Пробуждение Ассоль (гет)

Глава шестая. Янтарный бернштайвинд

* * *

Она все время писала о каких-то там книгах. По ее словам получалось, что она много времени проводила за чтением. Лонгрен, судя по всему, понимал, о каких книгах она говорит.

Я — нет.

Не то чтобы я совсем не читал…

…впрочем, да: я совсем не читал. Я в лучшем случае слышал о тех авторах, которых она называла.

Как с цветами, про которые я до ее слов ничего не знал и которые я открыл через ее письма, — произошло и с книгами. Мне смертельно, мучительно хотелось стать частью ее мира, прочитать про то, что читает она, сделаться через это ближе ей.

Из всех, кого она называла, я кое-как слышал про Шекспира — его часто поминали, когда нужно было назвать какого-то поэта. Я знать не знал, есть ли у нас в таверне Шекспир, но в комнате родителей был достаточно массивный книжный шкаф. Я никогда не проявлял к нему интереса, но если кто там и должен быть наверняка — так уж точно Шекспир!

Стыдясь своего интереса, я дождался, когда мать была занята, и устремился к вожделенному шкафу.

https://sun9-51.userapi.com/c854428/v854428979/bac40/4_0_hzGTSo8.jpg

Дело оказалось куда труднее, чем я ожидал. Пыльные томики были на редкость одинаковыми, надписи на них попадались редко, приходилось доставать и открывать каждый, чтобы понять, Шекспир ли это.

Мне отчаянно не везло, и попадались кто угодно, но не тот. Иногда, впрочем, я заглядывал в саму книгу, и что-то казалось мне интересным. Потом вспоминал о цели своего визита и принимался перекапывать кожаные томики с двойным усердием. Снова отвлекался.

Меня погубила какая-то странная история об одноногом моряке. Пока я с напряжением следил за сюжетом, забыл о времени, и очнулся лишь когда услышал за спиной шаги матери.

Я вздрогнул и попытался спрятать книгу обратно на полку; поздно.

— Хин? — она смотрит на меня с глубоким недоумением.

Отрицать было глупо. Я пойман с поличным.

Почувствовал, что краснею. Не от того, что пробрался тайком в ее комнату. Не от того, что шарюсь тайком по книгам. А потому, что слишком уж очевидно понятно, почему я сюда полез.

Ей — тоже все слишком понятно.

— Шекспира искал, — буркнул я.

Она ничего не ответила. На минуту закаменела. Потом подошла, отодвинула меня. Уверенным движением, не заглядывая внутрь, достала томик, другой, третий. Сунула мне заодно тот, про одноного моряка. Ни слова не говоря.

Я тут же сбежал с добычей к себе. Днем нужно было работать, а вечером отправился на маяк, вместе с тем самым одноногим.

Лонгрен ничего не сказал; я был ему за это благодарен.

Моряк не подвел; история оказалась первоклассной, и, мне кажется, вполне в духе Ассоль.

А вот с Шекспиром у меня не сложилось. Это оказалось премерзкое чтиво. Убивающие себя от недостатка мозгов подростки, тупой инфантильный принц без мозгов, ревнивый безмозглый мавр — да где этот Шекспир таких субъектов отрыл? Что ни история — одна другой дурнее! [1]

Я был невыносимо разочарован; хотя и мог понять, чем Ассоль приглянулась та пьеса, в которой мужику призраки являлись. Это в ее духе, да. Только она вроде не про нее писала?

На миг у меня мелькнула мысль, что мне стоит все-таки поискать что-то хорошее в этих пьесах и научиться их хвалить. Ведь наверняка этот ее Грей без ума от Шекспира! Воображаю, как он ей цитирует какого-нибудь Ромео, прижимая руку к груди и охмуряя ее влюбленными глазами! А она, небось, так и тает, как снег под солнцем…

Картинка, которая нарисовалась у меня в голове, ранила нестерпимо.

Но я понял одно: я не могу притворяться, что мне нравятся эти пьесы.

Я не хочу притворяться, чтобы понравиться ей.

Раньше мне, вправду, казалось, что, если я формально совпаду с этой идеальной картинкой в ее голове — она меня полюбит.

Но теперь, я слишком много думал об этом, и понял — нет.

Я не хочу притворяться картинкой, чтобы она любила эту картинку: я хочу, чтобы она любила меня — меня настоящего, такого, какой я есть.

И если Шекспиром я разочарован — то я могу объяснить, почему. И я хочу, чтобы она поняла, чем именно я разочарован, почему мне не понравилось.

…но мое мнение о Шекспире оказалось составленным преждевременно. Все мое разочарование как рукой сняло, когда я наткнулся на сонеты.

Сперва и эти самые сонеты показались мне такой же глупостью, что и все остальное. Но потом!

Я читал и не мог поверить. Как точно, как правильно описано все то, что я сам в себе чувствовал и описать не мог! Как это возможно? Разве такое можно сказать?

С удивлением я понимал, что — можно.

И этот самый Шекспир, который пишет отвратительные пьесы, вполне сумел.

Его строки разили прямо в сердце; я перечитывал их снова, снова, снова. Они заедались в моей памяти наизусть. Я повторял их про себя опять и опять, и открывал все больше, все полнее то, что чувствовал сам: «Ради тебя я клянусь спорить с самим собой, так как я не должен любить того, кого ты ненавидишь» [2]. Так тонко, точно выражено то намерение, которое я имел в себе с той самой ночи, но не умел даже осознать, не то что выразить! «Клянусь спорить с самим собой», да, именно так! Я буду спорить и спорить с самим собой — с человеком, который был ненавистен Ассоль, — пока не смогу стать таким, к кому она не будет испытывать ненависти. Это было то, чем я теперь жил; но как ему — Шекспиру этому! — удалось это так написать?!

* * *

Я не ждала письма от отца так рано, но все равно приходила на почту почти всякий день. Именно поэтому я не пропустила этот конверт — он попал в мои руки в день приплытия. Должно быть, отец отправил его, не дожидаясь моего прошлого письма; Господи, а если что-то дурное случилось?

С дурным предчувствием я поскорее надорвала конверт и…

Что это? Чья-то странная штука?

Внутри был всего лишь один лист бумаги, с чисто переписанным 111-м сонетом Шекспира.

Ничего не понимая, я перевернула конверт. На нем значились мое имя и адрес, ошибки нет.

https://sun9-21.userapi.com/c857524/v857524711/41d5f/v5lRKYa_IfA.jpg

…медленно бредя по берегу под мерное шуршание ласковый волн, я снова и снова вчитывалась в эти строчки. Почерк мне не был знаком. Он не имел ничего общего с размашистым, нетвердым почерком отца; он не был похож и на каллиграфически верные, мелкие буквы падре. Я никогда этого почерка не видела; четкий, твердый, лишенный украшений и излишеств, аккуратный. Буквы не были соединены друг с другом, как это все делают для быстроты письма; нет, каждая стояла отдельно, и была несомненно узнаваема в своей четкости. Здесь никогда не спутаешь одну букву с другой! И написано так твердо, что могло бы показаться напечатанным, если бы книги печатали рукописным шрифтом. Человек, который это писал, явно давно и прочно знаком с пером.

Я опять посмотрела на конверт. Снова — на сонет.

Кто мог прислать мне письмо из Каперны? У меня нет ни одного предположения. Кому, зачем могло понадобиться присылать мне сонет Шекспира? Может, падре для чего-то просил переписать? Может, они его спеть хотят, и он так просит меня ноты придумать? Почему тогда ничего не приписал поясняющего? Да и странный какой-то выбор для церковного пения! Странный выбор…

Что-то царапнуло меня на самой грани понимания. «Отсюда — то, что мое имя получает клеймо, и в результате моя натура почти поглощена тем, среди чего она трудится…» [3].

…Меннерс?

Мог ли Меннерс прислать мне сонет Шекспира?

…Я даже головой помотала, отрицая саму такую возможность. Сомневаюсь, что Меннерс за свою жизнь прочел хотя бы одну книгу, кроме Евангелия! Он, наверное, и о существовании Шекспира знать не может!

…и все же. Все же.

Если допустить — просто допустить! — что Меннерс реально читал сонеты Шекспира… тогда все очень сходится. Он мог узнать мой адрес у отца; он мог послать письмо. И выбрать столь странный способ — возможно, да, на его месте я бы тоже не смогла написать себе нормальное письмо; а вот послать стихотворение — вполне достойный жест. Этим он как бы делает реверанс в сторону того, что важно и дорого мне; показывает, что может говорить со мной на моем языке.

Но это… так не похоже на Меннерса! Не могу поверить, чтобы он мог так поступить!

…я снова перечитала сонет, теперь пытаясь представить себе его глазами Меннерса. На строчках: «Пожалей же меня и пожелай, чтобы я возродился, а я, как послушный пациент, буду пить уксусные настойки против моего сильного заражения; никакая горечь мне не покажется горькой или двойным наказанием для исправления уже исправленного…» [4] — я вздрогнула. Я вздрогнула так, как если бы он стоял сейчас передо мной и говорил мне это сам, не цитируя Шекспира, а сам, от себя.

Я вполне могла себе представить, чтобы он сказал именно так; и я была потрясена глубочайшим образом.

Что я минуту назад думала о реверансах моим увлечениям?

Какой бред! Какая самоуверенность! Какая привычка считать Меннерса ограниченным!

Все проще; он прислал мне стихотворение, в котором написано то, что он чувствует. Действительно, он не мастак выражать свои чувства словами; да и можно ли сказать лучше, чем Шекспир уже сказал о чем-то? Вот Меннерс и не пытался; он взял уже сказанное Шекспиром, потому что это вполне отражает то, что он чувствует…

…или нет?

Что я придумываю тут?

Сейчас дойдет до того, что я поверю в тонкую душевную организацию Меннерса!

Я нервно рассмеялась, провела рукой по лицу, убирая растрепавшиеся на ветру волосы.

Так недолго и с ума сойти.

1. Автор напоминает проницательному читателю, что мнение героев фанфика может отличаться и отличается от авторского. Поэтому ни мысли Меннерса, ни мысли Ассоль, ни мысли Лонгрена или падре нельзя считать выражением авторитетного филологического мнения.

2. Сонет 89, «For thee, against myself I'll vow debate, For I must ne'er love him whom thou dost hate» в подстрочном переводе А.Шаракшанэ. Хотя герои Грина живут в вымышленной стране, но их имена дают основания предполагать, что говорят они на английском, так что Меннерс читает Шекспира в оригинале.

3. Сонет 111, «Thence comes it that my name receives a brand, And almost thence my nature is subdued To what it works in…» в подстрочном переводе А.Шаракшанэ.

4. Сонет 111, «Pity me then, and wish I were renewed, Whilst like a willing patient I will drink Potions of eisel 'gainst my strong infection; No bitterness that I will bitter think, Nor double penance to correct correction» в подстрочном переводе А.Шаракшанэ.

* * *

Я держал в своих руках маленький лист бумаги, поданный мне Лонгреном, и не мог поверить своему счастью. Она ответила! Она мне ответила!

Руки у меня дрожали; я поскорее развернул лист: там было переписанное ее рукой стихотворение:

«Любовь, Судьба и мой разум уклоняются от того, что было в прошлом. Это так мучает меня, что порой я завидую тем, кто выбрал другой берег. Любовь разрушила мое сердце, Судьба лишила меня какого-либо утешения, отчего мой глупый ум раздражается и сетует: это наказание столь сурово, что нет мне отдыха, одна борьба за жизнь. Я не надеюсь, что обольстительная мечта вернется, ведь то, что и плохо и без того, становится еще хуже, а мой путь пройден до половины. Несчастная! Не алмаз, а стекляшка в руках мои, и погибли все надежды, и все мои замысли порваны» [1]

Сперва я просто прочел, не понимая, что читаю; ощутил только, что ей грустно. Бросился перечитывать; лишь с четвертого или пятого раза сумел понять, о чем стихи, а потом еще связывал текст с нею…

И замер, потрясенный, когда картинка сошлась.

Она… жалеет о своем выборе? Она… разочаровалась в своей мечте?

Я надеялся на это; надеялся с самого начала. Этот ее неземной мистер Грей не внушал мне доверия — он не выглядел человеком, которому можно доверять. Я жалел о том, что мы не удержали ее в Каперне, отпустили с ним — пусть у меня и не было никакого права ее удерживать, но Лонгрен, но падре могли это сделать!

Из того, что я знал об этом Грее, картинка складывалась неприглядная, и ее письма косвенно подтверждали правдивость моих выводов — из ее строк вырисовывалась весьма смутная, неопределенная фигура, которая мало походила на созданный ее воображением образ. Иногда мне казалось, что она пишет о нем с некоторым смущением, словно пытаясь оправдать его, словно что-то скрывая о нем или пытаясь представить его мотивы более благородным образом.

Мне не нравился Грей, и не только потому, что он был моим соперником; я не верил, что он сможет сделать Ассоль счастливой — я видел, что она уже становится несчастной, и присланное ею стихотворение это подтверждало! Не алмаз, а стекляшка в ее руке!

Сердце стучало гулко и сильно, и мне пришла в голову ужасная мысль — а что, если она просто прислала мне стихотворение, которое ей понравилось, просто так, не вкладывая в него какого-то тайного смысла, не связывая его со своими чувствами и переживаниями?

Эта мысль была слишком ужасна; я бросился перечитывать вновь строчки, которые уже почти затвердил наизусть.

Нет. Все-таки это удивительно подходило к ее ситуации. Казалось, что она не цитирует кого-то, а пишет от себя… стоп, а кого, собственно, она процитировала?

Я повертел листок в руках, но имени не нашел. У меня даже мелькнула мысль, не сама ли она их сочинила, но несколько явно устаревших оборотов подсказывали, что это стихи кого-то, кто жил довольно давно.

В стихах явно была заметна закономерность, они были выстроены определенным образом. Я встречал уже такое, когда читал сонеты Шекспира. Я не знал, что значит слово «сонет», но догадался, что оно обозначает какой-то особый способ построения стихотворений. Значит, у меня в руках — снова сонет? Только другого, видимо, автора? [2]

Забыв про Лонгрена, я бросился скорее домой. Возможно, это было ошибкой — Лонгрен явно читал побольше моего, и мог бы дать подсказку. Но мне не хотелось ни с кем делить ее письмо; мне хотелось самому разгадать ее загадку. Это было что-то личное, что-то важное, что-то принадлежащее только нам двоим — такого у нас никогда раньше не было! Поэтому я не хотел никого сюда пускать.

Я перерыл весь книжный шкаф, но никаких других сонетов, кроме шекспировских, там не нашел. Это разочаровало меня до крайности. Я был обескуражен. Возможно, эти стихи — все же не сонет? Или Ассоль и впрямь их сама придумала, просто подражая слогу древних авторов?

Долго ворочаясь, я не мог заснуть, все перебирал в голове варианты. А потом мне вдруг вспомнилось, что у падре тоже есть личная библиотека при храме! Даже побольше нашей! Вот где стоит посмотреть!

Я еле дождался утра, и скорее понесся в храм. Падре удивился моей внезапно пробудившейся благочестивости и даже насторожился; но быстро успокоился, когда оказалось, что я за книгами. Лишнего не спрашивая, просто отвел меня к шкафу.

Книги падре были организованны куда как лучше наших! Все корешки были подписаны его рукой, не нужно было ковыряться и доставать каждую книгу. Сонеты мне попались довольно быстро — автором был подписан некий Франческо Петрарка. Ни разу о таком не слышал! Что ж, надеюсь, не промахнулся!

Я сел прямо на пол у книжного шкафа и принялся сперва просто листать книгу, в поисках того самого стихотворения. Велика же была моя радость, когда я его нашел! Да, это и в самом деле был сонет Петрарки! Я справился с этой загадкой!

Ликованию моему не было предела; я хотел как-то показать Ассоль, что тоже смыслю в литературе кой-чего, что ей не удалось смутить меня отсутствием подписи. Я решил, что отвечу ей чем-нибудь из того же томика — нужно только внимательно все прочитать и выбрать подходящее.

Выпросить книжку у падре не составило труда — он рад был моему желанию просвещаться, и выбор мой счел очень хорошим.

Весь вечер я провел на маяке, за чтением. Петрарка оказался не хуже Шекспира; я был удивлен, что никогда не слышал о человеке, способным так просто и ясно выразить чувства, какие и я ощущал внутри себя. Интересно, кем был этот Петрарка? Когда он жил? Видимо, он итальянец, — но из какого города? Как складывалась его судьба? Кому он посвящал свои стихи? Что это за мадонна Лаура — и почему она мадонна, разве так называют не Богоматерь?

У меня были сотни вопросов — а ответов на них не было. И это меня угнетало.

1. Франческо Петрарка, сонет 124, околодословный перевод с итальянского. Ассоль написала сонет по-английски, в переводе Томаса Уайетта, но автор так жаждал блеснуть своим незнанием итальянского, что вышло вот так.

2. Автор напоминает, что Меннерсу просто повезло попасть в цель сослепу; есть большое количество определенным образом организованных стихотворений, не являющихся сонетами. Меннерс сделал вывод внутри своей крайне ограниченной картины мира, его логическая цепочка содержит ошибку.

* * *

Мне было сложно признаться самой себе, но я ждала ответа Меннерса с нетерпением. Мне не хотелось об этом думать, но любопытство и радостное предвкушение заставляли меня бегать на почту даже чаще, чем обычно.

Велико же было мое огорчение, когда с очередным кораблем прибыло письмо от отца — а письма от Меннерса не было!

На какую-то секундочку я даже успела расстроиться, что он мне не ответит. Но эта идея сразу же выскочила у меня из головы; не могу поверить, чтобы Меннерс — и не ответил!

В его первом письме — воображаю, каких сил ему стоило решиться послать его! — он весьма откровенно намекал, что чувство его ко мне не остыло. Невозможно вообразить, чтобы теперь он мне не ответил; должно быть, здесь дело в ином.

Бредя с письмом отца по берегу — так его и не открыла еще! — я пыталась понять, что могло задержать Меннерса.

Ответ пришел мне в голову почти сразу, и я рассмеялась от его очевидности: он просто решил продолжить нашу поэтическую игру, и ему требуется время, чтобы подобрать хорошее стихотворение в ответ! Конечно, он не успел к первой же почте; что ж, я подожду, я терпелива! И у меня будет еще немного времени попредвкушать, что же он мне напишет?

Радостное нетерпение нарастало с каждым днем; я была в восторге, когда, наконец, обнаружила на почте долгожданный ответ! Прямо на месте я открыла его… и вскрикнула от приятного удивления!

Это был сонет Петрарки!

…сердце билось лихорадочно и сильно. Я не стала подписывать имя автора на том сонете, который послала Меннерсу; мне хотелось этим подчеркнуть, что слова Петрарки полностью выражают мои чувства, что я пишу их вроде как от себя. Я не ожидала, что он узнает автора; в жизни бы не подумала, что Меннерс может знать о существовании Петрарки! Даже сонет Шекспира был для меня откровением; но о Шекспире-то уж все слыхали, «Шекспир» — это почти синоним слову «поэт».

Меннерс и Петрарка в одной реальности никак не укладывались в моей голове; никогда, никогда, никогда я не могла бы подумать, что он читает Петрарку!

Я была так поражена, что не сразу смогла вникнуть в смысл строчек — а ведь он наверняка не случайный сонет выбрал!

Бродя по берегу, я вчитывалась и вчитывалась, с удивлением открывая в знакомом сонете все больше нового. «Но, в отличии от тебя, у меня нет для полета крыльев» [1] — да ведь это взаправду, как будто его словами писано! Не знала бы наверняка, что это Петрарка — подумала бы, что он сам придумал! А второй катрен, в самом деле, как про нас: «Знай, что я страдая следовал за тобой, а ты все карабкалась по своему пути с холма на холм, изо дня в день, и не обращала на меня внимания: и вот, я так устал, и путь слишком крут» [1]. Божечки, я тоже смертельно устала, карабкаясь по этой крутой тропинке к своей мечте! И не замечая, как есть, не замечая, что он — карабкается вслед за мной, уже не надеясь быть замеченным, а только из желания быть со мной.

В течение дня я перечитывала сонет снова и снова, буквально слыша, как голос Меннерса наполняет эти строки новым смыслом.

Мне казалось, я уже выучила этот сонет наизусть; но, когда я с утра взяла его перечитать, то первые же строки потрясли меня до глубины души: «Направь свой взор в глубину моего сердца, которое спрятано от других, но открыто тебе» [1].

В этих строках я прочла такую мольбу, что у меня попросту вся душа перевернулась; я вмиг себе представила, насколько Меннерс одинок там, в своей Каперне, где никто и никогда не сможет понять человека, цитирующего Петрарку. В написанных его твердой рукой строках читался призыв, на который я не могла не ответить. Руки сами собой потянулись к томику Байрона — я знала, какое стихотворение может выразить мои чувства.

Душа моя дрожала, когда я выводила: «Его возлюбленная! О! Она изменилась от болезни ее души; ее разум блуждал, ее глаза — они утратили свой блеск, а взгляд стал не от мира сего; она стала королевой фантастического царства, ее мысли стали сборищем разрозненных обрывков…» [2].

Да, именно так я себя чувствовала: я утонула в своих мечтаниях, я погрузилась в мир несуществующих грез, утратила связь с реальностью — я потеряла себя.

Раньше я думала, что весь смысл — жить для мечты. Я с детства поверила, что однажды ко мне приплывет мой сказочный Грей и отвезет меня в свою волшебную страну; но я выросла, и мечта моя, которой я сохранила верность, сбылась совсем не так, как я ждала. Грей оказался вовсе не прекрасным принцем, а вполне себе живым мужчиной с бурной и темной историей, с не самым простым характером. Сказочная страна повернулась ко мне профилем обычного городишки — та же Каперна, только с другого ракурса. Да и волшебная взрослая жизнь как-то не походила на такую уж волшебную.

Я не была так уж наивна, как обо мне думали. Я понимала, что живой человек не фантазия, что любить — значит принимать человека таким, какой он есть, и с недостатками, и с шероховатостями, и с характерными особенностями. Я понимала, что рая на земле не существует, и надо строить рай самим, в том месте, где ты есть. Я понимала, что сказочная жизнь не сбывается сама по себе, что нужно над ней работать.

Но. Я понимала однозначно: Артура таким, как он есть, — я принимать не хочу, Дубельт — не тот город, в котором я хочу пытаться что-то построить, а сложившаяся сейчас у меня жизнь — не та жизнь, которую я хочу жить.

И я не знала, что мне с этим делать.

…немного поколебавшись, я снова не стала подписывать имя автора — мне стало живо любопытно, узнает ли он Байрона? Мне кажется, это одно из самых известных его творений, но строить предположения о кругозоре Меннерса я уже не решалась. Слишком много сюрпризов открылось мне в нем за последние полгода.

Ответ пришлось ждать долго, из чего я сделала вывод, что с Байроном он раньше знаком не был. Сердце мое отозвалось радостным удивлением, когда я узнала строки из «Корсара».

«Для того, кто глубже чувствует, больно выразить страдание, томящее его грудь; где тысячи мыслей сливаются в одну, которая ищет и не находит себе пристанища; нет слов, достаточных, чтобы открыть тайну души, и истинное Горе невозможно выразить правдиво» [3]. Сердце мое сдавило, когда я читала эти строки. Байрон описывал горе Конрада по мертвой возлюбленной; Меннерс явно проводил параллели между собой и Конрадом, описывая свое горе его словами.

Да, я знала, что причиняю ему боль; в тот день это казалось мне неважным, — да и не верила я, что Хин Меннерс способен любить. Его поступки свидетельствовали о вульгарном желании обладать, и, хоть совесть и мучила меня — при любом раскладе, уж согласившись на брак, бросать жениха у алтаря — безобразное поведение… но все же низость моего поступка в моих глазах смягчалась отсылкой к его характеру: он материальный, бездушный человек, он не способен любить, не способен чувствовать, не способен страдать.

Теперь его, как мне ранее казалось, отсутствующая душа смотрела на меня с листка словами Байрона, переписанными его рукой.

Я бы умерла на месте от стыда, если бы после переписанной финальной главы не стояли, вопреки хронологии, строки из начала поэмы: «Да — это была Любовь — нежная в мыслях, испытанная в искушениях, укрепленная страданием, неизменная в разлуке, твердая в любой ситуации, а еще — о, более всего! — неизменная со временем» [4].

От этих строк веяло глубоким, настоящим чувством.

Да, их написал Байрон своей рукой; но почему Меннерс выбрал именно их? Как минимум, нужно читать Байрона, чтобы найти эти строки; как минимум, нужно что-то уметь чувствовать самому, чтобы быть тронутым этими словами. Получается, Меннерс, Хин Меннерс, которого я, казалось бы, знаю наизусть, — способен чувствовать так?

Я не могла в это поверить!

Неужели его чувство ко мне в самом деле было — любовью? Может ли такое быть?

Может ли Меннерс взаправду любить меня?

Мысль эта была слишком страшной; и я тем более чувствовала страх по той причине, что не могла определить его источник. Вопреки собственным намерениям сразу же придумать и отправить ответ, я отложила письмо. Не стала ничего писать. Постаралась выкинуть все это из головы.

И просто жить.

Любоваться снегом. Лепить снежные замки. Греться у камина в ожидании Артура. Перечитывать любимых поэтов.

В очередной свой приход Артур как раз застал меня за чтением Байрона; я попыталась завязать с ним разговор об этом, но потерпела неудачу. Артур горячо и казалось бы искренне хвалил поэзию вообще и Байрона в частности, но при этом создавалось впечатление, что у него нет никакого мнения ни об одном конкретном произведении. Я даже сама зачитала ему тот самый «Сон», отрывок из которого отправила Меннерсу, и спросила его мнение — все, что Артур мне ответил: «Прекрасно написано, как и всегда у Байрона», и все!

Это несколько обескуражило меня.

Я почему-то внутри своего сердца полагала, что могу с Артуром говорить обо всем на свете, что он все поймет. И только сейчас заметила, что, по сути, мы никогда с ним не обсуждали ничего интересного и глубокого; все наши разговоры сводились к нежностям или вопросам бытовым.

Возможно, я бы долго-долго не замечала этого, если бы письмо Меннерсе не напомнило мне, что даже с ним у нас были куда как более глубокие споры. Мы придерживались с ним противоположных мнений по многим вопросам, но — у него это мнение было, и он его отстаивал.

А еще — ему было важно мое мнение.

Он не унижал меня, как многие другие, презирая мое мнение, считая меня идеалистичной глупой девчонкой. Да, Меннерс часто горячился, обличал меня, пытался переубедить, но это всегда был спор на равных, никакой позиции: «Ассоль, ты просто деточка и дурочка, и ничего в жизни не смыслишь».

А вот в отношениях с Артуром я все чаще ловила его именно на такой позиции. Иногда мне, холодея сердцем, казалось, что он воспринимает меня как-то крайне снисходительно, как нечто милое и забавное, но не обладающее достойным внимания разумом. Он говорил со мной как с ребенком; это было мило, но только сейчас я заметила, что никогда не было иначе.

А теперь еще и нежелание обсуждать со мной поэзию. Неужели он считает меня дурочкой настолько, что на меня и слова тратить жалко? Или…

Я все похолодела от ужасного предположения.

Что, если у Артура действительно нет никакого личного мнения о Байроне?

Вообще — никакого?

Думать об этом было так страшно, что я тут же успокоила себя мыслью, что, в самом деле, это ведь такие глупости! Разве важно для меня, что Артур думает о Байроне? Какое это вообще может иметь значение теперь, когда мы вместе? Разве мне нужно от него что-то сверх нашей прекрасной любви?

Право, я от одиночества совсем глупая сделалась. Какие только мысли в голову не лезут! Надо же, создать такую трагедию на ровном месте! Я и вправду, иногда такая дурочка!

И все же. И все же.

Червячок сомнений начал точить мое сердце.

Еще несколько дней я пыталась завести с Артуром разговор на какую-нибудь серьезную тему… и всякий раз он отшучивался и отмахивался, переводя речь на нежности, которые сбивали меня с настроя и отвлекали на время.

Но дни шли; он ушел в новое плаванье, а я осталась со своими мыслями.

Со страшными мыслями, которые ставили меня перед простым осознанием: мне не о чем с ним разговаривать.

То, что мне интересно, не вызывает у него никаких эмоций; то, что интересно ему, мне интересно тоже, но это так мало в сравнении с тем, чем всегда занята моя голова!

В очередной отъезд Артура я бродила по холодному берегу под пронизывающим ветром и все думала и думала… и все отчетливее понимала: я не вижу возможности разделить свою судьбу с ним. В сущности, если не цепляться за собственные фантазии, — нас вообще ничего не связывает.

С горечью и глубоким удивлением я осознала, что Артур — совершенно чужой для меня человек.

Горе глубокое, незнакомое свалилось на меня.

Я не знала, как с этим жить.

Я не знала, что теперь делать.

Я была в полнейшем смятении.

Мне было одиноко до невыносимости; я не знала, как избыть эту беду. Я не могла в это поверить, я не могла этого принять. Мне казалось, между мной и Греем существует глубинная связь, объединяющая наши сердца. Я так много лет ждала его; мы виделись во сне каждый день, у меня не было друга ближе него, и я верно и трепетно ждала того дня, когда увижу его наяву...

Почему же все так ужасно? Когда все пошло не так?

Я вспомнила нашу первую встречу, когда я была так невозможно потрясена, увидев его в борделе. Я вспомнила все его слова и поступки по отношению ко мне. Он всегда, всегда был неизменно нежен, сверхъестественно нежен; но он как будто оставался при этом далеким и чужим? Я ведь даже теперь почти ничего не знаю о нем, не смогу описать его характер, рассказать о его привычках, — а он не знает меня!

Такое чувство… Божечки, это так ужасно… но у меня такое чувство, будто я являюсь лишь точкой приложения его потребности быть к кому-то нежным.

Как будто я котенок какой-то, право.

А как же… как же я?

Страшные мысли продолжали терзать меня снова и снова. Грей целовал меня так нежно, говорил мне такие ласковые слова, был таким внимательным и заботливым… но при этом я чувствовала себя ужасно одинокой и непонятой. Между нами ничего не было, кроме этой сказочной ласковости.

Кроме…

…в ужасе я поняла, что и сама не воспринимала его как отдельную самостоятельную личность.

https://sun9-36.userapi.com/c855428/v855428427/b9933/uhyUwfCFKTM.jpg

Артур Грей стал для меня лишь материальным воплощением моей мечты.

По совести говоря, за все эти месяцы я и не сделала особых попыток узнать его — кроме тех разговоров о книгах. Мне ведь было безразлично, каков он.

Главное, что он есть и любит меня.

Нет. Главное, что он есть и позволяет любить его.

Я хотела любить; и я могла приложить это желание к нему.

Либо к любому другому мужчине, который бы приплыл под алыми парусами ко мне в Каперну.

Холод пробрал меня до костей, когда я поняла, что произошло, и о чем меня пытались предупредить все окружающие — все эти годы.

Это не любовь.

Я не люблю Грея.

И он меня не любит.

Все это было так ужасно, так мучительно; я не имела сил с этим справиться, я даже выплакать этого не могла — меня как обухом накрыло понимание, что что-то в моей мечте с самого начало было не так.

Несколько недель я пыталась сопротивляться этому пониманию. Я спорила с фактами, я пыталась переиначить свое восприятие, я пыталась, наконец, сделать вид, что ничего такого не происходит; иногда у меня получалось.

А иногда — нет.

В один из таких провалов в отчаяние, когда мне казалось, что ничего уже не исправишь, что жизнь моя кончена, я отправила Меннерсу письмо — я два месяца не отвечала на его последнее послание, и не была уверена, что мне следует писать ему снова; но тоска разъедала меня изнутри, и я хотела поделиться с кем-то.

Я знала балладу, которая вполне выражала мои эмоции. Не один раз я перечитывала ее, убеждаясь, что она слово в слово написана обо мне; мне хотелось плакать, когда я выводила ровные буквы: «Однако сейчас она на башне в Нидпасе ожидает возвращения ее любимого. Ее когда-то сиявшие глаза помутнели и затуманились, она до того истончилась от тоски, что сквозь ее ладонь вы увидели бы свет лучины» [5]. Это была прекрасная и старинная баллада о девушке, которая дни и ночи проводила на вершине башни, ожидая, когда вернется ее жених.

Ждать ей пришлось недолго — всего год.

Вот только какая боль ожидала ее в финале! Я плакала, переписывая: «Он пришел — он проехал мимо — взглянул мимо как смотрит какой-то незнакомец: ее приветствие, которое она произнесла, запинаясь, не было слышно за топотом копыт его скакуна — и лишь арки замка, которые эхом возвращали каждую глухой шепот, едва могли уловить слабый стон, который свидетельствовал о том, что ее сердце разбито» [5].

Мне было нечего добавить к этим словам; мое письмо Меннерсу стало тем самым легким стоном — единственным легким вздохом, который я могла себе позволить, которым я могла выразить, что мое бедное сердце разбилось на тысячи осколков, раня ими меня изнутри.

Я не ожидала, что он ответит скоро; я полагала, он продолжит нашу игру, а найти сборник стихотворений сэра Вальтера Скотта — задача нетривиальная.

Велико же мое удивление, когда на почте я обнаружила ответ так скоро, как это было возможно.

Дрожащими пальцами я вскрыла конверт — и впервые увидела его собственные слова, которыми он писал от себя, никого не цитируя.

«Прости, Ассоль, я перерыл весь наш книжный шкаф, но ничего похожего не нашел; с завтрашнего дня начну искать у падре, у него библиотека побогаче. Но мне не хотелось, чтобы ты ждала моего ответа долго, поэтому я решился послать тебе эти несколько строк: «Сомневайся, не стала ли мечта кошмаром, сомневайся, есть ли наверху Бог, сомневайся, нет ли в правде оттенка лжи, — но не сомневайся, что я люблю» [6].

Я могла только с глубоким недоумением снова и снова смотреть на эти слова: «Я люблю».

Он никогда их не скрывал.

Никогда не стыдился.

О его чувствах ко мне знали все — он не скрывал и не боялся. А ведь и над ним смеялись — как не смеяться над парнем, который сохнет по сумасшедшей девчонке, ожидающей на маяке годами своего принца? Над ним смеялись, и я впервые подумала о том, что это, должно быть, сильно ранило его гордость. Раньше я как-то не задумывалась об этом, мне казалось, что он просто дразнит меня, издевается надо мной; мне ни разу в голову не пришло, что его чувства ко мне могут быть настоящим — да разве и могла я предположить, что Меннерс — способен на чувство?

…Офелия тоже была безумна; над ней тоже смеялись. И Гамлет в своем письме скорее разыгрывал из себя глупого возлюбленного, смеясь и над своей шутовской ролью, и над бедняжкой-Офелией.

Поэтому Меннерс не прислал мне слова Гамлета — он переделал эти слова под свой лад, чтобы в них не было той двусмысленности и насмешки, которую обозначил Шекспир.

Кажется, нужно очень тонко уметь чувствовать, чтобы отличить в словах Гамлета насмешку.

Это не на поверхности. Это не всякий уловит и поймет.

Меннерс — понял?

…тогда мне остается лишь одно: признать, что я знать не знала Хина Меннерса, и что мое представление о нем не соответствует действительности ни в малейшей степени.

1. Франческо Петрарка, сонет 163. Автор кается и бьет себя в грудь: это дословный перевод английского перевода А.С. Кляйна; Меннерс и Ассоль не могли быть знакомы с этим переводом, потому что он создан во второй половине XX века. Однако перевод так хорош, а акценты в нем расставлены таким подходящим образом, что, я надеюсь, читатель простит мне этот анахронизм. Предпочтение отдано Кляйну, потому что в оригинале и почти во всех переводах стихотворение адресовано богу любви — Амуру; у Кляйна же вместо того использовано слово «love», что позволяет переиначить текст, как адресованный конкретной возлюбленной — в данном случае, Ассоль.

2. Дж.Байрон, «Сон», глава VII, околодословный перевод.

3. Дж.Байрон, «Корсар», песнь третья, глава XXII, околодословный перевод. Как вариант — великолепный художественный перевод Г. Шенгели:

Кто глубже скорбь в своей груди таит,

Тот всех скупей о скорби говорит;

Все думы в нем сливаются в одной,

И тщетно в них ему искать покой;

Нет слов раскрыть всю жизнь души до дна,

Правдивость речи горю не дана.

4. Дж.Байрон, «Корсар», песнь первая, глава XII, околодословный перевод. И здесь не могу удержаться от варианта Г. Шенгели:

Да, то была любовь, всегда нежна,

Тверда в соблазнах, в горестях верна,

Все та ж в разлуке и под вихрем бед

И — о, венец! — нетленна в смене лет.

5. В.Скотт, «Дева из Нидпаса».

6. Автор в этом фанфике довыпендривается и распугает всех читателей своей псевдоэрудицией, но, к счастью, это последняя сноска такого характера. Этого стихотворения не существует, Меннерс сочинил его сам, переиначив строки Шекспира из второго явления второго акта «Гамлета». В оригинале эти строки несколько двусмысленны, и есть основание предполагать, что Гамлет смеется над своей ролью влюбленного чудака. Меннерса эта двусмысленность не удовлетворила, и он попытался перестроить отрывок под себе. И нет, это не настолько ООС, чтобы Меннерс занялся рифмоплетством; это единственный и весьма бездарный прецедент.

Оригинал Шекспира: «Doubt thou the stars are fire; Doubt that the sun doth move; Doubt truth to be a liar; But never doubt I love». Переделка Меннерса: «Doubt thou the dreams are dire; Doubt that the God above; Doubt truth to be a liar; But never doubt I love».