Жизнь на диктофон (гет)

Почти месяц прошел, как он приехал в город, где располагалась военная часть. Как добирался — с костылями, без документов, по чудом купленному билету, вспоминать не хотелось. Казалось, доберись до части, подтверди, что жив, и все станет легче. Если бы… Он прекрасно понимал, что его еще ждет расследование, где придется доказывать, что он не был дезертиром. На душе было тяжело. Квартира, снимаемая им еще во время службы, встречала пустыми стенами и оглушительной тишиной, от которой хотелось выть. А еще квитанциями. О пришедших письмах. Они одновременно манили и отталкивали лишь своим существованием. Благо, документы в части ему все же восстановили, но вот идти забирать… Надо ли ему это? Пока сопротивлялся, но хранил бумаги в кармане куртки, напротив сердца.

Решения своего он не менял, искренне считая, что Лике будет так лучше. Да и жить не хотелось, если честно. И вот эта мысль пугала его. Она все чаще звучала в тишине дома, изводя своим тихим шепотом. Поэтому, несмотря на то, что по телу все еще разливалась противная слабость, а сломанные кости отказывались болеть чуть поменьше, он вытаскивал себя на улицу. Добирался до ближайшей лавочки, откладывая костыли и откидываясь на спинку скамейки и закрывая глаза, погружался в шумную жизнь маленького городка. Главное было не думать. Отпустить, давая ритму чужих жизней пройти сквозь себя, смывая черный налет депрессии. Хотя бы до вечера.

Словно в насмешку, лавочка находилась около отделения почты. Весь день сновали люди, отправляя посылки, или же летели домой, прижимая к груди долгожданное письмо. В тот день не спасала улица. Звук машин раздражал, а люди, казалось, нарочно смеялись и веселились, чтобы его позлить. Бумаги жгли карман. Хотелось кусочка собственного счастья. Словно во сне он добрался до отделения, и вот он уже дома, дрожащими пальцами раскрыл посылку. Уже вставляя сменную флеш-карту в свой диктофон, он замер, поглаживая пальцами холодный металл. Дальше будет хуже. Сам ведь решил больше не лезть в ее жизнь, не трогать, не ломать. Самому же потом будет больно. Нельзя.

Выкинуть рука так и не поднялась. Но и прослушать он не мог. Коробочка с картами и сам диктофон заняли место на углу стола.

* * *

В тот день шел дождь, почти что ливень. Дима был готов проклясть чертову осень, что лишила его сегодня привычных посиделок на улице. Он метался по квартире, словно запертый в клетке тигр. Раздражало все. Хромая по квартире, он дошел до кухни, стремясь выпить кофе, и налетел бедром на угол кухонного стола. Выругался, сгибаясь от неожиданной боли и замер.

Здравствуй, светлый мой. — Как такое может быть? У него галлюцинации? Но он отчетливо слышал голос Лики. — Сегодня на улице после дождя радуга. А над ней еще одна, представляешь?

Родной голос плыл по кухне, поднимая тяжелый ком в груди. Дима подобрал диктофон, что включился от удара об пол, и сполз по стене, прижимая его к себе. Звонкий голос что-то радостно щебетал о новом кино, учебе, а его душили слезы. Дыхание перехватывало, а картинка перед глазами плыла. Как же ему не хватало этого… Так хотелось оказаться сейчас рядом, коснуться волос и притянуть, вжимая до боли в себя.

На сегодня пока все. Завтра еще что случится — расскажу. Люблю, целую, жду. Лика.

С тихим щелчком кончилась запись. Дима замер, медленно поднося устройство к губам.

— Прости, — тихий шепот. — Прости, но я не могу вернуться, мышонок. Прости.

* * *

Записи стали отдушиной. Больше не получалось выходить на улицу, а в тишине квартиры он начинал сходить с ума. Первые записи были еще до того, как он пропал. Он помнил еще самую первую, которую сделала Лика после того, как его мама сообщила ей о случившемся. Помнил хриплый голос и тихие всхлипы. Она длилась буквально пару секунд, но и этого хватило, чтоб слова намертво въелись в память.

Я до последнего буду верить, что ты жив. Я устала сегодня плакать. Знаешь, голова пустая, но эта мысль четкая. Я буду ждать тебя. Ты только вернись.

С каждой записью он слышал, как меняется настрой Лики. Да и понимал, что если он все еще хочет оградить ее от себя, ему стоит прекратить слушать их. Но не мог.

Какой же он слабак! Раз за разом переслушивая записи, он ненавидел себя, что причинил любимой такую боль. Он же, черт возьми, жив! Постепенно пришло понимание, что его нежелание возвращаться продиктовано в первую очередь страхом. Страхом, что он никому не будет нужен.

Знаешь, без тебя тихо. Мне так непривычно, не хватает твоих касаний, твоих шуток и яркой улыбки. Тепла рядом. Да, конечно, ты давно служишь, но сейчас ощущается острее. На душе холодно, — Лика замолчала. — Но я все равно верю, что ты вернешься. Так что улыбаюсь, и вперед.

Мышонок. Его мышонок. Она ведь верила и ждала.

— Ты веришь в меня больше, чем я сам, — он усмехнулся. — А примешь ли меня после того, как я почти три месяца молчал, хотя был жив. Простишь ли меня за это?

Сложнее всего слышать, как она плачет. Это редко попадало в записи, но резало по сердцу так, что еще потом долго болела душа.

Он говорил сам с собой, спорил и ругался. Корил себя, что не хватало сил плюнуть на свои предупреждения и рвануть домой к Лике. И на душе плохо. Плохо от того, что болело тело, плохо, что он чертов слабак, плохо, от того, что Лика плачет, а он виновник ее слез… Это «плохо» набатом звучало в голове, заслоняя все другие мысли.

Он не спал вторую ночь, выматывая себя бесконечными разговорами и прослушиваниями записей. Мысли не давали уснуть, и он подорвался из квартиры, еще не до конца осознавая, куда побежал. Уже около окошка железнодорожного вокзала он остановился, но тут же одернул себя. Он и так слишком долго тянул.