Акварели (гет)

Рука Розы дрогнула, и кончик грифеля, отколовшись от карандаша, скатился на постель, чтобы тут же затеряться в бесчисленных складках на одеяле.

— Вот чёрт! — воскликнула она, в сердцах отбросив блокнот.

— И не надо так на меня смотреть.

Мольберт остался в Выручай-комнате, а вместе с ним холст и краски, и растворитель, и кисти, и тряпочки, и фотографии мистера и миссис Малфой (Скорпиус сказал, что там их никто не найдёт, потому что даже если кто-нибудь наткнётся на дверь, то за дверью обнаружит что-то своё, совершенно иное). Но оставить в Выручай-комнате фотографию Драко Малфоя она не могла.

И называть его «Драко», наверное, тоже не стоило, но странно было бы называть мистером или министром испуганного мальчишку на фотографии.

Роза смотрела на него, и ей хотелось его пожалеть.

Роза смотрела на него, и ей хотелось обнять его, усадить напротив себя, сунуть в руки кружку с дымящимся чаем и рассказать, что всё будет хорошо, что он переживёт эту войну и женится на удивительно красивой женщине, что у них будет замечательный сын, что… Нет, об удивительно красивой женщине она бы не стала рассказывать. И вообще вряд ли сумела бы найти нужные слова, потому что от одного взгляда даже на фотографию все нужные слова вылетали из головы.

Именно поэтому Роза не пыталась говорить. Она рисовала.

А он смотрел на неё то презрительно, то затравленно, и иногда высокомерно оттопыривал нижнюю губу, а в следующую секунду цеплялся пальцами за края фотографии, словно умоляя о помощи, но, заметив, что Роза на него смотрит, отворачивался — торопливо, поспешно.

За два вечера Роза в совершенстве изучила изломанный изгиб его плеч и напряжённую спину. На память о них у неё осталось с десяток быстрых набросков: тёмные, вдавленные в бумагу линии, короткие штрихи, неопрятные облачка стёртых или размазанных пальцем деталей.

У Драко Малфоя была длинная, тонкая шея, сиротливо выглядывавшая из-под чёрного, жёстко торчавшего воротника, и у Розы чесались пальцы, до того хотелось отследить ими синюю венку. У Драко Малфоя была растрёпанная, падавшая на глаза чёлка, и у Розы пальцы сводило от желания нарисовать её такой же мягкой, какой она казалась на фото.

Но не получалось.

Только сегодня она уже трижды сломала карандаш и столько же раз вырвала испорченные листы из блокнота, но не продвинулась не то что к идеалу, а вообще никуда не продвинулась. Это было странно и непривычно, ведь чаще всего у неё довольно быстро выходило схватывать чьи-то черты и переносить их на бумагу. С другой стороны, здесь ловить было нечего. Малфой прятался и не поддавался, не шёл на контакт, не позволял себя рисовать, совсем не горел желанием быть таким же открытым, как Скорпиус.

Да что там, даже на той, другой фотографии, с морским бризом в волосах и изящной Асторией рядом он был намного сговорчивей!

Но здесь не было ветра и не было Астории, здесь был только Драко, такой же как Роза или, может чуть старше, только Драко и его страх, его тревога, его напряжение.

Роза взмахнула палочкой, чтобы заклинанием заточить карандаш, и, закусив губу, снова принялась за свои попытки. На этот раз — спокойней и мягче. Грифельный кончик порхал по белой бумаге, как бабочка, и у неё начинало наконец получаться — удержать мельком увиденный поворот головы, и пушистую чёлку, и встревоженный взгляд из-под ресниц, и поджатую линию губ.

Не надо меня бояться, говорил её карандаш. Не надо от меня отворачиваться.

Я тебя не обижу, говорил её карандаш. Я тебя нарисую.

Я тебя нарисую, говорил её карандаш. Я тебя нарисую таким вот, пятнадцати-шестнадцати-семнадцати-летним, молодым и испуганным, ещё ничего не знающим о том, что там дальше. Я тебя нарисую таким, враждующим с моими родителями — так же, как иногда я сама, и с кругами от недосыпа под глазами, и с взъерошенной чёлкой, и в помятом костюме, как все мои футболки, только костюме. Таким одиноким.

Я тебя нарисую, и ты навсегда останешься только моим.

Карандаш оторвался от бумаги только под утро. Вложив колдографию в блокнот, Роза убрала его под подушку и тут же заснула. Короткий, беспокойный сон, всего лишь полтора часа до того, как нужно встать и, по возможности не зевая, отправиться вместе со всеми на завтрак.

Но она была счастлива.

* * *

Это казалось таким странным, что, если бы Розе раньше рассказали о чём-то подобном, она бы никогда не поверила.

Невозможно было взять и поверить в то, что человек, на которого столько лет даже смотреть не хотелось, вдруг оказывался таким простым и понятным, таким знакомым, словно они выросли вместе. Его полуулыбки и быстрого взгляда хватало, чтобы Роза понимала, в каком коридоре он будет дожидаться её после ужина, а если на занятиях по Зельеварению их по случайности ставили в пару, то зелье выходило выше всяких похвал, хотя они даже не обсуждали, что делают. Просто Роза знала, что может спокойно себе нарезать крылья фей, пока Скорпиус будет в нужном порядке помешивать зелье в котле. Это была та спокойная уверенность, которой ей так не хватало в собственных братьях, уверенность, которая вырастала не на общей крови, а на общем всём остальном.

Хватило недели, чтобы понять, что им нравятся одинаковые книги и что даже в квиддиче они болеют за одну и ту же команду, хотя оба совсем не поклонники, но никакого времени не могло бы хватить, чтобы наговориться об этом. О книгах, о квиддиче, о детстве, о первом всплеске магии и о том, как страшно было выбирать волшебную палочку, пусть родители и твердили наперебой, что в магазине Олливандера нет и не может быть ничего страшного. О первой поездке на Хогвартс-Экспрессе, о пернатых любимицах-совах, которые тоже оказались похожими, о любимом варенье, обо всём, что угодно.

Скорпиус, кстати, любил абрикосовое, с косточками миндаля, а Роза предпочитала вишнёвое, вовсе без косточек.

Иногда ей казалось, что это — их единственное различие, хотя на самом деле, конечно, различий хватало. Но они не имели значения. Словно она была одним крылом бабочки, а Скорпиус — другим, и сейчас, когда их наконец-то приставили друг другу, под ними начинало формироваться тело, сотканное из дружбы и понимания. Звучало странно, но достаточно ярко. Так же ярко, как Роза себе это представляла. И неважно, что у этой бабочки, получается, были крылья разного цвета, главное, что она была одним существом. Быстрое узнавание, быстрое падение друг в друга, долгие разговоры, и, как Роза надеялась, это растянется на ближайшую вечность, хоть и боялась того, что может случиться после окончания школы.

Пример родителей давал ей надежду: дружба может длиться долгие, долгие годы.

Противостоять этому могли только две вещи, и первая из них была зарисована на страницах блокнота, а вторая заключалась в том, что окружающие её надежд не очень-то разделяли.

Джеймс сквозь зубы грозился выбить ублюдку мозги, Альбус каждый раз цеплялся за его рукав, будто боялся, что старший брат прямо сейчас пойдёт выбивать (тот, впрочем, действительно мог), а девчонки гадко хихикали, намекая, что «дружбы между мужчиной и женщиной не бывает».

— Либо ты ему нравишься, либо он тебе, — говорила Кимберли Вуд так уверенно и назидательно, будто объясняла несмышлёному ребёнку, что у снитча серебристые крылышки, а бладжер только и делает, что стремится в кого-нибудь врезаться.

— Третьего не дано, — вторила ей сестра-близняшка, Мэддисон. — Даже если тебе кажется, что это не так…

— Даже если тебе кажется, что это не так, рано или поздно это изменится.

— Он заявит о своих правах на тебя.

— Или ты приревнуешь его к какой-нибудь слизеринке, — Мэдс нахально подмигивала.

Мэдс нахально подмигивала, Ким многозначительно закатывала глаза, а Розе хотелось только одного: убежать. Запереться в Выручай-комнате и долго, долго, долго рисовать что-нибудь, что вообще не имеет отношения ни к этим подмигиваниям, ни к этим намёкам.

Намёки не прекратились бы, если бы Роза в очередной раз заявила, что они со Скорпиусом — просто друзья, и обязательно усилились бы, если бы кто-то вздумал порыться в её блокноте и сравнить бесконечные наброски с колдографией, засунутой под обложку. Черты Малфоев явственно проступали в каждом рисунке: высокомерно (иногда — слишком высокомерно, чтобы по-настоящему) вздёрнутый подбородок, прямые, судорожно расправленные плечи, ищущие, длинные пальцы, летящая чёлка и хмурые, серьёзные глаза. Слишком взрослые для пятнадцатилетнего мальчишки. Как бы министр не изменился за прошедшие годы, его узнал бы любой.

Поэтому Роза молчала. Поэтому она нашла в одной из библиотечных книг длинное, путаное заклинание, намертво склеивавшее страницы блокнота для любого, кроме неё. Поэтому она с благодарностью кивала Лили, когда та говорила, мол, сколько можно, заткнитесь уже, дайте поспать.

Поспать действительно не мешало. Вообще, в принципе, потому что все вечера Роза тратила на несчастный портрет, а по ночам приходилось, спрятавшись за пологом и заклинаниями, писать всевозможные эссе и контрольные. И либо снова и снова истязать карандаш и бумагу, либо просто перелистывать изрисованные страницы, разглядывая собственные наброски.

На них, по крайней мере, Драко не отворачивался.

Справедливости ради, не отворачивался он и на той картине, где они были вместе с Асторией. Роза не стала перерисовывать колдографию полностью, и вместо морского побережья за спинами Малфоев раскинулась горная поляна. Изменилась их поза: ближе, непринуждённей, свободнее. Они улыбались, и Роза могла гордиться своей работой. Подсвеченные мягкими мазками лица действительно казались счастливыми, как Скорпиус и просил в самом начале. Настолько счастливыми, что Розу разрывало на части: чужое тепло было заразительным, нельзя было не радоваться за испуганного мальчика, наконец-то нашедшего то, что ему было нужно, но вместе с тем нельзя было не грустить о том, что этим «нужно» оказалась другая.

А ей достался только его сын. Её лучший друг.

Вручая Скорпиусу картину, Роза на мгновение задумалась, что было бы если, но тут же отогнала от себя эту мысль. Если бы на месте Скорпиуса оказался его отец, или если бы она сама побывала на месте собственных родителей, что бы от этого изменилось? В первом случае они, скорее всего, так и остались бы незнакомцами, проучившимися семь лет в одной школе, но не нашедшими ни минуты, чтобы взглянуть друг другу в глаза, а во втором… Разные стороны школьных баррикад так и остались бы разными сторонами, пусть война и постаралась бы внести в них свои коррективы.

Люциус Малфой, оказавшийся вдруг двойным шпионом (как Северус Снейп, только удачливей), всё равно остался бы тем, кого война не только не сломила, но, напротив, поставила на ноги, а Драко с его подачи всё равно уселся бы в министерское кресло. Роза, которая в идеальной жизни сняла себе в Косом переулке небольшую мансарду и зарабатывала на жизнь продажей картин, ни за что на свете не вписалась бы в его представления о прекрасном. Это было ясно как дважды два. Стоило только посмотреть на Асторию.

Впрочем, когда она вернула Скорпиусу фотографию, смотреть стало не на что. Астория Малфой осталась образом в голове, но Роза не собиралась удерживать этот образ. Счастливая семейная пара уплыла из мыслей так же быстро, как благодарный Скорпиус, прижимая портрет к себе, убежал в слизеринское подземелье — собираться на Хогвартс-Экспресс. Он ушёл как раз вовремя, потому что в следующую секунду из-за поворота выглянул Джеймс, и выражение его лица Розе совсем не понравилось.

С другой стороны, теперь это не имело значения. Скорпиус уезжал домой на рождественские каникулы.

Роза коротала их в школе.