тишине классной.

Сесилия рассмеялась и плюхнулась прямо на траву — на платье останутся пятна, но принцесса считала, что это скорее проблемы Милены, чем её собственные. Осеннее солнце приятно грело, и девушка считала бы это время года самым приятным, если бы только наставница не заставляла её заниматься. Музыкой, чтением, иностранными языками — Сесилии было одинаково безразлично. Учиться она не любила. Ох, если бы только мадам разрешала ей читать романы! В них всё было столь красиво и сказочно, столь ярко и волнующе, что девушка порой целыми днями не могла от них оторваться. В романах были рыцари, прекрасные дамы, старые волшебники и галантные короли.

Начиналась осень, и с каждым днём становилось всё прохладнее, и Сесилия чувствовала прилив сил — ей хотелось жить. Жить любой ценой и жить настолько свободно, насколько это только возможно! Эйлит не понимала. И Агата. И кто-либо ещё. Считали её ребёнком, на которого вредно лишний раз обращать внимание, чтобы не избаловать ещё больше. Возможно, Сесилия и была ребёнком, только вот подобное снисходительное обращение всё равно казалось обидным.

— Душенька, ну что же ты?! — рассмеялась Агата, когда догнала её. — Эйлит в ужасе от твоего поведения!

Сесилия улыбнулась и улеглась на траву. Эйлит было иногда полезно удивляться или негодовать. Так, во всяком случае, можно было предположить, что она живой человек, а не фарфоровая кукла, слишком идеальная и скучная, чтобы быть человеком. Агата с укором посмотрела на кузину и её светло-жёлтое платье, испорченное, как и многие другие. У Сесилии было полно платьев и юбок, которые даже не каждой крестьянке было бы можно надеть — они были все в пятнах, от травы, мёда, крема и даже от черники. Мадам Милена как-то решила наказать свою подопечную, заставив её надеть испорченное платье к ужину, только вот Сесилия тогда вряд ли обратила на это внимание, тем более, ей нравилось то бирюзовое платье, и она была только рада переодеться в него снова.

Агата улыбнулась и провела рукой по своим волосам. Они всё-таки выбивались из-под сетки. И Сесилии снова захотелось позавидовать кузине — она была похожа на героиню какой-нибудь поэмы, красивую и добрую, на девушку, которую захочется спасти. Вряд ли Сесили у кого-нибудь вызывала подобные чувства. Впрочем, вряд ли хоть кого-нибудь в Хаймотте хотелось защищать и любить.

До замка было довольно далеко. Как и до ограды, за которой их скрывали от внешнего мира. Пожалуй, принцессе хотелось бы выбежать за пределы сада — оказаться на свободе хоть недолго. Но, к собственному стыду, Сесилия была довольно труслива, когда дело казалось поступков, и жутко боялась выходить из сада совершенно одна. Если бы Агата или кто-то из сестёр согласился пойти с ней — вот тогда принцесса могла бы решиться на такое безумие.

Агата никогда не согласится. А уж о сёстрах и говорить не приходится — все они ещё более трусливы, чем она сама. Вряд ли можно надеяться хоть на кого-нибудь. Возможно, будь сейчас в Хаймотте Реджет, незаконнорожденный сын короля Арана и сводный брат Сесилии, ей было бы веселее. Реджет всегда умел придумывать весёлые шутки и выходки, чтобы его маленькая сестрёнка перестала скучать — тогда, в детстве, из-за проблем со здоровьем матери-королевы, Реджету приходилось много времени нянчиться с ней, и, пожалуй, теперь девушка ужасно по нему скучала.

Редж был старше её на семь лет. И, в отличие от родных братьев девушки, он всегда был мил с ней, никогда не общался снисходительно, никогда не смотрел свысока, всегда заботился, знал великое множество разных сказок: весёлых, грустных, страшных, что принцесса никогда не скучала, когда он находился рядом.

— Моя сестра приходит в ужас от всего, что кажется ей неприличным! — гордо сказала Сесилия, после чего добавила чуть тише. — Она уверена, что скоро брат выдаст её замуж за кого-нибудь подобного королю Ридну из «Легенды о королевстве Довинн». О, я бы совершенно не хотела такого мужа! С ним же можно просто умереть от скуки!

Агата улыбалась и смотрела на неё так же ласково, как порой смотрит на младшего брата, болтавшего вечные глупости. Впрочем, во всём Хаймотте она была единственной, кого Сесили действительно любила. Во всяком случае, Агата была очень милой, красивой и добродушной. Она искренне скучала по своей семье и каждый вечер молилась за упокой души своего отца — матери она почти что не помнила. В первый раз, когда Сесилия увидела кузину, та сидела на подоконнике и общалась со звездой, думая, что где-то там теперь живёт её мама.

Листья становились жёлтыми. Принцесса как-то слышала, что в Гредвеле — царстве, с которым воевало Жекренка, — постоянно холодно. Иногда говорили, что в этом царстве вечная зима и вечная ночь. И что царь Стево пил кровь своих подданных — в это особенно верила Агата, так как ей отец погиб в битве с этим страшным царём. Сесилия не верила в подобные рассказы, но Стево ей всё равно совершенно не нравился. Да и разве мог ей нравиться человек, который воюет с её братом?

Агата куталась в шаль, но это казалось Сесилии совершенно бессмысленным — здесь было тепло. Начало осени в Жекренке всегда тёплое. И уж тем более осень тёплая в Хаймотте. Ох, если бы только принцессе было сейчас восемь! Тогда никто ещё ничего не говорил ей по поводу её манер! И Редж помог бы своей сводной сестричке забраться на дерево и улыбнулся бы, когда она попросила бы его рассказать что-нибудь про Истаятт — богиню чёрного огня и войны, в которую верили жители островов айи Тавегги, женщину, чьё тело было испещрено шрамами, женщину с длинной огненно-рыжей косой и бледным-бледным лицом.

Сесилии немного нравилась Истаятт. Она никогда не видела подобной женщины среди своего окружения, но страстно желала быть на неё похожей, прекрасно понимая, что подобное вряд ли возможно. Впрочем, эта женщина пугала. Пусть и была всего лишь плодом воображения каких-нибудь тавеггских жрецов, увидевших впервые рыжую девушку или женщину. Возможно, когда-то такие и существовали, но теперь... Сесилия чувствовала, как корсет впивается в рёбра, и понимала, что вряд ли в Жекренке есть хотя бы одна женщина, которая смогла бы быть достаточно воинственной и сильной, когда на неё нацепили подобную пыточную конструкцию.

Редж как-то бывал на островах, когда был ещё совсем маленьким, и он говорил, что лица и волосы у жителей Тавегги черны, но, несмотря на своих воинственных богов, они не из тех, кто хоть кому-нибудь причиняет вред — жители Тавегги уже давно перестали быть воинами. Сесилия хотела бы когда-нибудь побывать на островах, но отец всё твердил, что она слишком мала для столь дальней поездки, а после его смерти все и вовсе перестали считаться с её желаниями. Мать говорила, что король Аран слишком баловал её, позволяя куда большее, чем могут позволить принцессе. Возможно, всё было именно так, и Сесили была всего лишь избалованной девчонкой, которой следует вести себя скромнее и чувствовать себя благодарной за заботу о себе. Но девушка никак не могла с этим смириться. Ей казалось жутко несправедливым то, что её вольная жизнь внезапно оборвалась, как только ей исполнилось восемь. И уж тем более она не могла смириться с тем, что она перестала получать возможные для девушки её положения радости от жизни, как только ей исполнилось пятнадцать.

Свободы совершенно не стало. Теперь приходилось вставать по расписанию, установленному мадам Миленой. Приходилось завтракать, обедать и ужинать по расписанию, учиться по расписанию и даже отдых был расписан — что, когда и как делать. И нельзя было даже пробежаться по саду, ибо это казалось мадам неприличным.

Это было несправедливо. Несправедливо и всё. Ещё несправедливее было то, что, если в сказках девушки, которым жилось несладко до свадьбы, становились счастливы после неё, то у Сесилии вряд ли будет такая возможность, только если ей не попадётся какой-нибудь дурачок, которому будет безразлично, как она проводит своё свободное время. Пусть Эйлит и дальше продолжает мечтать о доблестном короле, которого полюбят все его подданные! Сесилии подойдёт и какой-нибудь бедный рыцарь, если он будет добр к ней. Во всяком случае, девушка была уверена, что так ей будет лучше.

Ох, как же Сесилия скучала по отцу и по Реджу!.. Они всегда были добры к ней. И умели поднять ей настроение. Агата же... Она была хорошей... Очень хорошей — просто идеальной сестрой, и Сесилия была бы просто счастлива, если бы её сестрой была Агата, а не Эйлит, но она была такой же девушкой, напуганной и осторожной. Она никогда не решалась совершить что-то, из-за чего на неё могли даже повысить голос. Она никогда не позволила бы себе отправиться на конную прогулку без разрешения, никогда не стала бы бегать по городскому рынку с целью найти заграничное лакомство, которое во дворце не подавали, не стала бы искать целую ночь нужную книжку в библиотеке и вырывать оттуда целую главу, потому что книжка заканчивалась слишком уж грустно. И уж точно она не полезла бы в колодец, чтобы достать упавшего туда котёнка, чтобы только шестилетняя Сесили перестала рыдать и вопить, что теперь несчастное животное умрёт. Она была хорошей, красивой, даже сказочной. Но и только. В ней не было ни смелости, присущей Реджу, в ней не было ни мудрости короля Арана, и, если без последнего Сесилия иногда могла обойтись, то смелости сводного брата ей совершенно не хватало. Реджет казался девушке образцом рыцарства и благородства, он всегда вызволял её из неприятностей и умел улыбнуться тогда, когда это было больше всего необходимо. Да, Сесилия ужасно скучала. И порой она проклинала своего брата-короля за то, что тот отправил Реджа воевать. Мадам Милена всё твердила, что принцессам стоит быть благодарными брату за то, что тот не выдал их немедля замуж, чтобы найти себе политических союзников. Мадам Милена вообще много чего твердила. Только вряд ли Сесилия могла верить ей. Вряд ли принцессе хотелось верить этой женщине.

— А ты бы хотела выйти замуж за Джеральда! — тихо, почти беззвучно произнесла Агата, но девушка видела, что на губах её кузины застыла добродушная насмешка. — Потому что тебе нравится он как действующее лицо «Сказаний»?

Голос у неё, как и всегда, мелодичный, низкий и спокойный. Возможно, из-за этого к ней тоже тянутся — у Сесилии, как и у её сестёр, голос резкий, звонкий и слишком высокий, чтобы быть приятным. Возможно, поэтому слушать замечания от Агаты куда приятнее, чем от Эйлит — из-за голоса. Эйлит никогда и не пыталась чуть смягчить его, чтобы сделать хотя бы немного приятнее.

По правде говоря, принцессой Агату объявили совсем недавно — около двух лет назад, когда уже умер её отец. До этого король Аран никак не мог простить своей сестре брака с обыкновенным рыцарем, почти простолюдином, пусть эта женщина и умерла много лет назад, рожая второго ребёнка и своего единственного сына. До этого Сесилия слишком редко видела эту девочку, но даже в детстве она казалась очень красивой и всегда истинной леди. И даже Эйлит было далеко до Агаты.

Сесилия пожала плечами и поднялась с земли. Не стоило вспоминать, как она каждый раз плакала из-за того, что в легенде или поэме кто-нибудь умер. Совершенно не стоило, потому как Милена считала подобное совершенно недопустимым. Она презрительно кривила губы и говорила, что в то время, когда она сама была юной барышней, ей не позволяли такого поведения.

Агата взяла её за руку, и девушки пошли по выложенной камнем дорожке. Дорожка никогда не нравилась Сесили. В Хаймотте всё было слишком удобным, красивым и неживым. Даже деревья были подстрижены так, что создавалось впечатление, что это вовсе не они — просто зелёные летом и желтые или красные осенью конусы, шары, кубы, но только не столь любимые Сесилией каштаны, вязы и ясени. И трава всегда была подстрижена так ровно, что казалась обыкновенным ковром.

Сесилия шла и думала, что было бы просто чудесно, если бы мадам Милена позволила бы за домом разбить парк, похожий на те отцовские, в которых Сесили проводила почти всё своё время, когда была ребёнком. Только вот вряд ли её наставница принадлежит к числу тех людей, которых можно хоть в чём-нибудь убедить. И пусть Милена часто говорила, что Сесилия упряма, словно ослица, девушка была уверена, что сама мадам столь же упряма, а, возможно, даже больше.

В этот раз они с Агатой смогли дойти почти до самой ограды. Та даже не жаловалась на боль в ногах. Сесилия чувствовала себя почти счастливой. И ей даже не хотелось кого-нибудь ударить или расплакаться от досады. Девушка была уверена, что её жизнь станет куда лучше и веселее, если Агата согласится каждый день гулять так с ней по саду. Хотя бы до первых морозов.

Они гуляли уже довольно долго, и солнце стояло высоко над головой и пекло так, что мадам Милена обязательно сказала бы им возвращаться в замок, чтобы кожа оставалась белой, как и подобает любой девушке из знатного рода. Агата закрывала плечи и шею шалью, но Сесилия оставила свою на террасе, и мадам обязательно будет ругать её вечером за беспечность, когда увидит что она немного загорела. Сесилия увидела, как к замку приближаются всадники. Всадники показались ей странными. Они не были похожи на королевскую стражу. Совершенно не были похожи. И девушка уже готова была испугаться, когда поняла, что любопытство пересиливает её.

— Должно быть, королевские гонцы, — предположила Агата, стараясь говорить как можно бодрее. — Они одеты очень богато. Как думаешь, нужно их встретить? Возможно, мадам Милена сказала девочкам отправиться в большой зал, чтобы там поприветствовать их.

Сесилии захотелось расхохотаться. Интересно, подумалось ей, Агата действительно ничего не понимает или лишь прикидывается, чтобы не расстраивать «свою маленькую кузину»? Вероятно, второе, так как принцесса прекрасно чувствовала, насколько крепко держала её руку Агата — вероятно, у Сесилии останутся синяки, так крепко сомкнулись на её ладони пальцы кузины..

Она была напугана, и очень-очень сильно. Она понимала, что происходит что-то страшное, что-то странное, необъяснимое, что-то, во что ни в коем случае не хотелось верить. Ох, как же Сесилии сейчас не хватало Реджа, который при случае вынул бы из ножен меч, чтобы защитить её!.. Вряд ли можно было ожидать подобного от Агаты. И Сесилии следовало самой быть сильной и смелой, чтобы не чувствовать себя ещё более беспомощной, чем это было на самом деле. И это так ужасно раздражало, что принцесса ничего не могла с собой поделать, чтобы сдержать свои эмоции и повести себя так, как ей следовало бы себя вести.

Агата была всего лишь девушкой, такой же беспомощной и безоружной, как и все они здесь. Принцессы вряд ли смогли бы себя защитить самостоятельно, а стражи здесь было так мало, что даже в том случае, если бы она не состояла из одних стариков, заслуживших подобную честь, или юнцов из благородных семей, едва ли умеющих действительно сражаться — на войне, а не на турнире, — вряд ли бы они смогли защитить десятерых особ королевской крови, их наставниц и служанок.

— Перестань считать меня глупым наивным ребёнком — у гонцов моего брата плащи другого цвета! — фыркнула Сесилия. — Цвета моего брата — голубой и зелёный, а здесь — чёрный и золотой.

Агата выглядела виноватой. Даже пристыженной. Словно бы осознание Сесилией ужаса их положения — самое страшное, что может теперь с ними произойти. Всадники приближались. И Сесилия не могла заглянуть им в душу, чтобы понять, есть ли в их головах дурные намерения. Про гредфелльцев ходило много слухов, каждый из которых был страшнее предыдущего. И это у царской династии Гредвела были такие цвета. И герб у них был — золотой ворон на чёрном фоне.

Сесилия почти видела человека, скакавшего впереди остальных — темноволосого, высокого и горделивого. Должно быть, это и есть царь Стево, подумалось ей. Он победил её брата в сражении и прискакал сюда, чтобы жениться на Эйлит — лучше выбора он сделать не мог. Жекренка не примет иностранца на троне, если только он не закрепит своё положение браком с одной из дочерей короля Арана. Вполне мудрое решение. Именно так и поступали короли в романах, которые Сесилия читала тайком от мадам и сестёр.

— Мне страшно, — пробормотала Агата, стараясь увести кузину в сторону замка, — Сесили, душенька, мне очень страшно! Скорее — пошли домой!

Сесилия почти не чувствовала страха. Во всяком случае, ей было настолько любопытно, что страх уходил на задний план, уничтожая другие эмоции в её душе. Сесилии хотелось посмотреть. Ей хотелось увидеть гредфелльцев. И какая-то часть души твердила ей — всё не может быть настолько страшно, как говорят. Если это так — нет никакого смысла возвращаться в замок, а если нет — то можно ещё немного погулять, насладиться последними мгновениями в саду, потому что вряд ли Эйлит будет достаточно благодушна к сёстрам, когда станет женой Стево. Или Исабель, если Эйлит откажется из-за своей непомерной гордыни.

Агата теребила Сесилию за рукав, и та снова почувствовала, как раздражение стало волной подниматься в её душе. И теперь она сердилась уже не из-за ситуации, не из-за собственной беспомощности, которая слишком пугала и волновала её. Теперь Сесилия сердилась на саму Агату.

— Ну и беги домой, раз тебе так страшно! — впервые в жизни позволила себе разозлиться на кузину принцесса. — В чём мне может помочь такая трусиха?

Девушка почти оттолкнула от себя Агату, которая, казалось, вот-вот начнёт плакать от испуга и обиды. Сесилия бросилась бежать по каменной дорожке, совершенно не заботясь о том, как она выглядит.

Ей хотелось лишь увидеть, как выглядит царь Стево на самом деле и так ли он страшен, как о нём говорят.

Примечания:

1. Акколада — церемония посвящения в рыцари или принятия в рыцарский орден.

2. Криспинетт — женский головной убор. Что-то вроде сетки для волос, сделанной из золотой или серебряной нити.

Сесилия бежала по аккуратным дорожкам, стараясь никуда лишний раз не сворачивать. Она была уверена, что, спешившись, всадники пойдут к замку через главную аллею, что засажена липами, и теперь старалась добраться до главного фонтана раньше, чем кто-нибудь из них — иначе вряд ли кто-нибудь разрешит ей посмотреть на Стево. Принцесса торопилась изо всех сил — а их на это маленькое приключение уходило довольно много. Корсет ужасно жал, туфли были неудобными настолько, что впору было скинуть их и побежать босиком, а ещё Сесилия почти всё время жутко боялась запнуться о подол платья и упасть. И всё-таки девушка старалась успеть. И не шлёпнуться в грязь прямо веснушчатым носом, наступив на подол собственного платья. Подобная оплошность показалась бы Сесилии почти трагической — пусть мадам Милена и старалась изо всех сил отучить свою воспитанницу от излишней сентиментальности, девушка вряд ли поддавалась этому. Что плохого в переживаниях и эмоциональности? Редж говорил, что все эти чопорные девицы, что боятся выйти из дома без зонтика от солнца и никогда не улыбаются, ужасно скучны. Над ними, конечно, можно посмеяться, но даже это вряд ли доставит удовольствие — эти девушки вряд ли заслуживают даже этого. Сесилия была полностью с ним согласна — излишняя строгость в манерах её сестёр была просто отвратительной. А ещё — вряд ли можно было хоть как-то растормошить их. Даже закричать было нельзя! Только мадам Милена ругала за это — а сёстры делали вид, что не замечают, презрительно кривя губы и, должно быть, считая её дикаркой. И это раздражало ещё больше. Сесилия уже давно поняла, что Хаймотт ей совершенно не нравился. Он стал для неё самой настоящей тюрьмой, и принцесса никак не могла понять, как именно она может освободиться. В книжках, которые она читала тайком по ночам, припрятав свечу, оставшуюся от вечерних занятий, всё было просто — принцесс, которые томились в заточении в замке, спасал какой-нибудь странствующий рыцарь или, на худой конец, принц соседнего королевства, который и брал несчастную девушку в жёны, после чего всем её мукам наступал конец. А в жизни?.. Вот был ли в жизни такой герой, который спас бы Сесилию от злого огнедышащего дракона в лице мадам Милены и выкрал бы, чтобы на ней жениться и любить её до скончания дней? Девушка очень сомневалась, что такой вообще существовал. Впрочем, если он всё-таки на самом деле существовал, принцесса не была уверена, что заставлять девушку томиться от скуки и бесконечного рукоделия так долго — хороший тон. Пожалуй, этому рыцарю следовало преподать урок хороших манер. Разве можно было так медлить, когда Сесилия просто умирала со скуки?! В книжках всё всегда было так замечательно, что возвращаться в реальный мир после чтения совершенно не хотелось. Дело было не только в рыцарях, не всех из которых принцесса любила, особенно, если дело касалось легенд — слишком уж благородны и напыщенны они там были. Герои легенд были словно закованы в своё благородство, слишком прямолинейное и тяжеловесное, чтобы быть правдой, они видели только эту свою честь, и это казалось Сесилии просто невыносимо скучным и прозаичным. Вообще-то, ей иногда хотелось, чтобы у героев легенд тоже иногда бывали недостатки — в романах такое случалось часто, но романы ей читать не разрешалось, из-за чего Сесилии приходилось сидеть ночью и впитывать строчку за строчкой, пока не догорит тот маленький огарочек свечи, который ей удалось стащить после ужина. Обида — вот то, что говорило в девушке сейчас громче всего. Обида — вот то, что толкало её на это безумие. Девушка чувствовала себя обиженной на них всех — на мадам Милену и Эйлит, на Исабель, мать, Агату, Реджа, братьев... И будь она менее легкомысленна, в её душе уже давно разгорелась бы жажда мести — настолько жестокой, насколько только хватит воображения. Впрочем, Сесилии никогда не была свойственна жестокость. Она была довольно вредной девочкой, легкомысленной и вспыльчивой настолько, что все наставницы приходили в ужас, но злым ребёнком не была никогда. Гредвелл всегда был Жекренку врагом. И то, что одна из принцесс решила просто так посмотреть на гонцов из этого враждебного, мрачного царство, могли неправильно истолковать. Сесилия не имела права так поступать, обязательно сказала бы Эйлит. Только вот разве можно было противиться такому сильному соблазну?

Агата вот не понимала... Боялась — то ли возможных кривотолков, то ли самих гонцов. По правде говоря, она всегда была трусихой, и Сесилия ещё не успела пожалеть о том, что прогнала кузину. Обычно принцесса всегда жалела о своей гневливости, когда появлялось время хорошенько об этом подумать. Только времени пока не было — все мысли девушки были заняты лишь таинственными гостями, которых она мысленно наделила всевозможными необыкновенными качествами, хорошими, плохими или отвратительными. Гонцы представлялись ей с каждым мгновением как-то иначе, чем в предыдущий миг, и принцесса никак не могла решить наверняка, каких именно людей она хотела бы увидеть, когда сумеет подобраться поближе.

Сесилия никогда не считала себя трусихой — ни в детстве, ни сейчас. Она всегда старалась не обращать внимания на то, что её сёстры считали пугающим или противным. Значит, и сейчас не стоило обращать внимания на все доводы Агаты, что считала, будто бы прятаться — разумно. Как будто бы гонцы не найдут их, если замыслили что-то дурное. Было просто глупо рассчитывать на то, что они, увидев, что их никто не встречает, развернутся и просто уедут обратно. А Сесилии хотелось увидеть их первой. В том, чтобы быть первой хоть где-то, было нечто приятное, и девушке хотелось почаще испытывать это чувство. В том, чтобы быть первой — нет ничего плохого, твердила себе принцесса. Пусть Милена и Эйлит думают, как им угодно, пусть матушка говорит, как ей хочется — Сесилия вряд ли готова им поверить. Не сейчас. Не тогда, когда у девушки появился первый за всю жизнь шанс увидеть что-то своими глазами, первой, шанс поступить так, как хочется именно ей, а не матушке, наставнице или брату.

Погода немного испортилась — небо, ещё совсем недавно совершенно чистое, заволокло облаками, а ветер стал слишком сильным, — и принцесса даже успела подумать о том, что ей всё-таки стоило захватить с собой шаль, если она не хочет снова неделю шмыгать носом под презрительные взгляды Эйлит, которая уж точно не позволит себе совершить такого рода глупость и простудиться, когда осень только-только началась, впрочем, Сесилия не была уверена, что сильно расстроится, если снова подхватит насморк и недельку мадам Милена не будет к ней подходить. Наставницу девушка невзлюбила с первого взгляда, и женщина платила ей взаимностью. И кому только пришло в голову сделать эту старую ворчливую курицу гувернанткой для королевских дочерей? Возможно, так говорить было довольно грубо. И даже — несправедливо. Но принцесса никак не могла понять, как эта строгая женщина с вытянутым морщинистым лицом, вечно недовольная всем на свете, могла наставлять их, готовить ко взрослой жизни?

Какой прок думать о приличиях, если неизвестно, сколько ещё осталось жить? Какой прок думать о приличиях, если, возможно, она уже несколько дней не является принцессой? Сесилия и не думала. Уже не могла. Она лишь бежала по саду, уже не только по аккуратно выложенным дорожкам, но и по клумбам, решив, что так будет намного быстрее, чувствуя, как жёсткий корсет впивается ей в рёбра.

Вряд ли когда-нибудь в жизни ей подвернётся такая возможность, думалось принцессе, и на душе становилось совсем грустно — если уж все на свете изо всех сил стараются запереть её в каменных стенах замка и не выпускать до тех пор, пока она из юной девушки не превратится в дряхлую старуху! В конце концов, это было просто ужасно несправедливо, что только из-за того, что она родилась принцессой, теперь её заперли в Хаймотте и не устраивают здесь даже званных обедов! Сесилия никогда не простит себе, если упустит такой шанс — увидеть самого царя Стево и его свиту, или кого-нибудь другого, кто мог бы удовлетворить её любопытство. Хоть кого-нибудь — даже одного из тех рыцарей, что служили её брату. Но интереснее, конечно, было бы, если бы всадники всё-таки оказались свитой самого Стево.

Уж это точно заставило бы мадам Милену на некоторое время замолчать и забыть про хорошие манеры и гостеприимство, Эйлит — про свою гордыню, а остальных сестёр — про разговоры о вышивке и лентах! Сесилия готова была отдать всё на свете за то, чтобы Хаймотт наполнился жизнью. Ей очень хотелось, чтобы её жизнь снова стала такой же, какой была при жизни отца. Ей очень хотелось, чтобы её королевство снова засияло всеми красками. Только вот вряд ли это было возможно при характере её старшего братца.

Любопытство, между прочим, просто распирало девушку изнутри, не давая ей хорошенько обдумать возможные недостатки своего почти неприличного внимания к гостям. Ей ужасно хотелось увидеть царя Гредвела — хоть какое-то событие в Хаймотте за последний год. Пожалуй, девушке не стоило так говорить — присутствие здесь царя Стево сулило беду не только ей, но и её сёстрам, брату, матери, всему её королевству. Только вот Сесилии было настолько скучно, она чувствовала себя настолько обиженной, что ей было всё равно — как и что стоило говорить и понимать. Пусть Эйлит всё делает правильно, если она чувствует себя настолько умной! Пусть Эйлит кичится своими манерами и выдержкой, сколько угодно, если уж она не может вообразить, чем ещё можно гордиться девушке её возраста.

Вообще-то, принцесса не была уверена, что её старшая сестра настолько умна, насколько хочет казаться. Однако все остальные почему-то считали иначе, и вряд ли девушка имела хоть какое-то право спорить с ними. Только вот ей хотелось спорить. Хотелось не соглашаться, хотелось иметь своё мнение по каждому вопросу и никому не подчиняться, даже тем, кто по определению её лучше, умнее, порядочнее... Хотелось жить своей жизнью и не советоваться по каждой мелочи с наставницей, матерью и братом. Хотелось чувствовать себя свободной и решать всё самостоятельно.

Все на свете твердили, что юность — золотая пора, годы, о которых всю дальнейшую жизнь будешь вспоминать с тихой грустью о том, что юность прошла. Вероятно, они были правы — Сесилия вполне понимала, что, пожалуй, вряд ли она когда-нибудь в жизни будет настолько переполнена этой бурлящей, бушующей энергией, что каждый миг хотела лишь вырваться наружу. Все на свете твердили, что когда-нибудь она будет вспоминать о Хаймотте с тёплой улыбкой, о мадам Милене — с благодарностью, а об Эйлит — с сестринской любовью. Вероятно, так и будет. Когда-нибудь. Лет через двадцать или тридцать, когда Сесилия станет почтенной матроной во вдовьем наряде, располневшей от родов и с поседевшими волосами, которые будет обязательно убирать под чепец. Тогда ей позволят делать то, что она захочет, только вряд ли к этому времени у принцессы останется достаточно энергии, чтобы воплотить все свои девичьи мечты в жизнь.

Сесилии же хотелось начать жить как можно скорее. И пусть сегодняшняя выходка даже теперь казалась девушке ужасно глупой, она ничего не могла с собой поделать и как-то перебороть любопытство. И она даже почти была готова простить несносной сестрице Исабель её вчерашнее упрямство и оправдать его фамильной несговорчивостью — отца тоже было невозможно переубедить, когда что-то приходило ему в голову, только бы та не встала на сторону правильной Эйлит, когда мадам Милена станет её ругать за сегодняшнее поведение. Исабель всегда поступала именно так, как считала нужным, и на её решение не влияло мнение других людей — в отличие от той же Сесилии, что из вредности вряд ли поступила бы так, как кто-то ей велел, даже если бы считала веление вполне правильным. Исабель же никогда ни на кого не смотрела, правда, всегда слушая то, что ей говорили, но довольно редко соглашаясь с чьими-то доводами, даже если мадам Милена грозилась её наказать.

Туфли ужасно жали, и принцесса, решив, что босиком ей будет бежать намного удобнее, наклонилась, чтобы снять их. Сесилия поморщилась. Как и следовало ожидать — появились волдыри. К счастью, ходьбе без туфель они не мешали, и девушка двинулась дальше, оставив неудобную обувь лежать рядом с одной из клумб. Пожалуй, сейчас было куда важнее, чтобы никто из сестёр не увидел её в таком виде — растрёпанную, без шали и без туфелек, с раскрасневшимся от бега лицом, взволнованную только одной мыслью о подобной выходке и распалённую ещё больше запретом мадам Милены на прогулки без сопровождения нянюшек и гувернанток даже в саду.

В саду замка было множество фруктов, почти все из них были очень сладкими и сочными, настолько, что их хотелось есть почти постоянно, и принцесса обязательно сорвала бы хотя бы один, если бы платье не жало так сильно, что Сесилия боялась, что ей придётся каким-то образом порвать корсет, чтобы не свалиться в обморок — шнуровка была на спине, и девушка никак не смогла бы расшнуровать платье самостоятельно. Принцесса уже находилась неподалёку от главной аллеи, и могла всё видеть из своего укрытия. Однако никого не было. Ровным счётом никого. И Сесилии хотелось закричать от досады, топнуть ногой и разозлиться на весь мир за такую чудовищную несправедливость.

Немного подумав, Сесилия залезла на дерево, чтобы посмотреть, где находятся эти всадники. Пожалуй, их будет видно, если она сделает это, решила девушка и тут же стала воплощать свою задумку в жизнь. Чтобы взобраться на одну из веток, ей не требуется слишком много усилий — когда она была маленькой, они часто сидели с Реджем в саду на одном из деревьев и болтали обо всём, о чём хотелось поговорить маленькой и капризной Сесили, да и дерево словно предназначено для того, чтобы девушка на него залезла (оно не было подстрижено настолько ровно, как это было принято в Хаймотте). С дерева, действительно, видно больше. Правда, принцесса даже отсюда не может разглядеть лиц незваных гостей. Они идут прямо сюда, и девушка понимает, что ей нужно слезть с дерева как можно скорее, пока никто не увидел её в таком положении.

Неудачный шаг — и Сесилия срывается с дерева. Она пытается цепляться руками за ветки, но пальцы соскальзывают, и девушке кажется, что вот-вот она должна упасть, удариться об землю и, быть может, в этот раз она отделается не просто ушибами, а даже не сможет некоторое время ходить. Однако ничего не происходит ни через секунду, ни через десять, и Сесилия пытается понять, что могло с ней случиться. Голова почти не соображает, и только некоторое время спустя до девушки доходит, что кто-то из «гостей» Хаймотта успел, всё-таки, её заметить. Это было очень даже неплохо, учитывая обычную невезучесть третьей дочери короля Арана.

— Вам стоит быть намного осторожнее! — услышала принцесса незнакомый звучный голос.

Сесилия почувствовала, как её щёки начали гореть от стыда. Возможно, ей действительно хотелось найти себе приключений, но только вот оказываться в таком дурацком и унизительном положении девушке совершенно точно не хотелось. Ей хотелось провалиться под землю от стыда. И впервые в жизни принцессе стало стыдно за то, что на её платье много платьев, косы не спрятаны под жемчужную сетку, а на ногах нет тех противных туфель. Впервые в жизни Сесилия почувствовала себя неряхой и замарашкой, каких свет не видывал, и которой немедленно стоило попросить служанок наполнить чан горячей водой, а ещё — принести новое чистое платье и обувь. Пожалуй, мадам Милена удивилась бы, выскажи принцесса такое рвение — обязательно решила бы вызвать лекаря, чтобы убедиться, что её подопечная не заболела чем-то очень серьёзным, так как в обычное время дождаться от Сесилии желания надеть новое чистое платье было практически невозможно — обычно девушка считала переодевание бессмысленной тратой времени, так как быть аккуратной она не умела.

Принцесса даже не успела испугаться, так быстро сильные руки подхватили её. Только вот почувствовать, что её кто-то держит, девушка смогла не сразу — некоторое время она просто не могла понять, почему не падает на землю, почему до сих пор её не пронзила острая боль и она не закричала.

И теперь Сесилии было ужасно стыдно, что она не подготовилась к первому в своей жизни приключению как следует — Исабель, если бы решила предпринять нечто подобное (пожалуй, из всех своих сестёр только от неё девушка могла ожидать подобной безумной выходки), сначала обязательно убедилась бы, что выглядит настолько элегантно и изящно, насколько это вообще возможно, к тому же, она спокойно пошла бы к дому, чтобы увидеть гостей первой, а не побежала через весь сад, думая, что таким образом она избежит самой встречи, но вполне сможет разглядеть этих людей получше. Впрочем, жалеть о подобной неосмотрительности было, пожалуй, удивительно глупо, к тому же, совершенно несвоевременно, но, пожалуй, принцесса никогда и не считала себя очень умной — совершать глупости ей всегда удавалось лучше всего. Мадам Милена была бы просто в ужасе, если бы увидела одну из своих воспитанниц на руках у какого-то незнакомого мужчины, да ещё и босую и без криспинетта.

— Спасибо, сир, — машинально пробормотала девушка, стараясь не показывать незнакомцу своего смущения.

Её почти сразу же поставили на ноги. Сесилия некоторое время стояла неподвижно, стараясь сообразить, всё ли с ней хорошо. Руки несколько болели — она содрала кожу с ладони, и теперь ранки саднили, — однако ничего серьёзного с девушкой не произошло. Принцесса не знала, сколько времени она стояла и пыталась прислушаться к собственному телу. Наконец, она обернулась, чтобы разглядеть своего спасителя. Им оказался тот самый мужчина, которого девушке удалось разглядеть, когда они с Агатой гуляли по саду. Теперь принцесса могла, наконец, увидеть его лицо, пусть для того, чтобы встретиться с ним взглядом, ей, пожалуй, следовало встать на цыпочки. Сам мужчина производил довольно зловещее впечатление, но Сесилия старалась об этом не думать — о подобных глупостях она вполне успеет подумать позже, когда будет отходить ко сну и думать о том, как прошёл сегодняшний день. Человек этот был высок ростом, принцесса не доставала ему даже до плеча, ему, казалось, было лет сорок, сильно загорелое лицо его было испещрено шрамами и морщинами, нос был похож скорее на клюв хищной птицы, левый глаз закрыт тёмной повязкой, а волосы были почти черны. Люди, которые стояли позади этого мужчины, были одеты в чёрные плащи, на которых красовался вышитый золотом орёл (так искусно из её сестёр вышивать умела только Эйлит, да и то, неизвестно, смогла бы она повторить нечто подобное, и Сесилии стало ужасно любопытно, кто вышивал гредфелльский герб на одежде этих людей), только вот он сам был одет полностью в чёрное, и принцессе показалось это несколько странным. Впрочем, пусть плащ у него выглядел куда проще и даже беднее, чем у людей, что стояли рядом с ним, девушка была почти уверена, что её спаситель занимает положение среди них положение куда более высокое, нежели его спутники. Вряд ли в ином случае он держал бы себя столь властно и почти высокомерно.

Девушка сделала один шаг, чтобы понять, сможет ли она дойти до замка без посторонней помощи. И почти тут же заметила, что правый рукав платья у неё порвался, левого нет вовсе, а подол настолько грязен, что вряд ли даже самая искусная прачка сможет привести наряд в порядок. Пожалуй, оправдываться перед мадам Миленой девушке придётся довольно долго, если только не возникнут какие-то обстоятельства, которые смогут отвлечь эту невыносимую женщину от Сесилии и её платьев. И теперь девушка ещё больше надеялась на то, что подобные обстоятельства возникнут.

Ноги почти не болели. К тому же, идти босиком было куда удобнее, чем в обуви, которую приходилось носить принцессам. Девушке, пожалуй, почти нравилась теперь та ситуация, в которую она попала по собственной глупости и неосмотрительности — ей нравились люди, рядом с которыми она теперь находилась, ей нравилось, что солнце светит ей прямо в глаза, и что её спаситель — кажется, она обладал довольно высоким положением в обществе — держится с ней не просто учтиво, как и подобает держать себя рядом с принцессой, но и почти уважительно.

Люди, обладающие титулами и званиями, иногда смотрят на принцесс почти снисходительно. Во всяком случае, на Сесилию — быть может, к другим дочерям короля Арана они питали куда больше уважения, только вот к ней обычно обращались просто учтиво, что девушку несколько раздражало. Сесилия с детства терпеть не могла снисходительность.

— Вы — царь Стево? — спросила принцесса с нетерпением, которое уже никак не могла сдержать. — Ну отвечайте быстрее! Вы или нет?

Мужчина удивлённо посмотрел на неё, словно не мог и подумать, что подобный вопрос мог у неё возникнуть. И Сесилии на мгновение стало несколько стыдно за свою невежливость и торопливость — подобное и раньше случалось с ней довольно часто, но обычно невежливой она была лишь с теми людьми, которых знала достаточно хорошо, чтобы не бояться произвести на них дурное впечатление своими манерами. Но теперь это казалось принцессе не слишком-то важным. Впечатление впечатлением, думалось ей, однако никто на свете за неё не узнает, кого именно она встретила, если девушка не сделает этого самостоятельно.

Сесилии показалось, что она услышала, как кто-то фыркнул от смеха. И принцесса почти успела надуться от обиды, как в голову ей пришла мысль, что обижаться сейчас — не слишком-то хорошая идея. Настроение ей всегда сможет испортить и мадам Милена, если до неё дойдут новости о сегодняшней прогулке Сесилии, и Эйлит, если решит снова начать читать нотации бестолковой младшей сестре о том, насколько важно соблюдать приличия в любых ситуациях (тем более, настолько дурацких, что хотелось провалиться от стыда). Обижаться же на людей, которых принцесса даже не знает, казалось девушке довольно глупым. Пусть лучше кто-нибудь другой обижается, а Сесилия уже давно — около часа назад — решила, что настроение ей сегодня никто не сможет испортить, раз уж даже мадам Милена не ворчала на неё всё утро.

К тому же, вряд ли принцесса сейчас казалась знатной дамой или кем-то, над кем лучше было не смеяться — её светло-жёлтое когда-то платье превратилось практически в лохмотья, и вряд ли даже уважающая себя крестьянка посмела бы где-нибудь появиться в таком виде. А Сесилия умудрилась ещё стащить с себя туфли, оставить их в какой-то клумбе, потерять криспинетт и свалиться с дерева — вряд ли кто-либо мог посчитать её недостаточно смешной. К тому же, Сесилия никогда не умела сохранять достаточно невозмутимый вид, так что по её взволнованному лицу, должно быть, было прекрасно ясно, насколько она переживает из-за своего глупого внешнего вида.

— Я Атанай, миледи, — сказал мужчина с усмешкой, в которой Сесилия почти смогла услышать боль, которую едва ли могла понять, разве что почувствовать. — Я служу генералом у Стево.

От удивлённого восклицания принцесса чудом сумела удержаться — о генерале Атанае экономка особенно любила рассказывать небылицы, в которых он обычно изображался редким чудовищем. Впрочем, пожалуй, действительно, этот человек казался довольно пугающим, хотя Сесилия думала, что вряд ли ей сейчас стоит его бояться — она старалась держаться как можно более весело, подсознательно понимая, что весёлого и озорного ребёнка за любую шалость простят куда с большей охотой, нежели ребёнка замкнутого и испуганного. От генерала веяло какой-то силой, и Сесилия едва могла понять, что именно приходит ей в голову при виде этого спокойного лица. Он не казался принцессе чудовищем — вполне обычный человек, разве что любящий власть и собственную силу, но в целом довольно спокойный и хладнокровный.

Экономка говорила, что генерал не имел никакого титула — был незаконнорожденным сыном какого-то князька из Гредвелла и женщины с островов айи-Шеввет. Только вот Сесилия не чувствовала собственного превосходства перед ним по праву рождения — генерал, казалось, даже в мыслях не допускал возможности стоять ниже кого-то, чувствовать себя виноватым за грех своих родителей. Он был исполнен некого мрачного, но достоинства, которое не позволяло вырваться чему-то пугающему, страшному из его груди. И Сесилия чувствовала себя немного неловко от мысли, что её сёстры могли отнестись к происхождению генерала с предубеждением, вполне свойственным девушкам их происхождения. Должно быть, принцесса и сама не смогла бы даже стоять рядом с этим человеком, если бы в детстве ей не приходилось столь много общаться с Реджетом. Мысли в голове девушки ужасно путались и столь быстро сменяли одна другую, что Сесилия уже была не в силах выделять какие-то из них, стараясь прислушиваться к ним, а только плыла по течению и думала обо всём, что приходило ей в голову. Она даже не старалась остановиться на чём-то одном.

Генерал взял её за локоть, и принцесса едва не вздрогнула от его прикосновения. Он почти не сжимал пальцы на её руке, и девушка была почти уверена, что он не станет грубо удерживать её, если ей захочется вырваться. Сесилии, правда, совершенно не хотелось вырываться. Она чувствовала себя вполне хорошо. Солнце светило над её головой, и девушке совсем не хотелось что-либо предпринимать. Она чувствовала себя почти уставшей, ей не хотелось что-либо делать. И даже идти по аллее было совершенно невыносимо. Когда Сесилия бежала, у неё была хоть какая-то цель, пусть даже совершенно глупая и недостойная какого-либо внимания, но теперь никакой цели не было, и девушка никак не могла заставить себя забыть о том, как жмёт корсет, как саднят её ладони и запястье, как сильно она устала за сегодняшний день...

Генерал молчал, и его люди тоже молчали, и из-за этого принцесса чувствовала себя совершенно лишней. И ей становилось скучно. Девушке хотелось даже разозлиться, но только что-то её от этого всё же останавливало. Она не знала, чем может занять себя, и продолжила разглядывать Атаная, и увидела, что на мизинце его правой руки не хватает фаланги, и что через кисть его руки тянется некрасивый неровный рубец, конец которого скрывается под рукавом. Разглядывать генерала можно было, пожалуй, довольно долго — он казался девушке вполне интересным, но идти к замку совершенно молча довольно быстро наскучило принцессе.

— Вообще-то, Хаймотт — самое скучнейшее место в мире! — серьёзно сказала Сесилия, поправляя волосы, чтобы они перестали спадать ей на глаза.

Как можно начать разговор иначе — девушка совершенно не представляла, потому и решила сказать то, что первое пришло ей на ум. Во всяком случае, это позволило бы ей не сбиться с темы, если её невольный спаситель станет задавать какие-то вопросы.

— Самое скучное, быть может? — улыбнулся генерал лишь краем рта, и это почему-то показалось Сесилии почти забавным. — И, всё-таки, я думаю, что вы не совсем правы. Мне кажется, здесь довольно уютно.

Остальные люди шли довольно далеко позади, и Сесилия никак не могла удержаться от того, чтобы не поворачиваться к ним каждые несколько минут, чтобы убедиться, что они по прежнему идут на таком же расстоянии от неё и генерала Атаная. Принцесса было ужасно любопытно, почему они здесь оказались и с какой целью, но её спаситель ничего не говорил о цели своего визита, а девушке было не очень-то удобно его расспрашивать. Да и, пожалуй, она попросту не знала, как начать этот разговор.

Принцесса просто не могла не вертеться. Ступать чинно, как и следует девушке её происхождения, Сесилия совершенно не могла. А ещё ей хотелось болтать и не хотелось ничего слышать одновременно. Любопытство просто разрывало её на части, и принцесса никак не могла сообразить, что именно ей хочется посмотреть или понять больше всего. Она чувствовала себя ужасно глупой, но в то же время ей было довольно весело, и принцессе совсем не хотелось, чтобы сегодняшний день когда-нибудь заканчивался. А ещё Сесилии хотелось хохотать. И кружиться в танце. И бегать. И говорить всё, что только придёт в её голову.

— О! Вы бы так не говорили, если бы были юной девушкой и вам пришлось бы целый год здесь безвыездно находиться! — от невнимательности Сесилия наступила себе на подол, и платье затрещало, отчего девушка разозлилась. — Вам и самому стало бы ужасно, просто безумно скучно в Хаймотте!

Генерал усмехнулся и помог ей удержаться на ногах, когда девушка всё-таки умудрилась почти упасть, снова наступив себе на подол. Вероятно, она казалась ему довольно забавной, подумалось принцессе. Она чувствовала себя ужасно маленькой и глупой сейчас, и это ощущение ей нравилось и не нравилось одновременно, что заставляло её чувствовать себя ещё более глупой и неловкой.

У генерала ужасная репутация, почему-то вспомнилось Сесилии. Он — вдовец, и незадолго до своей смерти его жена от него сбежала. И принцесса помотала головой, чтобы избавиться от этих мыслей, смысл которых даже ей самой был не очень-то понятен.

— Должно быть, мне стоит благодарить судьбу за то, что я — не юная девушка, — сказал Атанай спокойно и даже без усмешки.

Принцесса улыбнулась и едва не хлопнула в ладоши, обрадовавшись чему-то непонятному и необъяснимому. Девушка чувствовала себя довольно уставшей, словно бы на её выходку ушли силы многих дней, и Сесилия в один миг стала такой же беззащитной, как Агата.

Солнце было ещё ярким, но девушке почему-то казалось, что уже почти вечер, и она ничего не могла поделать с этим ощущением, впрочем, принцесса не особенно и пыталась как-либо себя переубедить. Сесилии, пожалуй, даже нравилось чувствовать себя уставшей. Это придавало ей в её мыслях даже некоторую романтичность, и девушку это вполне устраивало.

— Суть вы уловили! — рассмеялась принцесса, чувствуя, что страх перед этим человеком у неё исчез окончательно.

Генерал, улыбнувшись, сказал, что ему нравится тишина Хаймотта, и что, пожалуй, действительно, подобная глушь подходит скорее для человека, который стремится отойти на покой, а не для тех, чья жизнь только-только начинается. Пожалуй, принцессу вполне устраивало такое объяснение. Она продолжала слушать то, что он говорил, сквозь полудрёму, в которую проваливалась сильнее с каждой минутой, а в голове летали драконы и рыцари, которые почему-то тоже сумели подняться в воздух.

Поэтому, пожалуй, звучание ровного и чистого голоса Исабель, которая, казалось, была несколько взволнованна случившимся, было для Сесилии полной неожиданность. Сестра стояла довольно далеко от них, но на её лице была написана та холодная решимость, которую принцесса обычно так боялась.

Их спешно увозили из милого сердцу Хаймотта обратно в столицу, где они провели первые годы своей жизни и которая сейчас была захвачена гредфелльцами — город душный, пыльный, в котором почти всегда дурно пахло. А ещё там всегда было шумно, и слуг было столь много, что невозможно было вздохнуть, не беспокоясь, что за тобой кто-то наблюдает. Это был огромный город по меркам Жекренка. И далеко не самый чистый и приятный. По правде говоря, мелкие замки на юге королевства были куда приятнее. Там всегда было красиво, там легче было дышать и можно было неспеша прогуливаться по одному из фруктовых садов, тогда как в столице было практически невозможно выйти за пределы своих покоев. Никто не спрашивал принцесс, хотят ли они уехать отсюда. Хотят ли оказаться в столице и даже не заскочить хотя бы на некоторое время к матери, заточённой в аббатстве Гийтем, хотят ли покинуть замок, уже давно ставший им настоящим домом — царю Стево было абсолютно всё равно, что думают на этот счёт сами девушки... Исабель злилась из-за этого, хотя смутно осознавала, что злиться не стоит — захватчики могли поступить с ними куда хуже. Захватчики могли просто убить их или продать в рабство, захватчики могли сжечь все деревни и города Жекренка — как когда-то поступил с королевством Мадевек король соседнего с ними Овитха. Стево поступал иначе. И Исабель злилась куда больше, понимая, что ей следует быть благодарной за эту ничтожную милость. Если бы на то была её воля, она никогда не покинула бы места, в котором им пришлось провести так много дней со смерти отца. Хаймотт по праву считался одним из самых красивых замков Жекренка — маленький и уютный, окружённый садами и озёрами... Возможно, кто-то из младших девочек — и Сесилия — и считал, что это место было их тюрьмой, замок был похож скорее на тихую обитель, нежели на темницу. Хаймотт был одной из жемчужин в короне Жекренка, одной из немногочисленных отдушин, позволенных правящей семье. А теперь... Теперь было неизвестно, останется ли от их семьи хоть кто-нибудь. Как Стево решит поступить с ними? О нём ходило множество слухов. Пожалуй, большинству слухов не следовало верить, но только вот как понять — что действительно происходило на самом деле, а что было лишь очередной выдумкой, не стоившей внимания? Исабель боялась его — этого гредвелльского царя, который вторгся в их королевство без чьего-либо разрешения. Просто потому, что ему этого захотелось. Он, очевидно, считал себя вправе вершить человеческие судьбы и даже судьбы целых государств. Он, очевидно, считал себя вправе поступать с сёстрами поверженного короля как с пленницами, как с обычными девчонками с улицы, как будто бы и не существовало никогда их рода — одного из древнейших в Жекренка. Будто бы их мать не была королевой, а их отец — королём, будто бы ничего не значили достижения их деда, их прадеда... Исабель ужасно возмущало само отношение к ним, но она изо всех сил старалась не наговорить чего лишнего генералу Атанаю и держаться как можно более спокойно и высокомерно. Только так можно было сохранить хотя бы лицо, если уж их положение стало настолько шатким. Только так можно было чувствовать себя если не в безопасности, то хотя бы уверенно. Только так можно было сохранять хотя бы видимость спокойствия и царственной величественности, если уж больше ничего не оставалось... Их спокойная жизнь, возможно, слишком уж тихая и уединённая, но, впрочем, счастливая и уютная, не лишённая своих маленьких радостей и волнений рассыпалась на глазах, таяла, становилась всего лишь воспоминанием. Оставалось всего несколько минут, прежде чем принцесс Жекренка должны были посадить в экипажи — довольно скромные по сравнению с теми, какие предпочитала их матушка. А потом... Исабель знала, что пройдёт ещё полчаса, и из окон экипажа уже не виден будет Хаймотт — дорога дальше шла таким образом, что замок оставался позади, а высунуться из окна не представлялось никакой возможности: это было бы просто некрасиво с их стороны. Если уж положения в собственном королевстве у них не осталось, манеры должны были быть идеальными. Бывшим принцессам никто не простит вольности или жеманства. Бывшим принцессам вообще ничего не простят — их отец мёртв, их братья мертвы, их мать стала узницей... В целом мире не осталось ни одного человека, кто мог бы их защитить.

В столице девушкам следовало «занять положение, приличествующее их статусу». О том, каков же их статус, им никто не говорил — займут ли они свои старые покои или их заточат в темницу... Ожидать можно было и того, и другого. Исабель опасалась, что Стево решит выдать их замуж за своих подданных. По мнению самой девушки, это был далеко не самый худший вариант, но вряд ли Эйлит и Кеиле придётся подобная новость по душе. Сесилия бы и вовсе не обратила на подобную мелочь внимания. И, всё-таки, пожалуй, Исабель не хотелось становиться женой какого-нибудь нищего сквайра или безродного купца. Семнадцать лет готовиться к трону, к жизни королевы, и в один миг потерять это — для принцессы подобное испытание было, пожалуй, слишком тяжёлым. А думать следовало, всё-таки, о младших сёстрах — чтобы не впадать в отчаяние, чтобы не терять голову от страха, сковывавшего всё тело и сжимающего сердце с такой силой, что в голове не находилось больше слов, чтобы описать весь тот ужас, который Исабель испытала в тот самый миг, как увидела генерала Атаная рядом со своей младшей сестрой, глупышкой Сесилией, которая, кажется, даже довольна всей ситуацией. Вообще-то, Сесилия редко когда чем-то была довольна. Она часто дулась на всех подряд — начиная мадам Миленой которую эта девчонка совершенно не переносила (следует отметить, что вполне взаимно), и заканчивая Агатой, которую Сесилия чуть ли не боготворила. Обиженное выражение на лице девочки появлялось столь часто, что Исабель иногда хотелось дёрнуть её за волосы посильнее и как следует объяснить, из-за чего именно стоит дуться и переживать, а из-за чего — нет. И, пожалуй, Ис едва понимала, что её останавливало от такого шага. Возможно, будь она решительна, как их матушка, она бы обязательно показала Сесилии, как следует себя вести. По матери Исабель скучала ужасно. Как и по отцу. И по дяде. И по всем тем, кого рядом не было. Принцесса чувствовала, что нуждается в человеке, который мог бы дать ей совет, как следует поступить. Только вот никто не советовал. Сёстры и сами не знали, что им делать, мадам Милена казалась подавленной, а рядом не было никого из тех людей, в чьих силах было хотя бы понять, что происходит и как следует действовать.

В Хаймотте было тепло и солнечно. Окружавшие замок сады лишь добавляли этому месту очарования, и Исабель было особенно жаль покидать его сейчас — когда природа ещё дышала полной грудью и листья ещё не пожелтели. Возможно, поздней осенью или ранней весной девушка не так жалела бы о том, что ей приходится уезжать в столицу. Поздней осенью или ранней весной им почти постоянно приходилось сидеть в своих комнатах или в классной, но сейчас... Сейчас они могли бы провести ещё много-много дней на свежем воздухе, в саду и на терассе... И уж — во всяком случае — в Хаймотте они могли бы горевать по умершему брату. Здесь его смерть было бы проще пережить. Брат бывал здесь столь редко, что ничто не напоминало о нём, а в столице... А в столице девушкам всё будет напоминать об отце и брате. И о матери тоже.

На сборы ушло всего ничего времени — много вещей им взять не позволили. Как и собираться достаточно долго — генералу Атанаю не терпелось отправиться в путь. В столицу королевства Жекренка. Почти все драгоценности оказались изъяты в пользу короны — точнее, царя Стево, который, кажется, решил таким образом выказать своё презрение к их королевскому происхождению. Девушкам оставили лишь их личные вещи, да и то, не все — разрешили взять с собой повседневные платья, принадлежности для рукоделия и некоторые книги. Ничего лишнего. Только самое необходимое. Дорогие ткани и нити были отброшены в сторону, и принцессам вручили лишь самые простые, те, в которых было бы жутко стыдно показаться на балу или на приёме. То, что, пожалуй, было просто невозможно продать достаточно дорого. Впрочем, наверное, не следовало возмущаться из-за подобной мелочи. Думать о деньгах — что может быть мелочнее, что может быть противнее, думалось Исабель. Только вот думать о них придётся, напоминала себе девушка, если Стево лишит их титула и земель. И Исабель не была уверена, что хотя бы кто-то из её сестёр знает, что можно сделать в такой ситуации, чтобы не умереть от голода.

С ними обращались как с пленницами, а не как с девушками королевской крови. Впрочем, пожалуй, они и были пленницами. Их брат был мёртв. Их дядя был мёртв. Их отец был мёртв уже давно. Их мать находилась в заточении в одном из монастырей, а их самих должны были как можно скорее доставить в столицу, чтобы предоставить на милость победителя — того человека, которого ни одна из них, пожалуй, не хотела бы даже увидеть когда-либо в своей жизни. И по правилам всех этих дворцовых игр им, принцессам, следовало улыбаться, беззаботно танцевать на балах и целовать руки убийце своего брата. Несправедливо и слишком жестоко было обходиться так с ними — со слишком ещё юными девушками, которые едва-едва успели смириться со смертью отца, чтобы теперь ещё горевать по погибшему старшему брату. К тому же, на горе им вряд ли оставили право. Теперь, когда Жекренка было захвачено врагами, у них не оставалось возможности горевать по погибшим родственникам. У них, должно быть, вообще не оставалось никаких прав и следовало вести себя как можно более осторожно, чтобы не оказаться в ещё более уязвивом положении.

Осень в этом году выпала даже теплее, чем это обычно бывало. На небе не было ни облачка, что почему-то лишь ещё больше раздражало Исабель. Обычно она любила солнце, любила лёгкий ветерок и шуршание листвы, но сейчас она чувствовала такую злость на всех на свете, что всё то, что могло вывести её из состояния равновесия — развеселить или расстроить — лишь сердило принцессу. Больше всего в этот миг ей хотелось покоя. Тишины. Чтобы ни шороха, ни всхлипа, ни окрика — ни звука. Чтобы не было ничего, что могло бы помешать ей думать о провизии, пожитках и ничтожном комфорте по дороге в столицу — о том, о чём некому было думать, кроме неё. Всем будет хуже, если она, Исабель, не позаботится о таких простых вещах, твердила себе девушка. Всем будет хуже, если она не примет на себя хлопоты о дозволенных им удобствах. Только вот никто больше этого, казалось, не понимал.

Мадам Милена была совершенно уничтожена известием о поражении Жекренка и теперь только и делала, что причитала да охала, и Исабель пришлось поддержать за локоть закапризничавшую Розамунд, чтобы та не натворила чего и держалась как подобает. Исабель приходилось почти насильно впихивать в руки младшим сёстрам их вещи — какие-то книги и один комплект одежды для каждой. Исабель приходилось следить за тем, чтобы никто из маленьких не упал и не ушибся, когда они забирались в карету. Поведение наставницы в этот момент девушку ужасно раздражало — эта женщина должна была заниматься младшими принцессами, следить за их поведением и тем, чтобы они по неосторожности не причинили себе вреда. Но та только беспомощно разводила руками и цеплялась за Эйлит, которая сама была не лучше — всё шептала молитвы и старалась лишний раз не смотреть на тех людей, которым было поручено их сопроводить. Она всегда говорила о долге и о чести, но теперь, когда нужно было показать себя в деле, Эйлит пряталась за наставницу, а та за неё, Исабель. И все словно забывали о том, что ей было всего семнадцать, что ей было так же страшно, так же горько, как и почти всем сейчас в Хаймотте, что она даже не была здесь старшей — вообще или из сестёр...

У Исабель уже тряслись руки. Ей было очень страшно, но изо всех сил девушка старалась не падать духом, не показывать ещё как-то свой страх и не сорваться на кого-нибудь из сестёр или кузин. Она старалась быть спокойной, но знала, что стоит ей оказаться в одиночестве — все силы моментально покинут её. И девушка продолжала распоряжаться, какие вещи в какую карету стоит положить, кому стоит помочь забраться в карету, кому стоит помочь заплести косу, чтобы волосы не были слишком растрёпанными, кому стоит отдать любимую куклу, чтобы потом не слушать несколько часов подряд совершенно искренние рыдания.

— Роззи, немедленно отдай куклу Мэг — она младше тебя и кукла принадлежит ей! — велела Ис капризной Розамунд.

Девочка лет восьми надулась и хмуро посмотрела на старшую сестру, всем своим видом выражая обиду. Она, как и Сесилия, всегда считалась довольно своевольной, редко кому уступала и всегда была не прочь поспорить или устроить очередное представление с криком, плачем и воем. Обычно Исабель старалась быть к девочке снисходительной, помня, что та младше её почти на девять лет, но сейчас ей совершенно не хотелось быть к кому-то снисходительной. Ей, пожалуй, вообще ничего не хотелось. Разве что разреветься от досады и страха.

— Вообще-то, это моя кукла! — почти крикнула Розамунд и топнула ногой.

По правде говоря, стоило оставить всё, как было. Так было бы честно и правильно — если кукла принадлежала Розамунд, та имела полное право играть с ней, даже если она была на два года старше Мэг. У всех младших принцесс были свои игрушки для того, чтобы играть с ними. И Маргарет не была исключением, только вот ей, кажется, очень понравилась кукла Роззи — довольно крупная, в платье из атласа кораллового цвета, украшенного бежевыми и розовыми бусинами, с расшитым бисером чепцом на голове. Розамунд имела полное право не отдавать свою любимицу сестре.

Но шестилетняя Мэг ревела во всю и требовала назад куклу, которую Роззи у неё отобрала. И, по правде говоря, Исабель было не до разборок — её нервы и без того были истощены, а настроение с каждой минутой только больше портилось. Девушке совершенно не хотелось с кем-то спорить. И уж тем более — успокаивать избалованную постаянным потаканием со стороны мадам Милены Мэг.

— Мне это надоело, — нахмурилась Исабель и вырвала злополучную куклу из рук Роззи, после чего всучила её Мэг. — И перестаньте, наконец, реветь и спорить! И без ваших капризов тошно!

Вероятно, Розамунд обиделась на старшую сестру ещё больше. И, наверное, её можно было понять. Только вот Ис сейчас совершенно не хотелось кого-либо понимать. Ей хотелось, чтобы они все как можно скорее тронулись в путь, если уж оставаться в Хаймотте стало невозможно. Ей хотелось, чтобы всё закончилось как можно скорее. Исабель чувствовала себя настолько рассерженной, что сейчас могла наговорить что угодно, только вот, пожалуй, это было бы слишком невежливо и грубо с её стороны. Она едва-едва сдерживалась. И едва могла понять, что ей следует делать минуту спустя. Но делала. Вспоминала, что делала их мать, когда собирала их в Хаймотт, и старалась сделать это теперь.

Девушка оставила младших сестёр разбираться дальше самим и отошла обратно к генералу, с которым следовало ещё довольно многое обсудить. Тот казался весьма удивлённым её деловитостью и расторопностью, а, может, и наглостью, но, однако, ничего по этому поводу не говорил, держась несколько более отстранённо, нежели следовало бы. Его губы то и дело складывались в усмешке, и Исабель не знала, как это следует воспринимать — как откровенное неуважение к ней или за снисходительную доброжелательность. Впрочем, и то, и другое её не слишком-то устраивало. Она не была легкомысленной и общительной Сесилией, которая практически с любым мужчиной умела найти общий язык, хотя пока и не осознавала этого. Она не была кроткой Агатой, которая никому в жизни не причинила вреда или неудобств. До этого момента.

Теперь Агата плакала. Очень тихо, как и всегда, если кто-то доводил её до слёз. Лишь подносила носовой платок к глазам и едва слышно всхлипывала, стараясь, кажется, сделаться ещё более незаметной, чем это было на самом деле. От этого было только хуже. Лучше бы она ревела, как Мэг — во всё горло, так, чтобы было слышно всем вокруг. Лучше бы она читала молитвы, как Эйлит — забыв обо всём остальном. Лучше бы она улыбалась и висла на руке генерала Атаная, как Сесилия — что угодно, но только не этот тихий плач, который всё больше выводил Исабель из себя. Иногда принцесса искренне не понимала, что удерживает Эйлит — всегда довольно вспыльчивую — от того, чтобы не отвесить Агате пощёчину.

Прядь светлых волос выбилась из причёски, и Ис убрала её за ухо, чтобы не мешалась. Девушка была противна сама себе — растрёпанная, разозлённая, нервная... Совсем не такая, какой следовало быть принцессе — аккуратной, спокойной, учтивой... Только вот сил на то, чтобы держать себя в руках, уже не оставалось. Голова кружилась, а перед глазами уже плыло. Корсет в одно мгновение стал слишком тугим, Исабель чувствовала, что ещё немного и она может свалиться в обмороке. С каким удовольствием содрала бы она с себя этот дурацкий панцирь! И, пожалуй, как только они окажутся в столице в своих покоях, она это обязательно сделает. А ещё скинет туфли и снимет головной убор. И расплетёт волосы. В общем, сделает всё как обычно.

Остальные из сестёр тоже нервничали и не знали, что делать. Кто-то из младших держался за юбку няньки, которая ревела в голос и просила генерала не разлучать её с «милыми деточками». Насилу Исабель удалось объяснить женщине, что её повезут с ними в столицу. Если честно, Ис совершенно не понимала, почему никто не пытается сделать хоть что-нибудь разумное — не плакать, не причитать, не реветь, а сделать что-то действительно стоящее, что может облегчить им жизнь хотя бы на некоторое время.

Сесилия единственная из всех обитателей замка казалась воодушевлённой. Она не переставая трещала, дёргала генерала за рукав куртки, рассказывала ему о каких-то невообразимых глупостях и смеялась. Она носилась вокруг карет и отвлекала солдат разговорами — пыталась что-то выяснить и радовалась тому, что они наконец покинут скучный Хаймотт. Замок, где они оказались, никогда ей не нравился. Тут всегда было слишком тихо для беспокойной натуры Сесилии. Тут всегда было слишком спокойно, никогда ничего не происходило и в целом нельзя было ждать от жизни чего-то невероятного и необыкновенного. А Сесилии хотелось необыкновенного. Больше, чем кому-либо ещё из принцесс. Она с детства привыкла быть особенной и теперь не желала жить иначе, не собиралась мириться со сводом правил и обязанностей, которым необходимо было следовать... Пожалуй, не стоило относиться к ней из-за этого слишком строго — мадам Милене было бы куда проще поладить с девочкой, если бы она проявила побольше мягкости и сочувствия. Но наставница вряд ли была склонна к кому-нибудь прислушиваться, считая — и, вероятно, не без оснований — что если уж она с самого рождения приставлена к старшим принцессам, то и остальных воспитать сумеет. Методов воздействия у мадам было много. И все они были так или иначе действенны, когда дело касалось других девочек. Но с Сесилией ничего не работало. Кажется, долгое время ей было позволено играть с Реджем — их сводным братом. И это, по мнению матери и наставницы, не пошло ей на пользу. Исабель же считала, что винить их брата не в чём. Даже если бы к маленькой Сесилии приставили самых почтенных дам, но продолжили так же баловать, она всё равно выросла бы столь же своевольной девчонкой. И, вероятно, не было ничего плохого в том, что Редж внушил ей хоть какие-то мысли о храбрости и благородстве. Во всяком случае, Сесилия не стала подлой. А это уже было не так мало. Сесилия была просто невоспитанной, взбалмошной, глупой девчонкой, но, в принципе, честной, смелой и иногда даже сообразительной, так что вреда от неё было немного. Разве что шуму было многовато.

Исабель вздохнула. К сожалению, она вряд ли могла придумать что-нибудь, как это сделала бы Сесилия. У неё просто не хватало на это фантазии. И уж тем более она никак не могла чувствовать себя безмятежно, если не имела ни малейшего представления о том, как с ними обойдутся. Рассчитывать приходилось лишь на благородство и благодушие гредвелльского царя, а про него Ис слышала много ужасов. Вряд ли все из них были правдой, но ведь дыма без огня не бывает.

Ждать помощи было неоткуда. Никто из сестёр или кузин не собирался брать на себя какую-либо ответственность. Все они просто покорно ждали. Ждали, когда Исабель со всем разберётся. Они видели, что она пытается хоть с чем-то справиться и, видимо, считали, что так и должно быть. Кеила прятала под одеждой томик недочитанных ещё ею «Сказаний о рыцаре» и с опаской посматривала на мадам Милену и Эйлит. Пожалуй, она не совсем понимала, что происходит, и, по правде говоря, Ис ей немного завидовала.

Всего лишь вчера Исабель могла ни о чём не беспокоиться, ни о чём не переживать — лишь читать и вышивать себе в Хаймотте и ждать той поры, когда брат решит выдать её замуж за какого-нибудь заграничного принца. Ещё вчера она чувствовала землю под своими ногами, чувствовала опору, знала, что жизнь её донельзя благополучна, безмятежная и что нельзя желать чего-то лучше. Да и утром она ещё даже представить ничего не могла и переживала лишь о том, что петли в вязании выходят недостаточно одинаковыми, что ряды недостаточно ровные. До того момента, как прибежала испуганная Агата и, сбиваясь через слово, захлёбываясь рыданиями рассказала о том, что к замку подъехали какие-то всадники в цветах Гредвелла, что Сесилия — эта маленькая дурочка — побежала к ним навстречу, что во главе тех всадников был человек в чёрном, похожий на ворона... До этого момента в жизни второй принцессы Жекренка всё было хорошо.

— Не могли бы вы положить в карету к младшим девочкам побольше хлеба, сыра и молока? — спросила Исабель у одного из солдат. — До столицы ехать довольно долго, они могут проголодаться.

Солдат посмотрел на Атаная в ожидании разрешения. Тот как-то странно усмехнулся и махнул рукой — мол, делайте, что хотите. Таким образом, о провизии для младших можно было не беспокоиться. Исабель в ту же минуту почувствовала себя чуточку лучше. Не сказать, что жизнь её в это же мгновенье снова заиграла яркими красками, но спокойнее девушке совершенно точно стало.

Светило солнце. Пожалуй, даже захватчики не могли быть злыми постоянно. Тем более, когда небо было таким чистым и высоким, а Хаймотт едва не светился в окружении едва тронутых позолотой листьев. Тут даже самая чёрствая душа станет хотя бы чуточку мягче и восприимчивее к чужим бедам.

— Мадам Милена и Эйлит постоянно мёрзнут, — рискнула добавить Исабель, пока Атанай был в настроении что-либо им позволить. — Им необходимы шали.

На какое-то время стало тише. Все замолкли, и принцессе даже показалось, что она снова может дышать и думать, что её виски ничто не сдавливает словно в тисках. На какое-то время Ис показалось, что она снова может дышать полной грудью — отвлечься от всех грустных мыслей и снова оказаться во вчерашнем дне, когда ещё всё было хорошо. Ей нравилась эта тишина — когда никто не пытался никого перекричать, никто не ахал, не охал, не всхлипывал... На некоторое время замолчала даже Сесилия, внимательно разглядывавшая герб Гредвелла на карете.

И снова — плач Мэг. Исабель видит, что та лежит в крапиве и вопит, что есть мочи — Роззи всё-таки отобрала свою куклу и толкнула младшую сестру так, что та упала. Никто из сестёр не обратил на это внимания. Мадам Милена даже не обернулась. А няня и вовсе ни за кем не смотрела. И в груди у Исабель снова возник тот комок, который на минуту исчез вовсе, когда стало тихо. Ей хотелось разозлиться. На Мэг, на Роззи, на Эйлит, на мадам Милену, на няню, на генерала Атаная — на всех, кто находился поблизости. Впрочем, валяться в крапиве Мэг уже скоро надоело, и она кое-как поднялась на ноги и стала реветь уже стоя.

— А верхом я поехать не могу? — услышала Исабель звонкий голос легкомысленной младшей сестры. — Никак-никак не могу? Даже если ближе к столице я сяду в карету? А поехать на козлах я тоже не могу?

Принцесса вздохнула и решила не обращать никакого внимания на выходку Сесилии. В конце концов, им всем уже следовало привыкнуть к вбалмошности этой избалованной девчонки. И то, что Сесилия сейчас не капризничала, не дулась и не пыталась перетянуть на себя внимание Исабель, дорогого стоило. Во всяком случае, она не унывала и не мешалась под ногами. На выходку Розамунд, пожалуй, тоже не следовало обращать никакого внимания. Будет только хуже, сказала себе Исабель, если она снова вмешается. Роззи довольно вспыльчива и может серьёзно навредить Мэг или кому-нибудь ещё, если спор не будет решён в её пользу. Пожалуй, злить её сейчас — себе дороже. И мадам Милене тоже. Это ведь ей придётся ехать в одной карете с младшими девочками. Мэг хоть и умела громко кричать, была относительно безвредна. Уж во всяком случае, она никогда не пыталась с кем-то подраться — только плакала и жаловалась нянькам и наставнице на тех сестёр, которые ей что-то не уступали.

Следовало отдать должное Атанаю — тот стойко терпел все выходки Сесилии и даже, кажется, немного улыбался. Как ему удавалось выносить эту взбалмошную девчонку оставалось для Исабель загадкой. Зато Сесилия в его обществе вела себя несколько спокойнее. Так, что её при желании даже можно было назвать леди, хоть и с натяжкой. Сесилия даже старалась выглядеть любезной, хотя обычно от неё было этого не дождаться, и Ис, по правде говоря, очень радовалась, что подобное настроение пришло к ней именно сегодня, а не неделю назад, когда это было не так сильно необходимо.

Наконец, все распоряжения были отданы, а принцессы, их наставница, няня и несколько служанок расселись по каретам. Исабель достала книгу и положила её себе на колени. Руки её дрожали, но девушка изо всех сил старалась держаться. Пока она не окажется в полном одиночестве, ей нельзя терять самообладания и здравомыслия, если уж она единственная, кто ещё старался держать себя в руках.

Карета, наконец, тронулась. Исабель смотрела в окно на замок, от которого они отъезжали. Всего полчаса или даже меньше — и его и вовсе не стало видно. К горлу подступил комок рыданий, и Ис постаралась улыбнуться, чтобы слёзы не покатились по её лицу. Не стоит портить всем и без того плохое настроение, твердила себе принцесса. Сесилия единственная, кто смотрел вперёд с надеждой и радостью. Пожалуй, мать и брат были неправы, запирая этого свободолюбивого ребёнка вместе со всеми в уютном тихом Хаймотте. Для всех так было лучше, но только не для Сесили, любимицы отца и многих его советников. Исабель почти что радовалась за неё. И злилась на Агату, которая заревела почти так же громко, как и Мэг, как только осознала, что замок скрылся из виду. Агата со своих двенадцати выглядела совсем взрослой леди. Только вот вела она себя даже хуже восьмилетней глупой Розамунд.

— Агата, перестань реветь, ты нас позоришь! — бросила Эйлит так строго и резко, что несчастная кузина вся сжалась и мгновенно перестала всхлипывать, только задрожала всем телом и практически вжалась в сиденье, и Исабель почувствовала прилив благодарности к старшей сестре.

Пожалуй, впервые в жизни. До этого Эйлит никогда не вызывала у неё чувства благодарности. Она всегда казалась ей слишком чопорной и слишком правильной, чтобы быть достаточно близкой подругой. Они никогда и не были подругами, хоть им и приходилось делить одну спальню на двоих. Агата и Сесилия — были. Кеила и Идель — были. Но не они с Эйлит. Никогда. Даже в детстве, когда обе они ещё игрались с куклами, как Мэг и Роззи. Впрочем, каких-либо ссор между ними тоже никогда не было. Эйлит даже в пять лет, насколько Ис помнила, была очень серьёзна и важна, никогда не плакала и не капризничала. И уж точно они никогда не ссорились из-за кукол или других игрушек. Наверное, Мэг мечтала о такой сестре, что делила бы с ней комнату.

За окном проносились деревья, и Ис вспоминала, как чуть больше года назад они так же ездили в Хаймотт. Только тогда всё ещё цвело, и вокруг было так много цветов, что принцессы упрашивали наставницу останавливать кареты каждые полтора часа, чтобы нарвать себе букеты или сделать ещё один венок... В ту пору большинству из них почему-то совсем не было грустно. Ис тогда слышала, как многие из них смеются. Пожалуй, тогда только сама Исабель, Эйлит и Сесилия не были совершенно счастливы. Возможно, младшие тогда совсем ничего не понимали. А, возможно, наставница и матушка даже не потрудились им что-то объяснить. Впрочем, это было теперь уже не так важно. Теперь они возвращались в столицу. Домой. И стояла уже осень, время, когда природа потихоньку засыпала, а не весна, когда всё вокруг пело и цвело.

Сесилия чувствовала себя превосходно, без перерыва щебетала и смеялась, Эйлит сосредоточенно молилась и перебирала чётки, а Агата не переставая плакала и утирала чистеньким носовым платочком — сколько же их, однако, у неё было — слёзы. Остальные сёстры — ещё слишком маленькие, чтобы ехать одним — сидели в одной карете с мадам Миленой, что ехала чуть позади, а генерал Атанай возглавлял процессию и даже его окликнуть не было никакой возможности, из-за чего Сесилия, всё-таки, не была совершенно довольна поездкой. Генерал девочке, кажется, нравился. Пожалуй, Атанай вполне заслуживал симпатии. Исабель уже не чувствовала такой острой неприязни к нему, но всё равно не могла относиться к генералу совсем невраждебно. Пожалуй, она до сих пор боялась его. По правде говоря, всем обитательницам Хаймотта было чего бояться.

Карету сильно трясло — ехали они по не слишком хорошей дороге — и читать или вышивать было совершенно невозможно. Из-за вынужденного бездействия Исабель чувствовала себя совершенно подавленой. Уж лучше было собирать всех в путь, говорить, распоряжаться... Разговаривать же теперь было не с кем — болтать с Сесилией ей совершенно не хотелось, а Агата и Эйлит явно не были настроены на то, чтобы общаться с кем-то.

Оставалось лишь глядеть в окно и предаваться воспоминаниям. Всё равно, делать в карете было больше нечего, а ехать им предстояло ещё очень и очень долго. Исабель уже знала, как у неё будут болеть голова, спина и плечи, когда они приедут в королевский дворец. У неё всегда всё болело после долгой дороги. И, пожалуй, она даже понимала, почему Сесилия просилась проехаться верхом. Сама Ис, вероятнее всего, тоже не отказалась бы от такого подарка, если бы им предложили подобный вариант.

Дорога была долгой и не слишком-то приятной. В каретах порой было слишком душно и жарко, порой — слишком холодно. Окна не открывались, так что в те часы, когда становилось душно, никак нельзя было облегчить себе путешествия, впустив в карету воздух, однако из щелей дуло, и когда становилось холодно, от этого никак невозможно было спрятаться. Исабель не любила холод. Она пыталась закутаться в шаль, которую ей дали, но это помогало мало. Тряску девушка тоже выносила плохо. И из-за этого чувствовала теперь головокружение, головную боль и тошноту. Больше всего на свете в этот момент принцессе хотелось оказаться в собственной постели — да в какой-нибудь постели, если уж на то пошло — и заснуть. И больше всего она боялась, что прежде чем отвести их в те комнаты, которые будут им выделены на время проживания во дворце, их поведут на какой-нибудь пир или бал, как это любил устраивать их отец, столь щедрый на развлечения, что денег после его смерти в казне осталось куда меньше, чем предполагали.

Постоянное бормотание Эйлит, вздохи Агаты и радостная болтовня Сесилии, что не прекращались почти всю дорогу, утомляли Исабель ещё больше. Ей оставалось только радоваться тому, что ей не пришлось ехать в одной карете с младшими девочками. Там было бы шумно. Очень шумно. Кеила бы обязательно начала петь. Пела она хорошо и обычно слушать её было одно удовольствие. Но не сейчас. А Роззи и Мэг продолжили бы ссориться из-за куклы уже в карете, и только пара сильных шлепков могла бы их успокоить хотя бы на несколько минут.

Они въехали во двор королевской резиденции — бывшей королевской резиденции, напомнила себе Исабель, — и карета остановилась. Ис глубоко вздохнула и постаралась выдавить из себя как можно более доброжелательное выражение лица, что получалось с трудом.

Исабель чувствовала себя измотанной. От усталости она едва держалась на ногах. Она не подала виду, но была очень благодарна генералу за то, что тот подал ей руку, когда она вылезала из кареты. Из экипажа, к слову, она вышла первой — Агата сжалась в уголке, Эйлит брезгливо морщилась от одного вида генерала, а Сесилия за время их вынужденного путешествия задремала.

— Благодарю вас, — как можно более холодно и спокойно сказала девушка, чувствуя, что голос её, однако, уже дрожал от нервного напряжения.

Генерал Атанай заслуживал благодарности за свою заботу. Пусть он и принадлежал к захватчикам, но он несколько раз останавливал процессию, когда это требовалось, и даже на час позволил Сесилии выбраться из кареты и усесться верхом, благодаря чему у Исабель голова болела теперь не настолько сильно, насколько могла бы. Генерал Атанай во всяком случае сделал всё возможное, чтобы их путешествие прошло как можно более гладко. И теперь, после стольких часов в дороге Исабель это прекрасно понимала. Только Ис это не слишком-то помогало.

Агата — уже не всхлипывающая, но с красными от долгого плача глазами — подала руку генералу следующей, в то время как Эйлит растолкала спящую Сесилию. Последняя, к слову, очень обрадовалась тому, что дорога, наконец, закончилась, отпихнула старшую сестру в сторону и с помощью генерала спрыгнула на землю, после чего поднялась на цыпочки, обвила одной рукой его шею и поцеловала Атаная в щёку. Так просто. Широко улыбаясь и весело смеясь, нисколько не смущаясь своей выходки. И только недовольный взгляд Эйлит заставил эту девчонку покраснеть.

Пожалуй, Сесилия заслуживала хорошего внушения, но, с другой стороны, она была так непосредственна, что вряд ли в её действиях можно было заподозрить нарушение приличий. Во всяком случае — осознанное нарушение. Исабель даже смогла улыбнуться её проступку. Сама она никогда не осмелилась поцеловать так даже отца в то время, когда он ещё был жив.

Им были отданы те покои, в которых они жили до того, как их отправили в Хаймотт, и было позволено гулять по саду. Невиданная щедрость, если подумать. Как Исабель до них добралась, как служанки помогали ей переодеваться и расплетали волосы, как она оказалась в постели — девушка и не помнила. Помнила только, что, засунув руку под подушку, обнаружила там золотой медальон, оставленный ей самой там ещё до того, как их увезли в Хаймотт. Тогда, собираясь, она не успела зайти в спальню, и медальон остался на том самом месте, где девушка положила его той ночью. Исабель натянула одеяло по самую макушку, чтобы Эйлит ничего не слышала и не видела, и улыбнулась. Возможно, какие-то преимущества у их положения были. Если уж Стево так хорошо обращается с ними, вероятно, у него нет намерения их убивать. А если так, велика вероятность, что он захочет взять замуж одну из сестёр — вероятно, Эйлит, так как она была старшей, а остальных выдать замуж за каких-нибудь безродных дворян. Это было бы, пожалуй, вполне логично. И Исабель, если честно, очень надеялась на такой исход. Она прижимала к своей груди медальон и думала о том, как хорошо было бы выйти замуж за её милого Уилбера, а не за какого-то заграничного принца, которого она в жизни не видела.

Карета катилась слишком медленно. Дорога была скверной, хуже некуда, и князь чувствовал, как раздражение в его душе вскипает с новой силой. Почти месяц в пути — сначала чуть больше недели на корабле, а остальное через леса и города Гредвела — после десяти лет на чужбине. И возвращение его в родные края случилось только потому, что Стево решил сейчас жениться. Впрочем, это было не самое худшее. Худшим было то, что при этом ему следовало направляться прямо в Орщен и было ещё неизвестно, сумеет ли он побывать у себя дома, и что везти ему приходилось эту девчонку, будь она неладна! К девчонке — хмурой и пугливой, но такой же гордой, как и все люди в её стране — прилагались вздорная нянька, такая же пугливая, словно и она сама, служанка, который на вид едва исполнилось десять, четыре сундука с платьями, два золотых подсвечника и три молчаливых великана, смотревших на Вацлава с таким презрительным негодованием, что тот иногда чувствовал, что ему впору их бояться. В общем, компания была не самая приятная. Даже, можно сказать, самая неприятная из тех, среди которых князю только приходилось находиться за всю его жизнь.

А ещё тот факт, что ему следовало прибыть именно в столицу Гредвела...

Орщен он не любил с детства. Всегда считал его отвратительным городом. Тесным, шумным, грязным... Там всё было таким кричащим, грубым, пошлым, что становилось противно. И от мысли, что князю вот-вот придётся снова там побывать, становилось почти что тошно. Возможно, город запомнился ему именно таким потому, что после смерти отца ему пришлось несколько лет жить там. А возможно сейчас в нём говорило общее неудовольствие сложившейся ситуацией — усталость, мигрень, раздражение из-за свалившейся на его голову обузы в виде этой злополучной инфанты с её злобной нянюшкой и кучей платьев из «шелков и бархата». А ещё он всей душой надеялся, что его троюродного брата в городе не окажется. Илина всегда нравилась ему гораздо больше.

Она, по крайней мере, была спокойнее, вежливее, умела промолчать, когда это было так уж необходимо... А ещё — это со Стево, а не с Илиной у Вацлава случилась та размолвка за пару недель до того, как его отправили в другую страну с «дипломатической миссией»... Потому и отправили, пробурчал себе под нос князь — потому что был всего лишь самонадеянным мальчишкой, уверенным в том, что ему позволено уж точно не меньше, чем кузену. Просто потому, что воспитывались они вместе, учились вместе и проводили вместе много времени... Что же... За это он поплатился. И если бы не умница Илина, кто знает, как всё закончилось бы — возможно, тогда Вацлаву отрубили бы голову. Возможно даже, что всем так было бы лучше, даже ему самому. Впрочем, князь был благодарен кузине за её своевременное вмешательство.

Читать в дороге уже не получалось — все книги, которые были в распоряжении у Вацлава, он уже успел прочесть, когда инфанта и её слуги мучались с морской болезнью, а он сам вспомнил, что умудрился проиграть все деньги, которые имел в личном пользовании. Тогда ещё у него в голове мелькнула дурацкая мысль, что можно будет отыграться, если поставить что-нибудь из того, что ему прислали на дорогу, но, к большому счастью, мысль сменилась осознанием участи, которая была ему уготована на такой случай. В который раз князь благодарил провидение — и, вероятно, останки голоса разума в его голове и совсем уж останки совести — за то, что оно внушило ему подобное. Всё-таки, лучше было возвращаться в Орщен проигравшимся и почти что нищим, но с достоинством выполнившим поручение монарха (тем более, зная царевну, можно было предположить, что она щедро одарит его золотом и покроет все долги), нежели всё таким же проигравшимся и ещё более нищим, но уже на плаху или — хуже того — на дыбу. Смерти князь, как и все, боялся. Но ещё больше он боялся боли и мучений, которые представлялись ему много хуже.

Карета остановилась, но до города было ещё далеко и, кутаясь от холода в плотный шерстяной плащ, колючий и жёсткий, князь Твегер решил вылезти из своего средства передвижения. Карета увязла в грязи, и мужчина с неудовольствием подумал о том, что так они могут и к ночи не добраться до столицы, а после месяца в дороге он уже точно этого не выдержит и обязательно кого-нибудь поколотит. Благо — колотить было кого. Срываться на заграничную принцессу или на кого-то из её слуг у Вацлава не было ни малейшего желания. Да и вряд ли бы Стево был доволен, если бы его супруга — а девчонка та вполне могла стать его супругой — была бы недовольна его, Вацлава, поведением в то время, когда она была ещё невестой.

Место, где они по воле случая остановились, князь знал прекрасно — не раз раньше проезжал здесь со своими маленькими кузенами, когда удавалось сбежать из-под надзора многочисленных воспитателей и нянек. В первую их встречу, Стево и Илине было лет по десять, а сам Вацлав был на пять лет старше. До Орщена оставалось всего ничего. И надо же было застрять именно здесь! Каких-то два часа пути — и они уже очутились бы в столице, где, благо, главные улицы были вымощены булыжником.

Князь готов был проклинать всех духов этого леса за то, что они позволили себе так с ним обойтись. Но, впрочем, решил лишний раз не открывать рта и не произносить того, о чём впоследствии мог пожалеть — в Орщене уже почти никто в духов не верил, ни в лесных, ни в водных, ни в домашних, однако в глубинках Гредвела вера в них ещё была распространена. Вацлав прекрасно помнил — хоть и был тогда слишком мал, — как его кормилица — эта милая женщина, находившаяся при нём первые пять лет его жизни — рассказывала, как русалка утащила на дно озера самого царевича, решившего там искупаться. Царевич, правда, был ненастоящий. Сказочный. Который потом победил морского царя и забрал его царство себе. Но на Вацлава это впечатление произвело.

Погода, к слову, была не самой плохой — во всяком случае, не лил дождь. Уже радовало. Вацлав вздохнул и решил пройтись, если уж выпала такая возможность. Неизвестно ещё, сколько он сможет отдохнуть, когда доберётся до столицы — неугомонный Стево мог в один миг придумать ему множество поручений, выполнить которые следовало бы немедленно. Стоило даже порадоваться такой задержке — пусть сейчас князю больше всего на свете хотелось поспать в нормальной постели, после долгих, почти что бессонных, ночей в крохотной каюте или трясущейся карете. Впервые, с тех пор, как им удалось пересечь границу, Вацлав мог дышать полной грудью и понимать, что вот он — воздух Гредвела. Родной воздух, от которого за годы скитаний он так отвык, что в груди теперь поднималось странное чувство.

Гредвел... Вот и всё — хотелось сказать князю. Вот он и возращается, хотя уже лет семь смирился с тем, что ему, очевидно, придётся навсегда позабыть о родных краях. И вот — уже около трёх недель он провёл в тряске, сырости и мечтах о тёплой постели и сытном обеде. Во всяком случае, в Герете — родном королевстве инфанты Камилы — было довольно много трактиров, где возможно было остановиться и передохнуть. А ещё там было тепло. И сухо. И князь не боялся бы каждый раз, что вот-вот их процессия снова увязнет в грязи и просто не сможет выбраться. За три недели карета застревала четыре раза, и каждый раз Вацлаву приходилось выходить и ждать, когда его средство передвижения вытолкнут из грязи. Впрочем, он-то вполне ожидал чего-то подобного, а вот инфанте и её нянюшке подобное ой-как не нравилось. Как не нравилась им и погода — Камила на геретском жаловалась на холод, а няня вторила ей и твердила, что при таких условиях можно и чахоткой заболеть, и что зря Джоаким отправил «свою кровиночку» в эту варварскую страну, где даже до столицы нормально не добраться. И забывали, что что-то из их слов Вацлав, всё-таки, в состоянии услышать и понять.

Понимать в последнее время он стал лучше, хоть и жил в Герете недостаточно долго, и говорили с ним большей частью на амерлском языке. Да и няня всегда говорила слишком уж громко — инфанта Камила всегда этим тихо возмущалась, прося не мешать людям, что путешествуют с ними...

В Гредвеле князь не был уже десять лет. Должно быть, за эти годы в его родной стране многое изменилось. За это время мужчине удалось побывать в разных странах — пожалуй, в большинстве своём весьма красивых. Особенно ему понравилось герцогство Новетен — совсем небольшое, по размерам так и вовсе едва больше Орщена, словно кукольное, с маленькими аккуратными светлыми домиками и роскошными садами и виноградниками, с улыбчивыми красивыми женщинами в ярких платьях, смешливыми ребятишками, что за медную монетку могли сделать что угодно, нужно было только поманить их пальцем к себе, и красивыми картинами. В герцогстве их было столь много, что Вацлав иногда терялся. Художников, каменщиков, архитекторов тут было так много, что князь иногда удивлялся, как до сих пор они могут найти себе работу — Вацлав иногда подумывал пригласить кого-нибудь из этих художников в Гредвел: Илина скорее всего обрадовалась бы своему портрету, если бы он был куплен на деньги князя. А сам князь обрадовался бы новому дворцу — необычному, в новетенском стиле, с мраморными колоннами, чёрно-белым мраморным полом и большими окнами. В Новетене было вкусное вино, а жизнь текла сама собой и была чем-то похожа на сказку. В Новетене Вацлав даже почти не скучал по Гредвелу. В Новетене князь жил, смеялся, развлекался на полную катушку — если уж сильным людям его страны понадобилось, чтобы он, Вацлав, жил на чужбине, то они не имеют никакого права заставлять его жить ещё и по своим правилам и законам. Впрочем, никто и не пытался. Никто князю и слова не говорил. Вообще — его, вероятно, почти игнорировали. Во всяком случае, у мужчины иногда складывалось такое впечатление.

Впрочем, это было даже хорошо. Это означало, что Стево не вспоминал о нём, что забыл, перестал злиться... Это означало, что когда-нибудь жизнь Вацлава должна будет войти в прежнее русло. И, пожалуй, он никогда не хотел, чтобы лучшие его годы прошли скучно, даже если ему приходилось проводить их в далёком герцогстве, княжестве, королевстве или где-нибудь ещё.

В общем, в Новетене Вацлаву было хорошо. Как будто там вообще могло быть что-то иное — тепло, солнечно, вольно, песни у людей весёлые, пляски ещё более весёлые, нет зимы (то, что новетенцы звали зимой, князь таковой не считал). Лето, вечное лето. Почти целый год. С небольшим перерывом на осень и на весну.

Ещё было Ватхетское княжество, куда более крупное, нежели Новетен. Там постоянно звучала музыка — пожалуй, она Вацлаву тоже нравилась. Музыка была весёлой, пусть и не такой душевной, как песни в Гредвеле, под неё было легко танцевать. И князю нравилось танцевать, нравилось улыбаться всем тем людям — даже зная, что они считали его варваром и чужеземцем. Там было легко, весело — хорошо во всех отношениях.

Королевство Герет ему понравилось куда меньше. Оно было несколько мрачнее, чем Новетен, но, впрочем, не лишено своей прелести — дворцы там были поистине шикарные. Невеста царя, Камила, была пятой дочерью правителя Герета, короля Джоакима, предпоследним ребёнком в семье. Король готов был выдать свою дочь за Стево, ведь это означало, что войны с Гредвелом не будет. Королева, кажется, не была полностью согласна с решением мужа, но промолчала, что, в общем-то, было на неё не похоже. Обычно Долорес возражала. Она была правящей королевой доброй части Герета и вовсе не собиралась позволять мужу править от её имени.

В королевстве Герет тоже было жарко. Куда жарче, чем в Гредвеле, и даже жарче, нежели в Новетене. Но люди там улыбались реже. Даже когда танцевали. В Герете было красиво. Возможно, даже более красиво, чем в Новетене или Ватхете, но там было столь мрачно, столь тоскливо, что Вацлав только и мечтал поскорее покинуть это место. Даже забавно, что всё получилось именно так — что именно ему выпала честь сопровождать царскую невесту до самой столицы, где он, наконец, сможет, передать её на попечение Илины.

Осень в этом году в Гредвеле выдалась довольно холодная и сырая, подумалось князю. Вацлав даже опасался, что путешествие закончится для него простудой и обязательным приёмом настоек, что изготавливал царский лекарь — преотвратных настоек, между прочим. Впрочем, возможно, он просто отвык. За столько-то лет в тёплых странах. Что же... Если и для него подобное неожиданностью не являлось, то для принцессы и её сопровождающих... Они-то вряд ли ожидали того, что в дороге будет столь холодно.

— Не замёрзли? — заглянул он в карету, где ехала инфанта.

Говорить на геретском — то ещё удовольствие. Вацлав знал его слишком плохо, чтобы изъясняться достаточно свободно, однако понимать чужую речь — отрывками, во всяком случае, отдельными словами и фразами — мог. И знал, как следовало обращаться к августейшим особам. И некоторым важным герцогам и вельможам. Ну и ко слугам, конечно. Разумеется, у князя были собственные, но только вот трактирщики, в чьих заведениях Вацлаву приходилось останавливаться, и их прислуга совершенно не понимали другие языки. И это было даже сложнее, чем разговаривать с вельможами, которые в случае чего могли подсказать ему нужное слово на другом языке.

Девчонка, эта избалованная принцесса, лишь молча глянула на него из-под вуали — глаз её князь не видел, но зато успел заметить, что она немного повернулась к нему. Вероятно, она была не слишком-то довольна тем, что ей пришлось перенести столь дальний путь, если даже не было известно, станет ли она супругой Стево или нет. Впрочем, вероятно, никто не был бы доволен подобным. Неопределённость страшила куда сильнее самой серьёзной кары — в голове начинали мелькать предположения, одно хуже другого. Да и дорога была тяжёлой. Слишком тяжёлой для девушки, которая за свою жизнь лишь четырежды покидала материнский дворец. Будь на то воля князя, он никогда не взял бы инфанту с собой. Слишком уж много хлопот. Да и вряд ли Стево выбирет именно её своей женой — по традиции он должен был представить ко двору Орщена около десятка девиц королевской, царской или княжеской крови, из которых потом ему и будет нужно выбрать одну-единственную, что станет его царицей и матерью его будущих наследников.

Няня геретской принцессы казалась раздражённой. Впрочем, возможно, это было естесственным состоянием этой многоуважаемой женщины, что и стало поводом для того, чтобы выбрать её в верные спутницы инфанты — с самого рождения до рождения ей самой первой девочки, после чего, по традиции, Камила должна будет попросить няню приглядывать теперь уже за её дочерью. Очередная глупая традиция, которых полно в любом королевстве. Очередная глупая традиция, что вряд ли будет исполнена — в Гредвеле полным-полно собственных глупых традиций, которые будут считаться куда более важными и необходимыми. Скорее всего, этой женщине позволят остаться до свадьбы, если Камила будет выбрана женой Стево, после чего отошлют обратно в Герет. Возможно, впрочем, что ей разрешат остаться до коронации или даже до первых родов — если Стево будет в достаточно благодушном настроении, а Илина не будет иметь ничего против этой ворчливой и брезгливой старухи.

У девочки-служанки вуали не было, и взгляд её тёмных глаз мужчина вполне сумел уловить — недоверчивый, почти злой, но любопытный. Она пряталась за плечом инфанты и с интересом наблюдала за князем. Князь вытащил из кармана пряник и кинул девочке, та поймала и посмотрела на него ещё более недоверчиво, но пряник сунула куда-то в карман, после чего что-то зашептала на ухо принцессе.

Вацлав был почти убеждён, что инфанта улыбнулась словам этой девочки. Но лица принцессы он по-прежнему не видел, а хихиканья — тихие, едва заметные — девочки-служанки мало его впечатляли. В конце концов, она была лишь ребёнком из прислуги, на которого вообще не следовало обращать слишком много внимания. Однако стоило куда более внимательно относиться к инфанте Камиле. Она могла в недалёком будущем стать царицей Гредвела — фигурой, конечно, не столь важной, сколь царевна, но куда выше обычного князя, которого лишили почти всех титулов, надлежащих представителю царской семьи.

— Уйдите! — буркнула няня, накрывая свою воспитанницу ещё одной шалью — на инфанте их было, наверное, уже не меньше пяти или шести. — Зайкройте дверь! Заморозите мне инфанту!

Няня что-то ещё говорила — возмущённо, со всем жаром, неизменно присущем геретским женщинам, — но уже не на том геретском, который был князю хоть немного знаком, а на каком-то странном диалекте, о существовании которого до данного момента мужчина и не догадывался. Девочка-служанка притихла ещё больше, спрятавшись за инфанту уже всем телом. Пара секунд — и вот девочка уже начала что-то говорить, сбивчиво, плаксивым, жалобным голосом, за что няня принцессы Камилы уже прикрикнула, зашипела и схватила этого ребёнка за руку. Должно быть, слишком грубо, потому что девчонка почти завыла.

А няню инфанты Вацлав, всё-таки, послушался. Закрыл дверь с другой стороны и отошёл от кареты подальше. Ему вовсе не хотелось вступать в спор с этой вечно недовольной старухой. И уж тем более — ему совсем не хотелось спорить с теми тремя типами, что были телохранителями принцессы Камилы. Ему вообще не слишком-то нравилось с кем-то спорить, особенно если собеседник каким-либо образом мог ему навредить (тут следовало заметить, что подобное благоразумие обычно покидало его, стоило только Стево открыть рот и что-нибудь сказать).

Князю следовало благодарить всех богов и духов, в которых только верили люди разных королевств, за то, что в этот раз кузена рядом с ним не было. Потому что телохранители инфанты Камилы были вовсе не теми людьми, с которыми следовало препираться. Такие и шею свернут — не заметят... А когда рядом был гредфелльский царь, Вацлав напрочь забывал об осторожности и вообще о чём-либо, кроме их — довольно мелочных — споров и разногласий.

А на счёт погоды Вацлав, всё-таки, погорячился — до хорошей ей было ой-как далеко... Поднялся ветер, и плащ уже не спасал от пронизывающего холода. Скоро стал накрапывать дождь, и князь чертыхнулся — стоило только порадоваться тому, что нет дождя, как вот он появляется.

Карету его, наконец, смогли вытащить из грязи, а это означало, что можно продолжать путь. И, главное, спрятаться хотя бы на некоторое время от дождя — Вацлав уже начинал беспокоиться, что промокнет и заболеет. К лекарям он всегда относился с долей осторожности и недоверия. Или даже просто с недоверием. Пожалуй, эти шарлатаны на деле едва могли что-либо сделать, вверяя своих пациентов в руки провидения.

Их процессия снова сдвинулась с места. И снова — эта жуткая, невыносимая тряска. И снова голова начала болеть с новой силой, и в карете князя Вацлава не было никого, кто мог каким-либо образом помочь ему, как-то поддержать, сделать головную боль хоть чуточку менее невыносимой. Князь пытался уснуть, но не получалось, что утомляло и раздражало его ещё больше.

Наконец — они въехали в Орщен. Вот показались знакомые Вацлаву улицы и дома — некоторые из них каменные, высокие, но в большинстве своём деревянные и в два этажа. Несколько зданий явно были построены уже после того, как князь покинул Гредвел. К тому же, пожалуй, каменных сооружений стало несколько больше, хотя всё равно намного меньше, чем в Новетене или Герете. На улицах было шумно, как и в любом крупном городе — туда-сюда сновали излишне любопытные горожане, где-то рядом болтались ребятишки, которым нечем было заняться, чумазые и смешливые, которым только рады были сбегать по какому-нибудь поручению за медную монетку или крупное яблоко, расторопные торговцы стояли неподалёку, ожидая, что кто-нибудь да остановится, чтобы можно было подлететь к бедняге коршуном и начать уговаривать что-либо купить... Вацлав усмехнулся — Орщен был почти таким же, как и сотни других городов. Таким же шумным, бурлящим, бушующим... И только сейчас он почему-то смог это понять.

И вот уже дворец... Кареты пропустили в ворота, и они подъехали к царской резиденции с чёрного входа — это было больше похоже на скупую Надью, нежели на во многом весьма щедрую Илину, впрочем, князь решил, что не стоит обращать на подобный приём внимания: вероятно, царевна и не ожидала, что они окажутся в Орщене столь скоро. А, возможно, в резиденции сейчас находился кто-нибудь другой, что требовал куда больше внимания, нежели инфанта Камила.

Кареты остановились, и Вацлав вылез из своей — едва не угодив в лужу, которую ему, всё-таки, удалось перепрыгнуть. Князь взглянул на дворец — тот не слишком-то изменился с тех пор, как он был здесь в последний раз. Впрочем — мужчина уже успел это заметить — появилось ещё два флигеля, которых он ещё не видел. Красивых, между прочим, флигеля. И каменных.

Вацлав подошёл ко второму экипажу, чтобы подать руку принцессе, и та оперлась на неё, когда вылезала из своей кареты. Князь не мог не заметить, что Илина в этом же возрасте была, пожалуй, на голову выше. Если не больше. Камила держала себя строго, очень строго. И Вацлав снова подумал о том, что его кузина расхохоталась бы и оттолкнула его, позволь он себе предложить ей руку. А ещё ей можно было бы предложить покататься на лошадях или сыграть в кости. Не на деньги, конечно. Очевидно, Надья передала племяннице свою нелюбовь к игре или спорам на деньги. Стево был не столь принципиален.

Камила казалась очень хрупкой. Она не выглядела на свои шестнадцать лет — в лучшем случае, лет на тринадцать. Совсем ещё девочка, завёрнутая в лиловые парчу и бархат с головы до ног, со странным головным убором, кажется, его в её стране называли атуром (следовало отдать принцессе должное, он был вовсе не той высоты, что было принято в Герете), с закрывающей лицо вуалью... Она казалась забавной. Смешной. Во всяком случае, для Гредвела — должно быть, когда Вацлав впервые приехал в Новетен, над ним тоже все смеялись. Всё в инфанте было чужеземным для Гредвела — наряды, головные уборы, манера держать себя, походка... А ещё она едва ли была знакома с гредфелльскими песнями и сказками — вероятно, Вацлав должен был познакомить девушку с ними, только вот нормально пообщаться за время их вынужденного путешествия не вышло, а сейчас уже не было времени.

— Я должна понравиться господину Стево, — тихо сказала Камила, стараясь, чтобы её нянька ничего не слышала. — Как мне это лучше сделать?

Её голос не дрожал. Как и у Илины — даже в моменты крайнего волнения. Эта девочка была воспитана, чтобы быть правящей королевой, а не бессловесной супругой, которой только и надлежит, что быть красивой и милой, уметь петь песни, танцевать и вышивать мужу рубашки. Что же... Вацлав не знал, хорошо это или плохо — Илина не относилась к людям, что цеплялся за личную власть столь отчаянно, что не замечал всех остальных людей, но она была властной, она была полноправной правительницей Гредвела, хоть и не единоличной, она была женщиной, что олицетворяла Гредвел столь же ярко, как королева Долорес олицетворяла Нателен, одно из двух королевств, входящих в состав объединённого Герета.

Голос у Камилы был довольно низкий и приятный. Вероятно, следовало сделать его интонации чуть мягче, чтобы он стал нравиться. Если инфанта обладает помимо этого ещё и миловидной наружностью, должно быть, в том, чтобы понравиться Стево, у неё проблемы не будет — если, конечно, за эти десять лет он не стал намного умнее. Настолько умнее, насколько обычно не становятся, если обстоятельства достаточно благоприятны, а жизнь Стево, насколько Вацлаву было известно, складывалась довольно хорошо — во всяком случае, вряд ли он испытал какое-нибудь сильное потрясение. Вряд ли вообще у него случилось что-то, о чём он мог даже сожалеть — не то что горевать.

— Сначала вы должны понравиться его сестре, — заметил князь столь же тихо. — Если вы понравитесь ей — у вас будет время подумать над тем, как понравиться царю. Если же нет — вас сию же минуту отправят обратно в Герет.

Инфанта молча кивнула и над чем-то задумалась. Отошла от него к своей нянюшке и взяла её за руку. Девочка-служанка плелась следом, восхищённо разглядывая дворец и с упоением разгрызая тот пряник, который Вацлав ей кинул ещё в дороге. Князь даже удивился, что она не съела этот пряник раньше.

Встречал их князь Яков — ещё когда Вацлав носил длинную рубашку, а это было уже тридцать лет назад, он был седым и толстым старичком, всегда носившим с собой трость, но никогда не хромавшим. Так и не изменился с тех пор. Насколько князь помнил, он всегда был крайне мил с детьми и молодёжью, но до дрожи боялся властных женщин и шумных мужчин, таскал в карманах кучу лакомств и всяких забавных игрушек для детворы, часто улыбался, не кричал, если даже кто-то из детей совершил что-то, что большинство взрослых уже схватились бы за розгу... Насколько Вацлав помнил, мать говорила ему, что Яков всегда заикался и никогда не держал в руках оружия. В общем, старичок-князь, как обычно звали его дети, был самым безобидным существом, которое только возможно было представить.

— Прошу меня извинить, но я обязан удостовериться, что Её Высочество не имеет недопустимых для жены царя изъянов, — сказал князь Яков, немного заикаясь, подходя несколько ближе, чем, вероятно, следовало, потому что няня инфанты завопила так, что Вацлаву показалось, что он вот-вот оглохнет.

Старичок-князь задрожал всем своим огромным телом, сделал пару шагов назад и, обернувшись, растерянно и почти жалобно посмотрел на Вацлава, ожидая поддержки. Тот решил, что следует подойти ближе и попробовать объяснить няне инфанты на геретском, что такой является традиция их страны, что следует попросить принцессу поднять вуаль, чтобы Яков мог убедиться в том, что девушка достаточно красива...

Сама принцесса даже не вздрогнула. Лишь отступила на несколько шагов, за спину своей воспитательницы, и так и не подняла вуаль. Вацлаву казалась странной эта традиция — в Герете дамы танцевали на балах в платьях с довольно глубоким вырезом, а руки их всегда были обнажены до локтя, но вуали носили все из них. Даже на танцах. Камила, впрочем, была закутана полностью — возможно, из-за холода. Князь мог видеть только пару каштановых локонов, выбивавшихся из-под атура — в остальном инфанта полностью была закрыта от чьих-либо взглядов.

Объяснения князя она вполне поняла. Да и речь Якова, кажется, тоже, что показалось Вацлаву несколько удивительным. Девушка казалась вполне спокойной. Жестом она попросила свою няню замолчать. Князя, если быть честным, сильно удивило, что эта женщина её послушалась.

— По традициям своего народа, я не могу показать лицо мужчине, пока не выйду замуж, — твёрдо проговорила инфанта на гредфелльском, безбожно коверкая слова, но, впрочем, вполне понятно, и Вацлав понял, что уговаривать её внять голосу благоразумия — совершенно бесполезно.

Что же... Следовало как можно скорее успокоить Якова, которого вот-вот мог хватить удар, что-то вежливо ответить инфанте Камилле, после чего добиться аудиенции царевны Илины, которая обязательно сможет сделать эту ситуацию приемлемой. Не так уж много, если подумать. Самым сложным, пожалуй, было успокоить Якова — того сильно трясло, и он уже не мог ничего сказать, только смотрел выпученными глазами на Вацлава и, наверное, про себя молился, чтобы всё закончилось хорошо. Князю, пожалуй, стало жаль его. И принцессу Камиллу немного тоже.

После палящего солнца Герета она вряд ли сможет когда-нибудь привыкнуть к холодному, хмурому Гредвелу. И к дождям, которые могут идти много дней подряд, и к совершенно другой одежде... Она вряд ли сможет привыкнуть к совсем иному обращению, к другим людям, привычкам, еде... И уж точно вряд ли когда-нибудь сможет привыкнуть, что жена царя в Гредвеле имеет куда меньше прав и власти, нежели сёстры — особенно та, что родилась первой среди девочек. Все заграничные принцессы, которым удавалось выйти замуж за гредвельского царя, с трудом к этому привыкали. Так было уже не одну сотню лет. И так, наверняка, будет ещё не одну сотню лет. Но вряд ли это может кого-нибудь утешить.

— Но я-то — не мужчина! — услышал князь резкий знакомый голос, и улыбнулся, шепнув старичку-князю, что не следует больше волноваться из-за этого недоразумения. — Мне-то вы можете дать на себя взглянуть!

Послышались торопливые шаги. Илина достаточно быстро оказалась рядом с инфантой и взяла её под руку. Царевна улыбалась. Той спокойной, тихой улыбкой, которую едва ли можно было увидеть на её лице раньше. И почему-то подобное спокойствие кузины пугало князя куда больше, нежели вероятный гнев. Гнев, во всяком случае, можно было попробовать укротить.

Илина выглядела уставшей — осунувшейся, слишком зажатой, напряжённой, словно струна. Это первое бросилось Вацлаву в глаза. Потом ему пришло в голову, что она ещё больше выросла с их последней встречи — тогда ей было всего лишь шестнадцать. Тогда она была всего лишь бойкой девчонкой, обожавшей жизнь и ненавидевшей любые ограничения и запреты. Она выглядела той девой-воительницей, которых столь любят изображать многие художники Гредвела.

Царевна явно не ожидала их так рано. Вероятно — думала, приедут ещё через неделю. Вацлав и сам бы так думал, если бы сам не попросил кучера свернуть на короткую дорогу. Её волосы были заплетены в одну косу и не обёрнуты вокруг головы — это был верный знак того, что ещё несколько мгновений назад Илина даже не подозревала о том, что они должны подъехать сегодня ко дворцу. Она и в шестнадцать не позволила бы себе спуститься к важным гостям с одной косой, если того не требовал случай.

Илина отвела инфанту Камилу в одну из комнат, находившихся на первом этаже, няня и служанка проследовали за ними. В комнату, впрочем, Вацлава, как и Якова, не впустили — царевна почти захлопнула дверь перед его носом, лишь из вежливости пояснив, что заставило её так поступить.

— Князь Яков, да и ты, Вацлав, оставьте нас, если уж наши гостьи того желают! — улыбнулась Илина, повернувшись к Вацлаву.

Царевна всегда умела быть мягкой, когда это было больше всего необходимо, подумалось князю. И она всегда знала, что делает. Стево, вероятно, тоже научился последнему. Он, скорее всего, больше уже не был злопамятным шестнадцатилетним мальчишкой, который мог отдать приказ бросить в темницу собственного кузена только за то, что им обоим понравилась одна девушка. Только Вацлав всё равно не мог простить его за это. И за то, что сломал жизнь Леславе — тоже. Стево никогда не женился бы на ней, слишком уж низкого рода была девушка, но ведь Вацлав-то имел эту возможность, ведь он мог сделать её счастливой. И сам тоже мог стать счастлив. Илина не была мягче брата, подумалось ему. Никогда не была. Просто она умела забыть об этом, если требовалось. А с Камиллой это требовалось.

О чём царевна может разговаривать с принцессой, князь не знал. Да и не желал знать, если уж быть честным. Сам он пару раз в дороге пытался заговорить с инфантой или с кем-то из её слуг, но... Ему не отвечали. Хмурились, ворчали, всем своим видом показывали неудовольствие... Но говорили они долго. Наверное, не меньше часа — во всяком случае, трясущегося и уставшего старичка Якова Вацлав отпустил восвояси, убедив, что его помощь больше не понадобится.

Когда Илина вышла, она казалась ещё более задумчивой и уставшей, чем была до этого. Царевна казалась почти расстроенной. И князь не мог как-либо возразить ей, пока не знал, в чём именно дело. Илина попросила Вацлава следовать за собой, и он пошёл — через узкие коридоры на первом этаже нового выстроенного флигеля, по лестнице наверх и там снова по коридорам... Остановились они у одного из окон на втором этаже.

— Инфанта Камила кажется довольно смышлёной, — сказала Илина Вацлаву, когда они оказались там. — Милая девочка: прелестная, умная, неплохо образованная, воспитанная. И обычаи их — не беда. Только вот слишком уж она маленькая и хрупкая. Сколько ей, князь? Лет тринадцать?

Царевна опустилась на сундук, стоявший рядом и вздохнула. И мужчине показалось, что кафтан стал ей слишком уж велик, хотя вовсе не было похоже, будто она взяла чужой — кажется, именно этот был на ней в день его изгнания, когда только царевна и решилась проводить его в дорогу. Она сильно похудела, хотя, наверное, не должна была. И выросла. Илина вытянулась ещё больше.

— Через месяц ей минёт семнадцать, царевна, — произнёс князь.

Камила и ему показалась куда младше своих лет, подумалось Вацлаву — даже учитывая то, что он ни разу за всю поездку не увидел её лица. И куда серьёзнее и чопорнее. Не самые хорошие качества для юной девушки, особенно последнее. Но Камила была копией своей матери Долорес — как внешне, так и характером. Разче что девочка казалась несколько менее воинственной.

Илина нахмурилась, но промолчала. Впрочем, Вацлав и без того знал, из-за чего она хмурится — жена Стево должна была принести ему здоровых наследников. Будущих царя и царевну Гредвела. И, в идеале, ещё двух-трёх ребятишек. Будущих великих князей и княжон, что сумеют каким-либо образом послужить на благо царства. Гредвел был бы благодарен Камилле за это.

— Она из Герета, — произнесла царевна твёрдо и очень тихо, Вацлаву пришлось наклониться, чтобы расслышать её слова. — Её мать — правящая королева доброй части страны. Камилу обучали так же хорошо, как и её брата, принца. И если что случится со мной или со Стево — она сумеет позаботиться о том, чтобы её дети были образованы так же хорошо. Но сможет ли она родить? Даже то, что Джоаким может затянуть с приданным, а то и вовсе его не выплатить — не так важно.

Вацлаву подумалось, что подобные речи были вполне ожидаемы от Илины. Ещё когда он трясся в карете по плохой дороге, он знал, что примерно это она и может сказать про Камилу. И даже не увозя инфанту из родного ей Герета, он прекрасно мог предугадать слова своей дорогой кузины. Не было никакого смысла мучить бедную девочку — избалованную гордячку, привычную к роскоши, заметил себе князь — долгой изнуряющей дорогой и холодным климатом Гредвела.

— Инфанта пошла ростом и фигурой в свою матушку, а та сумела родить семерых детей, — произнёс Вацлав задумчиво, стараясь тщательно выбирать слова.

А ещё у этой девушки прабабка спятила после вторых родов. Во всяком случае, так говорили в Герете, шептались за спиной королевы Долорес, ибо говорить подобное открыто было строго запрещено — что покойная королева Ессения пятнадцать лет провела в западной башне одного из своих замков, что ни разу не покидала своих покоев: будто бы почти всегда сидела у окна и что-то бормотала себе под нос, но иногда, в особенно ненастные ночи, Ессения пела что-то непонятное и смеялась...

Ещё одна из глупых легенд, которым нет никакого подтверждения. Но и опровергнуть их никак нельзя. Существовала вероятность, что подобные слухи могли оказаться правдой. Существовала вероятность, что безумие может передаться по наследству одному из детей. И хорошо если это будет кто-то из младших... Но не рассказать Илине о подобном Вацлав не мог. И он рассказал, прекрасно зная, что вряд ли к подобным сплетням можно было относиться со всей серьёзностью.

Илина слушала спокойно и внимательно, как и всегда, обдумывая каждое его слово. Именно поэтому, заметил себе в уме князь, с ней стоило всегда быть очень внимательным. Вряд ли царевна стала бы мстить за что-то кузену, но портить отношения сразу с двумя правителями Гредвела было крайне глупо. Он ещё не успел помириться со Стево — потеря доверия царевны могла сказаться на нём крайне губительно.

— Так что, одобряешь? — спросил князь.

На секунду стало очень тихо. Можно даже сказать — пугающе тихо. Князь старался не обращать на это внимания, но предательские мысли просачивались в голову, лезли в душу, трещали в висках, и Вацлаву с каждой секундой становилось всё страшнее. Он понимал, что, вероятно, пауза была надуманной — что он просто выдумал её, что никакой паузы и не было. Просто Илина не сразу нашлась, что ответить...

— Одобряю ли я? — удивлённо переспросила царевна, нахмурившись. А потом расхохоталась в голос. — Кто из нас двоих женится, позволь мне полюбопытствовать — я или мой брат?

Впрочем, скоро Илина добавила, что не имеет ничего против того, что Камилла останется в Гредвеле до приезда Стево — а там она сама расскажет брату о вероятном фамильном безумии геретских монархов и обо всех остальных предполагаемых (царевна выделила это слово) недостатков невесты. После этой беседы царевна уже собиралась уйти, как Вацлаву в голову пришла ещё одна глупая мысль, которую он не замедлил тотчас озвучить.

— Линка, — тяжело выдохнул он, — ты же меня знаешь — я не переношу Орщен. Позволь мне вернуться в мою вотчину. Или в Новетен! Или куда-нибудь ещё...

Следующая за этим пауза была уже не надуманной. Князь буквально чувствовал, как меняется доброжелательное выражение на лице Илины — вымученное дображелательное выражение — на то ледяное, что, вероятно, стало теперь её постоянным. Царевна обернулась к нему и посмотрела с той смесью сочувствия и какого-то презрения, что Вацлаву захотелось провалиться под землю от стыда. Илина смотрела на него так довольно долго, а потом только покачала головой и, резко развернувшись, пошла прочь.

Погода утром стояла чудесная, можно даже сказать — замечательная. Во всяком случае, для начала осени. Во всяком случае, для столь огромного и шумного города. Солнце заглядывало в окна спален и небольшой столовой, озаряя странной, непонятной радостью всё вокруг. Радоваться, казалось бы, было нечему — королевство было захвачено, и сам царь Стево находился в столице, и мог вот-вот отдать приказ о том, чтобы всю королевскую семью казнили, а обе вдовствующие королевы, мать принцесс и жена их брата, был заточены в одном из аббатств, что находилось слишком далеко. И у принцесс даже отняли Хаймотт — во всяком случае, их зачем-то привезли в столицу, где они не жили с момента смерти их отца. А ещё — наряды и драгоценности. Их тоже отняли. Забрали в пользу казны. Гредвельской казны. Не их родного королевства. Но почему-то радоваться хотелось просто невыносимо. И танцевать тоже. Исабель проснулась счастливой. Куда более счастливой, чем следовало бы — ей следовало хранить траур по погибшему брату и горевать о горьком поражении Жекренка, но почему-то она могла думать лишь об Уилбере. О том, что теперь, наконец-то, у неё появился хотя бы маленький шанс стать счастливой. Выйти замуж за любимого человека, поселиться вместе с ним в каком-нибудь крохотном поместье и навсегда забыть о заграничных принцах, наставлениях мадам Милены о жизни в высшем обществе, обо всех этих интригах, когда каждый ожидал увидеть ошибку, воспитывать своих детей и никогда больше не видеть всех этих лицемеров, что появлялись при дворе. Исабель мечтала, а прекрасная погода только помогала ей думать о том возможном счастье, которое казалось уже таким близким. В саду было свежо и тепло. Ис и позабыла, как здесь было хорошо играть, когда она была ещё совсем крошкой — забыла о четырёх молодых дубках, которые отец посадил в день появления Эйлит на свет, забыла о роскошном клёне, что стоял под самыми окнами её спальни, забыла о старой иве, наклонившейся к пруду, и о многочисленных яблонях тоже, как и о качелях, на которых она провела столько волшебных минут своего детства, о клумбах с георгинами, хризантемами, цетенхетами и гевитосами, о том, как сама лет восемь назад старательно сажала цветы здесь, как радовалась тому, что они приживались... Это Сесилия провела в Хаймотте только год. Все остальные жили там без малого восемь лет. И за эти годы Исабель ни разу не удавалось покачаться на качелях или посадить цветы. Мадам Милена считала эти занятия недостойными для девочки, а позднее девушки королевского происхождения, когда их, всё-таки, привозили в столицу на балы или на праздники, обычно повсюду уже лежал снег, да и вообще, было как-то не до этого. Хотелось побольше танцевать, петь, играть на лютне, а вовсе не качаться на каких-то глупых качелях. А Ис не была взбалмошной Сесилией. Она не привыкла возражать, спорить и плакать от досады каждый раз, когда что-то шло не по её воле. Она не привыкла ставить под сомнение то, что ей говорили. Впрочем... Не Сесилия целовалась с Уилбером, спрятавшись от посторонних глаз. Не Сесилия каждый раз сжигала письма в камине, боясь, что кто-то может их прочитать. Не Сесилия хранила под подушкой золотой медальон с потайной крышечкой, за которой лежала прядь вьющихся каштановых волос. По сравнению с проступком Исабель, все шалости Сиси выглядели вполне невинными. В конце концов — что за вред могло причинить желание качаться на качелях или бегать по саду, или стоять прямо на солнце, совершенно позабыв закрыть плечи и грудь шалью? Это были просто детские выходки, к которым иногда нельзя было относиться без улыбки. Но мадам Милена всегда сердилась ужасно. И отчитывала Сесилию с такой злостью, что у Ис не раз появлялось желание отдёрнуть эту женщину — в конце концов, никто не имел право повышать голос на девушек королевской крови. Даже если они вели себя иногда совсем не по-королевски. Возможно, кого-то из младших и было весьма позволительно иногда отругать, а то даже и отшлёпать, но Сесилия уже была взрослой. Вряд ли можно было отыскать хоть какой-нибудь способ перевоспитать её — её всегда слишком баловали в детстве, забывая что-либо говорить о манерах настоящей леди. Вряд ли за это следовало относиться к легкомысленной Сиси строго — она была неплохой девочкой, храброй, довольно правдивой, пусть и совершенно не умела себя порой вести. Мадам Милене следовало отнестись к ней несколько мягче, если она желала добиться хоть какого-нибудь результата.

Лёгкий ветер трепал ещё совсем зелёные листья на деревьях, а запах последних цетенхетов, этих серебристых цветов с голубыми кончиками лепестков, просто завораживал. И почему в Хаймотте их почти что не сажали? Исабель никогда не могла этого понять. Как не могла понять и то, почему сажать цветы считалось занятием совершенно неподобающим для истинной леди. Небо в этот день было чистым-чистым, а солнце светило совсем не ярко. Можно сказать — уже по-осеннему. Обычно осенним солнце становилось где-то к началу октября, но сейчас... Вероятно, это гредфелльцы на него так действовали. Они прибыли из холодных и мрачных земель и, очевидно, привели за собой ранние холода... Вероятно, именно так люди и говорили. А что ещё они могли придумать?.. Впрочем, теперь Исабель, ко своему стыду, была не так уж против присутствия в Жекренке захватчиков из Гредвела, хотя до сих пор довольно сильно опасалась их. За несколько дней пребывания в столице тревоги сами собой растворились, рассеялись, и на душе стало почти так же светло, как было до того, как всадники во главе с генералом Атанаем оказались в Хаймотте. В столице оказалось совсем не так плохо, как Исабель ожидала. Во всяком случае, сегодняшнее утро казалось чудесным — им ещё в день приезда сказали, что будут разрешены прогулки по саду. Младшие девочки, впрочем, вместе с мадам Миленой были поселены в другой части дворца, и сад там был свой, так что, Исабель не могла знать, кто из них решил прогуляться сегодня (и вообще — не решила ли мадам Милена, но ей самой приходилось ходить по садовым тропинкам вместе с Сесилией — Эйлит и Агата предпочли остаться в постели. Они обе твердили, что не имеют никакого желания появляться в саду, окружённые стражниками-гредфелльцами и вообще людьми царя Стево. Эйлит последние три дня молчала даже больше обычного, а Агата почти постоянно всхлипывала, словно бы этим можно было как-то помочь. И зря, подумалось Ис. От долгого лежания в кровати только голова может разболеться, а ходьба возвращала в реальность, помогала успокоиться, забыть на некоторое время обо всех переживаниях и горестях...

Впрочем, забывать почти ничего и не требовалось. Принцесса не была в достаточной мере близка с братом, а наряды и украшения никогда не являлись смыслом её существования. Исабель хотелось разве что не петь. Тут было так тихо, так хорошо — и множество слуг их отца, которые любили своих принцесс и сочувствовали им, и почти что отдельная комната у каждой из старших девушек... В Хаймотте Ис приходилось спать в одной комнате с Эйлит, на кровати, что стояла в полуметре от кровати сестры. Это было нелегко. Почти невыносимо — если бы такое слово имело право на существование в обиходе у дочери короля, у сестры короля. Никакой возможности побыть наедине с собой, со своими чувствами и мыслями — только если уткнувшись в книжку. Да и то — каждая книга, предоставленная для чтения принцессам, тщательно подбиралась, проходила через руки матери, трёх-четырёх придворных дам самых строгих нравственных правил, трёх-четырёх лордов таких же взглядов и, наконец, мадам Милены. Найти в том, что для них всё-таки доходило, что-то интересное, было практически невозможно. Никаких романов или хоть чего-нибудь стоящих поэм, никаких стихов о любви или великих свершениях древности, никаких рассказов о битвах или героях, лишь поучительные рассказы и повести, от которых волосы на голове шевелились, и наискучнейшие проповеди о добродетелях и морали, что могли бы послужить неплохой колыбельной, только вот засыпать под них категорически запрещалось мадам Миленой. Сесилия, впрочем, не раз засыпала. А один раз, когда ей стало слишком скучно даже чтобы спать, сделала вид, что храпит. А ещё здесь всё напоминало ей о том, что скоро — стоит только чуть-чуть подождать — она сможет увидеться с Уилбером. Они поженятся, говорила себе принцесса. Поженятся, как только Стево выберет себе невестой Эйлит и позволит Ис выйти за какого-нибудь безродного рыцаря, если только тому достанет ума присягнуть ему на верность. Исабель — во всяком случае, девушка очень на это рассчитывала — сумеет уговорить царя, чтобы тот дал согласие на этот брак.

Разумеется, их повсюду сопровождали. Царь Стево либо был чересчур подозрителен и видел в принцессах Жекренка потенциальных шпионов, либо беспокоился об их безопасности, либо (этот вариант казался Ис наиболее вероятным) имело место и то, и другое. Возможно, именно это так смущало Агату и злило Эйлит, впрочем, Исабель не видела в подобном явлении ничего ужасного. Ничего такого, из-за чего следовало добровольно превратить собственную жизнь в заточение. К ним относились неплохо, твердила себе принцесса. Покои были достойными королевских дочерей, завтрак — точно таким же, как и в Хаймотте, а стража, что ежесекундно находилась рядом... В Хаймотте их тоже охраняли. И мадам Милена тоже находилась при них постоянно. С того самого дня, как её сделали гувернанткой Эйлит. И старшей сестре Исабель вовсе не следовало злиться. А Агате не следовало плакать. Возможно, Исабель и могла бы понять столь глупое поведение со стороны младших девочек — они были ещё детьми, кто-то из них едва помнил столицу, а некоторые даже ни разу не появлялись здесь, — но и сестра, и кузина были одного с ней возраста, и могли бы уже относиться к случившемуся мудрее. Не как дети, у которых отобрали любимую игрушку.

Исабель не знала никого из стражников и, пожалуй, опасалась говорить что-либо — неизвестно, как могут это понять. Сесилия, напротив, болтала без перерыва. Впрочем, она делала это всегда, как только поблизости не обнаруживалось наставницы, Эйлит или матери. Исабель уже успела выслушать мнение Сиси по поводу того, кто из стражников кажется особенно милым (как будто самим стражникам было дело до того, что про них думает эта избалованная девчонка с сияющим взглядом), по поводу того, какие цветы наиболее красивы (цетенхеты та почти принципиально не замечала даже когда девушки проходили прямо рядом с клумбами), какое замечательное сегодня небо (и в этом Исабель была вполне согласна с мнением сестры) и даже о том, насколько очарователен был генерал Атанай, у которого Сесилия хотела бы усесться на коленях (информация, на взгляд Ис, была излишней).

Они бродили по саду, наверное, с полчаса, впрочем, Исабель не знала этого наверняка, когда увидели знакомого им генерала. Тот шёл по дорожке с человеком, чем-то неуловимо похожим на Джеральда из «Сказаний о рыцаре» — книжкой этой тайком в Хаймотте зачитывались практически все, начиная от Кеилы и заканчивая Исабель, пожалуй, мадам Милена и Эйлит были единственными, кто ни разу не брал её в руки. Кажется, Сесилия тоже заметила некоторое сходство с иллюстрацией в «Сказаниях», потому что на пару секунд даже замолчала. Исабель смотрела на сестру с любопытством и опаской. Никогда нельзя было быть уверенной, что она не выкинет нечто такое, за что Ис потом будет ужасно стыдно — так, что и глаз нельзя будет поднять.

Генерал Атанай попытался представить молодого человека принцессам, но Сесилия, уже, очевидно, несколько отошедшая от первого впечатления, не дала ему сказать ни слова — кинулась на шею и снова поцеловала в щёку, после чего рассмеялась и стала рассказывать о том, какие прекрасные сны ей снились... А потом — как Агата не давала ей уснуть, всхлипывая и ворочаясь в соседней комнате, и как ворчала Эйлит сегодня утром из-за того, что им подали на завтрак не привычную кашу, а тосты с вареньем, которые, по мнению Сиси, были куда лучше любой каши. Говорить эта девочка могла долго, и Исабель, отвесив «Джеральду» реверанс, вполне подобающий для общения с каким-нибудь графом или бароном, решила ничего не говорить вовсе. Достаточно и трескотни со стороны её младшей сестрицы. Вместо этого она решила побольше наблюдать за людьми, что теперь их окружали. Генерала она уже немного знала, и тот показался ей весьма скучным человеком, чем-то похожим на тех генералов и лордов, что когда-то окружали её отца, стражников — считала не заслуживающими внимания, но человек, приведённый Атанаем, был вполне интересным. Именно таких людей Сесилия тайком зарисовывала. И Исабель, по правде говоря, немного завидовала её таланту.

Она, по правде говоря, вообще довольно часто завидовала Сесилии. Возможно, куда чаще, нежели вообще стоит кому-либо завидовать. А уж тем более девочке, которая была младше Исабель, которая тоже потеряла отца и находилась едва ли не в заточении, которой тоже ежедневно приходилось выслушивать капризы Эйлит и вздохи Агаты... Но Сесилия всегда была любимицей отца, её воспитывали немного иначе, и она так и не сумела привыкнуть к сёстрам. И пусть Сиси никогда не была такой красавицей, как их кузина, она была милой и обаятельной, едва ли в мире можно было найти ещё кого-нибудь, кроме Эйлит и мадам Милены, кого эта девочка не покорила бы своей открытостью. И Ис сама не умела долго на неё сердиться, когда та предпринимала что-то опасное или не совсем подобающее. А ещё Сесилия прекрасно рисовала, пусть и старалась скрыть это от наставницы и старших сестёр.

Так вот... Спутник Атаная был похож на Джеральда с иллюстрации, и это было довольно любопытно. Волосы у молодого человека были странного тускло-рыжего цвета, и Исабель почему-то показалось это ужасно забавным. Девушке лишь усилием воли удалось не рассмеяться прямо здесь. Сесилию, впрочем, присутствие посторонних нисколько не смутило. Её, как Ис казалось, вообще, было просто невозможно чем-либо смутить. Эта девчонка везде чувствовала себя комфортно. Особенно, если ей предоставляли возможность трещать без умолку. И Сиси улыбалась, хохотала, хихикала, взмахивала руками и разве что не бегала и не прыгала от восторга. Она казалась весьма счастливой, куда более счастливой, чем три-четыре дня назад, когда генерал Атанай ещё не вторгся в их владения. А ещё незнакомец был очень хорошо, хоть и довольно просто, одет — в чёрный кафтан (кажется, так называлась эта одежда в Гредвеле), у которого только лишь ворот был расшит серебром. У генерала Атаная весь кафтан был расшит золотом, и Исабель иногда заглядывалась на причудливые узоры.

— Вы, господин рыцарь, даже представить себе не можете, насколько в Хаймотте скучно! — щебетала довольная Сесилия, не давая мужчине возможности даже представиться. — Генерал, вы просто обязаны были пожелать нам всем доброго утра!

Эйлит бы точно чувствовала себя недовольной. Возможно, было даже лучше, что она осталась у себя в спальне — окна её выходили на другую сторону, и можно было не опасаться, что после возвращения в дом им устроят головомойку за неподобающее поведение. Матушка, должно быть, тоже была бы недовольна. Она вряд ли смогла бы так легко смириться со смертью сына. И её вполне можно было понять. Только вот иногда Исабель казалась, что их жизни для матери значат куда меньше. Должно быть, Сесилия тоже всегда это чувствовала, пусть никогда открыто об этом и не говорила. В Хаймотте, вообще, было не принято разговаривать по душам с кем-либо. Скучная и размеренная там была жизнь. Исабель и отвыкла от другой за год, последовавший за смертью их отца. А Сиси... Она и привыкнуть-то толком не успела

Атанай едва заметно улыбнулся, хотя и бросил несколько взволнованный взгляд на неё, Ис. Исабель, однако, ещё в дороге успела заметить, что весьма дерзкое поведение этого ребёнка ему вполне нравится. Генерал казался не слишком разговорчивым человеком, и его, кажется, вполне устраивал тот факт, что от него никто не требовал поддержания беседы — Сесилия могла говорить сама часами, если тема была ей интересна, а если нет, она всегда умела незаметно перескочить на то, что ей нравилось больше. Людям, что сами любили разговаривать, поладить с Сесилией было бы гораздо труднее. Впрочем, генерал к последним совершенно точно не относился. Но возможно человек, похожий на Джеральда — да, и Ис не знала точно, что ей следует сейчас сделать. Ей совершенно не хотелось злить кого-нибудь из них.

— Сесилия, это просто невежливо с твоей! — укоризненно заметила Исабель, подозревая, что вряд ли это как-то может остановить её сестрицу. — Ты никому не даёшь вставить ни слова!

Безрассудная девчонка лишь махнула рукой и в голос рассмеялась. Её волосы, заплетённые утром вовсе не так туго, как их обычно заплетали, совсем распушились. И в свете солнца Сесилия чем-то отдалённо напоминала одуванчик. Это сравнение уже не раз приходило в голову Ис — наверное, с того самого момента, как Сесилия пересекла порог Хаймотта, принцесса думала об этом. Тогда, правда, Сиси казалась куда более мрачной, впрочем, она не всхлипывала постоянно, как Агата, которую было так легко довести до слёз каждой мелочью, каждым не совсем вовремя сказанным словом. Но волосы у Сесилии уже тогда постоянно распушались и вылезали из аккуратной причёски, которую мадам Милена по утрам лично ей делала, чтобы избежать недоразумений и недопонимания, а потом постоянно злилась на девочку, когда целые пряди выбивались из-под криспинета или атура, хотя злиться тут было совершенно не на что.

— Глупости! — воскликнула Сесилия. — Господа сами не против того, что я говорю, не правда ли?

Она посмотрела на генерала, и тот лишь коротко кивнул. А потом Сиси снова рассмеялась, теперь уже совсем громко, и Ис покраснела, должно быть, до самых корней волос. Как же стыдно! Исабель чувствовала, что обязана каким-либо образом остановить эту взбалмошную девчонку, но никак не могла собраться с силами и, наконец, сделать это. Переезд выжал из Ис все соки. Теперь принцесса уже не чувствовала себя такой сильной и энергичной, как тогда.

Они вчетвером шли по садовой дорожке, и Исабель почему-то вспоминалось, как она выбегала по этим дорожкам из дома под покровом ночи, как пряталась она в беседке с Уилбером, как он шептал ей признания в любви, а она краснела, смущалась и молилась под утро лишь о том, чтобы ей когда-нибудь удалось выйти за него замуж. А потом, вернувшись в Хаймотт, корила себя за легкомыслие и неблагоразумие. А ещё за те ложные надежды, которые она себе сама внушала. А сейчас... Сейчас надежды снова вернулись в её сердце, и Ис теперь не видела ничего, что должно было её остановить. Теперь больше не было брата, не было трона — его у них отобрали. И, вместо того, чтобы испытывать горе и боль от потери, Исабель лишь снова начала мечтать о запретном, о том, о чём за последний год старалась лишний раз даже не думать и не вспоминать, чтобы не растравлять раны ещё сильнее.

Улучив удобный момент, Сиси схватила генерала за руку и почти потащила за собой в ту часть сада, где находился пруд. И, конечно, старые ивы, которые нравились, пожалуй, всем принцессам. Даже Э йлит. И Исабель умом понимала, что должна возмутиться поведением сестры, догнать её, схватить за руку и извиниться перед господами за её несдержанное поведение. Но делать этого совсем не хотелось. Ис чувствовала слабость во всём теле и вообще — какую-то невероятную лень что-либо делать и предпринимать. В конце концов, подумалось принцессе, что может случиться из-за этой мимолётной глупости? Сесилия — совсем дитя. Никто при дворе никогда не воспринимал её взрослой девушкой, которой уже можно появляться в свете, да и выглядела Сиси сущим ребёнком. Даже при том, что была одного роста с Исабель и немного выше Эйлит. Вряд ли хоть кто-нибудь мог увидеть нечто двусмысленное или непозволительное в каком-либо из её поступков. Это было даже невозможно представить!

— Ну и энергичная же у вас сестра! — улыбнулся Исабель мужчина, когда Сесилия и Атанай уже не могли слышать его слова.

О, так говорил, вероятно, каждый второй, кто когда-либо в жизни видел принцессу Сесилию — кто-то вслух, если, конечно, осмеливался говорить такое кому-нибудь из королевской семьи, но чаще при принцессах молчали, говорили за спиной, и к этому едва ли можно было когда-нибудь привыкнуть окончательно. Хотя... Вероятно, многие привыкали. Считали это естественным... Исабель бы не хотелось. Совсем не хотелось чувствовать себя частью двора, где едва ли кто-нибудь говорил то, что думал на самом деле. Жизнь где-нибудь далеко-далеко от столицы, но с любимым человеком, должно быть, понравилась бы девушке куда больше, чем вся роскошь королевского двора.

Стоило отдать этому человеку должное — он хотя бы сказал это прямо. В Жекренке в девушках никто не ценил энергичность. Красоту, усидчивость, покладистость, мягкость — но не ту бурлящую энергию, которая была готова вот-вот вылиться через край, которая кипела в крови точно так же, как и у кого-нибудь из юношей их возраста. Просто эту энергию старались не замечать, если её было не так много. И открыто презирали, если её было слишком много.

Это было немного несправедливо, а Сиси чувствовала малейшую несправедливость и всегда ей возмущалась. Наверное, именно поэтому ей было так тяжело поладить с мадам Миленой — женщиной, в общем-то, хорошей, но со своими представлениями о правильности происходящего. Наверное, именно поэтому наставница сама столь часто относилась к Сесилии куда хуже, чем девушка того заслуживала. Исабель который раз твердила себе — они обе просто не сумели друг друга понять. И от этого были все проблемы. Только поэтому Хаймотт не был сущим раем для своих обитательниц.

— Она бывает чересчур шумной, сэр, но, поверьте, она очень добрая и честная девушка, — ответила принцесса, изо всех сил стараясь, чтобы её голос звучал как можно более спокойно и ровно.

Это было правдой. Исабель хорошо знала, насколько Сесилия бывала несдержана и упряма, но, в то же время, эта девочка крайне редко хитрила и всегда была довольно жалостливой, легко сочувствуя чужим страданиям и даже мелким неприятностям, пусть и слишком вспыльчивой и торопливой, чтобы самой это заметить. А ещё принцессу было крайне легко восхитить — она радовалась каждый раз, когда видела что-то необычное, что-то красивое, что-то волнительное...

Это было правдой. Ис не знала в Хаймотте ни одного человека, помимо Сиси и Эйлит, кто всегда говорил то, что было на уме. Возможно, она и пыталась скрыть книги и рисунки, но... Как будто хоть одна из принцесс не пыталась что-нибудь скрыть от посторонних глаз, в глубине души понимая, что никто не захочет её понять. Кто-то скрывал книги, что им категорически запрещалось читать, хотя ничего такого, за что их можно было бы признать неподобающими, там не было. Кто-то скрывал свою любовь к игральным картам. Кто-то цветок, посаженный на заднем дворе. Ис же скрывала свою влюблённость в Уилбера, их встречи, медальон с прядью его волос и давний план о побеге, который пришёл ей в голову, когда они с Уилбером только познакомились. И который потом был обдуман и признан слишком глупым, чтобы вспоминать о нём впредь. Немудрено, что и у Сиси оказались свои секреты. Во всяком случае, в них не было ничего, за что кто-либо, кроме мадам Милены, догадался бы девушку осудить.

Исабель ужасно стыдно, что Сесилия сегодня выставила себя в таком отвратительном свете — болтливой, торопливой, не дающей никому вставить и слова, легкомысленной и совершенно позабывшей о всех правилах приличия. Ей очень жаль, что рядом не было ни Агаты — та, вероятно, смогла бы несколько остудить пыл этой вздорной девчонки слезами или вздохами, — ни Эйлит — сестра точно могла бы отбить у Сиси охоту совершать глупости, пока она находилась рядом, — и никто не смог каким-либо образом помочь ей удержать Сесилию. И, если говорить честно, в данный момент Ис была совсем не против вмешательства кого-нибудь вроде матушки или мадам Милены. Тогда, вероятно, девушка не чувствовала вину за то, что ничего не смогла сделать.

А ещё принцесса всеми силами души надеялась на то, что о сегодняшней прогулке никто не будет знать. Никто из тех, кто мог бы распускать сплетни по всему Жекренка только из-за того, что одна из королевских дочерей вела себя непростительно глупо. Исабель очень хотелось верить, что гредфелльцам никто не поверит, даже если они будут рассказывать о том, что общались с двумя из девушек наедине, на каждом углу дворца. Гредвел здесь не особенно любили с тех самых пор, как дед Исабель насмерть рассорился — это произошло лет двадцать пять назад (может, чуточку больше) — с предыдущим царём Гредвела, имя которого почему-то сейчас совершенно вылетело у девушки из головы.

Ис даже вспомнилось, как матушка часто твердила ей о том, что в столице никому нельзя доверять. И что каждый в этом городе только и мечтал опорочить каждую из них, выставить в невыгодном свете — так, чтобы ни один заграничный принц никогда не пожелал бы взять одну из них замуж. В столице столь много герцогинь, маркиз, всевозможных графинь, баронесс и виконтесс, каждая из которых только и видит, чтобы навредить вдвовствующей королеве, что не должна была становиться женой короля тогда, много лет назад. Что должна была оставаться молодой вдовой герцога Кребетла и появляться при дворе лишь тогда, когда её об этом попросят. И жить в одном из поместий герцога, том, что находилось подальше от столицы, где вдове вряд ли прилично было появляться слишком часто. Наверное, это действительно было так, и Исабель оставалось только молиться, чтобы после смерти брата их не признали незаконнорожденными. Это было бы просто ужасно. Ис не была уверена, что сумела бы перенести такой позор. И вряд ли вообще кто-нибудь из её сестёр смог. Разве что кто-то из маленьких — они вряд ли в полной мере понимали значения слово «незаконнорожденная». Принцесса могла только надеяться на то, что царь Стево не будет к ним слишком жесток, что он проявит достаточно милосердия к бедным девушкам, что остались без покровителей и защитников. О Стево много говорили. В Жекренка обычно про него рассказывали такие ужасы, что волосы на голове шевелились. Ис хотелось бы, чтобы это оказалось неправдой — просто сплетнями, которых рассказывали столь много, что уже нельзя было отделить правду от вымысла.

— Моя сестра тоже очень любит шумные города и внимание, — улыбнулся рыцарь Исабель. — А вы сами?

Его сестра... Должно быть, они с Сесилией чем-то похожи. И сестра этого человека — такое же избалованное дитя, которое нельзя слишком долго томить в неволе и заставлять придерживаться тишины. Впрочем, Ис ни разу не видела её — эту девушку, о которой ей сейчас говорили. И, вероятнее всего, никогда и не увидит. Исабель всегда было жаль Сесилию, которая, должно быть, уже давно прекрасно чувствовала, что её не слишком-то понимают. Да разве и мог её кто-то понять, если первое впечатление, которое складывалось о ней, было такое: что она лишь избалованный ребёнок, которого в детстве стоило воспитывать построже? К тому же, с каждой новой встречей с Сесилией это впечатление укреплялось лишь больше.

Вероятно, Сиси понравилась бы та девушка. Ис была почти уверена, что и ей самой — тоже. Подобные люди обычно умели нравиться довольно многим, пусть и бывали исключения. Подобные люди обычно вызывали восхищение своим обаянием, если его, конечно, было достаточно. Или становились слишком неприятными, не умея обуздать своего неуёмного любопытства и вообще смирить свой нрав хотя бы на некоторое время. И, конечно, умели наживать себе множество врагов своей несдержанностью и не слишком-то приятными манерами. Наверное, последнее было особенно большим недостатком. Исабель никогда не считала прямолинейность однозначно положительной чертой. Иногда она вполне могла перерасти в грубость, что можно было увидеть и в обычном поведении такой честной и правильной Эйлит, которая, впрочем, особенным обаянием никогда и не отличалась. Что же... Вторая из принцесс едва ли могла как-либо повлиять на характеры и привычки своих сестёр.

Исабель хотелось верить, что упрямство Сесилии и Эйлит не сыграет с ними злую шутку, когда они познакомятся с царём Стево, что никто из них не наговорит ему гадостей от чистого сердца, обвинив во всём, в чём только можно его обвинить, хотелось верить, что они обе будут достаточно благоразумны, чтобы не натворить глупостей, которые будут стоить им жизни или свободы. Ис бы совсем не хотелось очутиться в темнице. И уж тем более — на плахе.

Принцесса хотела бы жить долго. С любимым человеком, где-нибудь в глухой провинции Жекренка, никогда не появляясь при дворе больше и не страшась каждый узнать, что кто-то говорит про неё нечто ужасное. И вообще перестать бояться за свою судьбу каждый раз — думать, каким будет её будущий муж, за кого брат (а до этого — отец) решит выдать её замуж, не окажется ли тот человек чудовищем...

— Мне больше нравилось в Хаймотте, — вздохнула Исабель. — Но здесь лучше, чем я ожидала.

Это не совсем так, подумалось принцессе, как только эти слова слетели с её губ. Она немного соврала «господину рыцарю», как назвала его Сесилия несколько минут назад в разговоре. Она соврала, будто бы в их замке ей нравилось больше. Нет, конечно, в Хаймотте было уютно и тихо, там можно было не опасаться дворцовых сплетен и вообще не бояться ничего на свете, но последние три дня она слишком много думала об Уилбере, чтобы теперь слишком сильно жалеть о том, что их увезли из родного замка. Но признаваться в подобном совершенно чужому человеку было просто глупо. Почти столь же глупо, как и целоваться с Уилбером под покровом ночи в беседке, что находилась в двух шагах от домика, где принцессы всегда останавливались по приезде в столицу.

Она ни одной сестре не рассказывала о своих чувствах к Уилберу и о том, как тайком с ним целовалась и как выбиралась через окно в своей спальне, чтобы ненароком не разбудить никого из гувернанток, что спали на первом этаже. И вообще — ни единому человеку, ни из своего окружения, ни кому-либо ещё, подозревая, что кто-нибудь мог рассказать об её выходках матери или мадам Милене, и оставалось только гадать, что было бы хуже. Исабель всегда была слишком труслива и осторожна, чтобы делать счастливые глупости открыто, при всех, бросая кому-то невидимому вызов, даже если считала свою позицию правильной. И уж тем более она не могла говорить о подобном тому, с кем едва-едва познакомилась, кого совершенно не знала и кому вряд ли могла в чём-либо довериться — он был гредфелльцем и, каким бы хорошим не мог на самом деле оказаться, к нему следовало относиться предельно осторожно, постоянно напоминая себе о том, что он, всё-таки, являлся для Жекренка лишь одним из захватчиков, врагом.

О, в каком ужасе была бы наставница, если бы узнала, что Исабель влюбилась в простого дворянина, который имел во владении всего одно небольшое поместье, совсем незнатного человека, который едва ли имел право даже сесть за один обеденный стол с королём — даже далеко от монарха! А как разозлились бы все остальные — Ис даже представить это было страшно. И она всегда старалась сделать своё знакомство с Уилбером совсем незаметным. Они лишь однажды, после смерти отца Исабель, обменялись медальонами, на которых не было ни инициалов, ни ещё каких-либо опознавательных знаков — лишь по пряди волос внутри. Ис иногда и представить было страшно, что сказала бы ей мать, если бы узнала. И что сказал бы отец, если бы был сейчас жив. Ей казалось, что это была бы просто катастрофа — если бы кто-то прознал о её секрете. И изо всех сил девушка старалась не допустить огласки. Достаточно было и того, что Эйлит как-то подозрительно на неё посмотрела за пару дней до того, как принцесс увезли в Хаймотт.

Гредфеллец шёл на достаточном расстоянии от неё, совершенно не пытаясь как-либо сократить дистанцию. Всё было вполне прилично даже с точки зрения придворного этикета, хотя Исабель предпочла бы, чтобы рядом с ней сейчас оказался либо кто-нибудь ещё из сестёр, либо наставница, либо мать — тогда никто не смог бы упрекнуть Ис в том, что она делает что-то неправильно, что-то, что могут не так понять. Но о сестре девушка всё равно продолжала волноваться. Слишком уж вызывающим было её поведение, пусть она сама этого никак не могла понять.

Некоторое время они оба — гредфеллец и она сама, Исабель, — молчали. Просто неторопливо шагали по садовой дорожке, куда более узкой, нежели в хаймоттском парке, и не говорили друг другу ни слова. И Ис даже могла слышать восторженные восклики Исабель, которая что-то пыталась объяснить Атанаю. Вероятно, про лебедей. В пруду плавали лебеди, и Сесилия просто обожала их кормить. Исабель сама любила лебедей. И она искренне не понимала, почему Кеила каждый раз кривилась, как только видела этих птиц. Возможно, завидовала их грациозности?.. Это было, разумеется, довольно глупое предположение, но Ис не была полностью уверена, что ошиблась. Кеила завидовала часто и очень многому — каждой лишней ленте в волосах Агаты, более богато украшенному криспинету Исабель, очередному новому платью Сесилии (те изнашивались слишком быстро, и Сиси получала в год больше платье, чем любая из сестёр), даже если то было довольно простеньким и без всяких украшений, красивой новой книге Эйлит, что, напротив, была с вещами на зависть аккуратна. Ис не удивилась бы, если бы услышала, что Кеила завидует и лебедям. И мадам Милене. И кому-нибудь ещё — кухарке, стражникам, горничным, младшим сёстрам, матери, братьям... И вообще — всем на свете. Кеила была в том возрасте, когда ей уже дозволено было по возрасту присутствовать на пикнике или обеде, но для бала она оставалась ещё слишком мала. Вероятно, именно в этом и была основная причина её вечного недовольства.

— Вы любите солнце? — зачем-то спросил мужчина.

Немного тише, чем он говорил до этого, заметила Исабель. Это показалось ей немного странным, но она решила не обращать внимания — мало ли что могло почудиться на нервной почве. Такое уже бывало — когда ей что-то чудилось. И после смерти отца, и ещё до этого — когда её старший брат сломал ногу, упав с лошади. И сейчас, пожалуй, не стоит удивляться, если что-то привиделось — она устала. Переезд в столицу выпил из неё все соки, оставив только лень и какую-то излишне приятную взволнованность, которой вряд ли было место среди чувств принцессы.

Она постоянно чувствовала себя уставшей в эти последние три дня — с тех пор, как оказалась в своей собственной постели после переезда. После она не раз пыталась каким-либо образом восстановить привычное состояние. Пыталась ходить по парку, заниматься обычными делами, вроде вышивания и чтения, даже вставала намного позже, чем привыкла за время жизни в Хаймотте (и о чём мечтала, наверное, последние лет пять, когда ей стали поднимать ни свет ни заря) — всё без толку. Она день ото дня чувствовала себя всё более слабой, хотя мысли о предстоящем счастье — в последнее время, если говорить совсем честно, Исабель даже думать не желала о том, что что-то может пойти не так, как она представляла — не оставляли её ни на секунду, осев в голове так плотно, так хорошо, что вряд ли теперь можно было чем-то их заглушить.

Да и вопрос показался принцессе глупым. И слишком странным. Впрочем, она вряд ли посмеела бы произнести подобное. Вот Сесилия — да. Она бы посмела. И в ответ задала ещё с десяток своих — только ещё глупее и страннее, чем тот, который задали ей самой. А Ис... Она не чувствовала в себе достаточно смелости, чтобы ответить так, как ей хотелось. Не чувствовала в себе сил огрызнуться или хотя бы просто рассердиться. Исабель не слишком-то понимала, зачем гредфеллец спросил её о солнце — как будто это было так важно. Она вообще не слишком хорошо понимала, зачем генерал Атанай решил познакомить принцесс с этим человеком.

Солнечная погода в столице, конечно же, нравилась принцессе. Нравилась больше, чем, вероятно, должна была. Она, конечно, не смела выйти из дома без шали, как это делала Сесилия, но, всё же, в дождливый день принцессам всегда приходилось сидеть дома. И несколько дней после — до тех пор, пока все лужи не высохнут. А в просто пасмурные дни... Мадам Милена никогда не отпускала их гулять. Скорее всего — боялась того, что дождь всё-таки пойдёт и кто-то из девочек промокнет и простудится. И, наверное, не зря — в большинстве случае, не касавшихся поведения Сесилии, наставница была, всё-таки, права, только вот каждый раз узнавать об отмене прогулки было ужасно обидно.

Вероятно, вопрос был задан, чтобы поддержать разговор, подумалось принцессе. Она-то не была болтливой Сесилией, которой только дать слово, чтобы больше никогда самому ничего не говорить. С ней поддерживать беседу было несколько труднее. Недостаточно было всего лишь одного слова, после которого можно было уже больше не думать над тем, что ещё сказать.

Она — совсем не Сесилия. Эта мысль почему-то кажется Ис довольно горькой, пусть принцесса и не понимает, почему. Она часто восхищалась младшей сестрой и любила её, наверное, сильнее, чем кого-либо ещё из своих многочисленных сестёр и братьев, впрочем, наверняка не столь сильно, как Сиси того на самом деле заслуживала. И Исабель часто считала её глупой, избалованной, капризной, и сердилась за это, совершенно забывая о том, что такой глупости, как она сама, никто больше из их семьи (ни сёстры, ни кузины) не сделал — никто не влюбился в того, с кем просто не суждено было быть вместе. И никто из сестёр не назначал кому-либо тайные свидания ночью. И никто не надеялся теперь всем сердцем, что царю Стево захочется выдать многих из принцесс замуж за нетитулованных дворян — тех, что стоят подальше от трона или вообще не имеют права даже сесть за один стол с монархом.

— Люблю, — улыбнулась Ис, стараясь показаться вежливой. — Очень люблю. Разве можно его не любить?

Но в столице солнца немного меньше, чем в окрестностях замка, где они жили, хотелось добавить девушке. Хаймотт-то находился на юге Жекренка, вполне нормально, что там было теплее. Но и солнечные деньки здесь случались несколько реже. И вот это было, пожалуй, единственной причиной, по которой Исабель иногда хотелось снова оказаться в Хаймотте. Там осень всегда была теплее. И дождей там было куда меньше — а значит, и меньше поводов быть постоянно запертой в четырёх стенах. Это, пожалуй, единственная причина, почему Хаймотт явно лучше столицы.

Наверное, Агата бы с ней согласилась. Ис прекрасно видела, как та печалится каждый раз, когда солнце скрывалось за тучами. Даже если мадам Милена чувствовала себя уставшей или заболевшей, а, значит, принцессы имели возможность посидеть на веранде, даже если лил дождь. Даже тогда Агата охала и вздыхала, усевшись в одном из кресел и грустно смотря вдаль.

— Я вот не люблю, — усмехнулся гредфеллец. — В Орщене совсем нет солнца. Если и выглядывает — то ненадолго. Я не привык.

Голос у него прозвучал совсем тихо, но очень чисто — можно было расслышать каждое слово. Редкая способность, подумалось Исабель. Очень многие начинали пришёптывать, в их речи появлялись повершенно лишние звуки, из-за которых ничего невозможно было понять. Её братьев специально учили говорить правильно, чтобы их было слышно даже в другом конце тронного зала. Ис помнила, как тяжело Риччи давались эти уроки, и как он каждый раз прятался в нише в библиотеке, думая, что никто не знает про это укромное место.

Вероятно, гредфеллец — из знатных, подумалось Исабель. Незнатные так не говорили. Нет, конечно, были те, кто самостоятельно обучался такому умению, но их было слишком мало. И выглядели они обыкновенно несколько иначе.

Принцесса пожала плечами и снова попыталась улыбнуться, что не слишком-то хорошо получилось. Она не слишком понимала, зачем было в таком случае спрашивать о солнце её, если уж по её радостному выражению лица, должно быть, прекрасно можно было всё понять и без лишних слов. Гредфеллец снова усмехнулся, но промолчал, и Исабель почувствовала, как глухое раздражение поднимается в её груди.

В царской спальне было душно и жарко словно в июле. И так тихо, что можно было услышать звук биения собственного сердца. Не спалось. Илина ворочалась на мягкой постели, но уснуть никак не могла. Мысли о брате почти никогда не покидали её головы, особенно, если он находился в очередном походе, но причиной сегодняшней бессонницы явно было не волнение. Да и спала царевна обычно довольно крепко — старалась переделать все дела вечером, чтобы не слишком много думать о них по ночам, да и выматывалась обыкновенно слишком сильно, чтобы засыпать сразу, как только голова касалась подушки. И сегодняшний день был точно таким же, как и тысяча предыдущих — ничего особенно, ничего, что могло бы выбить Илину из седла. В эту ночь царевна не могла сказать, что её что-либо тревожило, вообще ничего — письма от брата стали поступать регулярно с тех пор, как он обосновался в Кетгерри, столице королевства Жекренка. Писал он всегда сухо и мало, лишь по делу. Это разговаривать он с сестрой мог сколько угодно, но писать никогда не любил. Ей не следовало беспокоиться. Да и не о чем было, если подумать. Но сомкнуть глаза хотя бы на часок Илине всё никак не удавалось, как она ни поворачивалась, на какой бок ни перекатывалась, как ни ложилась. Голова вроде не болела, но в какой-то миг внезапно стала такой тяжёлой, что поднять её с подушки было практически невозможно, а спина затекла так, что лежать на ней уже становилось почти больно. Царевна вздохнула и в который раз за эту ночь пожалела, что брата не было рядом с ней, как когда-то в детстве. Когда Илина была младше, их со Стево спальни были смежными, и если кому-то из них не спалось ночью, всегда можно было выскользнуть из собственной постели и разбудить своего близнеца, а после разговаривать с ним целую ночь, смеяться, плакать, жаловаться — что угодно... Стево всегда спал более чутко, нежели сестра. И бессонницами обычно мучился именно он, а Илина просто не слишком тогда любила спать, и была рада любой отсроченной минутке, любому развлечению, которое могло хоть сколько-нибудь продлить проходящий день. Должно быть, поэтому няньки поутру и находили их так часто в одной кровати. И в шесть или в семь лет Илина совершенно не могла понять, почему все они так злятся. Надья устроила им отдельные спальни лишь тогда, когда близнецам исполнилось по двенадцать. До этого она считала подобное блажью — Илина до сих пор помнила, как кривилась тётка каждый раз на глупое щебетание нянек, что следили за близнецами в первые годы их жизни. Это уже потом к ним стали приставлять слуг исключительно мужского пола. Тётка вообще не слишком-то любила многие правила. Илина поняла это уже потом — когда сама стала царевной и получила корону Гредвелла. Но тогда, в детстве, всё казалось другим... И уж тем более тётя Надья, всевозможные няньки, дядьки, учителя, слуги. И Вацлав тоже казался другим. И Фейн тоже. Особенно Фейн. Он сильно изменился, и это одновременно расстраивало и радовало царевну. Сейчас всё стало видно иначе. И, если честно, иногда Илина, утомившись от бесконечного потока указов, законов и церемоний, завидовала себе маленькой. Урокам по арифметике, что давалась ей довольно легко, музыке и танцам, которые она ненавидела всем сердцем, чистописанию, когда перо постоянно не слушалось её и вечно оставляло кляксы на бумаге (даже сейчас её пальцы всегда оставались в пятнах от чернил каждый раз, стоило ей только взять в руки перо и чернильницу, что же говорить о детстве), фехтованию, где как-то раз она случайно столь неудачно ударила брата по руке, что у него и сейчас оставался шрам, а ещё вечному шуму и постоянной беготне в саду, стоило только им со Стево спуститься туда из классной комнаты. А уж конные прогулки маленькая Илина просто обожала! Она и сейчас их любила, но тогда лошади радовали её едва ли не до визга. Да уж... Царевна улыбнулась и провела рукой по своим волосам. Да, намучилась Надья с неугомонными близнецами. И теперь ей за это можно было только сказать большое спасибо. Не каждый справился бы с их воспитанием столь хорошо. А Надья даже ни разу не ударила за всё детство Илину и лишь один раз, кажется, это было в их шестнадцать лет, отвесила оплеуху её брату — царевна уже и не вспомнила, из-за чего именно, её самой тогда рядом с близнецом не было, она отправилась на какой-то смотр вместе с тёткой. Важно было лишь то, что Стево слишком рисковал и мог оставить Гредвелл без одного из наследников. Вот Надья и рассердилась.

Илина не была уверена, что она не рассердилась бы на брата ещё сильнее, будь ей самой тогда не шестнадцать лет, а хотя бы на десять больше. Возможно, всыпала бы Стево куда больше, крепче. И точно постаралась бы сделать так, чтобы этот урок он усвоил на всю оставшуюся жизнь — жизнь не принадлежала ему с той самой поры, как только он сделал первый вдох. С самого рождения жизни обоих близнецов всецело принадлежали лишь одному Гредвеллу. Впрочем, он и без того запомнил тот день на всю жизнь. Стево всегда был склонен к необдуманым действиям. А уж когда был юношей — вдвойне. Если не втройне. Пожалуй, Вацлав подтвердил бы это, хотя сам в ту пору не слишком-то отличался от своего кузена — разве что был более самоуверен и несколько менее раним. Царевна сама уже не была рада, что пригласила Вацлава сюда. Он слишком изменился за те десять лет, которые его не было. Впрочем, вероятно, Стево такой князь Вацлав понравился бы больше, чем прежний. Илина едва сдержала вздох, хотя сейчас едва ли это было так необходимо — в спальне не было никого, помимо неё. Даже Ильи, слуги, что был приставлен к ней примерно тогда, как только Надья решила выдать племянникам отдельные комнаты. Прежний Вацлав был милым — вздорным, вспыльчивым, почти капризным. Он не терпел, когда кто-то ему возражал и всегда поступал именно так, как хотелось его душе — как вышло и тогда с той девушкой... Имя её Илина уже успела позабыть. Да и не особенно-то запоминала, если говорить честно — это её брат должен был помнить её, а не она. А сама царевна знала лишь то, что из-за этой девицы Вацлава выслали из страны, а Стево некоторое время ходил мрачнее тучи лишь потому, что Илине удалось уговорить Надью не предавать смерти их незадачливого троюродного братца. Сейчас Вацлав вряд ли допустил бы те ошибки, что были допущены им в молодости. Он стал сдержаннее. Илина никогда не любила в людях, которых считала друзьями, сдержанность — она говорила о скрытности, о некоторой доле недоверия... Конечно, некоторая доля скрытных людей была просто необходима среди министров или послов, но едва ли Илина позволила себе положиться полностью на кого-нибудь из них. Должно быть, именно поэтому Стево и предпочитал ставить наместниками своих генералов — людей более честных, вспыльчивых, иногда слишком упрямых и совершенно несдержанных. Илина понимала. И сама поступила бы так же, если бы у неё была такая возможность. А Вацлав стал явно не только сдержаннее. Во взгляде его появилось что-то тёмное, что-то такое, что заставляло царевну опасаться его. И изо всех сил надеяться на то, что Стево не будет слишком уж много времени общаться с их кузеном. Илина боялась, что это может оказаться небезопасно для него. Обиженные люди страшны в своей жажде отомщения. Обиженные люди злятся на того, кого они считают виновником своих бед. Обиженны люди способны на всё, если появляется хоть малейший шанс каким-либо образом отомстить. И Илина не была уверена, что её брат сможет противостоять Вацлаву — он всегда был несколько хитрее, нежели Стево, несколько сообразительнее. Он не был закован в броню чести и доблести. Вацлав был скорее дипломатом, чем воином. И вовсе не тем дипломатом, для которого честь не являлась пустым звуком. Кузен стал совсем иным. Не тем мальчишкой, который пусть и позволял себе лишнего, но всё равно искренне любил Гредвелл и ту девчонку, из-за которой всё и случилось. Не тем юношей, который чувствовал будто бы ему всё позволено. Нет... В тот день, когда он Вацлав бросил вызов Стево, он вдруг стал похож на загнанного в ловушку зверя, раненного и обозлённого на весь мир. Сейчас же даже этого не осталось. Он стал похож на зверя с множеством шрамов, каждый из которых напоминал о многочисленных ошибках, которые теперь было слишком больно повторять. Илина и сама изменилась. И теперь вряд ли была готова доверять людям без оглядки, без мыслей о том, насколько скоро они отвернутся от неё, предадут, попытаются убить или причинить вред Стево. Или Гредвеллу. Илина не знала толком, что она посчитала бы большей бедой. Ещё лет восемь назад смерть брата стала бы для неё ударом, от которого юная царевна едва смогла бы оправиться. А сейчас? Что она стала бы делать сейчас? Вероятно, вызвала бы в Орщен того ребёнка, которого брат прижил с той девчонкой, из-за которой и случилась та история с Вацлавом. Сейчас, возможно, она бы отнеслась к этому не так болезненно.

И всё-таки, Вацлава следовало держать при себе. Разрешить ему покинуть город было никак нельзя. Во всяком случае — сейчас. Илина не знала ни одного средства, чтобы точно сдержать его злость или даже ненависть к Стево, если таковые, конечно, зрели в его душе. Он был опасен, пусть его возможная причастность к заговорам, которые ещё, вероятно, даже не были задуманы, никак не была доказана и было даже не слишком ясно, будет ли этот человек что-либо предпринимать. Илина опасалась его. Опасалась сильнее, чем ей самой хотелось бы опасаться своего родственника, кузена, к которому когда-то она относилась едва ли не с большей любовью, чем к брату. Но сейчас... Сейчас царевна слишком боялась смерти соправителя. Боялась того, что у Гредвелла не окажется больше наследников.

И царевне самой было тошно от подобных мыслей. И безумно стыдно перед Стево. Вряд ли её брат когда-либо позволял себе думать о её смерти в таком ключе. Насколько Илина знала, он и вовсе ненавидел задумываться о той черте, что разделяет для человека два мира. Наверное, правильно. Царевна сама ненавидела задумываться об этом, хотя каждый раз всё равно как-то так получалось, что задумывалась снова и снова, успокаивала себя и снова думала... И так по кругу. Много-много раз. Это было бы даже забавно, если бы в груди каждый раз что-то не сжималось.

Илина скучала по брату больше, чем ей самой этого хотелось. Впрочем, без него в Орщене было намного проще управляться — Стево всегда лез туда, где его не должно было быть, ставил своих наместников, не всегда спрашивая совета у сестры, и царевну иногда это ужасно раздражало. Возможно, её брат и разбирался в военачальниках, но только большинство из них на таких постах были совершенно бесполезны, если не сказать, что вредны. Впрочем, следовало отдать ему должное — министров, назначенных и утверждённых Илиной самолично, никогда не трогал, не смещал и вообще старался лишний раз с ними не пересекаться. Царевну это вполне устраивало. От Стево здесь было, пожалуй, слишком мало толку — последние лет восемь он бывал в Орщене в среднем дней десять в году, и вряд ли имел достаточное представление о том, что творится не только в городе, но и во всём Гредвелле, куда возвращался после походов лишь ненадолго. Сколько он проводил в родном царстве? Месяц? Полтора? Не слишком-то долго, чтобы успеть сообразить, где какие проблемы могут возникнуть, какие требует немедленного решения, а что вполне может подождать. Да и не очень-то её братец любил заниматься всеми этими бумагами и донесениями. С самого детства это она, Илина, была довольно усидчива, этой ей лучше удавалась арифметика — Стево же предпочитал читать стихи или слушать музыку. Цифры никогда его особенно не интересовали. Впрочем, как и люди, что не особенно-то ему нравились.

Лежать становилось невозможно. В комнате стояла такая тишина, что в ушах едва не звенело. Должно быть, услышь царевна привычное ворчание брата, она заснула бы моментально. Должно быть, услышь царевна властный голос тётки, она тоже уснула бы мгновенно, но... Их обоих здесь не было. Только вот брата Илина надеялась вскорости увидеть. Живым, здоровым и, желательно, с невестой, которую он как-нибудь побыстрее поведёт под венец. Пожалуй, царевне было совершенно всё равно — окажется этой невестой инфанта Камилла, или Стево выберет себе другую девушку, что понравится ему больше геретской принцессы.

Инфанта Камилла... Милая гордая девочка из далёкой-далёкой южной страны. Её Илине даже было как-то по-своему жаль. Бедное южное дитя, ей вряд ли придутся по душе холодные гредфелльские зимы. Даже несмотря на многочисленные праздники и развлечения, которых даже летом не столь много.

Прошло три дня с тех пор, как инфанта оказалась в Орщене. Вряд ли ей нравилось в Гредвелле — всё вспоминала обычаи Герета, которые едва ли можно было обустроить здесь из-за разницы в погодных условиях. Однако вряд ли это было столь важно — привыкнет, если понадобится. Или будет большую часть года проводить в одном из южных царских дворцов, в которых уже давно никто не бывал. Что же... Вполне может быть. Только вот дети Стево совершенно точно будут воспитываться в Орщене. И никто не сможет этому помешать. Даже сам Стево.

Окончательно потеряв надежду заснуть этой ночью, Илина присела на кровати, наощупь заплела себе косу и потянулась за лентой — она должна была лежать рядом с кроватью, на низком маленьком столике, на котором были расположены ещё огниво и подсвечник со свечой. На стуле рядом лежал и домашний кафтан, а у самой кровати стояли сапоги. Одеваться почти вслепую уже давно стало привычно для царевны. По утрам в последнее время ей приходилось вставать всё раньше и раньше — иногда ещё до того, как за окном появлялось солнце.

В последнее время Илина уставала больше, чем когда-либо. И голова у неё болела всё чаще и чаще. А теперь эта бессонница... Она слышала, что их со Стево мать отличалась очень хрупким здоровьем, и, по правде говоря, Илина жутко боялась не дожить до того дня, как у брата появятся наследники.

Где-то далеко-далеко остались те мечты, которые она так лелеяла в юности, мечты о любви, о свободе, о счастье... Остался только Гредвелл — царство, доставшееся ей в наследство от предков. Остался Орщен — город, который иногда хотелось ненавидеть за всё пережитое в нём. Остался Стево — брат, который остался чуть ли не единственным близким ей человеком.

Илину, впрочем, радовало, что Фейн снова был в Орщене. Хотя бы один из тех друзей детства, кого она и сейчас могла бы назвать другом. Во всяком случае, его царевне ужасно хотелось таковым считать. Другом, почти братом, с которым они бегали и играли в детстве, и которого она постоянно побеждала во всех подвижных играл, но которого едва ли могла победить в устном счёте, что Илину невероятно тогда раздражало. Впереди царевны по чистописанию был даже Стево, это её, по правде говоря, не слишком-то расстраивало — подумаешь, кляксы. С ними бумага смотрелась даже забавнее.

Илина подошла к окну. В такой темноте вряд ли можно было что-нибудь хорошо разглядеть. В небольшом флигеле, где были помещены инфанта Камилла и её слуги, горел свет в некоторых окнах. Люди ещё не спали. Это, вероятно, можно было счесть довольно странным. Обычно в это время все уже давно отходили ко сну. Царевна нахмурилась — возможно, там что-то затевалось. В таком случае, ей просто необходимо было оказаться там. Немедленно. Серьёзные заговоры едва ли задумываются так, но что-нибудь менее опасное, но не менее важное — вполне возможно.

А инфанте Илина объявит о том, что просто хотела пригласить на завтрашний ужин. А если она спит — кому-нибудь из слуг. Что же... Впрочем, возможно стоило послать кого-нибудь из соглядатаев, чтобы сказали, что то, что там, всё-таки, происходит, не представляет опасности для жизни царевны или следует послать туда стражу, которая со всем и разберётся. Да, так Илина и сделает. А пока приведёт себя в порядок.

Царевна открыла двери своей спальни. Илья, дремавший на кушетке у самых дверей, нехотя открыл глаза и, потянувшись и кое-как усевшись, стал ворчать.

— Принеси мне мой простой чёрный кафтан да зажги свечи! — распорядилась Илина. — Хочу косы в порядок привести и одеться нормально.

В темноте царевна едва могла видеть взгляд слуги — она и силуэт-то его едва видела, скорее догадывалась по звукам, что он делает, — хотя прекрасно знала, что в этот момент Илья, как всегда, хмурится и, должно быть, злится на неё, Илину. Он всегда злился, когда его лишний раз просили что-то сделать. Но покорно делал. И страшно обижался, когда кто-нибудь пытался сделать за него его работу.

Возможно, ей следовало поступить так, как сделал Стево — найти нового слугу после коронации, но к Илье царевна ужасно привыкла за все те годы, что он прислуживал ей, и в её голове не возникло даже мысли, что можно отослать его, заменить на другого, вероятно, более расторопного слугу. Да и одинок был старик. Насколько Илина знала, он чуть ли не с младенчества служил царской семье Гредвелла — сначала её деду, потом отцу, а уже потом был приставлен и к ней самой. Ну не могла царевна просто так взять и поменять Илью на кого-нибудь ещё!

Стево иногда смеялся над сентиментальностью сестры. И был, наверное, прав. Илья становился ворчливее и ворчливее с каждым годом, мог что-нибудь разлить, уронить, порвать, тяжело переносил дорогу, вечно кутался и мёрз даже в жару. Но вряд ли Илина сумела бы найти во всём Гредвелле человека более преданного ей, более верного — того, кто был искренне к ней привязан. К той маленькой девочке Илине, дочери царя Арноста и племяннице царевны Надьи. К ребёнку, оставшемуся без родителей на попечении строгой и властной, пусть и любящей, тётки. Кто ещё до сих пор относился к царевне, словно к ребёнку? И, главное — кому ещё Илина могла подобное позволить?.. Разве нашёлся бы в Гредвелле ещё хотя бы один такой человек?

— Да куда ж вы, барышня, собрались так поздно? — всплеснул руками Илья, но, ковыляя, добрался до канделябра и, чиркнув огнивом, через некоторое время зажёг все свечи на нём.

В комнате сразу стало светлее. Во всяком случае, теперь хоть что-то можно было разглядеть. Царевна подошла к зеркалу, расплела косу и взяла в руки гребень. Да... Пожалуй, давно она не выбегала за пределы своих покоев с распущенными волосами. Да что уж там говорить — она уж лет семь как и с кровати не слезала прежде, чем заплетёт себе косу. Правда, покрывать их чем-либо не приходилось. И никогда и не придётся, сказала себе Илина. Даже если когда-нибудь и решит выйти замуж.

Барышня... Давно Илину так не называли. Прошло уже девять лет. Точнее — называл только Илья, едва сумевший привыкнуть к перемене. Лет десять назад все слуги называли её барышней. А все остальные — цесаревной. И летом Илина редко просыпалась раньше полудня, да и зимой иногда допозна валялась в постели, если удавалось убедить лекаря в том, что она достаточно больна, чтобы оставаться весь день в кровати.

Илина тогда ещё думала, что как только станет царевной, будет каждый день спать столько, сколько захочет, а уж сидеть в душных кабинетах и вовсе ни за что не станет. А потом... Потом она просто стала царевной. И всё как-то поменялось. Быстро это случилось или нет — Илина не заметила. Просто это как-то произошло. Вот и всё. Да и некогда ей было прислушиваться к себе, думать о собственных проблемах и наблюдать за тем, что с ней происходило. Надья делала слишком многое, и первые лет восемь царевна Илина только и пыталась разобраться в этом, понять, стать хотя бы не намного хуже собственной тётке. Нет, конечно, их с братом чуть ли не с рождения готовили к трону, но править самостоятельно оказалось куда сложнее, чем Илине представлялось в детстве.

Заплести что-то достаточно официальное у себя на голове царевне так и не удалось. Да и ладно, подумалось ей. Инфанта Камилла не знает многих традиций Гредвелла. Ничего и не поймёт. А объяснять этой девчонке вряд ли кто-нибудь станет. Гредфелльцы не слишком любят чужих, как-то говорила Илине тётка. Они, может, и готовы принять иноземную царицу, но никогда не будут считать её равной своей царевне или цесаревне, которая когда-нибудь обязательно родится, или кому-нибудь из княжон...

Вряд ли кто-то расскажет всю правду о дворцовом церемониале геретской инфанте. Она была всего лишь чужачкой. Милой, очаровательной, красивой, но — чужачкой. И не всегда даже рождение наследников делало в глазах народа цариц своими. Илина слышала, что говорили об этой девушке слуги — точнее, слышал Илья, а уж он и рассказал царевне. Впрочем... Не стоило злиться на эту девчонку — даже если кто-то из её окружения что-то и затевал, нельзя было сразу же обвинять в этом её. Не только потому, что это могло испортить отношения с Геретом — в конце концов, это королевство было даже несколько слабее Жекренка, едва не уничтоженной вечной борьбой с народами, некогда завоевавшими тот остров и не желавшими теперь уходить.

Герет... Говорили, что князь Вацлав счёл его отвратительным и мрачным. Что после Новетена стремился как можно скорее покинуть это королевство, и что обрадовался, когда узнал о том, что его возвращают в Гредвелл. И разозлился, узнав, что ему следует сопровождать инфанту Камиллу до самого Орщена. Даже если Вацлав не стал так хитёр и лжив, как того опасалась Илина, он был из тех людей, кто вечно привлекает к себе внимание, кто тревожит людские сердца и умы. Следовало держать его при себе, ещё раз повторила себе царевна. От таких людей одни проблемы. Особенно, если они остаются наедине со своими мыслями и обидами.

Приди подобные мысли в голову к шестнадцатилетней цесаревне, она тотчас прогнала бы их прочь. В шестнадцать все подряд кажутся или друзьями, или врагами, Надья часто повторяла эти слова. А потом оказывается, что они могут быть и друзьями, и врагами одновременно. Но тогда Вацлава царевна любила едва ли не больше, чем Стево. Он был для неё другом, почти таким же любимым другом, как и Фейн. А сейчас... Впрочем, что уж теперь говорить?..

Барышнями называли маленьких девочек или юных девушек — тех, кто нуждался в заботе и внимании, а титул Илины вряд ли предусматривал подобное к ней отношение. Впрочем, вряд ли старик мог изменить привычке так называть свою подопечную. Вполне возможно, что тот слуга, который постоянно находился до коронации при Стево, тоже постоянно норовил назвать молодого царя барчуком — как в детстве. И уж, наверное, братец не сумел стерпеть подобного отношения к себе.

— Какая я тебе барышня? — беззлобно хмыкнула Илина. — Уж забыл, что я уже девять лет как царевна?

Две косы в итоге были уложены так, чтобы примерно напоминать тут причёску, которую царевна привыкла носить на официальных мероприятиях. Впрочем, в последние лет девять неофициальных почти и не было. Даже охота стала лишь ещё одним видом званных вечеров. Охота, которая раньше доставляла юной цесаревне такое удовольствие, что стоило только Надье пригрозить тем, что она не пустит племянницу гоняться за какой-нибудь несчастной лисицей, та тот же миг исправлялась, начинала вести себя со всеми в достаточной мере учтиво и даже не портила нервы учителю по танцам.

У Стево тоже было что-то, что Надья запрещала ему в случае непослушания. И чем грозила ему. Кажется, ему очень нравилось заниматься музыкой, хоть Илина никогда этого и не понимала. Для неё все эти музыкальные инструменты, напевы, гимны были невыносимо скучны.

— Как были вы для меня барышней, так и остались, — проворчал Илья, помогая царевне снять домашний кафтан и надеть тот, в котором она чаще всего появлялась на людях. — Четырнадцать лет я при вас уже нахожусь. Стало быть, имею право называть вас барышней. Да и стар я, чтобы привычки свои менять.

Царевне показалось, будто бы старик улыбался. Вполне возможно. Он и раньше любил по-доброму подшучивать над ней. Не так, как отец или тётка, но... В этом подшучивании было что-то почти отцовское, и царевна иногда не смела возражать старому слуге, если он требовал какой-то мелочи.

Илина улыбнулась. Что же... Не будет что-либо говорить и сегодня. Но соглядатаев всё же обяжет посмотреть, что происходит в флигеле инфанты. Впрочем, вероятнее всего, некоторые из верных слуг там были. Та же Аглая — умная тётка, зоркая, цепкая, знающая всё и о каждом.

Илья зевнул, и царевна шагнула за порог своих покоев. Она заметила, что один из стражников спал на посту, и про себя подумала, что, как только рассветёт, обязательно заменит его кем-то более ответственным, а этого отошлёт куда-нибудь, где быть внимательным не столь уж и важно. Например, на охрану картин того отвратительного художника, которого почему-то так обожал двоюродный дядька царевны. Убьёт двух зайцев разом.

* * *

Инфанта Камилла молилась всю ночь. Она ещё даже не начинала приготовления ко сну, а вокруг было уже темно. Впрочем, ночи в Гредвелле казались инфанте не такими уж тёмными — в Герете, казалось, ночью вообще ничего разглядеть было невозможно. Да и сами ночи были не только тёмными, но и такими звёздными... Колени её уже онемели, и ногам стало так холодно, что девушке иногда приходила мысль встать, вернуться к себе в спальню, взять с кровати одеяло и закутаться в него. С тех пор, как её привезли в этот дождливый и холодный Гредвелл всё переменилось. Теперь она не была так спокойна за свою жизнь, как это было в Герете. Теперь она не была так спокойна за свою судьбу, как это было дома. Впрочем, беспокоиться ей пока было особенно нечего — все слуги остались рядом. И няня, и все остальные. Дом, куда их поместили, хорошо отапливался, и был довольно светлым и уютным, пусть и непривычно маленьким, и в саду не было пруда, в котором можно было бы искупаться летом, когда станет слишком жарко. Когда Камилла обратилась с этим вопросом к царевне Илине, та усмехнулась и сказала, что в Гредвелле так не принято, что для принцессы могут приготовить сколько угодно горячей воды и мыла, если она того пожелает, но купаться в саду здесь точно никто не будет. А потом, подумав, ответила, что вряд ли Камилле будет в Гредвелле слишком жарко даже летом. Царевна инфанте не слишком-то понравилась. Конечно, она напоминала ей чем-то о матери, но... Королева Долорес оставалась женщиной даже учитывая то, сколько ей приходилось воевать вместе с мужем. Царевна Илина была нисколько не похожа на женщин Гредвелла, которых Камилле удалось увидеть за всё время пребывания здесь. А уж сравнивать её с кем-либо из женщин Герета помимо матери Камилла едва могла себе позволить.

Теперь Гредвелл должен был стать её домом, её крепостью и её сердцем. И инфанта от всего сердца молилась, чтобы когда-нибудь так и стало. Чтобы когда-нибудь она полюбила это хмурое царство и людей, что здесь жили и работали, и царевна Илина. И чтобы они все тоже когда-нибудь полюбили Камиллу. Царицу Камиллу, если никогда не смогут принять инфанту Камиллу.

Теперь про Герет стоило забыть. Забыть навсегда. Ну... Может, не прямо сейчас — но когда прозвучит свадебный колокол точно. А он обязательно прозвучит, твердила себе Камилла. Она понравится Стево, обязательно понравится. Нет! Он влюбится в неё, как когда-то давно ещё наследный принц Джоаким влюбился в юную Долорес, королеву соседнего Нателена, и они тоже будут править вместе, рука об руку, рядом... Камилла одёрнула себя и вздохнула. Вряд ли всё получится так же, как у её родителей. Не многим женщинам королевской крови удаётся выйти замуж по взаимной любви. И не все из тех, кто выходит замуж по любви, остаются счастливы с мужем всю дальнейшую жизнь. Да и Стево инфанта ещё ни разу в жизни не видела. И ей оставалось только надеяться, что он будет хоть чем-то похож на её отца.

В Гредвелле всё было иным. И все чувствовали в ней чужеземку, заграничную принцессу в диковинных платьях, с необычными слугами и слишком непривычными манерами. И если Камилла хотела прижиться здесь, стать своей, ей следовало принять многие гредфелльские обычаи, которых она пока не понимала. И следовало сменить привычные платья на то, что носили здесь, выучить получше язык, научиться держать себя так, как следовало держать себя царице Гредвелла. Камилла всегда думала, что ей придётся выйти замуж за наследного принца Шеветнии, только вот тот умер не так давно, а его младший брат был помолвлен совсем с другой принцессой. Ничего удивительного, что отец решил именно её выдать за Стево. Но тут всё было странно. Непривычно...

И, всё-таки, безумно грустно, что ей пришлось покинуть родной дворец. Пусть инфанта и понимала, что когда-нибудь ей всё равно предстояло это сделать. И Камилле вчера едва не хотелось плакать от досады, от понимания, что она не понимает, как следует жить по гредфелльским законам. Матери было в чём-то проще — она никуда не уезжала из родного королевства. Она была единственной наследницей и коронавалась. А у Камиллы был брат. И сёстры.

Царь Стево Арностович — инфанта не совсем понимала, что означает это слово, которое шло после имени, но решила не задавать лишних вопросов той женщине, которую приставила к ней царевна Илина — был двадцати шести лет от роду, достиг некоторых успехов в ратных походах, и, вероятно, так же рыжеволос, высок и тонок, как и его сестра — это было, пожалуй, всё, что девушка знала о человеке, который скорее всего должен был в скором времени стать её мужем.

А ещё одежда... Камилла искренне не понимала, как гредфелльские придворные дамы могут носить что-то подобное из тех совершенно жутких платьев, которые инфанте подарила царевна.

Послышались шаги. Камилла замерла и прислушалась. Это точно ходила не няня — шаги той девушка узнала бы из тысячи. Присутствие здесь кого-нибудь ещё настораживало. Впрочем, это мог быть и кто-то из слуг. Дверь отворилась, и в комнату, где находилась инфанта, вошёл человек. Походка показалась Камилле смутно знакомой — она точно раньше видела этого человека и, возможно, даже общалась с ним, но явно не знала в достаточной мере, чтобы узнавать даже по едва слышным шагам.

В лакированной поверхности кресла, рядом с которым инфанта стояла на коленях, отразилась фигура вошедшего. Камилла узнала его сразу же, как увидела — это был князь Вацлав, человек, сопровождавший её по пути из Герета в Гредвелл. Из её груди едва не вырвался стон облегчения — не вор, не убийца...

Вацлава Камилла знала плохо. Очень плохо, чтобы считать его другом, но из всех гредфелльцев он был единственным, с кем она была знакома больше, чем трое суток. Князь казался инфанте странным, но, однако, он заботился о её благополучии всю дорогу, старался всё сделать в лучшем виде. Вряд ли плохие дороги и отвратительная погода могли быть его виной. Он, пожалуй, тоже страдал от вечного ворчания её, Камиллы, няньки. Но молчал. Хоть на лице его и отражалось в тот момент всё, что он думал о геретских традициях и обычаях. А думал он, судя по всему, довольно много. И про Камиллу, и про слуг, и про няню. Особенно — про няню.

Та, в свою очередь, после того, как он исчезал из поля зрения, высказывала своей подопечной всё, что думала она об этих варварах-гредфелльцах, что не только не лучше тех, кто некогда захватил Герет, но, возможно, даже хуже. Вацлав няне ужасно не нравился. Она считала его человеком подлым, жалким и гнусным, недостойным «даже мизинчика на руке юной принцессы». Няне в Вацлаве не нравилось абсолютно всё — манера говорить, слушать, одеваться... Всё, что он делал, Розита встречала очередной волной слов возмущения и недовольства. Всё что он говорил, Розита считала вульгарным, пошлым, отвратительным и совершенно непригодным для ушей юной инфанты. И, как только Вацлав появлялся где-нибудь рядом, все силы тратила на то, чтобы прогнать его как можно дальше. И на то, чтобы он как можно дольше не возвращался.

Камилла обычно старалась ничего не отвечать.

Вообще-то, он ей даже нравился. Его голос всегда казался Камилле очень приятным. Пусть и не чистым и ровным, как она привыкла, но всё же... Князь был, пожалуй, даже красив. Не так, как отец Камиллы, не так, как её брат, но с ним хотелось находиться рядом. Он был почти очарователен, когда улыбался или смеялся, и инфанта всякий раз радовалась, что сквозь вуаль едва ли можно было разглядеть выражение её лица. Иначе Камилле было бы очень стыдно — она прекрасно знала, что должна выйти замуж за Стево. А если не получится — за какого-нибудь принца или короля. Ни отец, ни мать не ждут от своей дочери чего-то другого. Камилла воспитывалась как будущая королева, её готовили к тому, что когда-нибудь она станет матерью наследника того королевства, которым будет править. И уж точно родители не обрадуются, что их дочь засматривалась на какого-то опального князя из Гредвелла, которого даже свои видеть не слишком-то хотят. И Вацлав был весьма мил, когда старался быть вежливым. Правда, улыбался он не слишком часто, и это Камиллу даже немного расстраивало. А не должно было. Совершенно точно — не должно. Её должна была волновать только гредвелльская корона и ничего больше.

Но, во всяком случае, Вацлав был вполне учтив, даже очень учтив для гредфелльца, как поняла инфанта, только оказавшись в Орщене. И гораздо тактичнее любого из тех людей, которых инфанта видела в Гредвелле. Он молчал, когда это было необходимо, не ворчал, не причмокивал постоянно (о, этот звук Камиллу несказанно раздражал, но служанку, присланную Илиной, отсылать она не имела никакого права), как это делали некоторые из гредфелльских слуг... Это отметила даже няня, сказав, что думала, что ничего хуже Вацлава просто быть не могло. Ровно до того момента, как они очутились в этом чёртовом городе со всеми этими странными обычаями, которые совершенно противоречили всем геретским правилам приличия. Во всяком случае, няня Розита выразилась именно так. И Камилла не могла с ней не согласиться.

Но вряд ли в такое время он должен был находиться здесь даже по гредвелльским правилам. Прогнать его казалось инфанте излишней вольностью — неизвестно, как могла отнестись к подобному царевна, а портить отношения с ней не входило в планы Камиллы. Уж точно не сейчас. Это потом уже можно будет говорить всё, что она думает — и о традициях, и о правилах, и о назойливости слуг... Когда Камилла уже родит наследника, когда будет чувствовать, что у неё достаточно прав, чтобы чем-либо возмущаться.

— Князь Вацлав, — Камилла лишь немного повернула голову, — вы тоже пришли помолиться?

Это первое, что пришло инфанте в голову, и она едва не прикусила губу от досады, как только слова оказались произнесены. Какую глупость она только что сказала — люди молятся в тишине, у себя дома, находясь в полном одиночестве, они не приходят в чужой дом, который даже и домом-то назвать было нельзя, так он был мал и неуютен, столь мало здесь было света даже в солнечные дни.

Глупости... Камилла не привыкла говорить первое, что пришло ей в голову, не привыкла много говорить с людьми, и уж тем более, никак не могла привыкнуть к тому, что ей приходилось говорить с Вацлавом, с человеком, который нравился ей, нравился совсем не так, как должно, и симпатии к которому инфанта ужасно стыдилась.

Видеть она могла лишь его силуэт. Впрочем, этого было достаточно, чтобы заметить, что князь уже сменил горетский хубон на гредфелльский кафтан. И что держался он одновременно и свободнее, и скованнее, нежели когда они ехали в Орщен. Инфанта никак не могла понять, как это может совмещаться.

Но это был он, точно он — без всякого сомнения! Фигура, манера держаться — всё было его. Князя Вацлава, который не раз за дорогу выругался на гредфелльском, и хоть Камилла ничего не сумела понять из его слов, она знала наверняка, что разговор шёл либо о ней самой, либо о её дорогой няне. И инфанта сейчас чувствовала себя в высшей степени неловко, и изо всех сил надеялась, что князь уйдёт как можно скорее.

Камилла чувствовала себя едва ли не смущённой происходящим. И она, впервые со дня приезда, порадовалась тому, что в Гредвелле так холодно, что инфанте пришлось спуститься в молельню, даже не переодевшись ко сну. Если бы князь Вацлав застал её в одной ночной сорочке, как она, бывало, молилась в материнском дворце, Камилла бы сошла с ума от стыда. И, наверное, в первый миг, завизжала бы и позвала няню. Та точно сумела бы справиться с назойливым гостем.

— Нет, — услышала она простуженный голос Вацлава, — я уже давно не помню ни одной из тех молитв, которым меня учили в детстве.

Князь неплохо говорил на геретском. Инфанта могла прекрасно понять его, хотя некоторые звуки он безбожно коверкал, а о значении некоторых слов (пусть и довольно редких) Камилла могла лишь догадываться, потому как разобрать их было практически невозможно. Царевна Илина тоже немного говорила на родном языке инфанты. Но гораздо хуже. Кажется, ей даже приходилось обращаться к Камилле на ватхетском, чтобы избежать недопониманий. А Вацлава вполне можно было понять. И он тоже понимал геретский, что было не менее важно. Понимал даже тогда, когда говорили довольно быстро, пусть сам он и думал над каждым произносимым словом, говорил так медленно, что иногда было тяжело слушать.

Камилла нахмурилась. Немыслимо было даже представить, чтобы мать или отец, или кто-либо ещё в окружении инфанты мог ответить нечто подобное. Не тот это был ответ, который она ожидала услышать даже от столь малознакомого человека. Не тот это был ответ, который инфанта Камилла готова была принять от того, кто ей казался довольно приятным и милым.

Вероятно, няня предчувствовала нечто подобное. Вероятно, поэтому и считала князя столь плохим человеком. Камилле самой это не понравилось, как только она услышала честный ответ Вацлава. Ей следовало тут же перестать относиться к князю столь хорошо, следовало тут же перестать думать о его улыбке. Тем более — перестать. Джоаким и Долорес считались самыми набожными людьми в Герете, разве их дочь имела право с пониманием относиться к тем, кто забывал о своей вере? Но от произведённого впечатления не так-то просто было избавиться.

Камилла едва не злилась. Понимала, что правильнее всего было злиться на князя за его бестактность — впрочем, привычную для гредфелльцев — и неверие, за то, что он посмел прийти к ней ночью, за то, что казался вполне довольным собой даже в такой момент. Но злилась инфанта и на себя тоже. Потому что чувствовала именно себя неправой, хотя прекрасно знала, что ничего плохого не совершала, не говорила, разве что думала недозволенное. Иногда. Там, в карете, когда тряслась по скверной дороге с няней и с её дочерью, Агнетой. И сейчас.

— Ваша няня не будет гневаться на меня, если узнает, что я видел вас без вуали? — в голосе князя явно была слышна насмешка, и инфанта сама не знала, почему кровь приливает к её щекам. — Если честно, я до сих пор побаиваюсь эту грозную женщину.

Камилла не хотела улыбаться. Правда. Ей совершенно не хотелось показаться глупой или легкомысленной. Тем более — в глазах человека, который имел все возможности сказать об этом царевне Илине или царю Стево. Но это получилось как-то само собой, и инфанта не смогла сдержаться. И вот уже улыбалась, думая о том, что Розита действительно была довольно грозной на вид, если представить, как она выглядела со стороны каждый раз, когда старалась отстаивать интересы своей маленькой Камиллы.

Инфанте подумалось, что если Стево хоть немного похож на князя Вацлава, ей не составит труда в него влюбиться. Лучше всего будет, если царь и князь похожи в достаточной мере, чтобы Камилла смогла позабыть Вацлава. В конце концов, Розита как-то говорила воспитаннице, что, прежде чем выйти замуж, считала себя влюблённой в совершенно другого человека.

Но даже если и нет — это ничего не изменит.

— Царевна Илина сказала — здесь другие правила, — вот и всё, что Камилле удалось из себя выдавить.

Князь, кажется, усмезнулся, и инфанта почувствовала странную смесь из смущения и негодования — кто он, собственно, был такой, чтобы смеяться над ней, дочерью короля и королевы Герета? Кто он был такой, чтобы считать её забавной, смешной, глупой? Всего лишь какой-то троюродный брат царя и царевны Гредвелла. Опальный князь, которого родной кузен выслал из царства за какую-то провинность. Разве имел он право смеяться над девушкой, которой, возможно, предстояло в будущем стать его царицей?

Чтобы не наговорить лишнего и не чувствовать себя столь неловко, Камилла отвернулась от Вацлава и продолжила молиться. Мысли её пришли в такую неразбериху, что собрать их теперь казалось задачей едва ли посильной. Инфанта твердила себе, что следует думать о троне, о родителях, о фамильной чести и о том, что поможет ей стать своей в Гредвелле, но остаться при этом собой.

Где-то неподалёку снова послышались шаги. Вацлав насторожился, Камилла всё ещё видела его отражение в лакированной ручке кресла. Инфанта и сама испугалась. И стала шептать молитвы с ещё большим усердием, чем прежде.