Делая выбор (джен)

«...но твое письмо отлично дополнило мне рассказ Келегорма — вот его появление было, прямо скажу, весьма внезапно. Излагал он, впрочем, на удивление четко и без суеты, а теперь неясностей не осталось вовсе. С тех пор больше новостей не было — хочешь, считай это добрым знаком, хочешь — дурным.

И все же мой тебе совет: без нужды пределов владений не покидай. Келегорму я уже сказал то же лично. Слишком рад он, как ты догадываешься, не был, но Тингол не я, и вряд ли будет готов так же легко поверить, что его драгоценный родич совершенно случайно напоролся на ваши мечи».

Куруфин хмыкнул. Приподнял листок с письмом — единственный, Старший всегда стремился к краткости, — на вытянутой руке, чтобы в солнечных лучах тэнгвы виделись чётче. Нет, он не стал бы спорить об этом на нечто ценное — однако начертание тэнгв и степень нажатия не говорили о раздражении или злости; скорее, о скрытом веселье.

Он уже достаточно поработал в отведенные для этого утренние часы, и теперь мог без помех уделить время и внимание письму брата. То есть — устроиться с этим письмом в кресле, заложив ногу на ногу и медленно отпивая по глотку травяного отвара с мятой и чабрецом, чашка с которым сейчас стояла на специально под такие мелочи приспособленном круглом столике.

«Наш сосед без того склонен к подозрениям и ждёт только повода, чтобы выставить очередную претензию. Лично я сомневаюсь, что его хоть что-то сподвигнет вылезти из-за жениной юбки, но лучше убедись, что никто и ничто не сможет подтвердить, вы ли с Келегормом были в Нан-Эльмоте или некто иной».

Куруфин бросил длинный взгляд в приоткрытую дверь — там, на верстаке в рабочем кабинете, были разложены шестерни, большие и малые, извлеченные из головы levinsanat. Порядок извлечения был подписан на отдельных бумажных листах, приколотых к столешнице булавками. Существовала, конечно, некая вероятность, что основной механизм находился не в голове — однако, исходя из общих представлений об устройстве живых существ, это была самая естественная мысль; а повторение чертежей природы служило залогом того, что жизненная сила согласится циркулировать внутри рукотворной конструкции легче. В этом была еще одна разница между созданием Эола — и тем, чего пытался добиваться в свое время он сам: его конструкты приводились в движение с помощью силы, запасенной в рукотворных кристаллах. Здесь же никакого отдельного источника, похоже, не было — скорее, levinsanati черпали силу из той самой сети Песни, раскинутой по лесу. Немудрено, что слуги Эола никогда не покидали его владений: за их пределами они вряд ли могли бы ходить и разговаривать.

Оттого-то здесь работу пришлось отложить — для того, чтобы привести имеющуюся часть в движение, нужен был кристалл, хранящий в себе похожую силу. И вот процесс выращивания и настройки кристаллов всегда был небыстрым и трудоёмким.

«Тем более, если слухи, дошедшие через наугрим, не лгут, то у пребывающего ныне в Чертогах Мертвых хозяина Нан-Эльмота могло отыскаться всякое. И это всякое не могло не вызвать твоего, мой благородный и, без сомнения, одаренный брат, интереса».

Куруфин коротко усмехнулся краем рта. Впрочем, представить ищеек Тингола вламывающимися в его кабинет не выходило никак. Свидетелей же — в остальном — действительно не было; если не считать Арэдели.

Да. Арэдели.

Если бы только удалось добиться от нее ясного и точного рассказа: что Эол силой удержал её при себе, обманом нарушил один из главных неписаных обычаев эльдар... Объяви такое — и даже в Дориате отступятся от мертвеца.

Если бы она только призналась.

Вот и Маэдрос справляется о её судьбе — сдержанно, на свой обычный манер, но тем не менее, несложно было представить: придёт день, когда Старший сам захочет поговорить с ней.

И что будет тогда?..

«...крайне любопытно теперь: что такое творится с нашей дражайшей кузиной, если моя старшая целительница сначала получает из твоих земель сразу два письма, а затем целый день после них ходит как по иголкам. При том молчит и на мои расспросы не отвечает. Я, конечно, не вмешиваюсь в ваши дела, но случись что — разбираться мне, право старшинства еще никто не отменял»..

Сразу два. Слова отозвались у Куруфина в голове перезвоном столкнувшихся льдинок.

Он пробежал глазами завершающие строки и подпись — не видя их; чашка с глухим немелодичным звуком опустилась на поверхность стола — соударение, по счастью, вышло не сильным.

Перед взглядом чётко вставало — не как нарисованное даже, а как увиденное во сне-грезе: пустующий стол старшего целителя, на котором вещи разложены с непривычной аккуратностью (бумаги в одну сторону, письменные принадлежности в другую, образцы — в третью). Но при этом — лежащая чуть в стороне, а не поставленная, как надо, свеча с наскоро затушенным фитилем, а вокруг неё на темном дереве столешницы — несколько пятен зеленого воска. Зеленого; не обычного, как показалось вначале.

...Воск. Печать. Зеленая печать целительского Дома — традиция, будь она трижды неладна.

Куруфин сжал пальцы — кожа на них сделалась от этого еще бледнее; лист с письмом смялся с громким шорохом. Как бы он ни ценил холодную голову, но и ярости — что бы ни говорили о нем, случалось, другие, — был не чужд. И ярость в этот момент поднималась в нем именно такая — холодная. Он ясно видел всё вокруг себя — каждый зубец переплетенных листьев, вырезанных на оконной раме, каждую черточку бело-синего узора по краю чашки. Ясно чувствовал биение сердца и перестук крови под кожей — чуть быстрее обычного, чуть резче, чуть неровнее.

Значит, Аринвар решил не ограничиваться молчаливым противодействием. Он решил донести. Без оглядки на всё прочее, следуя лишь собственным надуманным страхам и невесть откуда взявшимся представлениям о должном ходе вещей. Казалось бы, спустя столько времени — и будучи верным Первого Дома — можно уже было привыкнуть: «должное» имеет столь же малое отношение к «существующему», как «вежливое невмешательство» Эола имело общего что с вежливостью, что с невмешательством.

И ведь тем вечером Куруфин как раз проходил мимо вольера с воронами — направляясь к конюшням проведать своего коня; даже бросил в ту сторону взгляд — не слишком внимательный, случайный. Силуэты птиц с чернильной четкостью выделялись на фоне закатного неба — и этих птиц, как свидетельствовало беспощадное воспоминание, было на одну меньше, чем следовало.

А, впрочем, что бы он сумел сделать, когда письмо уже улетело?

Вот догадайся он заранее о том, что старший целитель вознамерится просить у главы своего Дома защиты от своего же лорда, Куруфин мог бы приказать просто-напросто не выдавать тому птиц.

(Почтовые вороны не находились ни у кого в личном пользовании — всякий, кому нужно было отправить письмо, приходил к вольеру и называл свою надобность: для кого — или куда. Говорящий-с-птицами делал в разуме воронов необходимое запечатление — и птица с письмом летела в избранном направлении: к непосредственному адресату или в другой такой же уголок, устроенный для пернатых посланцев в поселении или крепости. Для уточнения полагались печати и особые знаки, которые использовали на местах).

Но неужели Аринвар и в самом деле не понимал... Куруфин резко выдохнул сквозь зубы.

В голове у него, как наяву, отчетливо зазвучал голос целителя — стоящего у дверей палаты Арэдели, будто одинокий воин в ущелье; скрестившего руки перед собой. «Немыслимо лишать нис блага деторождения — даже если вы, лорд, полагаете, будто... дурное влияние могло задержаться внутри нее посредством связи с ребенком».

Дурное влияние. Не влияние Эола — на чем настаивал Куруфин; настаивая так же, чтобы целители приложили все — а значит, любые — возможности к тому, чтобы от этого влияния избавиться.

Вот оно что. Ну конечно же.

Кажется, на несколько мгновений он всё же утратил способность мыслить ясно. Мысли разлетались ворохом огненных, осенних листьев — только успевай, лови.

Рождение ребёнка — благо... Благо — но для кого? Это Эол хотел от нее этого ребенка! Для себя!

Да, бесспорно, хорошо, когда родители любят и один другого, и каждый — своих детей; но только слепой станет утверждать, будто это — непререкаемая определенность. Взять хотя бы собственных его мать и отца...

Мать предала отца; и потеряла тем самым всех своих сыновей — даже младших, Амбаруссат, наиболее внешне схожих с ее родней.

Не потому, что отец приказал им, как клеветали иные. Нет.

Просто...

Что такое для сына мать? А отец, образец и ориентир?..

Сравнивать было не то что нельзя — скорей, невозможно; слишком несопоставимо. Если, конечно, отец — действительно отец, и знает, для чего ему необходим наследник и продолжатель.

Сам он знал об этом с самого начала — с того самого, должно быть, момента, как рано, по отцовскому примеру, обменялся золотыми кольцами.

Так отчего бы Эолу не лелеять свою собственную надежду множество лет — до тех пор, пока поблизости не показалась подходящая ему женщина, дочь одаренного народа? Еще и ненавистного, правда — но что с того? Сотворенный в чаще Нан-Эльмота последыш всё равно не будет нолдо — и неважно, что подумает мать, выживет ли она вообще после подобного обращения; нет, он будет только наследником мастерства Эола, наследником его сумеречных тайн — и его судьбы.

Для Арэдели-охотницы, Арэдели-упрямицы, Арэдели-догони-если-сможешь, здесь просто не было места. Никакого. Совсем.

Куруфин остановился посреди комнаты, сжимая кулаки и тяжело дыша. Хорошо ещё, что он не кричал — мало ли кто мог бы услышать и всполошиться.

Образ перед его внутренним взором был слишком ярким, слишком живым — будто видение, какие, говорят, случаются у отмеченных братьями-Феантури.

Как стирается, истаивает, исчезает белый, чуть дрожащий по краям силуэт Арэдели, и на месте ее фигуры возникает, будто пожрав ее целиком, — нечто чуждое, бесформенное, пульсирующее-разбухающее: будто черный гриб, формой отдаленно напоминающий эльда, вылезающий из-под глухой земли.

И как бы Арэдель ни относилась — теперь — к ним самим (о чем он не имел права забывать), Куруфин предпочел бы любой другой чужой интерес: но не это. Потому что хуже этого...

Но если только подобное в его силах — этому не бывать.

Ни за что.

«Я заставлю его признаться, — думал Куруфин, спускаясь быстрым — но всё же не позволяющим думать, будто он чрезмерно куда-то торопится, — шагом по лестнице на первый этаж. — Заставлю перечислить все измышления, которыми он украсил эту свою жалобу — ведь понимал, что обыкновенная правда здесь не сработает». — Он распахнул двери дома одним резким, сильным движением — и даже не позаботился о том, чтобы прикрыть их за собой, тем более — без шума.

Пояс с креплением для кинжала остался наверху, в комнатах, но в разговоре со старшим целителем (который, возможно, уже вот-вот перестанет быть таковым) можно было обойтись и без приставленного к горлу лезвия. Быть может, Куруфин действительно был не лучшим бойцом — но по силе рук и скорости Аринвар, ни дня своей сознательной жизни не проведший в кузнице, ему точно уступал.

Он уже представлял, как встряхнет Аринвара и приложит о стенку затылком — совсем слегка, но голову освежить точно должно. Если же этого не хватит, то — удар в челюсть у него всегда выходил хуже, чем у некоторых братьев; однако с близкого расстояния — и с непривычки — у целителя вряд ли выйдет увернуться. А следом — Куруфин убедительно попросит его сесть поудобней, выпрямить спину и написать другое письмо, полное самых тщательных извинений за беспокойство, доставленное главе почтенного Дома Подорожника её запутавшимся учеником; возможно, даже с признанием, что предыдущее послание было отправлено в состоянии умственного помрачения. Каковое помрачение препятствует дальнейшему исполнению обязанностей старшего целителя в Химладе — но обстановка Оссирианда может оказаться благоприятной для восстановления сил и здравости рассудка, ввиду чего достойную Сильпэлассиэ умоляют одобрить перевод некоего Аринвара в гарнизон крепости Амон Эреб.

Куруфин зло, коротко усмехнулся этому воображаемому зрелищу.

Он даже не обратил внимания на короткий быстрый стук в ворота — по конюшне сегодня дежурил Браголон, и краем глаза Куруфин заметил, как тот двинулся открывать. Но только краем — пространства в мыслях, позволившего бы вместить еще и кого-то, кого принесла нелегкая в Каэниул — по такой погоде, когда и ворона-то на улицу не выгонишь! — не хватало; хотя, будь по-другому, он бы обеспокоился: не случилось ли чего на границе или с уехавшими на днях в Аглон. Быть может, высказав всё Аринвару, он еще вспомнит об этом, ещё подумает и решит... Быть может.

Но он ещё шагал через двор, и успел увидеть — непонятной масти коня, выдержавшего долгую дорогу, почти по самую морду заляпанного густой и красной местной грязью. И его всадницу, которую тоже не пощадила дорога: в грязи было всё — сапоги, штаны, седельные сумки, темно-зеленый когда-то плащ и даже конец выбившейся из под капюшона косы.

Пышной, растрепанной, темно-каштановой — и перевязанной такой же по цвету, как и плащ, темно-зеленой лентой.

Куруфин остановился на месте.

Всадница спрыгнула с седла, на ходу стаскивая шарф, которым прикрывали в этих краях нос и рот — в сухую погоду от пыли, в мокрую — от летящей в лицо из под копыт грязи. Сбросила капюшон, и сделалось видно открытое, уверенное лицо. С теми самыми прямыми серыми глазами, которые внимательно смотрели когда-то на маленького Атаринкэ, который увлеченно перечислял ей по памяти названия тех или иных костей скелета.

— Лассэ! — он не удержался и воскликнул это вслух.

Она — а это действительно была Тиллас, никто иной, — между тем, погладила коня по морде, и только затем шагнула вперёд. Каким-то непостижимым образом она оказалась теперь прямо на дорожке, ведущей к дому целителей — и пройти мимо неё на этом пути было бы никак нельзя. Куруфина она видела и узнала, это сделалось ясно по выражению её лица: она внимательно сощурилась, и, не прерывая линию взгляда, коротко кивнула.

— Откуда ты взялась? — Глупый вопрос, конечно.

— Их Химринга. — Она повела плечами, будто стряхивая с них невидимую тяжесть.

— Хорошо, — принужденно учтиво улыбнулся Куруфин, показывая, что шутку понял. — Чем обязан?

— Очень странными письмами. Не смогла удержать своё любопытство, если хочешь знать.

— Что же, я постараюсь его удовлетворить. По мере возможности. — Он кивнул — серьезно и коротко, почти что не опуская при этом взгляда.

Тиллас отрицательным жестом выставила перед собой руку — в перчатке, отметил Куруфин; целительница явно и сразу нацеливалась на быстрое путешествие, в котором ее не сможет ничто задержать.

— Сейчас я слишком грязная для любых разговоров, — категорично отозвалась она.

— Распорядиться приготовить баню?

— Распорядись, — кивнула она. — Я пока что отведу коня в стойло и сниму поклажу. Для меня, надеюсь, найдется здесь комната?

— Всегда, — серьезно ответил Куруфин.

Хотя, несмотря на искренность этих слов, его более чем устроил бы — если смотреть правде в глаза — её ответ письмом: сколь угодно развернутым. Но насколько он знал Лассэ-Тиллас, она была из тех — из истинных нолдор по духу, — кто видел в любой нетривиальной вещи в первую очередь сложную задачу для разрешения, а не повод рассуждать о добре и зле.

Самой тратить время на размещение коня целительнице не пришлось: Браголон уже снимал с его спины сумки, а затем осторожно — догадавшись, что там может находиться нечто хрупкое или ценное, вроде целительских инструментов, — повесил на вбитый у дверей конюшни крюк.

— Комната на втором этаже крыла или дома? — спросил он вполголоса у Куруфина.

— Крыла, — коротко распорядился Куруфин. — Окном во второй дворик.

— Почищу сумки и отнесу, — кивнул Браголон.

* * *

Баня была пристроена к общей кухне, и вода, подводимая по трубам, почти постоянно подогревалась от жара кухонных печей: оставалось лишь позаботиться, чтобы в самом помещении — небольшом, обшитом деревом, было достаточно тепло, и наполнить деревянную же бадью с высокими краями для мытья.

Тиллас блаженно вытянулась в горячей воде, а Куруфин присел рядом, опершись о стенку бадьи спиной. О том, как выглядит он сам в таких обстоятельствах, он сейчас — редкость — не думал. Впрочем, было бы в чём «выглядеть» — охваченный гневом, он вышел из дома в самой простой одежде, почти рабочей; и волосы заплел сегодня с утра в обычную косу, обернутую вокруг головы и заколотую почти невидимой со стороны шпилькой. С другой стороны, такую одежду и не жаль было временно замочить водой или мыльными брызгами.

Внутри больше не было гнева — он исчез как-то сразу, рывком: в тот самый момент, понял Куруфин, как только он узнал Тиллас. Осталось что-то сродни пустоте — почти легкость, почти готовность к неизбежному.

— Это из-за него, ведь так? — спросил он как-то даже почти спокойно, будто заранее зная ответ.

— Нет, из-за вас обоих. — Можно было легко представить, как на этих словах Тиллас качает головой. — Не беспокойся: ничего более удивительного, чем ты, Аринвар мне не сообщал.

— Не уверен, что «удивительный» — здесь самое подходящее слово, — отметил Куруфин с тенью иронии в голосе. Но только с тенью.

— Тебе, как ламбенголмо, насчет слов виднее. — Она чуть фыркнула. — Однако я вот весьма удивилась, получив с такой малой разницей сначала одно письмо, а потом второе, о какой-то беременной пленной эльдэ. Которая то ли потеряла мужа, то ли его у нее вовсе не было, то ли с мужем творилось нечто трудно вообразимое, то ли он творил нечто трудно вообразимое с ней. И как прикажешь мне на такое реагировать?

— Как на загадку, требующую решения? — предположил Куруфин, сжимая и разжимая пальцы. На Тиллас он по-прежнему не смотрел.

— Некоторые загадки требуют личного и пристального рассмотрения, чтобы найти ответ. Ты, со своими механизмами, и так это знаешь. И здесь я ничего не смогу сказать, пока не осмотрю пациентку лично. По вашим письмам не разобрать даже: она была в плену в самом деле, или нет. И кстати, — спросила вдруг Тиллас. — Кто эта женщина?

— Он и об этом не написал? Не верю. — Куруфин покачал головой.

— Почему это?

— Ровно потому, что его письмо тебе — было. Зачем решаться на такой шаг, но при этом не идти до конца? — Он едва заметно передернул плечами.

— Ты как-то слишком много значения придаешь тому, что Аринвар решил спросить совета у главы своего Дома.

— Не делай вид, будто не понимаешь, в чем дело, Лассэ. — Куруфин поморщился.

— В том, что он не известил тебя. Действовал через твою голову. — Это был не вопрос. Тиллас действительно могла понять подобные вещи — даже если, как он подозревал, большую часть времени предпочитала не обращать на них внимания.

— Показывая тем самым, что уважение к собственному лорду и его власти для него — пустой звук. — Куруфин стиснул пальцы в кулак, едва удержавшись от того, чтобы не перейти на крик к концу фразы. — И он пойдет даже на то, чтобы выставить князя Химлада, которому, замечу, присягал, как и все прочие здесь, в ложном свете — только ради потворства собственным излишне светлым иллюзиям.

— Ни в каком свете он не выставлял тебя, успокойся. Хочешь точнее? Чужих писем тебе, извини, читать не дам — мне не позволяет совесть. Но писал он о том, что его беспокоит диссонанс, найденный им внутри связи исцеляемой женщины с её нерожденным ребенком. И, само собой, спрашивал, известны ли мне какие-нибудь способы залечить этот разрыв, а еще — знаю ли я, отчего вдруг он может возникнуть, и известно ли мне, чем это может обернуться впоследствии, после родов. Выражал тревогу, что отъединенность от дитя, которое она носит в утробе, отнимает у женщины силы, и умолял поторопиться с ответом, поскольку время не терпит, и для беременной вместе с ребенком может возникнуть серьезная угроза. Больше ничего.

— Да уж, больше и не надо, — проговорил Куруфин. Край его рта дёрнулся.

— А ты надеялся действительно услышать какую-то жалобу на самого себя? С чего бы это? — Он чуть повернул голову: так и есть — Тиллас смотрела на него с внимательным прищуром.

— Я имел неосторожность озвучить ему некоторую необычную идею. Ту самую, — он позволил себе усмехнуться, — о которой спрашивал в своем письме у тебя.

— Нет, — покачала головой Тиллас, — вот об этом Аринвар не обмолвился ни словом.

— «Серьезная угроза», — процитировал Куруфин из ее последних слов. — Не забыла?

— Есть на свете угрозы и кроме тебя, Атаринкэ. Хотя не спорю, ты можешь быть очень угрожающим. — Она усмехнулась. — И тем не менее. Кто, всё же, эта таинственная женщина, которую Аринвар обозначил техтой «а» на андайте, а ты и вовсе именем не удостоил? Это связано как-то с последними новостями?

— Связано, — кивнул Куруфин. Надо же, как забавно выходило: Аринвар с одной стороны придумал совершенно ужасающее, относительно всех канонов, условное обозначение для «некой эльдэ», а с другой — сам того не понимая, сделал узнавание Арэдели из своего письма почти невозможным без контекста. Он сам обозначил бы Арэдель через ключевой согласный звук корня «арэ», который можно было различить в ее имени — и этим дал бы куда более очевидное указание. — Хотя мне хотелось бы знать, что под «последними новостями» подразумеваешь ты.

— То, из-за чего в Химринг примчался, едва не загнав лошадь, Келегорм.

Тиллас повернулась, перекидывая через край бадьи мокрые распущенные волосы. Они были не такими, как у него самого — не такими блестящими, тяжелыми и густыми, если не говорить о цвете; но по старинному, еще до Валинора, целительскому обычаю, она их не стригла — разве только при крайней необходимости (когда конец уже и так подобранной в два круга на голове косы начинал слишком уж неудобно путаться в ногах), а потому, будучи распущенными, они рассыпались во все стороны, и сейчас норовили мокрыми беспокойными змеями расползтись по полу.

— Здесь найдётся гребень? И ленты, лучше зеленые. Пора тебе поработать не только языком, но и руками, — хмыкнула Тиллас. — Только не говори, что сам обходишься без помощи.

Он усмехнулся — разве что самую малость криво.

— Бывает, и обхожусь.

Гребень действительно нашёлся, в отличие от зеленых лент — впрочем, золотые ей тоже должны были подойти.

— Свои у меня в сумках, — качнула она головой. — Но не вылезать же за ними теперь. Да и промокли они, должно быть, насквозь — придется сушить.

— Потом переплетешь. И предлагаю считать удачей, что они не алые и не белые, — хмыкнул Куруфин, продолжая аккуратно вылавливать всех до единой «змей».

— Да, это Арэдель, — признал он, когда делать вид, что попытка собрать воедино роскошные кудри целительницы занимает всё его внимание без остатка, стало уже невозможно. — Эол... что-то такое сделал с нею там, в своём лесу. И разве что ты можешь разобраться в этом, как следует.

— Выходит, я догадалась верно, — отметила Тиллас, медленно потянувшись, пока он, не торопясь, аккуратно выжимал и разделял спутавшиеся за время купания пряди. Оставалось только порадоваться, что сегодня он не надел колец — сначала работал, а потом слишком быстро стало не до того, чтобы выбирать украшения; иначе бы сейчас они цеплялись и путались, вызывая лишнее неудобство. — И зачем только понадобилось вам — обоим! — устраивать из этого тайну? Вот чего не пойму.

— За него не скажу — ему как раз лучше было бы поступить обратным образом. Но что до меня — мне не хотелось и не хочется предавать огласке, что их брак с Эолом был хоть сколько-то настоящим. Хорошо, что ему хотя бы не хватило наглости объявить себя нашим родичем — тогда Келегорм не стал бы тратить на него даже тех двух слов, которые прозвучали в действительности.

Тиллас покачала головой — впрочем, чисто символически: чтобы не мешать причесыванию.

— Если спрашивать меня, то я бы сказала — Нэльо обеспокоен возможностью окончательного разлада между нами и Дориатом несколько больше, чем старается показать. Даже если ему, может быть, и приятно прищемить хвост этому… самопровозглашенному королю Белерианда. Но если всё именно так, как ты говоришь, то вы были правы, что забрали её оттуда. Хотя не совсем правы в том, как именно это сделали.

— Делал, по большей части, Келегорм, — напомнил ей Куруфин, погружая гребень в новую часть волос — начиная, как положено, с кончиков.

— То твое письмо я читала тоже, — чуть усмехнулась Тиллас. — Впрочем, будем надеяться, что всё обойдётся.

На какое-то время наступило молчание; каштановые кудри целительницы понемногу стали приобретать тот вид, какой имели прежде, чем она приняла решение отправиться из Химринга в Химлад.

— И что же дальше? — наконец, спросил у неё Куруфин — прикидывая, отложить ли уже гребень — или дождаться прямой и недвусмысленной просьбы.

— А дальше я высохну, оденусь, и ты покажешь мне дорогу до здешних Палат Исцеления. Как я и говорила: мне нужно всё увидеть самой.