Делая выбор (джен)

Ночь, как перешли Келон, выдалась ясная и сухая: сразу стало понятно, что въехали в Химлад — край, горький от полыни и колючий синеголовником и облепихой, красно-серый, а в летнюю сушь — звонкий до треска.

Впрочем, то было и к лучшему — пологие, красные глинистые холмы становились совершенно непроходимыми по мокрой погоде.

Вот и сейчас — в предгорьях уже вовсю шли затяжные осенние дожди, в Таргелион приносило с севера ранний снег, но над степью всё ещё расстилалось ясное небо.

А вот в парусиновом шатре, который как раз установили Силиврендиль и Амондир, ощутимо попахивало плесенью, заведшейся за те три дня, что его приходилось складывать мокрым по дождю и утренней водяной взвеси, притворявшейся в долине Гелиона одновременно дождем и туманом.

Куруфин брезгливо поморщился — то ли дело новая ткань из искусственных волокон, которую наладились делать умельцы Карантира. Хотя пока что им было далеко до того, чтобы снабдить всех и каждого непромокаемым шатром, легким и красивым; это приходилось признать. Но непромокаемый плащ в награду за участие в разработке более подходящего для этой задачи прядильного станка он у Карантира почти что выпросил, о чём ни разу и не пожалел.

— Да зачем он тебе вообще сдался? — спросил Келегорм, внимательно глядя, как брат принюхивается к шатру. — Ложись с другой стороны Хуана, и никакого шатра не надо.

— Пахнуть мне плесенью или псиной? Прелестный выбор.

Келегорм фыркнул и покосился на пасущихся в степи лошадей — за ними вполглаза присматривал сейчас Арассет, — красноречиво показывая, что псина уж никак не хуже, а местами и лучше, чем лошадиный пот.

Алайнис и Браголон показались из темноты, таща за собой огромные связки сухостоя — его в здешней степи было предостаточно.

— Как обычно, всем доволен, — хмыкнул Куруфин, краем глаза следя, как те начинают разводить костер, — да и чего от тебя ещё ждать… Ты бы вёл себя точно так же, даже если бы мы задержались еще сильнее и застряли в здешней грязи непролазно.

— Ну, конечно, — привычно, как водилось во время таких пикировок, откликнулся Келегорм. — В том, что мы возвращаемся на год позже, тоже я виноват?

— Почему же. Оба, — отозвался Куруфин, решая ради разнообразия не поддаваться на провокацию. Тем более — крыть было нечем. Хотя поначалу они отправились просто развеять скуку и повидать брата — да и охота в предгорьях в тот изобильный год обещала быть интересной, — но уже скоро дело обернулось так, что сейчас с братьями домой возвращалось в три раза меньше спутников, чем было год назад: всего пятеро. Нет, не в обстановке на границе было дело — никто не погиб, напротив, нашли занятие, где их руки и ум нужны были явно больше, чем в обустроенном уже Химладе, а двое особенно везучих — ещё и супругов из местных. Впрочем, Амондира — с его новыми способами травления по металлу — Куруфин залучил к себе сам. — Хотя до сих пор не понимаю: как это ты, такой прямой, так подставился под кривую орочью стрелу, которая и летела-то криво и медленно?

Келегорм только хмыкнул:

— Криво ехал, должно быть.

У костра закашлялись, явно пытаясь не рассмеяться.

— А если без шуток, смотри. — Куруфин, расположившись поудобнее, начал загибать пальцы. — Во-первых, этот самый станок. Сколько бы ты сейчас не рисовался — потом у тебя собственные воины начнут выпрашивать хотя бы десяток таких же плащей, которые не мокнут и почти ничего не весят. Во-вторых, земляное масло годится не только на этот материал — понимай ты в этом хотя бы половину моего, то сам бы забыл о времени, а ведь я сам понимаю в этом вполовину хуже, чем Морьо. В-третьих...

Было там не только в-третьих, но также и в-четвертых, и в-пятых: после того, как братьям удалось, наконец, разобраться с устройством станка и запустить хотя бы пробную партию ткани, Карантир посетовал, что он и гномы из Ногрода оседлали, похоже, одну и ту же золотую жилу, и могли рано или поздно наткнуться под землёй друг на друга. Договориться отчего-то не получалось, и Карантиру нужен был совет. За всеми этими делами Келегорм, соскучившись, уехал в сторожевой отряд — патрули из Таргелиона временами заезжали по перевалам даже по другую сторону гор, — а там похолодало уже совсем, и решено было зазимовать у Карантира, в долине горячих ключей, которую тот обустроил лучше, чем иные купальни. Словом, осени, части зимы и порядочного куска весны как не бывало, а там и крупный отряд орков замаячил у границ, и Куруфин в сжатые сроки помогал отстроить на менее всего прикрытом участке сторожевую крепость — сложная была местность и чреватая обвалами — и пристрелять орудия. Ещё и пришлось придумывать, как защитить дорогу туда от схода зимних лавин.

— Как видишь, ты тут никак не главный виновник, — заключил Куруфин. — А задержались мы и вправду не зря.

Келегорм, впрочем, особенно впечатленным всем этим перечислением не выглядел. Наоборот — на его лице играла ухмылка.

— Выходит, теперь ты сам себя убеждаешь, что отсутствовал по достаточно весомой причине? На случай, если без тебя там всё-таки всё развалили?

— Думаешь, мне бы не сообщили — тем более, за весь год, не за полсотни дней? — отмахнулся Куруфин. — Зато у Карантира теперь есть не один станок, а десяток, и мне за труды — поставка олова с гномьих шахт сверх оговоренного. А ты что же, — он прищурился, — боишься, что в Аглон пришлют на один наконечник стрелы меньше? И какой-нибудь заблудившийся орк уйдет от возмездия твоих скучающих патрулей?

— Конечно. Мало ли, что этот орк успеет увидать, — парировал Келегорм. — Но ведь ничего не мешает мне съездить с тобой и проверить, верно? — Он искоса глянул на брата.

— Поставки налажены еще пятьдесят лет назад. Можешь не утруждаться. — На лице Куруфина так и держалось нарочито спокойное, не отражающее ровно ничего выражение.

— А я все-таки проверю, — хмыкнул Келегорм. — Никогда не повредит пересчитать наконечники.

Намёки брат всё-таки понимал с трудом. Особенно если ему не хотелось.

Не дождавшись больше никакой явной реакции, Келегорм пожал плечами, поднимая с земли мешок с добытой днём по дороге дичью — костер у Браголона и Алайнис, наконец, разгорелся.

Все подсели ещё поближе к костру — ждать, пока поджарится мясо. Келегорм перекинулся несколькими словами с Браголоном: у того был талант — точно предсказывать, как изменится погода, и выходило, что доехать должны были успеть посуху. Куруфин, прищурившись на темный горизонт, прикидывал, чем же по возвращении заняться в первую очередь.

— И кроме того, может быть, в твоем Химладе тоже придумали за это время что-нибудь новенькое, — вдруг без перехода произнес Келегорм, продолжая всё тот же разговор.

— Без моего присмотра?

— Именно что.

— Вот этого как раз и стоило бы опасаться, — буркнул Куруфин; вышло мрачнее, чем хотелось бы.

— Ага, — удовлетворенно и даже с каким-то весельем заметил Келегорм. — Всё-таки признаешься: опасность есть. Значит, решено: еду с тобой. Да и от тебя до Аглона дорога лучше, чем отсюда и напрямик.

Отговаривать его больше никто не решился.

С самого рассвета, на всем протяжении дороги до Каэниула — поселения, в которое они держали путь, — Куруфина не оставляла странная тревога, родственная дурному предчувствию. Причины этого он определить не мог — не принял же он, и в самом деле, подначки брата за чистое серебро? С другого края, если там и правда что-то не так — был, например, случай, когда оружейники, совсем слегка ошибившись в расчетах, неверно выстроили новую печь, — то садиться в лужу перед братом не хотелось бы: что да, то да. С иными сложностями следовало справляться самому, даже если свидетель твоей осечки знает тебя не первую сотню лет.

Предчувствиями этими с братом он не делился — а, впрочем, Келегорм был тоже на редкость для него молчалив и задумчив; пожевывал травинку и поглядывал то на ясное — не иначе в насмешку — небо, то на своего пса, беззаботно бежавшего рядом с конями. Ехали они не то чтобы торопясь, но и совсем не шагом — но в любом случае, оставалось только смотреть вперед, над головой коня, и считать шаги, пока впереди не покажутся очертания домов и мастерских.

В Каэниуле их должны были встретить — Куруфин ещё с самого утра выслал вперед одного из сопровождающих, Арассета, чтобы сообщить о своем приезде и о том, что прибудет он вместе с братом. Неудобно, что при себе у них не было почтовых птиц — вестовой при всём желании не мог намного их опередить, но намного и не нужно было — успели бы конюшни приготовить да проветрить комнаты, а остальное — ладно. Ну а самому вестовому за спешку полагались и пища, и долгий сон.

Каэниул не был его крепостью. В степном Химладе не было ни особого смысла в укрепленных замках, ни подходящего места для них. Но не таковы были химладские зимы, сухие и морозные, чтобы зимой не иметь над головой иной крыши, чем шатер или наскоро возведенное укрытие. Поэтому Куруфин предпочитал останавливаться зимой именно здесь — впрочем, случалось ему зазимовать и на железных рудниках близ Аглона, и в торговом посёлке на гномьем тракте.

И Каэниул всегда открывался взгляду неожиданно, резко — построенное почти что целиком из красного обожженного кирпича, поселение сливалось до времени с окружающими холмами, а потом словно сами собой из красноватой земли вырастали красные трубы плавилен. Следом уже замечалось в низине небольшое искусственное озеро, которое питали вскрытые при постройке родники и канал с отведенной из Келона водой, и водяные колеса на нём, и цепочки прудов за ним. Укромное было место: не наткнешься — не найдёшь.

Куруфин и не заметил, как оторвался от остальных, вырвавшись вперед. Для него это было необычно — он был не из тех, кто целиком доверяется коню, предпочитая сам владеть скачкой. Неужели виной всё то же глубинное беспокойство, заставившее при виде знакомых крыш подстегнуть коня? Прежде, чем он успел ответить для себя на этот вопрос, Куруфин заметил всадника, направлявшегося навстречу. Всадник явно торопился — и явно разглядел, наконец, тех, к кому торопится: вот, махнул рукой, ускоряя шаг.

Еще несколько шагов — и Куруфин узнал всадника... всадницу. Узнал — и прищуренные до того глаза расширились сами собой: Карамирис, его старшей дружиннице и подруге по ученичеству, не было никакой нужды выезжать и встречать вернувшегося лорда лично. В его отсутствие она оставалась в Каэниуле за главную — хотя с куда большим удовольствием, подозревал Куруфин, сопровождала бы его в Таргелион, где уже на вторую неделю от скуки начала бы пугать лисиц и залезать в горы выше, чем следует. Нет, тут она хотя бы чувствовала себя полезной.

Тем более: кто поставит под угрозу жизнь лорда, когда рядом два его брата — лучше него самого (чего уж скрывать) владеющие мечом и прочим оружием, исключая разве что лук. В общем, Карамирис не давала жителям Каэниула в отсутствие лорда разлениться и заскучать — хотя бесперебойной работой мастерских руководил всё же её брат, старший оружейник Фаэнриль. Она же занималась понемногу всем остальным — разбирала споры и следила за сбором и отправкой вооруженных отрядов и разведывательных патрулей: Химлад, как и все другие владения Дома, выставлял свою долю войска для охраны границ. Там же, на границе, был сейчас и второй ее брат, Лулэндиль, который служил у Келегорма и должен бы сейчас гонять пресловутых орков вместе с аглонской конницей.

Одним словом, в этот утренний час Куруфин мог бы вообразить подругу за каким-нибудь другим занятием — хозяйственным или не очень. Она могла бы решать, допустим, стоит ли забить на днях часть местного стада, чтобы на зиму хватило солонины, или гонять по степи молодежь, постигающую воинскую науку, — но не спешить навстречу.

Удивление как-то само собой заставило Куруфина преодолеть огрызок разделяющего их расстояния. Они оказались лицом к лицу, а затем дружинница развернула своего гнедого, чтобы ехать теперь бок о бок с конем Куруфина, подстраиваясь под его неторопливую рысь.

— Кармис? — обратился Куруфин к ней сокращенным именем, которое она предпочитала сама — за удобство. — В чем дело?

Выглядела она обычно — коса, закрученная в узел на затылке, лёгкий доспех, кинжал на поясе, ничего лишнего и ничего мирного; на лице же отражалась мрачная сосредоточенность. Кармис молчала, не торопилась отвечать, словно тщательно подыскивала слова.

Куруфин не мешал ей, хотя ему и хотелось поторопить, предугадать то, что она могла сказать. Она выехала навстречу, а значит, знала, когда встречать — и кого. Значит, вестник добрался, и его встретили, как подобает. Что же тогда?..

Вопрос «Всё в порядке?» он давно считал бессмысленным и удержался от него.

— Тут без тебя... — начала она наконец; и Куруфин ясно почувствовал — сбывается. Предчувствие, которое он гнал от себя всю сегодняшнюю дорогу. Мозг заработал — лихорадочно и предельно холодно в то же самое время, перебирая веер вариантов — каждый из которых казался более диким, чем предыдущий.

— Что-то в мастерских? — выговорил он наконец одними губами, без голоса, пробуя на ощупь самое вероятное — и самое страшное. Кармис качнула головой.

— Нет, это... Другое. Знать бы только, какое именно. — Она снова замолчала на мгновение. — В общем, здесь была Арэдель. Дочь Финголфина. Твоя двоюродная.

Что? Кто?..

В первое мгновение ему показалось, что она шутит. Но у Кармис всегда было плохо с шутками — даже когда она была еще Карнемириэ, и они вместе учились ювелирному делу у отца её матери. И всё же, всё-таки, даже если допустить, что кузину каким-то шальным ветром занесло в Химлад... то зачем? И отчего у Кармис такой вид, будто она проглотила лягушку — или даже нескольких?.. Куруфин нахмурился.

Единственное, что оставалось предположить — Арэдель приезжала не просто так. И действительно, какое еще «просто так» могло быть между ними — теперь. Во рту появился кислый привкус.

И он заметил, конечно же: прошедшее время в речи Кармис.

Но Куруфин всё равно решил не торопить события — усилием воли заставляя напряжение уйти из мышц и голоса. Вопросы он еще успеет задать.

— Приехала, значит, Арэдель, Белая Леди, ничего не объясняя — и исчезла так же, — говорила, между тем, Кармис, извлекая преимущество из его молчания.

Вот оно откуда, значит: прошедшее. Но всё равно… Отмахиваясь — ещё раз, и ещё менее успешно — от беспокойства, Куруфин произнес:

— Ладно, допустим так. Но всё равно — зачем тебе было выезжать лично?

— Не могла дождаться, — огрызнулась Кармис. И тут же добавила: — Прости.

Пожалуй, ей одной из немногих могла спокойно сойти с рук подобная фамильярность.

— Так вот. Гостила, исчезла, все дела. И вроде бы — прочь из седельной сумки, и легче путь; так я себе говорила всё это время. Но когда узнала, что ты едешь... Отчего-то захотелось переговорить с тобой об этом без лишних глаз и ушей. Если ошиблась — здесь всё и выскажи.

Кармис взглянула ему прямо в лицо, но взгляд Куруфина, не задержавшись, уже скользнул поверх ее плеча. Они приближались к поселению, и можно было уже различить отдельные дома — угольные склады с одной стороны и высокие общие амбары с другой. Хлевы, в которых держали общее же молочное стадо, с дороги видны не были. Посередине, в окружении садов и меньших личных или семейных жилищ, высился двухэтажный общинный дом, где собирались праздновать или просто скоротать время зимними вечерами. В отдельном крыле на втором этаже общинного дома жил он сам со спутниками, когда останавливался здесь, в другом — выделяли место проезжающим, а справа скрывалось под тенью высоких кленов выбеленное мелом здание Палат Исцеления.

Что здесь, в самом деле, забыла Арэдель — особенно на такой короткий срок? Какое-то дело от ее отца — и тогда кислый вид подруги-дружинницы понятен, но почему — сюда, к нему? Князья и владения Первого Дома — с тех самых пор, как сыновья Феанора поселились здесь, на северо-востоке Белерианда, — считались равными и могли сами вести торговые дела и заключать дорожные союзы, но вопросами войны и обороны ведал всё же Маэдрос, а других вопросов у Финголфина обычно к ним не случалось.

Куруфин свел брови. Что-то не сходилось в расчетах. Ведь не отправил же Финголфин свою дочь договариваться о лучших условиях при покупке инструментов. И... Финголфин ли? Тут его мысли споткнулись. Об Арэдели ничего не было слышно уже давно — Куруфин даже не знал, жила она сейчас в Хитлуме или нет. Кажется, ходили слухи о том, что она переселялась в Нэвраст — а потом?.. Но, впрочем, у него и не было никаких причин интересоваться ее судьбой. Арэдель ещё давно решила всё для себя. Хоть и утверждала, что до раздора отцов ей дела нет — но как только запахло необходимостью принимать решение на деле, быстро отступила под родительское крыло.

Старая обида, вопреки доводам рассудка, шевельнулась внутри.

— Я ведь понимаю, как ты на это посмотришь, — продолжала, между тем, Кармис, истолковывая его молчание. — Решишь, что она тут что-то высматривала по своей надобности, а как только хорошенько рассмотрела — сбежала.

Кармис знала его слишком уж хорошо.

— А сама-то ты что думаешь? — спросил Куруфин, наклоняя голову в ее сторону.

Ответить она не успела.

— Что это вы такие кислые? — весело окликнул нагнавший их Келегорм. — Неужто и в самом деле недостача стрел приключилась?

За ним тянулись остальные — из-за того, что Куруфин и Кармис ехали теперь медленнее, стройная до того цепочка всадников и заводных лошадей смешалась, разбившись по двое и по трое.

До Куруфина долетел голос Алайнис, которая живо рассказывала Браголону о том, как покажет сестре найденную в предгорьях мяту — та чем-то отличались от местной её разновидности.

— Здесь была Арэдель, — без выражения известил брата Куруфин.

— Чт... кто? — Следовало признать: реакции братьев совпадали почти до неразличимости. Только у Келегорма, как ему было свойственно, мысли немедленно же преобразовывались в слова.

От легкой насмешливости тут же не осталось следа. Овладев собой, Келегорм выпрямился в седле, его глаза засверкали. Можно было подумать, что он и вовсе забыл, чья Арэдель сестра и дочь; как будто снова очутился в беззаботной юности, когда эти двое — и младший, но очень не любивший отставать Куруфин — чуть ли не каждые несколько Смешений выезжали охотиться к южным предгорьям Пелори, где добыча была всего интереснее.

— Точно она? — спросил Келегорм, переводя взгляд на Кармис. Та кивнула без особой охоты.

— Или кто-то ну очень похожий. Но я бы съела свои сапоги, если бы так ошиблась. Нет, именно она.

— Постой... Была? — нахмурился Келегорм. — В каком это смысле? И куда она подевалась?

Кармис вздохнула.

— В прямом. Давайте к дому, я расскажу по дороге.

Келегорм резко обернулся и махнул рукой остальным, указывая на ворота общинного дома — за аркой располагался хозяйственный двор и конюшни. Пояснять не требовалось: всё было понятно и так.

Они же втроём — Кармис, Келегорм и Куруфин, — продолжали ехать впереди, благо здесь, в самом Каэниуле, ширина дороги это позволяла.

Тем временем Кармис собралась и сосредоточилась, готовясь излагать события. Подняла ладонь — мол, я сейчас, не гоните.

— Это было зимой после вашего отъезда, — начала она, осмотрительно не повышая голоса. — Ее подобрали наши разведчики, у Арросиаха. Она была слегка не в себе — от голода и усталости. У ее коня на ноге обнаружили паучий укус — удалось вылечить, к счастью, потом каталась на нем же, как миленькая. Должно быть, ехала через Нан-Дунгортеб — или заехала туда случайно, хотя как туда случайно заедешь? Нет. — Кармис покачала головой в ответ на невысказанный вопрос. — Сама она не признавалась — откуда. Только говорила, что хочет встретиться с кем-нибудь из вас — лучше с Келегормом. Кажется, даже не поверила мне сначала, что вы в отъезде, да еще и оба. Нет, конечно, в Аглон я ее не пустила — даже с сопровождением, мало ли что. — Тут Куруфин кивнул, одобряя. Конечно, шанс на то, что кузина не та, за кого себя выдает, смехотворно мал... но его нужно было учитывать. Ему доводилось слышать уже достаточно историй о пленниках Ангбанда — или темных тварях, выдающих себя за эльфов, — и некоторые из этих историй, к несчастью, оказывались правдой.

— Вещей у нее при себе было — одна седельная сумка, и ту она с собой таскала постоянно. — продолжила Кармис. — Вроде как и ждала, вдруг вы вернетесь со дня на день, а вроде как рвалась отсюда всей душой. Уезжала каждый день — и недалеко, вроде бы, куда тут ускачешь дальше гор или одной из рек, и всё равно ее было не догнать. — Здесь кивнул уже Келегорм, явно найдя в этом нечто, согласующееся с его сентиментальными воспоминаниями. — А однажды весенним днем — не вернулась. Я искала, но... Она была мастерица запутывать следы. — Следующий одобрительный взгляд брата Куруфин отметил уже с раздражением. — След обрывался на берегу Келона, близко от одного из бродов, но точное место переправы по той погоде было не определить. Вот и вся история, а дальше сами решайте.

Замолчав, Кармис спешилась; братья последовали ее примеру и поручили лошадей заботам того, кто сегодня присматривал за конюшней. По-хорошему, полагалось бы выводить и вычистить их самим, но неоконченная беседа требовала завершения. Они втроем обогнули большой дом с запада, по выложенной кирпичом дорожке, и устроились на скамье в следующем из внутренних двориков, образованных отходящими от главного здания, подобно зубьям гребня, крыльями.

— Почему ты не отправила птицу? — требовательно спросил Келегорм.

Кармис побледнела отчего-то, и не ответила сразу.

— Птицу, — повторил Келегорм для убедительности. И кивнул в сторону вольера с воронами на хозяйственном дворе — все трое знали, где это. — Одно дело, если бы мы уехали на короткий и ясный срок. Другое — когда мы с самого начала думали, что задержимся.

Куруфин было вскинулся возразить, но — крыть вновь было нечем: он задержался бы в любом случае, и поручиться за точное время возвращения было никак нельзя.

— Я посылала птицу, — проговорила медленно, словно бы через силу, Кармис, с лица которой так и не сходила неестественная белизна. — Но птица не вернулась. Я взвесила риски и поначалу посчитала, что, скорее всего, письмо дошло, но с птицей что-то случилось по дороге и ее оставили в Таргелионе. Тогда ответ бы всё равно был, рано или поздно. Но время шло, а я ничего не получила. И больше не решилась рисковать птицами.

— Правильно, — уронил Куруфин, коротко касаясь ладонью ее плеча. — Тем более, — продолжил он спустя мгновение, — она ведь охотница. «И не хотела, чтобы за нею следили», — этого он не добавил; оно и без того читалось между слов.

Кармис кивнула.

— Да, она могла сама застрелить ворона. Я это обдумывала. У нее был лук; порой она привозила со своих прогулок птиц или зайца-другого.

Келегорм поглядел сначала на брата, потом на его дружинницу, и этот взгляд сейчас никак нельзя было назвать спокойным или доброжелательным.

Куруфин покосился на Хуана, который вдруг уселся у ног Келегорма и положил голову ему на колени. Келегорм перевел взгляд на пса и рассеянно потрепал его по загривку; напряжение из его позы ушло, хотя и не совсем.

— Я только напомню вам: птицы пропадали и раньше, — сказано это было всё же резко, отрывисто. — И всегда это было для нас к худшему. Или могло таковым обернуться. В последней кампании — помните, мы тогда ждали войско младших, они должны были подходить с Эстолада, но вестей не было? А время поджимало. Я принял решение выступать всё равно, положиться на случай.

— И на план лорда Маэдроса, — подала голос Кармис; Келегорм только коротко шевельнул бровью, показывая — услышал, спорить не стану.

— Да, всё обошлось, — продолжал он, — и близнецы ударили вовремя, но — если бы сомнения перевесили? Что тогда?

Ответом ему было молчание.

Келегорм торжествующе усмехнулся краем рта и продолжил:

— Так вот. Ещё одно. В природе, особенно в смертных землях, есть место всякому — но в здешних местах у воронов нет воздушных врагов. На них некому охотиться.

Кармис, словно не могла сидеть на месте, поднялась со скамьи и прошлась мимо них — взад и вперед — точно бдительно смотрела, не помешает ли кто-нибудь лордам в этом импровизированном совете.

— Кроме эльфов, — заметил Куруфин. Келегорм сделал вид, что не понял намека.

— Да. Кроме эльфов. Я всегда подозревал — и не отрицай, мы оба подозревали! — что здесь замешан кто-то еще. Кто-то разумный. Вспомни, был еще случай, когда Тьелпэ не успел в срок встретить гномий караван, когда у них изменились расчёты, и всё, что они везли, ушло к Тинголу.

— Ещё бы не помнить, — отозвался Куруфин кисло. После этого случая и стало понятно, что на тракте нужно строить постоянное жильё.

— И ты сам понимаешь, кому тут в удовольствие вредить нам. Даже ссорить нас между собой, отчего нет.

Келегорм коротко махнул рукой на юг — туда, где, не скрывай их из виду холмы, виднелись бы верхушки деревьев Нан-Эльмота.

Хозяин этого леса всегда был занозой в пятке, причем такой, которую не выдернешь просто так. С его существованием приходилось мириться — и нет, Куруфин был бы последним, кто стал бы спорить, будто бы Эол устоит перед искушением испортить нолдор жизнь хотя бы в мелочах. Однако...

— Допустим, всё это так. Не Арэдель убила этого ворона. Но ты забываешь о главном. Зачем она приезжала?

— Поняла, наконец, с кем ей лучше. Вот и всё. — Келегорм едва не фыркнул от кажущейся очевидности ответа.

— Поняла?

Куруфин помнил, помнил более чем хорошо, как смотрела на них Арэдель тогда, при передаче венца. На Старшего, преклонившего колено, опустившего взгляд в подсохшую весеннюю грязь; и остальных, готовых подхватить или встать на защиту, случись вдруг что. Точней, смотрела не на них даже — сквозь них, словно вообще не видя: только скалы за их спинами, поросшие колючим кустарником.

У Фингона хотя бы хватило такта, чтобы отвести глаза.

— Когда мы видели ее в последний раз, не похоже было, будто она способна о чем-то пожалеть… или что-то понять, как ты говоришь.

И как раз потому, должно быть, Куруфин так и не подошел к ней на Мерет Адертад — как не подошёл и Келегорм; казалось, брат тогда думал о бывшей подруге ровно то же самое и осознавал всё с кристальной ясностью.

Неужели забыл? Собственную же досаду, собственный гнев — их могли звать предателями сколько угодно (хотя не заикаться бы об этом тому, кто примерял имя “Финвэ” ещё на том берегу), но им было, что предъявить взамен.

— Она была на нас в обиде, конечно, — согласился было, по видимости, Келегорм. — Как и мы на нее. Но у нее никогда не было такой уж близости с родными братьями, а дядюшка Ноло вспоминал, что у него есть дочь, разве что по праздникам.

И верно: в Валиноре Арэдель куда чаще можно было увидеть с сыновьями Феанора. Вот только выбор в пользу рода, своей крови, более чем был понятен Куруфину — и оттого-то свою обиду он считал противоречащей здравому рассудку. Но обида всё же не могла уйти совсем.

— Вот только на Мерет Адертад, — проговорил Куруфин, — она была как раз рядом с ними. Не с обоими даже — Фингон, помнишь, метался между дядюшкой и Старшим, словно считал единственно себя лично в ответе за что-то, — а с каменной башкой Тургоном.

— На нем так и читалось желание почесать об кого-нибудь из нас кулаки. — Лицо Келегорма потемнело; ему тоже, всё-таки, неприятно было вспоминать о некоторых моментах праздника предполагаемого примирения. — Сам бы подрался с ним, так ведь достоинство рода надо было блюсти. — Его ладонь сжалась в кулак. — Может, полез бы — так и с ней бы перемолвились словечком чуть раньше.

— Она отказалась от нашей дружбы, — напомнил Куруфин так мягко, как только мог в сложившейся ситуации. — Гораздо раньше. До Исхода. Даже до Форменос. Если бы это было не так…

— У нее горячая голова. А обидам, знаешь, свойственно проходить. Тебе бы порадоваться, если она и вправду сочла всё, что было, делом прошедшим. И если сейчас она приехала сама и ждала нас...

— Почему же тогда не дождалась? — Слова на языке горчили, как разжеванные косточки ягод.

— Да потому, что ее здесь на каждом шагу окружали подозрения! — Келегорм сверкнул глазами; такое никогда не сулило ничего доброго. — И я очень хорошо ее понимаю.

— Ты сам говорил об Эоле. Что, если тут вправду не обошлось без него? Она могла снестись с ним. Если не питает к нам больше никакого расположения, что бы ей помешало?

— Когда бы она успела? — быстро возразил Келегорм. — Ведь и приехала-то она с другой стороны.

— Откуда я знаю — как? — раздраженно проговорил Куруфин. — Но зато это предположение многое объясняет. Вот ты скажи, — обратился он к Кармис, которой надоело мерять пространство шагами, и она вновь села на край скамьи, положив ногу на ногу. — В каком направлении наша, так сказать, гостья уезжала в тот последний раз?

— Я уже говорила, — напомнила Кармис, вертя в руках свой боевой нож — досадовала, должно быть, что он и так хорошо отполирован, и нечем сейчас занять руки. — К берегу Келона. Там терялись следы. И да, прежде чем ты спросишь ещё раз: как по моему опыту, она явно сбрасывала нас со своего следа.

— Я бы на ее месте поступал точно так же. Арэдель хотела вернуться, протянуть руку, а ты обращалась с ней, как с врагом! — набросился на нее Келегорм.

Куруфин, между тем, упрямо продолжал гнуть своё:

— Направление, — напомнил он Кармис. — Значит, след обрывался на берегу. Там была... переправа, как ты уже сказала. Куда от этой переправы кратчайший путь?

— К Нан-Эльмоту, — словно бы с неохотой отозвалась Кармис. — Он там прямо напротив, не пропустишь.

Куруфин кивнул.

— Вот. Еще одна гирька на весы.

Келегорм хлопнул ладонью по скамье рядом с собой.

— Совсем разучился верить в совпадения? Без подозрений и ожиданий самого худшего жизнь не мила?! Так жизнь — это не гномье торжище, в конце концов! Отнесись к нашей сестре — (“Вот она уже и снова сестра”, — рассеянно подумалось Куруфину) — непредвзято, хоть на мгновение! Что бы ты подумал, если бы в сторону Нан-Эльмота уехала... да вот хоть бы и Алайнис. — Келегорм быстрым жестом указал на кстати распахнувшееся окно комнаты второго этажа. Травница и знаток растений высунулась оттуда с наполовину расплетенной косой и гребнем в зубах; услышав издали свое имя, она взглянула с недоумением и спряталась обратно.

Куруфин хотел было возразить, что Алайнис не поехала бы в Нан-Эльмот, как бы ей ни хотелось, быть может, взглянуть на тамошние деревья, поскольку живёт в Химладе не первый десяток лет и понимает, что можно, а что нельзя. Но только проговорил сквозь стиснутые зубы:

— Допустим.

— Так вот, представь. — Для выразительности Келегорм взмахнул руками: — Она увлеклась поиском новых трав, перебралась через реку и углубилась в лес. Или подумала, что успеет удовлетворить своё любопытство раньше, чем её заметят. Но факт — она бесследно пропала. И что бы ты подумал?

— Я бы принял во внимание все обстоятельства, согласно сообщениям дозорных отрядов, и...

— Чушь, — оборвал его Келегорм. — Есть ровно два варианта, которые ты должен был бы рассмотреть: Эол или убил ее за вторжение в его драгоценный лес, или оставил у себя в доказательство того, что мы — злоумышленники, которым нужно укоротить руки. И мы будем не мы, если это так оставим!

— Если мы сейчас говорим об Алайнис, то она никуда не пропадала и сейчас будет мыться и отдыхать, в отличие от меня, — возразил Куруфин. — А вот Арэдель...

— Ничем не отличается от любого другого из нолдор, демоны побери! — Келегорм всё-таки не сдержался: ударил кулаком по спинке скамьи.

— Хорошо, — внезапно согласился Куруфин. — Допустим, ты прав.

Келегорм застыл на мгновение с приоткрытым ртом и сведенными бровями

— Допустим, это похищение. — Для доходчивости Куруфин повторил и даже кивнул. — В самом деле. Но ты забываешь кое о чем.

— О чем же? — огрызнулся Келегорм, но без ярости.

— Эол — не под нашей рукой, в отличие от местных синдар. Мы не можем призвать его к ответу по нашим законам. Он подчиняется в лучшем случае законам короля Дориата, а в худшем — только своим собственным.

— И сколько так ещё будет продолжаться?

— Не имею понятия. Думаешь, меня это устраивает? Как бы не так. Но для нас лес Эола закрыт. Если только снестись с Элу Тинголом и раскрыть ему наше — твое — мнение о произошедшем, а потом подождать, пока он повлияет на родича...

— Скорее Тангородрим зазеленеет, — сквозь зубы произнес Келегорм. Неясно было подразумевал он саму возможность написать Тинголу, самый вероятный ответ на такое письмо, или оба варианта сразу.

— А сам Эол ещё давным-давно уведомил нас, что разговаривать с нами не собирается, и любой из голодрим, который сунется к нему в лес, будет убит без разговоров.

— Ну это мы ещё посмотрим, кто будет без разговоров убит, если в лес к нему сунется не какой-то там “любой”, а наш вооруженный отряд.

— Ещё раз. Мы не можем просто так...

— Всё мы можем! — рявкнул Келегорм; его можно было ошеломить, но такого спокойствия не хватало надолго.

— Нам стоит хотя бы вымыться и отдохнуть с дороги. А не бросаться, сломя голову, по старым следам. — Довод был хорош; но в то же время Куруфин чувствовал себя так, словно уже проиграл — самим тем, что допустил возможность куда-то ехать. Хотя бы самую небольшую. Допустил возможность правоты брата, а не своей. — Прямо сейчас нет никакого смысла рубить сплеча, и если разведка, наконец...

— Наконец, я приказываю! — рявкнул Келегорм. — По праву старшинства!

Он опустил взгляд. Разжал стиснувшиеся сами собой кулаки.

— И я дольше знаю нашу сестру, — добавил он уже чуть тише.

— А ты уверен, что вообще знаешь её? Особенно теперь, — уточнил Куруфин. — Время прошло немалое.

— Да! — отрезал Келегорм. — Уверен. И если ты так и будешь упираться и выискивать всюду непременный умысел, я отправлюсь за ней один. Сейчас же.

Повисла неловкая пауза. Куруфин знал такие паузы — когда брат оценивает, не слишком ли далеко он сгоряча зашёл в желании настоять на своём, а он сам должен понять, насколько всё-таки уступит в их споре, потому что уступить придётся.

Келегорм глубоко вздохнул и вновь потрепал Хуана по ушам, но посмотрел на Куруфина всё же так, что тот сжал челюсти.

Нет, на уступки можно было даже не надеяться.

— Собирай отряд, — приказал он Кармис, скривившись, будто от кислого.

Та, поймав его взгляд, приоткрыла было рот, словно хотела что-то сказать, но, передумав, закрыла его.

Келегорм удовлетворенно кивнул.

Вблизи лес выглядел совсем иначе, чем представлялось по картам.

Быть может, свой вклад вносило и время суток — как бы скоро они ни собрались, и как ни гнали лошадей, солнце всё больше клонилось к закату, и похоже было, что в лес придётся лезть уже в сумерках. Так и случилось — когда спешно собранная дюжина остановилась у берега Келона, предзакатный свет уже очерчивал лишь высокие кроны деревьев, делая ещё гуще царивший под ними мрак.

— Следы терялись у этого брода? — спросил Куруфин, указывая подбородком.

Кармис коротко кивнула.

— Чуть выше, по течению, но это мало что значит — она могла какое-то время ехать по мелководью. Понятно, что сам брод мы ей не показывали.

Вода сейчас стояла низко — дожди в верховьях пока ещё не начались, так что переправа не заняла много времени.

Келегорм подал знак — спешиться; и, ведя лошадей в поводу, они приблизились к самому краю леса, всё же отчего-то избегая заходить под его тень сразу.

Куруфин с интересом глядел на деревья Нан-Эльмота. Его этот лес не особенно интересовал — как сам по себе; но вызывал прежде не любопытство, а глухую досаду — пропади пропадом Элу Тингол и все его родичи, вместе со всеми сложностями недобрососедских отношений.

Но все-таки любопытство у нолдо не отнимешь: Куруфин обнаружил себя запрокинувшим голову — деревьев такой высоты и поистине безумной толщины ему раньше видеть в Белерианде не доводилось. Да и в Валиноре он не так часто путешествовал с отцом, как старшие братья — впрочем, Келегорм, как можно было заметить, чуть скосив глаза, стоял рядом с примерно таким же потрясенным выражением на лице.

Лес начинался внезапно, без опушки — в одном-двух шагах свет уже сменялся тенью от темных стволов и стремящихся в самое небо крон. «Интересно, — подумал Куруфин, — хотя бы в полдень свет проникает сквозь этот живой потолок?»

Исполинские стволы уходили ввысь огромными красновато-коричневыми колоннами, расправляя на немыслимой высоте ветви, каждая из которых, наверняка, и сама могла бы сравниться по размеру со старой сосной. Этот лес выглядел так, словно валиэ Йаванна, за что-то обидевшись на воздвигающего горы супруга, решила доказать, что и сама не лыком шита.

— Хвойный, — произнес Келегорм, отмерев, наконец, и касаясь ближайшего ствола, который сыновья Феанора могли бы обхватить разве что все вместе, всемером. — И очень старый. Чувствуешь?

Ничего такого в деревьях Куруфин никогда не «чувствовал» и прикидываться не собирался. Так что лишь отрицательно качнул головой, не тратя слова.

Чувствовал он другое. Смутно, точно липкую паутинку на задней стороне черепа, которую вроде бы и тянешься дернуть — а вроде бы её и вообще уже нет, и только зря испортишь прическу. Впрочем, было бы, что портить — нетерпеливый Келегорм, хотя и согласился с необходимостью ополоснуть с дороги тело и сменить одежду, ни на что другое времени не дал, даже волосы как следует вымыть и переплести. Сам он, конечно, не стригся кинжалом, как Куруфин иногда в сердцах говорил, — но обходился чаще всего самым простым хвостом, и причуду брата наверчивать на голове целые сооружения из кос понять точно не мог.

Куруфин встряхнул головой, избавляясь от странного ощущения, и бросил вперед длинный взгляд. Похоже, исполинские деревья просто не позволяли расти под ними чему-то ещё: впереди не было как будто ни чащи, ни густого подлеска, в котором пришлось бы прорубать дорогу. Это и к лучшему — по такому лесу можно было ехать верхом, быстро, не оставляя лошадей.

— Разделимся? — спросила Кармис, подошедшая по обыкновению неслышно. Куруфин качнул головой. Келегорм бросил на них быстрый взгляд, как будто что-то прикидывая.

— Нас и так немного, — возразил он, наконец. — И лес мы не знаем. А местные — наоборот. Разделяться глупо.

— Может, и так, — кивнула Кармис. — Но в незнакомом месте, если на нас нападут, мы не сможем действовать сообща или хуже того, начнём мешать друг другу. Да и в засаду, случись такая, угодим сразу все.

— Засады готовят заранее, — заметил Куруфин. — А то, что мы здесь окажемся на ночь глядя, не мог знать никто, даже наш сосед. Мы не объявляли ему войну, насколько я помню. Просто не успели бы. — Тут он бросил многозначительный взгляд на брата.

— Он-то как раз с нами воюет, — возразил Келегорм, то ли искренне не заметив подтекста, то ли не захотев замечать. — Пусть эта война и тихая. Как ты можешь знать, чего он ждёт, а чего — нет?

— Предполагаю. — Куруфин скрестил на груди руки. — А вот ты, кажется, не заметил, что споришь сейчас сам с собой.

Келегорм только фыркнул.

— Ладно. Допустим, причин ожидать нас у Эола и нет. Но хотя бы дозоры выставить?

— Может, здесь еще и никому не ведомое синдарское войско? Тайная крепость в лесу? Да во всем Нан-Эльмоте столько эльфов не наберется, чтобы по всем границам дозоры выставлять. Но в одном ты прав: расслабляться не следует.

Келегорм ещё раз оглядел ближнюю часть леса. Прищурился, прикидывая что-то. Наконец, проговорил:

— Значит, так. Едем не кучно, врассыпную, но в пределах видимости друг у друга. Щиты приготовить: если полетят стрелы...

— Так и сделаем, — одобрила Кармис, окинув взглядом окружающие их деревья. — Тут на каждую ветку по дюжине стрелков поместится.

Стрел не было. Был только всё нарастающий сумрак — в котором трудно было разглядеть плечо шедшего рядом или морду собственного коня. Единственными пятнами белизны под этими сумеречными кронами были причудливо искривленные кусты, странно похожие и непохожие на своих исполинских собратьев. Да, без сомнения, они были сродни огромным деревьям, вокруг чьих стволов теснились, окружая бледной, но неотличимой по запаху и виду хвоей. Их белый цвет был чистым, не загрязненным, и всё же наводил на мысль о чем-то... мертвом. Не живом. Вдобавок, кусты эти были не просто белесыми — как будто светились изнутри, совсем слегка, но это призрачное свечение, замечаемое только краем глаза, притягивало взгляд, мешая разглядеть что-то ещё, размывало зрение по краям.

Нолдор двигались медленно, хотя дорога оказалась на диво удобной — ни ямин, ни коварных сучков, ни поваленных стволов — хотя, упади хоть одно из таких деревьев, через него пришлось бы переправляться, словно через скалу.

Краем глаза Куруфин видел, как мелькает за деревьями слева пегий бок коня Кармис, но сама она, одетая в зелёно-бурый плащ, словно растворилась в сумерках. Справа он видел то светлый шарф Браголона, то приметный ярко-красный капюшон Алайнис, и успел ещё посетовать, что та всё-таки настояла отправиться с отрядом, упирая на своё умение обращаться с ножом и луком, если вдруг случится драться.

Копыта коней мягко ступали по слежавшейся хвое, не нарушая тишины. Тишина здесь была странная — тяжелая, плотная, почти осязаемая. В ней будто вязли звуки, и почти не слышно было ни шелеста ветвей, ни плеска оставшейся не так далеко реки, ни звяканья сбруи. Птицы, и те молчали — хотя в сумерках им и полагалось бы замолкнуть, но даже в этом чудилось что-то малость зловещее.

Куруфин вновь перевел взгляд влево — и вместо светлой гривы наткнулся вдруг взглядом на покачивающиеся ветви того самого странного бледного кустарника. Он тут же бросил взгляд вправо — и нащупал глазами красное пятно: невесть как затесавшуюся в Нан-Эльмот кривую осинку, стряхивающую красные листки на землю.

Куруфин вздрогнул — всем телом, крупной дрожью, успев мельком удивиться самому себе, редко замечавшему за собой сколько-нибудь видимый страх: он понял вдруг, что именно ощутил на кромке этого леса.

Он вновь быстро обвел взглядом лес, и понял, что видит — теперь — рядом с собой одного только брата.

Он ещё не додумал, не осознал мысль до конца — но уже вскидывал руку; тело опережало разум:

— Стой!

Келегорм, как раз наклонившийся зачем-то к Хуану, остановил лошадь — для этого ему потребовалось на пару мгновений больше, чем Куруфину; хотя бы в этом тот, пожалуй, превосходил брата-охотника.

«Слушаю», — сообщил Келегорм одними хмурыми бровями.

— Здесь чужая песня, — отрывисто проговорил Куруфин — и получил в ответ уверенный, ничуть не отмеченный страхом или опаской кивок:

— И Хуан мне говорит как раз то же самое.

Хуан веско гавкнул, подтверждая — да, говорю.

Куруфин вдруг понял, что совершенно не представляет, в каком направлении они только что ехали. Тропинка, и без того едва различимая, исчезла, будто и не было ее никогда. Даже Хуан — вот уж кто, казалось бы, не заблудится нигде и никогда — только беспокойно оглядывался по сторонам. Всюду, куда ни глянь, высились темные колонны стволов и колыхались между ними зыбкие сумерки, и ни единого ориентира...

Куруфин закрыл глаза. Второе зрение для него в таких делах никогда не бывало настолько надежным, как при работе с металлом и пламенем. Но даже так у него было преимущество перед Келегормом, который вынужден был здесь всецело полагаться на своего пса.

В незримом мире Нан-Эльмот мало отличался от себя в обычной реальности — если не обращать внимания на то, что тени лежали глубже, а крепкие прямые стволы виделись вздувшимися, узловатыми, связанными словно бы из угольно-черных жгутов. Но вот только...

Здесь повсюду были нити — тонкие, бледные, мерцающие неровным светом, отдаленно напоминающим звёздный, но будто пойманный в паучью сеть. Наводившие на мысль о призрачных ветвях и ползучих кустарниках, которые немногим раньше словно бы отвели братьям глаза. Нити действительно опутывали лес, точно паутина, заплетая отдельные тропы и бросая путников в объятия других. Выводящих только наружу, не вглубь.

Куруфин сделал глубокий вдох. Ему предстояло сейчас нечто сродни складыванию Песни для света и сбора энергии в рукотворных кристаллах. Это искусство из всех сыновей Феанора освоил, в итоге, только он один, да и то не вполне; с последующей неизбежной необходимостью ничего важного не планировать на следующий день, на который не оставалось ни мыслей в голове, ни сил.

— Скажи своему псу — пусть не отстает. Я постараюсь нас провести.

Куруфин направил коня вперед, кивком головы показывая брату: следовать за ним.

Нити мягко мерцали — частой неровной сетью, узлами в которой были те самые белесые хвойные кусты, но сеть была — с прорехами, проёмами, в которые можно было попасть, не зацепив ни одной из нитей и не поддавшись её настойчивому прикосновению, заставлявшему свернуть словно бы и по своему желанию, но вовсе не в нужную сторону.

Когда братья миновали первые несколько из таких прорех, лес изменился. Проплешины, открывшиеся там, где упал один из гигантов, прорастали тёмным частым ельником, а лиственные — клёны и осины — изнемогали под тяжестью заполонившего все низины плюща с резными листьями и сладко пахнущими свечами-соцветиями. От запаха его, и от вида в незримом мире, начинала кружиться голова, заставляя Куруфина прищуриваться. Вскоре на пути начали встречаться озерца-омуты с чёрной, стоячей, но чистой водой, по краям подернутые ряской. Они всё время ехали по склону вниз, точно Нан-Эльмот был внутри себя вроде суповой миски — вогнутой к центру и приподнятой по краям.

Иногда Хуан подавал голос, и Куруфин слегка менял направление. (Хуану, рожденному в Валиноре, в охотничьих угодьях Оромэ, любой лес, казалось, был родным домом — даже такой, как этот).

Наконец уровень земли начал повышаться, и под копытами вновь замелькала сухая, песчаная почва, усыпанная опавшей хвоей, а потом, без предупреждения, неожиданно, точно в то самое мгновение появился из под земли, перед ними вырос высокий частокол.

Это было настолько неожиданно, что Куруфин даже не сразу успел посмотреть обычным зрением, и только въевшиеся в кровь навыки наездника не позволили ему застыть на месте и столкнуться с Келегормом, подъехавшим сзади, образовав некрасивую кучу-малу.

Вокруг уже сделалось совсем темно. Лишь кроны деревьев выступали из темноты где-то высоко, словно нарисованные черной краской по черной ткани, да смутно вырисовывались очертания построек поверх частокола. Ни одного факела не подсвечивало неба, и ни одного луча не выбивалось из какой-нибудь щели забора, точно там, внутри, и впрямь не горело ни одного огня.

Но вряд ли это могло быть правдой — даже в давние времена у вод Куйвиэнен квэнди не обходились без иного света, чем свет звезд. Куруфин потянулся к седельной сумке и выудил оттуда каменный светильник на длинной ручке, сделанной по руке.

Братья переглянулись — но не успели обменяться мнением об увиденном: от ворот к ним шагнула фигура.

Рассмотреть чужака в темноте как следует было невозможно, но ростом и профилем похож он был на здешних синдар, и одет был в мешковатые, не пригнанные как следует по фигуре штаны и рубаху. Отделившись от воротного столба, он шагнул им наперерез, протягивая руку поперек небольшого проема, нарочно сделанного сбоку от ворот — чтобы не приходилось открывать их каждый раз.

— Пускать никого не велено, — размеренно проговорил он.

— Нам нужно поговорить с хозяином леса, — не терпящим отказа тоном бросил Келегорм, спрыгивая с седла. — Проводи нас. Будь любезен, — добавил он с явной неохотой — заметив, что страж ворот не торопится ему отвечать.

Спешился и Куруфин.

Но эльф продолжал стоять в проеме и даже головой не покачал — прежде, чем вновь повторить ту же самую фразу.

— Не делай вид, что меня не слышал! — рявкнул Келегорм и шагнул на чужака.

Но тот лишь переменил позу — встал в проеме, перегораживая его, странно неловко опираясь о косяки.

И в этой странности Куруфину почудилось вдруг что-то знакомое — некая неправильность, нарочитость. Собирая искусственную руку для Старшего, Куруфин сделал всё, чтобы добиться точности и плавности, присущей живому — изводя целителей подробнейшими расспросами о том, как именно крепятся мышцы к костям, а те соединены между собой, — но всё же...

Мысль еще не окончательно оформилась в нём — но Куруфин уже потянул с пояса драгоценный кинжал гномской работы. Странный эльф не успел увернуться — даже не сделал движения, которое свидетельствовало бы о попытке уклонения или поворота; что только укрепило Куруфина в его подозрениях.

Еще даже до того, как острие кинжала вошло «эльфу» под подбородок. Куруфин повернул лезвие внутри — звук, раздавшийся от этого жеста, не имел ничего общего с тем, который производит поврежденная живая плоть. Напротив, это был звон и скрежет — металлический, не какой-либо иной. Резким движением — хоть и потребовавшим заметного усилия — Куруфин вырвал кинжал, и страж ворот, сделав пару неверных шагов, упал спиной на частокол. Частокол выдержал.

Келегорм обернулся к брату с потрясенным выражением на лице.

— Ты что?!..

— Он не живой. Гляди. — Куруфин, поманив брата чуть ближе, показал острием кинжала на блестящие шестерни, торчащие из раны на шее. — И крови нет.

Подумав несколько мгновений, Келегорм кивнул:

— Да, точно. Хуан не реагировал на него, как на живого.

«Levinsanati», — подумал Куруфин. Самодвижущиеся механизмы, так это называлось на квэнья. Слово скользнуло в разум само, как если бы всегда было там.

Они оставили лошадей у ворот и прошли мимо «трупа» — Хуан действительно не потратил больше ни мгновения, чтобы обнюхать странную искусственную конструкцию; а Куруфин сдержал себя, напомнив, что для праздного любопытства сейчас не время, — и оказались во дворе усадьбы.

Был этот двор почти квадратным в плане — справа и слева тянулись дощатые стены — светильник бросал на них неяркие блики, выхватывая из темноты многочисленные двери кладовых. Откуда-то слышалось приглушенное квохтанье — здесь держали домашнюю птицу, но больше никаких звуков и запахов домашнего скота до братьев не донеслось. Две двери впереди были повыше и чуть шире, хотя и не намного, и оттуда из темноты выступали очертания высокой четырехскатной крыши с резной оленьей фигурой на коньке. Всё здесь было выстроено из светло-вишневой древесины с более светлыми медовыми полосами. Между воротами и дверями большого дома виднелся колодец — без ворота, только с блоком, через который перекидывали веревку, — покрытый двускатной крышей на столбах.

Было тихо — казалось, кроме незваных гостей во всем хозяйстве больше нет никого.

Точнее, почти никого — у колодца Куруфин увидел женщину, темноволосую, одетую как замужняя синдэ — в темную, цвета древесной коры юбку и широкую теплую накидку с прорезями вместо рукавов. На волосы у нее было накинуто шерстяное покрывало, которое по холодной погоде женщины синдар привязывали к воротнику и оборачивали вокруг шеи.

Они не успели остановиться вовремя — даже несмотря на то, что ступали осторожно и не должны были производить шума, который выбивался бы из череды прочих вечерних лесных звуков.

Женщина у колодца обернулась — и тут уже оба брата действительно застыли на месте. Несмотря даже на головной убор — и на то, что кожа казалась на несколько оттенков темнее, — контраст белого лба и выбивающихся прямых черных прядей был им памятен и знаком. Как и характерный разрез синих глаз — он, как и глубокий сапфировый цвет, передался Арэдели от матери.

Неподвижности Келегорма, впрочем, как и обычно, не хватило надолго.

— Что ты здесь делаешь? Почему на тебе эти тряпки? — Он стремительно протянул руку: так, словно хотел сдернуть с её головы покрывало.

Можно было ожидать многого — она могла закричать, могла топнуть ногой и ответить, что она одевается так, как хочет, а заодно и поинтересоваться, какое ему-то до этого дело?.. — но в самой меньшей степени того, что Арэдель вместо ответа вдруг отшатнется, выставив перед собой наполовину наполненное ведро.

На её лице был написан страх — неподдельный, граничащий с ужасом. В синих глазах — ярких, несмотря на подступающую темноту — плескалось неузнавание.

Куруфин смотрел на это и думал — как-то совсем отстраненно, даже без тени эмоций, — она же действительно не она, неужели всё даже хуже, чем я мог предположить всерьёз?

Ему вспомнилось вдруг средство, действенности которого он сам был свидетелем — несколько десятилетий назад, когда всё же упросил и уговорил: допустить его к беседам с бывшими пленниками Врага.

— Арэльдэ, — произнес он отчетливо и спокойно, чувствуя, как слова родного языка ложатся на язык, будто стрелы на тетиву. — Объясни, будь любезна, что здесь происходит. И как ты здесь оказалась.

— Мы же тебе не враги, — добавил Келегорм, тоже переходя на квэнья. — Перестань делать вид, что мы не знакомы.

И действительно, выражение в ее глазах изменилось. Это был по-прежнему страх, но уже другой: она боялась словно бы не их, а за них.

Ведро упало из ставших отчего-то вдруг бессильными рук на траву, вода разлилась — темное пятно на темном.

Рот Арэдель приоткрылся — губы почти сформировали первый звук, пришли в движение язык и гортань; Куруфин видел это чётко и ясно, словно вновь вернувшись в те времена, когда учился слышать и определять элементы речи, и даже мог бы, кажется, угадать — что она сейчас скажет. «Вы...» — интонация лишена обвинения, слишком ровная, не взлетающая сразу же вверх; неверие — вот что это было.

Было бы; успей она и вправду договорить.

Из одной из дверей ближе к большому дому — скорее всего, за ней была кладовая, не мастерская, — вышел эльф; под мышкой у него была зажата вощеная табличка для письма, которую он, почти не глядя и не замедляя шага, быстро спрятал в переброшенную через плечо сумку.

С первого взгляда этого эльфа можно было бы спутать с нолдор, но со второго не ошибся бы уже никто: по-синдарски низкие скулы дополнял характерный разрез по-синдарски же тёмных глаз. Он не сбавлял шага, резко и быстро оказавшись между Арэдель и сыновьями Феанора. Обернулся и посмотрел на них прямым взглядом из-под чёлки, делающей взгляд хмурым, суровым и неприязненным — точнее, впрочем, подчеркивающей все эти свойства. Одновременно он казался гораздо старше обоих братьев — и почти что ровесником, если не младше. Двойственность тревожила и мерцала — почти как невидимые нити, раскинутые по лесу.

— Как вы смеете говорить в моем доме на языке убийц? Да ещё и так громко.

Арэдель обернулась к нему всем телом — одним быстрым, собранным движением; стиснула пальцы опущенных вдоль тела рук — на мгновение даже показалось, что она готова броситься на Эола с кулаками.

— Посмотрите, вы испугали мою жену. Из-за вас ей придется заново набирать воду. — Эол не сделал, впрочем, никакой попытки поднять ведро или помочь ей как-то еще. Только положил Арэдели ладонь на плечо и сжал пальцы. Её ладони тут же разжались — словно бы жест Эола успокоил ее. Но то была одна видимость — напряжение не ушло из ее позы целиком.

— Жену? — Куруфин уцепился за слово, переводя взгляд поочередно с Эола на Арэдель. Первыми в нем опять заговорили подозрения — если Арэдель шпионила за ними ради Эола... Они давно уже не водили между собой дружбы, даже не виделись: он ведь сам говорил об этом брату. Даже если она ведет себя непохоже на себя — может, причиной этому ее же собственный выбор?

Сам Куруфин никогда не относил себя к тем, кто становится невольником чувств — но отрицать существование таких мотивов не мог. К сожалению.

Но если так — почему она не говорит сама за себя? Допустим, будучи с братьями один на один, она боялась возмездия и расправы; но теперь её мог защитить её... муж?

Тот, впрочем, никак не показал, будто слышал его вопрос.

— Лучше бы вам, голодрим, принести сейчас извинения, и убраться отсюда подобру-поздорову, — Эол цедил слова медленно, как вытекает смола из трещины в древесном стволе.

— А иначе — что? — Рука Келегорма уже нехорошо подбиралась к мечу. Куруфин бросил еще один короткий взгляд — так и есть, Хуан стоял рядом с хозяином в позе, говорившей о готовности напасть в любой момент — как только возникнет угроза хозяйской жизни. Горло его чуть подрагивало — намёком на угрожающее рычание.

Хуан никогда не нападал первым — и кто-то мог бы сказать, что это недостаток; если, конечно, этот «кто-то» не знал — быстротой реакции пес превосходил даже собственного хозяина, и намерения всех, с кем хозяин встречался, понимал, похоже, по запаху.

— Быть может, вы и забыли, чья это земля — неудивительно, учитывая, как быстро вы, народ изгнанников, превращаете в изгоев всех остальных. Но я не позволю поступить со мной так же, как с другими моими сородичами. — Эол тоже был вооружен — меч в до крайности простых ножнах висел у него на поясе, и среди здешних теней казался словно бы частью его тела. Он как бы невзначай провел по верхней части ножен ладонью — куда более ласково, подумалось Куруфину, чем касался только что Арэдели.

— Непохоже, будто ты бедствуешь, — заметил Куруфин. Он, в свою очередь, не двигался с места, только осторожно, шевеля одним только плечом, не переменив даже положения тела, поставил светильник на траву. При нем, в отличие от Келегорма, не было меча, только всё тот же кинжал; надежная и верная вещь, но обращение с ней требовало точного расчета — куда бить и как, никакой импровизации, никаких колебаний.

— Боюсь, вам, голодрим, не под силу оценить нужды исконного обитателя лесов. — Тон Эола звучал безукоризненно вежливо, однако язвительная насмешка в нём не давала бы считать беседу приятной, даже если бы она велась в другое время, в другом месте и по другому поводу. — Но не потому ли я не и терплю лишений, что избегаю вас, заморских пришельцев?

«А не из-за тебя ли, — мрачно думалось Куруфину, — кирпич для постройки торгового поселка на тракте нам пришлось возить сушей: оттого, что плоты на Келоне тонули загадочным образом? Не ты ли срывал нам торговлю с наугрим раз за разом, пока Карантир не перестал доверять устным договорам и не начал заключать письменные?»

— Да даже лайквэнди из тех племен, что отказались от нашего покровительства, не пускают стрел в почтовых птиц, летящих над Семиречьем! — почти выкрикнул, между тем, Келегорм, не привыкший держать подобные мысли при себе. — Это так ты нас избегаешь?

— На своей земле я могу стрелять в любых птиц, в каких пожелаю. На то она и моя. Но что вам в этом за прок теперь? Я не враждовал с вами, лорды. Я не приходил в ваши владения с недобрыми помыслами. Это вы приходите в мои леса. С железом, собаками, огнём... Этим вашим огнём, которого не гасит вода. — Эол неприятно улыбнулся — как будто едва ли не предлагал поджечь себя самого, облив факельной смесью из земляного масла и серы. — Чем я заслуживаю такого обхождения?

— Ты похитил нашу родственницу. И даже не скрываешь. Этого достаточно!

— Ты разве не слышал, князь голодрим? Она — моя жена.

Келегорм сделал шаг вперед, сузив глаза и сжав челюсти:

— Не говори бессмыслицы, о которой пожалеешь.

Куруфин начал маневр, по полшага отходя в сторону — пока взгляд Эола сосредоточился на брате и его псе, одинаково вздыбившим шерсть на загривке — в прямом и переносном смысле одновременно. Чуть моргнул, призывая второе зрение и позволил себе сплести новую мелодию — совсем простую, чтобы незаметно слиться с тенями, отводя глаза.

— Ты и твой брат можете взглянуть сами. — Рука Эола с плеча Арэдели переместилась на её щеку. Пальцы прошлись по выступающей скуле, коснулись края губ, спустились на шею. Тыльной стороной ладони, костяшками пальцев он провел по ямке между ключиц, приоткрытой воротником накидки.

Арэдель, за всю беседу мужчин не проронившая ни слова, застыла, уронив руки вдоль тела: она вроде и подавалась навстречу ленивой ласке Эола — дыша чаще, приопустив веки, — но словно бы было в этом нечто... чрезмерное; чрезмерная готовность поддаться. — Посмотрите и убедитесь, что перед вами — моя драгоценная супруга и будущая мать моего ребенка. — Эти последние слова Эол отчего-то выделил голосом особо. — Она — больше не ваша. Какие бы права вы на нее ни предъявляли, теперь это ничего не значит. В своем лесу я хозяин.

Интонация не давала покоя — и, моргнув, Куруфин перевел взгляд с далеких теней, сообщавших ему невольно едва ли не полный план усадьбы, вновь на фигуры, застывшие напротив друг друга…

На Арэдель.

Второе зрение, когда он глядел на живое, смазывалось — Куруфин мог сказать, разве что, твердое перед ним, мягкое или текучее; у целителей всё было с точностью до наоборот, как ему говорили. Но тем не менее, самое главное он видел ясно: они с Эолом действительно были женаты — мелодии их тел оказались связаны, слиты, хоть и звучал в этом созвучии какой-то едва заметный, на самой грани восприятия, но всё же отчетливый диссонанс.

Куруфин прищурился и различил еще одно — намёк на новую мелодию, размеренный быстрый ритм ещё одного сердца. И вновь — дурное, неправильное несходство: рассплетенность, разорванность рисунка между матерью и плодом, точно... точно она и не подозревала, что плод в ней есть. Их мелодии не были переплетены крепко, как должно; скорее на ум просилось слово «перепутаны». А ведь он, в свое время, смотрел на мать, когда она носила младших — и даже то, что их двое внутри одной песни, не казалось таким... неправильным.

Куруфин не мог определить, что именно ощущает при этом — но больше всего это напоминало отвращение.

Он тревожно обернулся к брату, но не успел ничего — ни окликнуть, ни предупредить: Келегорм уже бросился на Эола с мечом. На лице Эола застыла всё та же неприятная, широкая улыбка. К его чести, он вполне успел парировать удар, несмотря на скорость атаки.

Противники закружились по двору, прощупывая оборону друг друга. Меч у Келегорма был длиннее, но ненамного, и это не давало ему решающего преимущества. Эол коротким движением дернул и отбросил от себя наплечную сумку.

Арэдель так и не сдвинулась с места, только покачнулась и стиснула руки — у горла, заметил Куруфин, не на животе.

— У нолдор с женщинами не обращаются, как с вещами! — сквозь стиснутые зубы выплюнул Келегорм; брызги слюны задели лицо Эола.

— Меня не заботят обычаи преступного племени, — злобно огрызнулся тот, не забывая при том уклониться — уходя с неестественной гибкостью от ужасающего напора. — Рядом с твоим братом я не вижу его жены — значит, невелика цена верности ваших женщин!

— Ты, — одними губами выговорил Келегорм, удваивая натиск. Это было слишком грубо — настолько, что почти граничило с безрассудством и небрежностью. Куруфин не мог просить — требовать от брата, чтобы тот не поддавался на провокации, какими бы они ни были, но прищурился — и ясно различил, как завибрировали вокруг Эола нити его собственной Песни, которой был пронизан весь этот лес. Что бы тот ни задумал, это нужно было прекратить.

Рукоять Ангриста легко скользнула в ладонь, и Куруфин медленно, скрываясь в тень, избегая паутинного мерцания, шаг за шагом двинулся с места — подбираясь к сражающимся и дожидаясь момента, пока Эол не окажется спиной к нему. Нити звенели, натягиваясь всё сильнее.

Застыв в напряженной сосредоточенности, Куруфин не заметил, как именно закончился бой — Эол ли оступился, раскрываясь для выпада, Келегорм ли уловил секундную брешь в защите противника и безотчетно нанес удар — но только нолдорский клинок быстрее мысли метнулся вперед, безошибочно находя сердце.

...Сделалось вдруг неестественно тихо — слышно было, как закричала вдалеке какая-то ночная птица, и тут же умолкла. Келегорм, тяжело дыша, стоял над распростертым на траве Эолом, и последнее эхо металлического звона таяло вокруг них.

В Арэдель, наконец, будто что-то ожило — её взгляд метнулся к неподвижному Эолу, к острию меча Келегорма, с которого еще капала темная, густая кровь, к воротам усадьбы за их спинами; она судорожно втянула носом воздух, сделала несколько неверных шагов — как будто разучилась ходить, а теперь учится заново — и рухнула без сознания.

Молчание висело над ними, точно пелена облаков — это, впрочем, могло соответствовать истине даже вполне буквально: последние остатки солнечного света давно уже исчезли, но луна так и не начала серебрить высокие кроны.

Куруфин смотрел на Келегорма поверх сбившегося покрывала на голове Арэдели — которую успел подхватить у самой земли; — не обвиняя, только оценивая возможные последствия.

Тот глядел в ответ исподлобья, хмуро, немного искоса — в то же самое время привычным движением вытирая от крови меч. В позе Келегорма читалась полная уверенность в правильности выбранного им образа действий. Куруфин неосознанно скрипнул зубами.

Вес бесчувственной Арэдели начинал тянуть руки. Она была тяжелее, чем могло показаться со стороны — и ему не хотелось думать, что это как-то связано с тем, что у нее внутри. И это если не говорить о том, что он, прежде всего, и не собирался её ловить. Это вышло как-то… само.

Куруфин осторожно опустил её на траву — не с такой осторожностью, с какой обращается, например, целитель с раненым; скорее так, словно держал плотно закрытый сосуд с неким неизвестным веществом, жидкостью или газом.

Безотчетно захотелось обтереть ладони.

Вместо этого он глубоко вдохнул, сжал пальцы и разжал их на выдохе — ему нужен был спокойный голос. И убедительный.

— Ты понимаешь, надеюсь, что ты только что сделал? — обратился он к брату.

— Защитил честь нашей сестры от... этого. — Келегорм вернул, наконец, меч в ножны и поддел тело Эола носком сапога. Такую бы уверенность — да в каких-нибудь иных обстоятельствах и с иными последствиями... Куруфин едва удержался, чтобы не покачать головой и не скривить рот.

А ведь брат ничего не видел, отстраненно подумалось ему следом. Воспринял слова Эола как провокацию, как верный способ разозлить гордых нолдор — и сделать их самих виновными в нападении. Что, к слову, более чем удалось; пусть даже Эол и не может уже порадоваться своему успеху.

Еще раз бросив взгляд на брата, Куруфин решил: лучше пока что его не разубеждать — так будет безопаснее и проще. Вместо этого он заговорил о другом — более понятном и приземленном.

— Ты убил родича Элу Тингола. На его земле. Пожалованной ему лично Тинголом же. — Паузы между словами он делал такие, словно объяснял ребенку, а не старшему брату. — Ты никогда не задумывался — почему мои подданные ничего не строят и не добывают по эту сторону Келона?

— Теперь смогут строить, — ответил Келегорм с той же непрошибаемой уверенностью. — И к тому же, вспомни про птиц. А если снова будет война? Если атака с севера? Мы опять позволим поставить планы нашего старшего брата под угрозу из-за этого вот... Тинголова родича?

— Если с кем нам сейчас и угрожает война, то с Дориатом. Нрав Тингола хорошо известен, и начать он вполне может с того, что перекроет торговые дороги — не только через свое королевство, но и к югу, у него хорошая пограничная стража. И что мы будем делать... нет, даже не без сахара или морской рыбы — без хлеба? Предложишь распахать Лотланн или свести лес в долине Гелиона? — Мельком подумалось, что остаться без виноградного вина, вареных в сахаре фруктов и жареных зерен древесной южной марены, из которых приготовляли утренний бодрящий напиток, было бы тоже довольно неприятно. — Или будем питаться исключительно кониной с яблоками? А то и чем похуже?

По лицу Келегорма было похоже, что ради того, чтобы не поступаться гордостью, он согласен не то что на конину с яблоками, а даже на проваренную кожу сапог — но, судя по отсутствию возражений, доходить начало и до него. Он что-то буркнул — не разобрать, — и полу-отвернулся, пнув землю сапогом.

— И вообще, — пустил Куруфин пробную стрелу, — отчего ты так уверен, что Эол лгал?

— Я уже говорил ведь, что дольше знаю нашу сестру? Она ни за что бы не согласилась. С нис нельзя лечь без ее согласия.

Действительно, это знает каждый; и всё-таки... Куруфин не мог прогнать из своего разума образ увиденного вторым зрением. В том, что он не ошибся, он был уверен — в таком ошибиться не смог бы, кажется, никто.

— Зачем тогда ему держать ее при себе? — спросил он, указывая подбородком. Арэдель по-прежнему была без сознания — но больше не выглядела еще одним трупом, даже вопреки слабо вздымающейся груди; перевернулась со спины на бок, будто во сне, и слегка подтянула колени к животу.

Келегорм посмотрел на нее долгим взглядом — а следом с трудом, с усилием отвел глаза.

— Должно быть, Эол хотел этого согласия добиться. — Пожал он плечами так, как будто бы это всё объясняло. — Если долго ждать в засаде и подманивать зверя криками его же сородичей, он придёт в ловушку. А если птице надеть наглазники и держать всё время при себе, она тебя полюбит в конце концов.

Куруфин покачал головой и прицокнул языком. Громко вздохнул.

— И как только при таком взаимопонимании ты позволил себе поддаться на его провокацию?

Между тем, к лежащей Арэдели подошел Хуан, ткнулся в неё, понюхал — и улёгся рядом, словно намереваясь охранять, пока не проснется.

— А что, можно было не поддаваться? Стоять, слушать и приносить извинения? — Келегорм презрительно скривился.

С такой позицией брата спорить было уже точно бессмысленно. Куруфин махнул рукой. Всё равно время нельзя было повернуть вспять — и решать придётся, исходя из того, что есть, а не того, что могло бы быть.

— Ладно. Что сделано, то сделано. Последствия будут потом.

— Может, проще тогда просто сжечь тут всё? — Келегорм сделал жест подбородком, будто хотел обвести вокруг усадьбы полукруг. — Следов точно не останется.

— Это же лес. Как быстро тут будет распространяться пожар, ты соображаешь?

Келегорм нахмурился, между бровей пролегла заметная складка, а губы сошлись в прямую линию: последствия пожара для Нан-Эльмота он представил даже слишком живо.

— Да, ты прав, — признал он. — Тем более, мне хочется еще как-нибудь побывать в этом лесу. Без... того, чтобы мне мешали.

— Я бы тоже хотел кое-что еще здесь проверить, — кивнул Куруфин. — Без чужих глаз.

Впрочем, прежде всего он опустился на одно колено рядом с Арэдель (пришлось сделать над собой усилие, чтобы назвать ее по имени даже мысленно — как будто его разум отказывался, до сих пор, окончательно поверить, что это она). Приложил пальцы, средний и указательный, к ее шее, вслушиваясь в пульс — и во внутреннюю музыку ее тела. Спасибо той, кто его этому научила... хотя она, подозревал Куруфин, не обрадовалась бы, узнай, как применяет он её науку. Впрочем, она и не узнает. Легкий «толчок» — и кровь стала бежать по телу медленнее, а сознание Арэдели глубже погрузилось в сонную тень. Так она точно не проснется еще несколько часов и даст спокойно довести себя до Каэниула. И у брата, опять же, не будет возможности узнать, насколько — точнее, в чём именно — он не прав.

— С ней всё в порядке. Будь любезен, погрузи ее на своего пса. — Заслышав это, Хуан гавкнул с радостным согласием — дескать, только попросите, он готов всегда и немедленно. — И подожди; я скоро вернусь.

— Хочешь обыскать дом? — крикнул Келегорм уже от лошадей, куда он метнулся за собачьей упряжью, которую всегда — «на всякий случай», как объяснял он сам, — возил в седельных сумках.

Куруфин кивнул, даже не отдавая себе отчета, что брат может не заметить этого жеста. (Впрочем, тот уже возвращался, на ходу разворачивая широкие ремни, скрепленные кольцами).

— Да. Пока не вернулись они.

— Они?.. — переспросил Келегорм, не понимая до конца.

— Они. Остальные, — с нажимом уточнил Куруфин — и увидел, как в глазах обернувшегося к нему брата детали тоже — пусть и с опозданием — встали на свои места.

Они оба видели, в каком направлении смотрела Арэдель перед тем, как потерять сознание — и не надо было быть провидцем, чтобы понимать: Эол и его то ли жена, то ли пленница не могли быть единственными обитателями усадьбы. Даже если «обитатели» представляли собой нечто сродни тому не-живому, кто встретил их у ворот.

— Вот, кстати, и еще доказательство. — Куруфин одним быстрым движением подобрал с земли сумку Эола, и показал брату вощеную табличку с отметками, которую выронил Эол; значки кирта, заметил он, были нанесены туда довольно ровно — четко и разборчиво: в собственном хозяйстве Эол беспорядка не допускал — и Куруфин не смог скрыть от себя самого, что последняя мысль прозвучала у него в голове одобрительным тоном. На табличке были указаны незнакомые меры для меха, меда, орехов и грибов. Становилось ясно — скорее всего, им двоим невероятно повезло, что осенние заготовки, которыми занималось почти всё население усадьбы, были сейчас в разгаре.

Келегорм хлопнул себя по бедру, и Хуан, повинуясь этому знаку, приблизился и подставил спину. Келегорм быстро обернул пса ремнями и застегнул шлейку. Привычно проверил — не туго ли.

— Но неужели мы с ними не справимся? — спросил он, разматывая принесенный на спине плащ, и бережно поднял Арэдель с земли, заворачивая ее в плотную ткань и застегивая поверх плаща еще один комплект ремней — для груза.

— Нас всего двое, — напомнил ему Куруфин.

Келегорм уложил Арэдель на спину Хуану, так, словно та была, по меньшей мере, хрустальная — хотя раньше никто бы и не подумал как-то по-особенному нежно обращаться с ней (сестрой, подругой, равной) — и защелкнул пряжки замков, но так же привычно подергать ремни — хорошо ли держится, — не забыл.

Хуан выпрямился, взвизгнул и повилял хвостом, вывалив язык из приоткрытой пасти. Очевидно, это должно было означать, что всё в порядке, и он готов двигаться хоть сейчас же.

— Трое. Ты вечно забываешь Хуана, — посмотрел на брата Келегорм, одобрительно потрепывая пса по загривку.

— Он не сможет отбиваться как следует — с ней на спине. Или ты совсем не можешь думать о двух вещах одновременно? — язвительно заметил Куруфин.

Келегорм стиснул зубы, но, видимо, всё-таки удержал себя в руках усилием воли.

— Но тогда зачем тебе вообще тратить время на обыск? — Он еще раз оглядел «груз» — Арэдель — и бережно поправил её голову так, чтобы лежала по видимости удобнее.

— Он дружил с наугрим. — Для Куруфина то, что отсюда следовало, было очевидно — но для Келегорма, видимо, требовалось пояснить дополнительно: — Они не слишком-то жалуют чужаков. И охраняют свои секреты. Зато, напротив, охотно общаются с теми, кто может не только взять у них что-то — но и дать взамен нечто ценное. На редкость прагматичные создания. К тому же, его меч... — Куруфин бросил красноречивый взгляд на оружие, все еще зажатое в мертвой руке.

Келегорм понимающе кивнул и, оставив Арэдель на Хуана окончательно, наклонился над трупом Эола. Разжал мертвые пальцы и расстегнул на нем пояс с ножнами. Держал клинок Келегорм, впрочем, с некоторой вполне объяснимой осторожностью — у такого меча более чем могла быть своя воля.

— Увезти и изучить. — Это был не вопрос. Келегорм сам не делал мечи — но как опытный воин и какой ни есть, а сын своего отца, не мог не понять, что металл этого оружия выглядел — и был — необычным.

Куруфин, не тратя драгоценного времени и слов на само собой разумеющийся ответ, подхватил с земли каменный светильник и направился в дом — тот, что служил, судя по размерам и внешнему виду, единственным жилым зданием усадьбы.

У дальней стены залы, куда вошедший попадал сразу же, шагнув за порог, располагалась круглая печь, сложенная из темного камня; по стенам в два ряда шли скамьи с перегородками, застеленные травяными тюфяками и шерстяными одеялами. Сверху над каждой была приделана полка, где лежали разные личные мелочи — гребни и шкатулки, веретена, спицы и ножи. Здесь могло разместиться с двадцать примерно эльфов, но сейчас не было ни души.

Куруфин остановился рядом с одной из скамей и попытался приподнять сиденье. Оно действительно приподнялось, приоткрывая внутренность сундука и сложенную внутри одежду — Куруфин разглядел, вроде бы, вышитую самым простым узором льняную рубаху и серый плащ. Он захлопнул сундук, зачем-то поправив сверху тюфяк, и заставил себя поторопиться: подданные — подчиненные, или кто бы там они ни были, — Эола существовали на самом деле и не могли отлучиться далеко.

За еще одной такой же круглой печью, как на входе, зал кончался неширокой лесенкой, уводящей вверх, под крышу.

Куруфин взбежал по ней. Наверху оказалось четыре небольшие комнаты — он заглянул в одну из них и увидел широкую кровать с резными столбиками, застеленную пестротканым покрывалом и звериными шкурами. Шкуры лежали и на дощатом полу, а на стене красовались оленьи рога, украшенные сложно сплетенными из шерстяной нити амулетами, какие были в ходу и у здешних синдар, и в Семиречье. Рядом с кроватью был заметен большой, окованный железом, сундук. Квадратное окно выходило в лес, и тонкая прорезная штора из белой ткани была чуть сдвинута в сторону — не поймешь, чьей-то рукой или волей случая. Комнатка напротив спальни была пустой и совершенно чистой, а в третьей оказались сложены на широких полках ткани, шерстяные одеяла и что-то ещё — Куруфин не входил и не вглядывался.

Наконец, удача улыбнулась ему в четвертой из комнаток — той, что смотрела окном на ворота. Там на столе (больше, впрочем, напоминавшем верстак и выполнявшим, должно быть, обе этих задачи) у окна стопками и свертками лежали исписанные звериные шкуры и костяные писала, а также были расставлены глиняные флаконы с краской. Подойдя вплотную, Куруфин отметил, что пергамент был хорошей выделки: вероятно, самый лучший, какой вообще мог достаться хозяину здешних мест. На вделанном в стену крюке висел светильник — в нем теплилась пара искр, но огонь уже догорел.

На полках, приколоченных над верстаком и по стенам, обнаружились материалы похуже — исписанные и свернутые в трубку шкуры и даже обрывки грубой ткани, покрытые смутно различимыми, нанесенными красно-бурой краской значками.

Куруфин раскрыл наудачу несколько сшитых сшитых льняной суровой нитью кожаных тетрадей и пролистал. Страницы оказались исписаны киртом — эта модификация письменности Даэрона была похожа на ту, что приспособили для своих нужд гномы, но всё же несколько отличалась. То тут, то там среди обычных значков встречались символы, напоминающие гномские цифры и обозначения отдельных земных элементов, а сама запись была выполнена на своего рода смеси языков. Куруфин хмыкнул — похоже, Эол считал себя единственным эльфом, знающим кхуздул, но слегка просчитался.

Он подошел к окну и прислушался. Ни света, ни звука — в запасе оставалось еще немного времени. Можно было успеть сходить в кладовую и хорошенько пошарить на полках.

Из кладовой Куруфин вернулся с полотняным мешком и мотком тонкой бечевки: надо же было как-то это всё уложить. Смахивая — наскоро, не разбирая — содержимое с полок, он натолкнулся на звякнувший под рукой почтовый футляр из тонкой жести, какие обычно привязывали к лапам воронов — не доверяя простой бечевке и избегая порчи писем. Открыв капсулу быстрым движением, Куруфин обнаружил внутри свернутый трубочкой лист тонкой бумаги, по которому бежали четкие, резкие строчки тэнгвар — и этот почерк он знал более чем хорошо, пусть даже Кармис редко оказывалась настолько далеко, чтобы обмениваться с ней письмами (и переписываться не любила сама).

Куруфин задумался — не стоит ли пошарить и в том сундуке, что в спальне? Не исключено, что там и найдется вся скудная поклажа, с которой Арэдель приехала в Химлад. Впрочем, нет: вряд ли среди этих вещей было что-то, на что стоило бы тратить время.

Выйдя наружу, Куруфин не заметил во дворе ни единой живой души — и неосознанно ускорил шаг, хотя и понимал, что случись действительно нападение — слышен был бы шум, и брат постарался бы его предупредить хотя бы криком.

За воротами не обнаружилось никого чужого — зато обнаружился, наконец, Келегорм: он стоял на одном колене перед levinsanat и что-то сосредоточенно с ним делал. Что именно — не позволяла рассмотреть тень. Да и Хуан был не очень доволен тем, что хозяин занялся чем-то странным, и беспокойно поводил мордой, показывая, что не прочь убраться из этого леса поскорее. Арэдель прижималась к шее пса щекой — доверчиво и спокойно, словно решила прокатиться сама, как бывало когда-то давно, и уснула в дороге.

— Ты что это делаешь? — спросил Куруфин, подходя ближе.

— Сейчас увидишь, — пообещал Келегорм. Спустя мгновение он уже поднялся — и в руках у него очутилась аккуратно отделенная от тела голова не-эльфа, подвязанная по шее рукавом его же рубахи: чтобы ничего не выпало ненароком. Это, последнее, Куруфин оценил.

Брат, глядя на него, ухмылялся широко и искренне.

— Подумал, тебе захочется увести с собой такой охотничий трофей.

Голова без лишних слов проследовала во всё тот же мешок — как самое удачное дополнение к его содержимому.

Выезжали обратно они в таком же молчании — только на этот раз отыскать путь в проёмах между паутинным плетением оказалось немного легче.

За пределами леса погода неожиданно — или, по осеннему неверному времени, как раз ожидаемо — успела испортится: отвесными струями с неба лил дождь. Оставалось только надеяться, что вода не просочится в вещевой мешок и ничего не повредит в механизме и зашифрованных тетрадях, с содержимым которых Куруфину хотелось всё-таки познакомиться лучше, чем просто мельком. (О том, что может промокнуть он сам — или их с братом живая ноша — он почему-то даже не подумал).

В некотором отдалении от того места, где кончался перед братьями лес, было заметно пятно света — от скопления таких же каменных светильников, которыми освещали перед собой дорогу они. Должно быть, там встали временным лагерем остальные — те, которым удалось выбраться из Нан-Эльмота. (Приходилось только надеяться, что удалось это — всем).

— Вы живы! — Восклицание не вязалось с мокрыми разводами дождевых струй и раздраженным выражением на лице подъехавшей к ним Кармис. — Что там с вами было? — требовательно спросила она тут же, без перехода, прежде чем Келегорм или Куруфин успели хоть как-то отреагировать на её появление.

— Вооруженное столкновение, — буркнул Куруфин, покосившись на брата.

— Из-за нее? — Кармис указала взглядом на Арэдель.

— Именно, — подтвердил уже Келегорм с резким кивком.

— Ранена? — быстро спросила Кармис, прищурившись в свете светильника и наклоняясь чуть ближе.

— Просто в обмороке, — Келегорм сделал в ее сторону останавливающий жест. — Но теперь ее никто больше не тронет.

И что-то такое было в его тоне, наводящее ровно на одну мысль о том — какими средствами Келегорм это обеспечил.

— Вы убили Эола, — неверяще покачала головой Кармис.

— Не мы, — уточнил Куруфин. — Он.

— И... что теперь?

— Только пытаюсь представить.

На лице Кармис отразилась сложная смесь эмоций — преобладали легкий ужас и неверие.

— Неужели никто так и не скажет мне, что и сам рад был бы его прикончить? — буркнул Келегорм, глядя на Кармис, как на предательницу.

— Обойдешься, — заверил его Куруфин, и, предупреждая дальнейший виток спора, быстро спросил у Кармис: — А с вами что? Как вы сами выбрались?

В отряде, как выяснилось из ее рассказа, не нашлось никого, кого не затронул бы наведенный Эолом морок. Они даже обнаружили это не сразу — просто блуждали по опушкам, словно бы стукаясь лбами о невидимую, но прочную паутину. Когда перед Кармис в десятый раз мелькнула та же остодемоневшая поляна с одиноким наглым грибом, торчащим в центре, она мрачно сплюнула в траву и приказала выбираться. По счастью, к условленному месту сбора вышли все, никого не потеряли.

Кроме, собственно, лордов.

Не увидев ни Куруфина, ни Келегорма, Кармис сначала подобралась и вскинулась, затем успокоилась — а потом опять начала нервничать. Либо они каким-то образом пробились внутрь — либо их взяли в плен, а она не уследила и не помешала. Оба варианта сталкивались под черепом дружинницы, и ни один не мог полностью одолеть другой. Они сражались, пока она руководила остальными — собрала всех у переправы, пересчитала и распорядилась ждать, и, если что, переправляться самим, а сама вернулась к опушке, — и, наконец, сложившись вместе толкнули ее вперед, как пружиной: стоило завидеть две крупных тени и меньшую третью, выезжающие из-под лесных крон.

Выслушав всё это, Куруфин только коротко кивнул. Дальше ехали в мрачном молчании — по счастью, до берега реки было недалеко, а во время переправы уже не до долгих бесед.

Хуан бежал рядом с конем Келегорма, не отставая — несмотря даже на то, что на нем по-прежнему находилась Арэдель, накрытая вдобавок ещё одним тяжелым плащом, с которым вызвался расстаться Браголон.

Куруфин, проверявший, не затерялся ли кто — пусть здесь и была знакомая равнина, не зачарованный чужой лес, но на сегодня уже хватало сюрпризов — нагнал, наконец, брата. Оглянулся по сторонам, проверяя, не слышит ли кто. Но отрядные следовали чуть позади, а Кармис, державшаяся ближе всех, уже и так догадалась о смерти Эола. Остальных не стоило пугать раньше времени; хотя гадать они могли, конечно, сколько заблагорассудится.

— Ты должен будешь отправиться на Химринг. Безотлагательно, — проговорил Куруфин негромко, но ясно и четко: так, чтобы брат слышал всё. — Не задерживайся на ночь, скачи. С тобой Хуан, значит, ничего не случится.

Келегорм оторопело моргнул.

— Что? Почему?!

— Потому что я говорил тебе. Элу Тингол не откажет себе в удовольствии обвинить нас в случившемся, и еще в чем-нибудь в довесок — он только и ждет возможности ещё как-то свести счеты. Мы должны быть готовы. Старший должен знать.

— Тогда тебе лучше бы ехать самому.

— Не я в этой ситуации размахивал мечом. Нет уж.

— Что тогда с оружием и доспехами? Я так не успел их осмотреть.

Каким далеким сейчас казался тот, другой вечер у походного костра — и та их легкомысленная перепалка; сейчас предмет для беспокойства был куда серьезней, чем любые отклонения от производственных планов или не одобренные эксперименты со сплавами. Качнув головой — и с трудом сдержав желание заметить, что осмотр бы вполне получился, если бы кое-кто с самого начала так сильно не спешил ввязаться в неприятности, — Куруфин отозвался:

— На этот счет не беспокойся. Я всё пришлю сразу же, как разберемся с...

Он взглянул на спину Хуана — лежащая на нем Арэдель представлялась действительно грузом. Бесформенным, едва ли не безжизненным свертком.

Досадливо скрипнув зубами, Куруфин прикрыл глаза — и отвернулся, направляя коня в ту сторону, где ехала Кармис.

Куруфин, по обыкновению, проснулся рано — удивительно даже, с учетом того, в какое время довелось лечь. Тяжесть в голове после вчерашнего поиска пути сквозь лес всё же чувствовалась, но не такая сильная, как он ожидал — должно быть, после гибели Эола обратный путь в его песне и впрямь был не настолько трудным. А может быть, сказалась добром и баня, которую всё-таки растопили для вернувшихся.

Он подошел к бельевому шкафу и вынул оттуда свежую одежду — штаны и простую рубаху. За ними последовала накидка — тоже безо всяких изысков: однотонная, с почти не различимой вышивкой, цвета темного вина.

Его покои в общинном доме не так уж и отличались ото всех прочих, разве что просторностью — противоположное крыло, точно таких же размеров, было поделено на три комнаты для проезжих, а он, кроме спальни, располагал небольшой отдельной приемной и кабинетом для чистой работы: для почти всего другого, отделенные садом, имелись и кузницы, и мастерские с любыми необходимыми инструментами.

Арэдель должны были устроить, в целом, не хуже, пусть и не здесь, — Куруфин особо распорядился об этом. Даже проследил лично, сопроводив импровизированные носилки, на которых так и не пришедшую в сознание Арэдель (он мысленно похвалил себя за предусмотрительность и верно соразмеренное воздействие) члены отряда сопровождения отнесли к дверям целительского дома. Там, казалось, еще никто не спал — что было странно, учитывая, что избытка пациентов не наблюдалось; или, быть может, предусмотрительная Кармис успела первой поставить всех на уши.

Так или иначе, Арэдель выделили отдельную комнату с постелью и окном в целительский садик с лекарственными растениями, окруженный живой изгородью, — в таких поправлялись те, кому не повезло серьезно пострадать от несчастных случаев на шахте и в кузницах: например, обжечься раскаленным металлом. Ее состояние было не настолько серьезным — точнее, мысленно поправил себя Куруфин, по крайней мере не угрожало жизни напрямую, — однако существовали и другие причины, по которым её следовало пока что держать отдельно от всех прочих. Важно было избежать кривотолков — а целительский уход Арэдели, тем не менее, будет необходим. Особенно если… Тут мысль от Куруфина, как раз заканчивавшего перед зеркалом одну из не требовавших чужой помощи, но тем не менее изящных в своей простоте причесок, ускользнула. Если — что?

Он нахмурился — и отражение повторило его гримасу, сделав ту отчего-то более неприятной. Это «если» имело, по всей видимости, отношение к её… состоянию; слова «беременность» Куруфин избегал. Но у беременности, так или иначе, может быть только один исход…

На сторожевой башне ударил сигнальный колокол — один удар: знак собираться для тех, чья очередь была работать на шахте. В иное время и сам Куруфин, может, присоединился бы к ним, но сегодня предстояло многое обдумать. Да и старшего шахты неплохо было бы предупредить заранее — чтобы включил в списки.

Приведя себя, наконец, в пристойный вид, Куруфин спустился на первый этаж — несмотря на то, что едва рассвело, там сидели Алайнис, её сестра Тириэн и почему-то ещё Браголон, черкавший что-то угольной палочкой на листах, сшитых «в четверть». Понять, встали они уже или ещё не ложились, было совершенно невозможно. Впрочем, окинув взглядом разложенное на трёх сдвинутых в ряд столах богатство — листья, травинки с корешками, веточки, грибы и куски толстой пористой коры, — Куруфин предположил: скорее, второе. Алайнис в Нан-Эльмоте явно не теряла время зря, а судя по количеству собранного, кто-то ей помог.

Он ненадолго остановился у доски на стене, исписанной разноцветным мелом — кто-то из работавших в шахте предлагал поменяться с ним сменой, кто-то приглашал некую деву прогуляться при луне, кто-то звал послушать исполнение новой песни в общинном зале — завтра, сразу с наступлением темноты… Скользнув по содержимому доски взглядом и не найдя ничего необычного, Куруфин вышел из общинного дома по направлению к дому целителей: через обеденный зал, выводивший на хозяйственный двор. Надо будет позже вернуться и всё-таки позавтракать, но сейчас важнее было другое.

Он ускорил шаг, обходя пристроенное к дому хозяйственное крыло, и зашагал по дорожке туда, где белели высокие стены Палат Исцеления. Небо, ещё окрашенное бледно-золотой дымкой осеннего восхода, было прозрачным и ясным, обещая погожий день.

В доме целителей было светло — окна в свое время сделали широкие, не поскупились — и на удивление уютно: простая мебель, легкая и резная, плетеные половички под ногами… Пройдя по коридору, Куруфин свернул направо и поднялся по широкой лестнице. Лестничная площадка второго этажа с одной стороны уводила в коридор, залитый мягким, приглушенным светом, а по прямой упиралась в арку, задернутую тканевым пологом, слегка шевелившимся от ветра — должно быть, из приоткрытого окна. Отдернув ткань в сторону, Куруфин вошёл внутрь.

Аринвар, старший из целителей Химлада, уже ждал его. Ждал, впрочем, не праздно — вроде бы делал какие-то заметки, но больше вертел в пальцах перо, словно неуверенный, какие именно слова использовать для записи. За его спиной находились полки с пухлыми целительскими тетрадями и пузырьками, содержащими образцы различных трав или уже готовых лекарственных составов.

Он сделал попытку приподняться из-за стола, приветствуя лорда. Куруфин только махнул рукой — не нужно; сейчас — не нужно. Сел на один из стульев, скучающих у стены; подвинул его ближе к столу — так, чтобы оказаться прямо напротив Аринвара. Тот задул свечу — та горела если не всю ночь, то явно значительную ее часть; сколько именно — Куруфин сказать не мог, мерных делений там не было.

Какое-то время оба молчали; Куруфин сидел, небрежно облокотившись на край стола и повернувшись наполовину — чтобы даже ненароком не почувствовать себя пациентом, пришедшим к целителю за советом; ровно наоборот. И следил за выражением лица Аринвара, пока тот неторопливо собирал листы с заметками в аккуратную стопку.

Он всегда сам выбирал себе тех, с кем готов был работать вместе, а вот Аринвара принял после Дагор Аглареб только по просьбе самой главы Дома Подорожника — как одаренного и внимательного целителя, неспособного, тем не менее, к работе в боевых условиях: тот вложил в исцеление раненых столько сил, что после битвы и сам находился в плачевном состоянии.

Впрочем, до сих пор им двоим удавалось как-то уживаться на одних землях; Аринвар предусмотрительно в дела лорда не вмешивался, хотя и следил, чтобы работающие в кузницах, мастерских и шахтах не пренебрегали правилами безопасности, стремясь соответствовать высоким куруфиновым стандартам.

— Состоянию здоровья госпожи Арэдель ничто не угрожает, — неторопливо начал, наконец, целитель. — Хоть и не сразу, но у нас получилось стабилизировать её внутреннюю музыку и погрузить её в сон, который должен помочь ей восстановить силы. Она не голодала, конечно же, однако, — тут Аринвар слегка нахмурил брови, — её роа ослаблено и подвержено усталости куда сильнее обычного. Ей также недостает определенных важных веществ, в том числе таких, которые вырабатываются в основном под воздействием света. Недостаток не слишком серьезный, особенно если она согласится принимать у нас пищу прямо с сегодняшнего же утра. Однако, учитывая её состояние — надо понимать, что на двоих всего требуется больше. Я имею в виду мать и ребёнка. — Аринвар взглянул на Куруфина прямым взглядом.

— Значит, она беременна. В самом деле. — Это был не вопрос. Можно было поздравить себя с тем, что ему наконец удалось вытолкнуть с языка это слово — словно толстого, извивающегося червя.

— Я не могу назвать точный срок — как если бы зародыш рос то быстрее, то медленнее. — Аринвар нахмурился снова; похоже, подобное не было в порядке вещей. — Но если мои предположения верны, зачать она должна была незадолго до или сразу после Врат Лета. Я… У меня не так часто возникает нужда осматривать нисси в тягости — в основном я принимаю их, только чтобы подтвердить то, что они о себе знают и так.

Здесь Аринвар немного недоговаривал: во владениях Куруфина хватало женщин — в основном из нолдор, но также, в меньшем числе, и синдар, — занимавшихся горной разведкой, добычей руды и камня или кузнечным делом. Они не собирались тут же бросать любимое занятие, узнав о том, что носят дитя (по крайней мере, до той поры, пока сами не поймут, что трудиться сделалось неудобно или опасно) — но старший целитель считал своим долгом вдвойне пристальнее наблюдать за ними и просил сообщать о любых признаках неблагополучия. Пока что всё обходилось; Куруфина это более чем устраивало. И он не мог ответить на слова Аринвара легкой, самыми краями губ, усмешкой — незлой, но дающей понять: во что лорд ставит попытку своего целителя скромничать.

Аринвар слегка поморщился, но следом продолжил, как если бы запинки и не было:

— Однако мне известно, что беременность может развиваться медленнее, если нис неожиданно оказывается в неблагополучных для нее обстоятельствах. По крайней мере, об этом говорили наставники. Но, повторю, если наша гостья согласится принимать полноценную пищу и выходить на солнце, всё наладится. Хорошее питание, прогулки и покой — вот что сейчас ей необходимо.

Куруфин кивнул, хотя его мысли не находились в прямой связи со словами целителя. Скорее, ему думалось о том, как соотнести соблюдение целительских рекомендаций — точнее, конкретно той, что касалась прогулок, — и намерение не предавать огласке особенности ситуации. Кто знает, как может повести себя Арэдель?..

— Приношу свои извинения, — проговорил вдруг Аринвар.

— За что?

— Я посчитал поначалу, что вы с лордом Келегормом ошиблись. После того, как госпожу Арэдель принесли сюда, я осмотрел ее сначала обычным образом, только внешне, но затем… Мне сказали — тысячница Кармис, если я помню верно, — что господин Нан-Эльмота похитил ее и удерживал при себе силой. Однако мне очевидны были следы супружеской связи в её разуме. Эта связь, несомненно, существовала и была оборвана насильственной смертью. И когда она, проснувшись, начала кричать и спрашивать, где она и что происходит… — Он переплел и сжал пальцы. — Мне показалось понятным, отчего она так и не пришла в себя по пути. Это бывает с чувствительными душами после подобного рода потрясений.

— Арэдель никогда не была чувствительной, — заметил Куруфин самую малость резче, чем собирался. («Надо же, теперь уже я говорю как Келегорм»). — Но ты говорил — «поначалу».

Аринвар кивнул — как-то отвлеченно.

— Как я и сказал, она кричала и плакала, и также повторяла, что здесь, во владениях Первого Дома, никому и ничему верить нельзя. И даже… сопротивлялась, — выскользнуло у него неохотное признание.

— Никто не пострадал, я надеюсь? — Не удержался Куруфин от вопроса. Как Арэдель когда-то умела драться — знали многие, в особенности ее точные пинки — кузина Артанис как-то, помнится, с дюжину дней не могла как следует сесть на коня после одной из их… стычек.

Аринвар несколько недоуменно покачал головой.

— А должен бы? Она просто молотила кулаками наугад, как это свойственно женщинам в помрачении… Но, прошу, не перебивайте меня, лорд.

Куруфин кивнул. Аринвар вновь расплел и переплел пальцы несколько нервозным жестом.

— Нам не сразу удалось убедить её, что целители не принимают сторон во вражде, исключая войну с Врагом, и не причинят ей зла. Но дальше почему-то она ни разу не заговорила о муже и не спросила, что будет с ее ребенком. И кроме того… — целитель помедлил ещё, и всё же продолжил, быстрым жестом показав на свою левую руку, — вот здесь, над локтем, у неё пять свежих кровоподтеков, как будто её очень неосторожно схватили за руку. Не соизмеряя силы. Рука примерно как ваша, лорд Куруфин, сильные пальцы, такие бывают у… ремесленников. Вы её не трогали?

— Ни я, — чётко проговорил Куруфин, стараясь звучать спокойно и взвешенно, хотя лежащая на колене ладонь почти сжалась в кулак. — Ни Келегорм. Ни Эол при нас. А вот роста мы с ним примерно одинакового. — Он невольно поморщился.

Аринвар покачал головой.

— Трудно поверить, чтобы такое было сделано намеренно, и тем более мужем, но их супружеская связь и впрямь… Хотите? — Он быстро кивнул на комнатную масляную горелку, на которой как раз закипал какой-то травяной отвар.

Не дожидаясь согласия или отказа, он протянул руку за спину, снимая с одной из полок две толстостенные глиняные кружки, и разлил отвар. Пододвинул одну из кружек Куруфину.

— По всей видимости, она была для него развернутым свитком, как и полагается этому между супругами, а вот он, пожалуй, закрывал от неё свой разум чаще, чем открывался ей. И ещё как будто она чаще прислушивалась к его голосу, чем к тому, который звучит у нее внутри. Правда, я не могу судить о мёртвом со всей определенностью. Мне случалось помогать потерявшим близких, и я знаю, что осколки связи иногда принимают… странные формы. — Аринвар помолчал еще несколько мгновений. — В том числе, сейчас я ощущаю разрывы — даже, скорее, один большой, неровный разрыв, — в связи между матерью и ребенком, и он меня тревожит: словно она пытается о ребенке забыть.

— Или не знала вовсе? Так, что ей не о чем вспоминать? — осведомился Куруфин вроде бы вскользь, не торопясь прикасаться к кружке и ее содержимому.

— Не верится, что она может не знать. Потеряв близких, многие стараются не думать о них, чтобы не причинять себе лишней боли, а сын — это всегда продолжение отца, и попытка не думать о погибшем иногда приводит к разрывам связи. Это плохо, очень плохо. — Аринвар встряхнул головой.

«Сын. Значит, сын». Сказанное отзывалось внутри глухой злостью.

— Исключено. Я видел это еще до гибели Эола. Этот… как выразился ты, разрыв, диссонанс был в ней с самого начала. И даже ощутив угрозу, она закрывала горло и грудь — не живот.

Аринвар посмотрел на него взглядом, странно близким к оценивающему; будто пытался предположить, что же изначально понадобилось лорду в незримом мире — но решил в конечном счете оставить свои предположения при себе.

— В таком случае, нам придётся принять — как более вероятное — предположение, что вы правы, лорд. Но тогда это…

Казалось, Аринвар искал подходящее слово, но тщетно. Тогда он просто махнул рукой и отхлебнул отвара.

— На деле, как бы невероятно нечто подобное ни звучало, должно быть, так всё и есть. Ведь мелодии матери и ребенка искали бы возможности воссоединиться, но за всю ночь — а я сидел при ней почти неотлучно, — я не увидел этого поиска. Скорее, диссонанс только нарастает — когда госпожа Арэдель находится в сознании. И… нехватка жизненных веществ тоже становится более понятной — ни сознательно, ни по внутреннему чутью, она не начала питаться так, чтобы хватило обоим. По ее рукам, плечам и спине заметно, что она достаточно тяжело трудилась по дому и по хозяйству — женщины синдар, живущих на отдаленных хуторах, нередко делают в одиночку то, что в большом селении легче разделить со многими. Но, узнав о беременности, особенно в ситуации нехватки пищи и сил, нис обычно склонна экономить то, что у нее есть. Синдэ она или нолдэ, неважно. Причем в случае госпожи Арэдель часть этих сил как будто… уходит куда-то еще.

— Уж не на то ли, чтобы она продолжала не понимать, что носит ребенка? — спросил Куруфин, наклонившись ближе.

— Возможно. Вкупе со всем этим я не могу отрицать признаки, что говорили бы в пользу… насильственного удержания госпожи Арэдель. Тяжелый труд, синяки, то, как она избегала наших прикосновений и отбивалась… К тому же, даже когда мы сумели погрузить её в сон, она поначалу спала очень неглубоко и тревожно — открывала глаза, озиралась, сжимала во сне зубы и кулаки, подтягивала колени к животу, будто пытаясь стать меньше. Я… — Аринвар опять помедлил, собираясь то ли со словами, то ли с мыслями, — помню подобный сон только у некоторых эльфов. С определенными признаками пережитого.

— Ты говоришь о пленных. — Это был не вопрос.

— Да, — признался Аринвар и отпил из кружки; глоток был долгим — даже слишком. — Точнее, о страхе, им свойственном. В госпоже Арэдель оказалось очень, очень много страха. — Аринвар покачал головой. — И я понял бы, если бы она боялась всего лишь, что её убьют, как убили мужа, но при попытке прояснить источник этой тревоги… — Целитель сделал последний глоток отвара. —…выходило странное.

— Например?

— Например, она бормотала, будто не может никому верить — но не могла назвать среди тех, кому верить можно, даже своего… даже Эола, — поправился Аринвар, заметив взгляд Куруфина, — и не потому, что его больше нет в живых. Также она продолжала повторять, будто в Нан-Эльмоте будет безопасно, но не сумела объяснить, почему — с каждым вопросом мы натыкались на всё ту же стену страха.

— Ей страшно здесь? То есть — она боится этого места, или просто боится? — Куруфин наконец взялся за кружку и сделал задумчивый, неглубокий глоток.

— Скорее, это общий страх… страх внешнего мира, мира за стенами. — Аринвар очертил эти воображаемые стены руками. — Нам удалось её успокоить, но не определить точную причину. Тем более что… — целитель сделал паузу — не замялся, нет: это была пауза, какую допускают, взвешивая — делиться некими сведениями или же нет. — В ее памяти есть ещё одни стены. Городские стены, хотя где именно этот город находится, понять нельзя. Только то, что для госпожи Арэдель это место связано с покоем.

А это уже становилось даже более, чем интересным.

Странствующие торговцы и просто бродяги из синдар говорили, помнится, что Тургон оставил Нэвраст ради какого-то другого места. Кто-то из братьев (похоже, Маглор) тогда еще заметил, что у дорогих родичей какая-то навязчивая идея о тайных городах — неужто им было какое-то видение? «Видение, которым обделили сыновей Феанора? — фыркнул, помнится, Карантир. — И что в нем тогда за польза?»

Если ещё один такой город действительно существовал… любопытно было бы выяснить, так ли это.

— Вы смотрели глубже? Удалось ли вам понять, что это за город и каково его расположение?

Догадка того далекого — вчерашнего, только вчерашнего — дня, что Арэдель взялась во владениях Первого Дома всё же не просто так, вновь забрезжила в голове, подобно теплящейся среди углей искре.

Аринвар отрицательно качнул головой.

— Мы, целители, обычно не погружаемся в чужое сознание так глубоко без прямой просьбы и согласия. Сегодняшней ночью это было… одним словом — так вышло. Можно было бы даже подумать, что это место — лишь плод ее воображения. Город, холм… Это слишком похоже на Тирион, не находите? — На губах Аринвара мелькнула мечтательно-печальная улыбка. Впрочем, у Куруфина не было сейчас лишнего времени указывать ему на неуместность подобных чувств.

— А проговорилась ли она хоть раз, куда именно ей надо вернуться?

— Нет.

— Однако, если бы речь шла о Нан-Эльмоте, не нужно было бы никаких тайн. Не правда ли? Значит, тот город наверняка существует.

— Ни я, ни мои помощники не станем рисковать, изучая её воспоминания без её согласия. Последствия такого нарушения могут быть…

— Если это может повредить вам, как целителям — разумеется. — Куруфин приподнял ладонь с легким кивком.

— В первую очередь это противоречит нашим обычаям! — Вспыхнул — насколько к нему возможно было применить это слово — Аринвар.

— Да, да, я понял, — слегка раздраженно махнул рукой Куруфин. — Хорошо. Раз уж сейчас ничего нельзя выяснить с определенностью, я не хотел бы, чтобы определенность заменяли слухи и сплетни. Поэтому не стоит, чтобы кто-либо еще вне Палат Исцеления знал о её предполагаемом замужестве. Это может быть небезопасно для неё самой. Эол чинил нам всяческие препятствия, напал на наш отряд, чуть не убил моего брата — нужно ли, чтобы Арэдель связывали со всем этим?

— Но ведь беременность не спрячешь.

— К тому времени, как внешние признаки её… состояния могут проявиться, решение уже наверняка найдётся. — И не Аринвар ли говорил, что развитие этого… плода замедлено из-за неведения Арэдели?.. — И кроме того, — добавил Куруфин вдруг, — она ведь может и перестать быть беременна.

— То есть… как? — На лице Аринвара отразилось непонимание.

— Если, как ты говоришь, Арэдель сама себе не отдает отчета в своем положении, и плод этот отнимает у неё больше сил, чем положено — не будет ли следующим разумным шагом предположить, что избавление от такого бремени станет для нее только благом? — Куруфин не знал точно, откуда взялась в нём эта мысль — разве что считать ту смутную тень, мелькнувшую на задворках разума после пробуждения, — но не слышал ни тени сомнений в собственном голосе.

— Это… — «Искажение», читалось в глазах целителя; но он был достаточно благоразумен, чтобы не бросаться подобными словами перед лицом лорда, —…насилие.

— А что, если её фэа и роа сами отвергают ребенка? С самого начала? И ей недостаёт лишь толчка?

— Невозможно. — Аринвар покачал головой. — Нис должна хотеть этого, иначе не сумеет понести.

— Ты хочешь сказать — нис во время зачатия следует пребывать в полном и здравом сознании, дабы зародыш укрепился внутри её лона после того, как произошло слияние мужского семени с женским.

Целитель моргнул. Он не ожидал такого точного, уверенного вопроса. Даже после всех этих лет. Даже несмотря на то, что прекрасно знал свою наставницу — с некоторых пор главу уважаемого Дома — и особенности её взаимоотношений с некоторыми из сыновей Феанора.

Тиллас, как её звали на синдарине, была лучшей целительницей в Белерианде. По крайней мере, Куруфин так считал — и никто не смог бы убедить его в обратном. Отец привлекал к себе только лучших — и те, кто позже хотел принадлежать к Первому Дому, старались сами стать лучшими. Достойными этого. Он знал — он учился у двух из них, отцовских друзей: у одной — ювелирному делу, у второго — языкознанию. (Никто из сыновей Феанора не учился у собственного отца, по крайней мере, в раннем юношестве — тот не хотел, чтобы родительские чувства мешали ему оценивать труды и достижения детей по достоинству). То были родители Кармис, Фаэнриля и Лулэндиля — и обоих не было среди живых в этих землях.

И у Лассэ — как называли госпожу целительницу в те дни (как звал её отец, с дружеской усмешкой на губах) — Куруфин тоже учился.

Если так можно было выразиться. В конце концов, в таком возрасте об ученичестве обычно речь ещё не заходит.

Просто после того, как он разобрал и собрал несколько подряд заводных игрушек, которые для него смастерили Отец и Старший, маленький Атаринкэ вознамерился повторить то же самое с блестящим жуком и лягушкой из ближайшего пруда — и закономерно расстроился, когда животных не удалось оживить, — отец привёл его к дверям Лассэ и попросил — почти что потребовал — чтобы та наглядно показала, чем живые дышащие тела отличаются от механизмов. (Отличий, на взгляд Куруфина, было не так уж и много, но вот возможности для сохранения сколько-нибудь разобранного тела живым оказались, к сожалению, ограничены).

…Келегорм, помнится, еще потом удивлялся: как это младший брат, впервые выбравшийся с ним на охоту, так уверенно и точно режет добычу, даже не поморщившись от вида — нет, не крови даже, а вываливающихся потрохов. Для его практического ума это было странностью — но именно тогда, должно быть, он и начал — пусть смутно — осознавать преимущества теоретической подготовки. И именно с этого момента, как потом решил Куруфин, началось их союзничество — полезное, как следовало признать, для обеих сторон.

Куруфин усмехнулся этому воспоминанию — не отводя от Аринвара немигающего, прямого взгляда. Тот был вынужден кивнуть, соглашаясь с тем, что и так должно было быть известно.

— В обычных обстоятельствах дело обстоит именно так; здесь мы согласны, — продолжил Куруфин. — Но ты сам сказал: здесь обстоятельства необычны. Вот и ответь: можно ли сейчас счесть ее рассудок достаточно здравым?

Аринвар чуть помедлил, отведя взгляд к окну, хотя ничего примечательного там и не происходило — лишь ветер гнал на север облака, которые должны были пролиться дождём над Аглоном, натолкнувшись на горы, да раскачивал ветви клёнов.

— Нет, — наконец признал он. — Я предположил бы, что виной потрясение, но…

— Но, — кивнул Куруфин. Помолчал тщательно рассчитанное мгновение. — И вот ещё ответь: если бы можно было извлечь те жидкости, в которых содержатся зрелые детородные соты, у не знающих об этом нэра и нис, а затем соединить их между собой — дало бы это результат?

— Такое извлечение невозможно.

— А будь возможным?

— Само созревание детородных сот уже можно считать согласием. Дальнейшее уже ничего не могло бы определить.

— Мы, однако, сошлись на том, что рассудок может играть с нис игры. Если воспользоваться подобным помутнением разума…

— Кто из мужчин пойдет на такое? — перебил Аринвар, забывшись. Куруфин сжал пальцы и поглубже вдохнул.

— Сравнение с пленом здесь уже прозвучало. И верно: если можно внедрить в одного из квэнди некую внешнюю цель, то почему нельзя поступить так же с ребёнком? Почему нельзя заставить нис считать себя женой, тогда как на самом деле она рабыня? — Кажется, Куруфин всё же немного повысил голос.

— Это будет значить, что вы сравниваете господина Нан-Эльмота с владыкой Ангбанда, — тихо, в противоположность ему, заметил Аринвар.

«Только что ты едва не сравнил с ним меня».

— Хорошо, — сказал, Куруфин, впрочем, другое. — Готов ли ты рискнуть и сообщить ей о её состоянии? И что ты станешь делать, если последствия окажутся именно такими, о каких я предупреждал?

— Я предпочел бы сначала разобраться получше. Понаблюдать за связью еще несколько дней, чтобы исключить ошибку.

— Хорошо, — вновь согласился Куруфин. — Не стану тебе препятствовать. Я и сам не заинтересован в поспешности. Однако со своей стороны скажу: уверен — ничего не изменится. Так что советую подумать: что тебе, как целителю, ближе — рискнуть и оказаться неготовым к последствиям, или подумать, как безопаснее поспособствовать неосознанному стремлению той, кто находится на твоем попечении.

Аринвар сглотнул; мысль явно была для него столь же неприятной, как и в то мгновение, когда была впервые озвучена. Но он вновь проявил осмотрительность и не стал явно возражать. Должно быть, рассчитывал всё-таки найти некую возможность свести возникшую ситуацию к известным, привычным формам.

Вот только ничего у него, разумеется, не выйдет.

— Пока что, — продолжал Куруфин, пользуясь замешательством целителя, — я посоветовал бы поощрять ее двигаться, так, чтобы ее тело вспомнило свои прежние привычки. — Эхом зазвучало в мыслях это: «пыталась ударить наугад, как свойственно женщинам»; он не позволил лицу дернуться, хотя был близок к тому. — Она любила упражняться в гибкости и ловкости. Это можно устроить даже в помещении, тем более, что погода вскоре начнет портиться. — Про погоду он ввернул не без умысла. — Подтолкнуть ее к этому, надеюсь, не будет с твоей стороны считаться противным целительскому обычаю?

— Укрепление тела, не спорю, дело полезное, — Аринвар сглотнул, но с собой совладал. — Однако телесные упражнения могут повлиять на беременность, тем более, развивающуюся… не совсем так, как положено.

— Лучше побеспокоиться о более ближней перспективе, не находишь? А теперь, с твоего соизволения… — Аринвар, казалось, едва заметно поморщился на этих преувеличенно вежливых словах. — Я хотел бы навестить пациентку. Как ее родственник. — Он, впрочем, не сказал — «сестру».

Аринвар какое-то мгновение молчал; вновь взял в пальцы перо и покрутил между.

— Я упоминал в самом начале, что нам удалось погрузить ее в сон, — сказал он. — И упоминал также, что это было трудно. Если разбудить ее сейчас — все наши усилия этой ночи могут оказаться тщетными.

Куруфин прищурился. Аринвар прямо и спокойно встретил его взгляд.

Нет, Аринвар не лгал; целителям, по слухам, неправда давалась тяжелее, чем прочим, хотя Куруфин и сомневался порой в достоверности подобных изречений.

— Значит, дашь мне знать, когда она проснется. Мне не хотелось бы терять время зря.

С этими словами Куруфин поднялся с места.

Из целительского дома он уходил не спеша, будто нехотя — даже самому себе доказывая как будто, что его не прогнали. Просто время не настало.

И только когда дверь Палат закрылась за ним, он осознал вдруг, что за время, прошедшее с прощания с Аринваром, не думал ни о чем конкретном. В голове было пусто — и он это ощущение не любил; это могло означать, например, будто некая мысль оказалась настолько всеобъемлющей, что выдавила все остальные — и те еще какое-то время будут робеть вернуться.

Что это была за мысль на сей раз — нетрудно было предположить.

Впрочем, пока что всё равно можно было заняться не требующими особых творческих порывов делами — ничего неотложного не произошло, но заведенный порядок стоило соблюдать. Например, как следует изучить — если уж выдалось время — все бумаги, касавшиеся дел в Каэниуле, оставленные ему Кармис и Фаэнрилем. Кармис бумажные дела не очень любила, но все-таки подходила к вопросу старательно, как и ко всем прочим обязанностям. Если оставили в поселке за старшую, значит, нужно вести хозяйственные записи — что она и делала. Надолго ее терпения, впрочем, не хватило: аккуратный, нарочито четкий почерк коротких ежедневных заметок под конец сменялся смазанными и наползающими друг на друга тэнгвами (не то чтобы это имело значение — выдающихся событий, которые следовало сохранить для истории, за время его отсутствия все равно не было).

А вот Фаэнриль, наоборот, писал обстоятельно — некоторые его заметки Куруфин отложил в сторону. Старший оружейник, среди прочего, заведовал и разведкой полезных ископаемых, и кое-какие предложения определенно следовало обсудить с ним вслух и лично.

Но вот, наконец, отчеты были разобраны, а время еще оставалось. Куруфин повёл плечами, оглядывая свой кабинет. Сощурился на солнце, барабаня пальцами по кожаной обивке стола.

Поразмыслив, он решил всё же написать Старшему. Всегда полезно изложить собственную версию событий. Особенно если из-за этих событий может начаться война. Так оно будет лучше и для Келегорма — даже если тот этого не поймет. Зная, как порой подводит брата необходимость излагать свои мысли медленно и последовательно, Старший может вполне списать на это свойство личности Келегорма некоторые… расхождения между его и Куруфина рассказами.

Сам Куруфин решил твердо держаться заранее назначенной линии: в Нан-Эльмот их привела не прихоть, а необходимость, Эол же напал первым, из темноты — и у них просто не оставалось иного выбора, кроме как защищать свои жизни. А заодно — и честь своей кузины, Арэльдэ Нолофинвиэн, пропавшей без вести в окрестностях этого леса — но нежданно-негаданно обнаружившейся у Эола в доме. (То, что Арэдель изначально была гостьей в Каэниуле, Куруфин опустил: не желая, чтобы кто-то за глаза обвинял в небрежности его людей — и тем более Кармис).

Вместе с официальным посланием в Химринг отправилось письмо для Лассэ — его, скрепленное печатью Дома, по традиции полагалось передать лично. Письмо было на квэнья; еще одна предосторожность.

«Сильпэлассиэ Ристариэн, главе Дома Подорожника — от Куруфинвэ Феанариона, князя Химлада, с приветом и миром.

Смею надеяться — то, что я присылал в дар твоему Дому последний раз, служит исправно. И если за прошедшее время возникли иные нужды, тебе известно: ты можешь располагать всем, что только есть в моих мастерских, считая также труд собственных моих рук. Следует отправить сюда лишь слово.

Хотя, верно, мне следовало бы начать с извинения. Ты ожидаешь писем, способных развеселить и дать отдых разуму, я же редко расположен к таким. Желал бы я хотя бы сейчас писать тебе с лёгким сердцем, заботясь только о том, как ловчее передать на письме события и наблюдения, которые ты способна счесть достойными интереса.

Есть, однако, деликатное дело, в котором я не могу положиться ни на что иное, кроме твоих знаний и твоего опыта. Включая и опыт касательно обращения с эльдар, побывавшими в руках Врага или его слуг.

Способен ли нэр устроить так, чтобы нис зачала во время соития, сама того не осознавая? Каким воздействием на фэа и роа можно добиться подобного исхода? До какого срока может роа нис отвергнуть зародыш, если оное воздействие прекратится? И как следует поступить в случае, если это невозможно по естественному ходу вещей, однако нис по-прежнему не может и не желает осознать себя матерью? Существуют ли в целительском арсенале средства, способные избавить нис от этой тяжести, навязанной против воли её же фэа, и не поставить при том под угрозу её жизнь и здоровье?

Буду признателен за скорейший ответ. Прошу поверить, что здесь нет места праздному любопытству».

Письма к вольеру, где обитали почтовые вороны, Куруфин также отнес сам, не доверив ничьим другим рукам.

Запрокинув голову, он наблюдал за улетающей птицей. По прикидкам, долететь она должна была самое большее за полдня, и еще столько же на обратный путь. Вдобавок, следовало, конечно, учесть время для обдумывания и составления ответа. Только тогда можно будет начинать действовать с определенностью.

За этими размышлениями его и застал мальчишка — сын местных синдар, прижившихся в поселке и принявших нолдорский образ жизни, он пока что только присматривал себе занятие на взрослую жизнь, и был в целительском доме на побегушках: в смутной надежде однажды заняться там чем-то большим. (Если, конечно, до тех пор ему не надоест).

— Целитель Аринвар просил передать — ваша родственница, князь, проснулась, — весело сообщил мальчишка, приглаживая волосы и вскинув на Куруфина глаза: темные, почти чёрные, каких не бывало у нолдор. Деталь, обычно прошедшая бы мимо внимания, сейчас вызвала вспышку лёгкого, досадного раздражения.

— Беги к нему и передай — я скоро буду, — велел Куруфин, и мальчишка тут же бросился обратно. Только и оставалось, что проводить его взглядом — не то чтобы недобрым, но скорее тяжелым.

По дороге Куруфин заглянул в здание швейной мастерской — и оценил, как быстро, на самом деле, распространяются по поселению слухи. Дежурный мастер даже не поинтересовался, для кого лорду понадобилось заказывать комплект женской одежды — белье, юбка, нижние рубашки, платье, накидка со свободными рукавами, мягкая домашняя обувь; разве что мерки попросил уточнить. Куруфин пока что назвал примерные — само собой, подбором одежды для Арэдель он не занимался никогда, но ее рост и ширину плеч мог оценить на глаз и помнил неплохо. Помнил он и то, какого покроя и как именно украшенные вещи она любила — и сам удивился тому, что благополучно всё это не позабыл. А следом спросил у портных: нет ли у них ничего примерно подходящего из готового.

«Рост у нее средний, так что должно быть. Платье, конечно, будет не совсем по фигуре, но на первое время…»

Вскоре ему вынесли сверток, в котором было, сколько нашлось, готовых вещей. С ними Куруфин и вернулся в Палаты Исцеления.

 — Как видишь, я даже не с пустыми руками, — обратился он к Аринвару, постаравшись скрыть иронию в голосе.

 — Не нужно ее волновать сверх меры, — Аринвар даже не отвел взгляда от пузырька с какой-то жидкостью, который изучал на просвет. Его лицо оставалось таким же отстраненно-внимательным. — Она сейчас слаба.

— У этой ее слабости, — заметил Куруфин, как бы невзначай, даже словно бы примирительно, — может быть и ещё один источник, кроме того, о котором уже шла речь. Эол мог и просто лишать ее сил посредством своего леса — Нан Эльмот весь оплетен был паутиной его песенных чар. Не веришь мне, — он позволил себе мимолетно усмехнуться, скорее даже дернуть краем рта, — спроси остальных, кто был там и заплутал. Ей необходимо восстанавливать силы, верно, но на это может уйти куда больше времени, чем рассчитано. — И, наконец, добавил то, ради чего начинал говорить: — И оба аспекта ее… состояния могут быть переплетены.

— Вы можете быть правы, лорд, — так же спокойно, даже отстраненно отметил Аринвар. — Но в таком случае тем более прошу: не задерживаться надолго.

 — Просьба принята, — Куруфин кивнул. Стоило рассчитывать, что даже времени, которое вкладывал Аринвар в «недолго», ему хватит, чтобы оценить ситуацию. Он поудобнее перехватил свёрток с одеждой. — Комнату я помню. Провожать не нужно.

Тут Аринвар всё-таки сжал губы, будто намереваясь что-то добавить, но уронил только:

 — Хорошо.

И добавил, уже когда Куруфин сворачивал в коридор, где — последняя дверь с правой стороны — располагалась нужная комната:

— Если что-то пойдет не так, я услышу.

«И не понять, — подумал коротко Куруфин со смешанным чувством раздражения и легкого восхищения, — то ли он так прячет угрозу, то ли беспокойство».

Он постучал в окрашенную зеленой краской дверь — громко и отчётливо; отсчитал до двенадцати и, не дождавшись ответа, вошёл. Спрашивать разрешения при этом он не счёл нужным — здесь, в конце концов, его земля.

Арэдель лежала — скорее, полу-сидела — на кровати, положив руки поверх одеяла, одетая в длинную свободную сорочку. Она словно бы даже не пыталась изучить взглядом комнату, где ее поместили — дико, но до очевидности правда: смотрела прямо перед собой, как будто точка на стене, среди нарисованного степного пейзажа, была интереснее всего, что ей доводилось видеть.

Услышав шаги, она повернула голову в его сторону: так резко, будто не слышала стука — или не хотела слышать.

Ее пальцы сжались на одеяле, затем разжались; зашарили вокруг — словно Арэдель искала что-то, что можно схватить. Но никаких лишних предметов в палате не было — весьма осмотрительно, отметил Куруфин; даже если ей и приносили поесть — что наверняка должны были уже сделать — тарелки и столовые приборы после трапезы унесли.

Глаза у Арэдель были такие же, как тогда, вечером в Нан-Эльмоте: расширенные и полные безотчетного страха.

Она замотала головой; распущенные волосы, которые до этого явно кто-то пытался расчесать (скорее, не она сама, а целители) опять разметались.

— Не подходи! Не трогай меня! Прочь! — Она попыталась отодвинуться, но помешала подушка. У Арэдели вышло только подтянуть колени к груди — всё та же поза, которую она принимала, будучи без сознания, отметил Куруфин.

Наконец, будто эта вспышка истощила и без того невеликие силы, она закрыла лицо руками и застыла так, ссутулив плечи и сгорбив спину. Казалось, можно было различить под тонкой тканью напряженные мышцы, по которым проходила лёгкая дрожь.

Вспомнив то, что произошло при их встрече в Нан-Эльмоте, Куруфин сделал глубокий вдох и сказал на квэнья:

— Арэльдэ, успокойся. Я принес тебе кое-что.

Раскладывая на стуле, стоявшем рядом с постелью, одежду, Куруфин незаметно попробовал вновь взглянуть на Арэдель вторым зрением. Всё, увиденное прежде, было на месте: чужая, но даже не осознающая себя саму, мелодия внутри её музыки — и разобщенность, спутанность между ними двумя.

Это было.

Это было отвратительно.

И этого не должно было быть. Он скрипнул зубами.

— Здесь нет обуви, которую можно носить вне дома.

Услышать такое неожиданно здравое замечание от Арэдели — здесь и сейчас — показалось странным; впрочем, Куруфин не подал вида и спокойно кивнул.

— Да, это так. Но тебе сейчас и нет необходимости выходить. Тебе нужно оставаться в доме целителей.

— Нет, — она замотала головой. — Нет. Не нужно. Мне нужно ехать. Я должна уезжать.

У него едва не вырвалось: «Куда?» Но он помнил разговор с Аринваром.

— Ты сейчас нездорова, Арэльдэ. Как только ты отдохнешь и поправишься, мы сможем обсудить твой отъезд.

Она настороженно, будто неохотно кивнула. И при том — отметил про себя Куруфин — даже не попыталась заговорить о смерти Эола; или о том, что ей что-то нужно именно в Нан-Эльмоте.

— Сейчас же ты нуждаешься в тщательном осмотре на случай, если воздействие, которое ты испытала, оказалось слишком глубоким.

— Ночью… Меня осматривали ночью, я помню. Нужно еще? — На ее лице мелькнула тревога.

— Я сам не целитель; разве не лучше им знать? — Куруфин старался говорить со всей убедительностью, доступной ему сейчас. — А наши здешние целители — одни из лучших, не беспокойся на этот счёт. Дай им и себе время, так будет к пользе для всех. Если же у тебя есть вопросы по поводу ухода за тобой и твоего состояния в целом, — добавил Куруфин, — тебе стоит обратиться с ними к старшему целителю. Надеюсь, он сумеет удовлетворить твоё любопытство.

— Это тот, который приходил ко мне совсем недавно? — Арэдель словно бы оживилась, но самую малость.

— Тот. — Куруфин кивнул.

— А. Ему верю. Он… похож.

— На кого?

— На Ли… на хорошего целителя, — быстро поправилась она. — Неважно.

Арэдель вновь опустила взгляд; лицо сделалось невыразительным, скучным.

— Ты ничего больше не хочешь мне сказать, Арэльдэ? — предпринял Куруфин сдержанную попытку.

— Нет, — кукольно качнула она головой. — Не хочу.

— Ты хотела бы, чтобы сюда приехал Тьелкормо? — попробовал он подойти с другой стороны.

На лице Арэдели мелькнуло, быстро сменяясь, одно выражение за другим: настороженность, недоверие, надежда, любопытство… страх? — но она продолжала молчать.

Для верности Куруфин подождал еще несколько мгновений. Вздохнул.

— Хорошо. Отдыхай. Я ещё зайду к тебе позже.

На это она кивнула — но как-то рассеянно; и, на мгновение повернув голову, уже из дверного проёма Куруфин заметил, как она повернулась на кровати на бок и уткнулась лицом в стену: в той самой позе, которую с утра ему описывал Аринвар.

Он вышел, осторожно прикрыв за собой дверь.

Старшего целителя Куруфин, возвращаясь, застал за работой: тот перетирал в ступке травы, ритмично бормоча что-то под нос в такт движениям. При виде лорда он запнулся, вскинул на него глаза — встревоженно, отметил Куруфин.

— С ней всё в порядке, — развеял он опасения. — Насколько это применимо к ее теперешнему состоянию.

Аринвар кивнул — медленно, словно бы испытывая к его словам какое-то безосновательное, безотчетное недоверие.

— И вот ещё что, — обратился Куруфин к Аринвару уже от самой арки, ведущей на лестницу вниз. — Пусть с ней говорят на квэнья. Если хотят, конечно, чтобы она вела себя здраво.

Аринвар нахмурил брови, будто вспоминая о чём-то, потом удивленно поднял взгляд на Куруфина.

— Откуда вам известно, что из наших попыток успокоить ее на синдарине ничего не вышло? Она тогда только и повторяла, что здесь земля убийц, однако я… вспомнил, что показывала мне однажды наставница.

«А вспомнили мы, похоже, одно и то же», — подумал Куруфин. От него не укрылось и то, что раньше целитель не упоминал про смену языков — и только сейчас, от удивления проницательностью лорда, слегка забылся.

Неужто думал, что, не достигнув результата сразу, он просто уйдет ни с чем?

Не на того напал.

— У меня, если ты помнишь, способности к языкам, — хмыкнул он. И не добавив ничего больше, направился к выходу.

Ему вновь вспомнилась сложная смена выражений на лице Арэдели. Вспомнилось это же лицо, закрытое, как забрало гномского шлема.

Интересно, как бы повернулись дела, будь здесь брат?.. Побудило ли бы Арэдель его присутствие признаться в большем, раскрыть истинные намерения, если они были у нее?..

Впрочем, Куруфин не позволил этой мысли задержаться надолго.

Сегодня с самого утра было зябко — первое предвестие приближающейся зимы. Куруфин плотнее запахнул накидку и движением ладони приказал лошади стоять смирно. Забавно — еще несколько дней назад он удивлялся поведению Кармис, а сейчас сам выехал за ворота — встречать возвращающихся, хоть и отлично понимает: это излишне. Но выезд давал возможность очистить мысли, разобрать их на части и собрать заново, смазав маслом застоявшиеся шестерни рассудка.

Фаэнриль ещё по возвращении — то есть, по их возвращении из Нан-Эльмота — известил его, что в этом году Келебримбор опять поехал на торговый аванпост лично, но тревожиться не стоит — встреча должна пройти без каких-либо сложностей.

На этот раз, впрочем, кроме обменных списков Келебримбор взял с собой немного «монет» — так эти чеканные знаки называли гномы. По их словам, «монеты» служили универсальной мерой ценности для едва ли не всех возможных вещей: неважно, обмениваешься ты ими с кем-то или держишь при себе.

Здесь было нечто большее, чем просто система учета. Будь это так — в этом не нашлось бы ничего нового для эльдар. Ещё в первые валинорские годы, после завершения строительства Тириона, ваньяр и нолдор — успевшие освоиться с тем, что предлагает в изобилии их новый дом, — разработали особые таблицы, чтобы легче было сводить взаимные избытки и нужды: даже эльфийская память не могла удержать сразу всего.

Словом: нет, они не подсчитывали каждый раз заново, сколько наконечников стрел следует обменять на мешок зерна, и скольких мер вина стоит один набор инструментов для обработки дерева — как предположили, в свое время, наугрим; чем весьма возмутили Карантира, взявшегося объяснять им нолдорскую систему на ужасающей, с точки зрения Куруфина, мешанине языков. (Частично здесь виной было, полагал Куруфин, как раз-таки чисто языковое недопонимание — в конце концов, с тем же Дориатом они вели дела еще до прихода нолдор; но дориатрим, по всей видимости, гномов в тонкости своих расчетов не посвящали — а со стороны — приходилось признать — всё выглядело примерно так. Тем более, для нерегулярных обменов можно было сводить счет наново каждый раз — без особых помех).

Так-то, если на то пошло, у белериандских синдар (как у все того же недоброй памяти Эола, в чем Куруфин имел возможность убедиться собственными глазами) существовали свои хозяйственные единицы: обозначающие число не каких-то конкретных предметов, а именно предназначенных стать товаром. Одни числа переводились в другие по правилам, отличающимся от племени к племени; а в Дориате — насколько об этом можно было судить извне — эти правила стали наиболее запутанными, освященными чуть ли не ритуалом.

И кроме того... В поселениях эльдар при обмене между собой искони учитывались не только товары, но — даже в большей степени — обязательства. Каждый всегда чем-то обязан каждому — общежитие всегда строилось на общем долге; и долг короля или князя из расчетов никто не исключал.

Но вот торговле с самими гномами приходилось волей-неволей сверять все вплоть до сотой доли развеса; те были народом дотошным и весьма негибким, да вдобавок ещё и со вздорной склонностью изменять недостаточно «весомым», с их точки зрения, условиям. В свои внутренние дела они нолдор — ожидаемо — не посвящали, и приходилось ориентироваться только на то, что изложено в договоре — тэнгвами по пергаменту.

И то же самое становилось, пусть и мало-помалу, справедливым и для прочих торговых дел. Расстояния сами по себе уже делали обитателей разных владений куда менее осведомленными о том, как обстоят дела в хозяйстве у соседей и союзников; а сосредоточенность — в первую очередь — на собственных заботах довершала картину.

Не то чтобы кто-то прямо решился бы на обман или подтасовку, но о выгоде — так или иначе — неосознанно пекутся все: тем более правители и вожди. С таблицами или без — а напоминало это игру, правила которой усложняются всякий раз, не успеют участники доиграть партию.

За расчетами, сверкой и перепроверкой — всё ли отвечает ожиданиям, не возникло ли неучтенных провалов или наоборот: товара, оставшегося невостребованным, — приходилось просиживать чем дальше, тем дольше — и это успело надоесть Куруфину достаточно, чтобы он заинтересовался гномской новинкой.

В интересе его поддержали, кроме Карантира, неожиданно еще и младшие — лаиквэнди уже не держали простые нолдорские изделия за такую уж диковину, а необходимость в торговле и союзах оставалась насущной. Универсальный эквивалент мог здесь оказаться весьма полезным.

Однако же ещё несколько десятков лет — с тех пор, как Карантир впервые поделился с прочими братьями этим гномским изобретением, — ушло на то, чтобы определить вес и содержание металла в каждом таком знаке, утвердить символы, которые следует изображать на них, а также — то, кто их будет чеканить. Последнее, впрочем, так и осталось на усмотрение младших князей — Старший к нововведению остался довольно холоден, а потому «монеты» таргелионской чеканки, как убедился Куруфин во время отлучки, отличались от химладских. Интересно, успел ли брат — и когда, если не в их с Келегормом присутствие? — провести подобные же испытания?

Впрочем, немного соперничества — конструктивного, само собой — им не повредит.

Всё было согласовано загодя, недостачи в товарах также не наблюдалось: Куруфин, руководствуясь принципом «доверяй, но проверяй», запросил у Фаэнриля и других старших шахты и приисков списки с учётных книг — и остался доволен. Так что причин беспокоиться, в самом деле, не оставалось. Впрочем, не совсем так — не оставалось, кроме одной: Куруфин не имел представления о том, как именно Эол сносился с гномами — только о том, что эти связи существовали; а потому существовала и вероятность, что этот караван — тем более, по осеннему времени — Эол не пропустил бы. А потому нелишним было бы знать: заметят ли гномы тишину в Нан-Эльмоте — и сообщат ли об этом в Дориат, куда в конечном счете держат путь.

Вместе с Куруфином за ворота напросилась, как это водится, Кармис. Сама она так же молчала — должно быть, чувствовала, что Куруфин не в настроении. Ей тоже было бы бесполезно говорить, что беспокоиться не о чем — ситуация, возникшая вокруг вызволения (если так можно было выражаться) Арэдель из Нан-Эльмота, влияла и на неё тоже. Вчера она громко поссорилась с Фаэнрилем, который попробовал намекнуть сестре, что если уж лорд вернулся из отлучки — то ей можно отдохнуть и заняться собой, а не бегать за каждым жителем посёлка, чья преступная неосторожность, по ее мнению, непростительно угрожает совокупной безопасности. Теперь ей, конечно, было жаль собственной несдержанности — поэтому Кармис только ёжилась и хмурила брови, то и дело неосознанно касаясь оружия на поясе.

Время шло, а каравана всё не было видно — лишь ветер раскачивал серебристые кусты лоховины на вершине холма, разрезанного красной лентой дороги. Сочетание цветов — серебро и коричнево-красный — напомнило Куруфину еще кое о чем, случившемся вчера.

Тем же вечером, до того, как застал ненужную и некрасивую ссору брата с сестрой, он принёс Арэдель украшения. (Кожаный плетеный пояс с бляшками, парные браслеты и серьги — совсем простые, из серебра, с уже готовыми рукотворными кристаллами; всего-то одно полное утро работы. Куруфин сделал бы и лучше, но для повседневной носки и такое годилось). Заглянул к ней совсем коротко, полагая, что она уже спит — намеревался просто оставить подарок на столе; однако она (и куда только смотрели целители?) по-прежнему бодрствовала — сидела на постели, подложив подушки под спину. Ее руки лежали поверх одеяла — неподвижно и тяжело. Опять в ней виделось то самое неустойчивое сочетание жутковатого спокойствия и предельного напряжения воли. Оставалось только надеяться, что она — сейчас — не расплачется вдруг, как это случилось, когда ей принесли наконец-то дошитое белое платье ее любимого когда-то фасона. Слёзы эти были еще одной странностью — Арэдель на его памяти не плакала, даже опасно повредив ногу после неудачного падения со скалы, что уж говорить о не нравящейся одежде. Но при том от платья Арэдель не отказывалась — наоборот, стиснула в пальцах изо всех сил и продолжила плакать, уткнувшись в него лицом. Аринвар воспользовался возможностью, чтобы попросить Куруфина выйти — дескать, успокоить, а следом помочь ей переменить одежду и вымыться должны целители, а не кто-либо иной, пусть даже и родич.

При виде украшений она, впрочем, не заплакала. Вообще не сделала ничего, только ниже наклонила голову — почти сгорбившись, так, что распущенные темные пряди закрыли лицо. Она словно бы не могла поверить в сделанный ей подарок — как будто ей не полагалось иметь такие вещи, как будто что-то было неправильно.

Молчание слишком затянулось, и Аринвар — вновь сопровождавший Куруфина досаждающей, по видимости услужливой тенью, — подтолкнул его в плечо: намекая, что лучше бы выйти. Сразу же за дверью Куруфин стряхнул его руку — но старший целитель то ли действительно не понял, чем вызвано его досадливое раздражение, то ли нарочно предпочел понять не так.

— Она в тягости, — заметил Аринвар мягко, не отводя взгляда. — Женщинам свойственны перепады настроения в такие времена.

— За своими матерью и женой я отчего-то такого не замечал, — резко, чуть ли не сквозь зубы, ответил Куруфин. — И меня никак не радует наличие в Арэдель чего-то, что мешает ей наслаждаться тем, что она раньше любила.

Тут у Аринвара сделалось такое лицо, как будто ему прямо в рот выдавили целый лимон; а то и несколько. Но он ничего не сказал больше, позволив Куруфину спокойно развернуться и покинуть Палаты Исцеления.

...Куруфин встряхнул головой, прогоняя воспоминание.

Из-за гребня холма наконец-то показался всадник в черном дорожном плаще — капюшон, отороченный мехом, был беззаботно откинут, словно бросая вызов осенним холодам. За всадником тянулись запряженные тяжеловозами и укрытые кожаными фартуками четыре подводы на широких колёсах. Глядя, как они проседают в землю, Куруфин про себя порадовался, что осенние дожди ещё не начались всерьёз — хотя уже вот-вот пора, — и сделал заметку в уме: непременно приказать снова засыпать дорогу в низинах битым кирпичом.

По сторонам маленького каравана ехали вооруженные сопровождающие, и среди них Куруфин удовлетворенно отметил тех, кого назначил бы в свою охрану и сам.

«Молодец, мальчик».

Разумеется, вслух он говорить ничего подобного не собирался. Келебримбор — уже взрослый эльда, не стоило хвалить его на каждом шагу.

По мере того, как всадники подъезжали ближе, стало видно выражение лица Келебримбора — и тот не выглядел нисколько обеспокоенным, скорее наоборот. Один из его сопровождающих — не иначе, расслабившись уже совсем ввиду поселения, — нарушил строй и подъехал к Келебримбору вплотную. Они обменялись несколькими фразами — по-видимому, шуткой: конкретных слов не было слышно, но следом послышался смех.

Выходит, всё-таки ничего серьезного. Даже с учетом того, что Келебримбор вообще легко относился к жизни — иногда легче, чем Куруфин, как отец, мог одобрить, — случись иначе, он бы так себя не вел.

— Ты вполне справляешься, как я вижу, — отметил Куруфин, оглядывая подводы, когда те, наконец, поравнялись с ожидавшими на дороге всадниками.

На лице Келебримбора ртутью блеснула подтверждающая улыбка.

— Да, все прошло хорошо, — кивнул он. — Мастер Флонрим — помнишь такого, с рыжей бородой? — все ворчал, что, мол, торгуюсь я крепко, не хуже батюшки моего. Полагаю, мы оба можем счесть это похвалой.

Куруфин сдержанно усмехнулся.

— Как наугрим приняли наши «монеты»? Согласны обмениваться так, как мы предлагали — пять нашей чеканки к одному их золотому?

— В целом — скорее не против, но ты и сам понимаешь: караванщики — не совсем те, кто могут сами решать такие вопросы, торговлей ведь не они заведуют. Так что надо будет ждать следующей оказии. Хотя, конечно, гномы все равно считают, что их монеты лучше — у них-то полновесное золото, без всяких сложностей. Сколько раз я от них слышал — «вечно бы вам, нолдор, чего-нибудь намудрить». Ну да, говорю, на то мы и нолдор — не мудрить никак не можем...

Куруфин поморщился: обычное гномское упрямство, не больше, но гордость это все равно слегка задевало.

— Но ладно бы с ними, с гномами, — махнул рукой Келебримбор. — Зато вот сейчас... — Он вздохнул едва ли не мечтательно. — Приедем в Каэниул, так у меня как раз была занятная идея насчет обработки камней, но то времени не хватало, то материалов — а сейчас и ты на месте, и меня никто взамен тебя дергать не станет, и вообще...

Куруфин вздохнул. Другого выхода всё равно не было, так что ни к чему тянуть.

— Нет.

— Почему? — Келебримбор удивленно моргнул.

— Ты едешь в Аглон с грузом оружия и доспехов. Как можно скорее.

Но лицо у Келебримбора вытянулось так разочарованно, что захотелось в качестве противовеса пошутить.

— Твой дядя Келегорм в очередной раз оправдал свое материнское имя. К счастью, он оказался достаточно быстрым, чтобы не сделаться при этом мертвым — но взамен, похоже, обеспечил нам сложности с Дориатом.

— Так... Эол из Нан-Эльмота и вправду мёртв? — сообразил Келебримбор. Трудно было сказать, что именно звучало в этом восклицании — удивление, но радостное ли?..

Куруфин кивнул.

— Поэтому Келегорм поехал не к себе, а в Химринг, а оружие в Аглон повезешь ты. Тем более, что...

— У меня могли найтись весьма веские причины перерезать Эолу горло, — охотно кивнул Келебримбор. — И я как-то раз об этом даже мечтал. Вслух.

— Надеюсь, никто посторонний этого не слышал? — нахмурился Куруфин.

— Надеюсь. — Сын кивнул. — Но знал бы ты, как мне радостно было каждый раз узнавать, что почти всё самое ценное, что везли для меня, забрал этот... бурундук, предложив взамен что-то такое, чего у нас нет.

— Поблагодари дядюшку. Хотя посмотрим, как будет звучать эта благодарность, когда Тингол перекроет тракты, и мы останемся без твоих любимых мидий в масле. А кстати, откуда ты узнал, что с этим, как ты выражаешься, «бурундуком», стряслось неладное?

— Наугрим сказали. — Келебримбор посмотрел на отца и пояснил: — Обычно в виду Нан-Эльмота их караваны останавливались на некоторое время и ждали сигнала. На второй или третий день хозяин леса выходил к ним сам и предлагал товары для обмена: они, к примеру, очень ценят розовую древесину за то, что та очень неохотно горит.

Куруфин сделал мысленную зарубку — проверить, о той ли древесине идёт речь, а Келебримбор, тем временем, вздохнул и продолжил:

— Ещё он часто предлагал им дичь, солонину и коренья. А то и что-нибудь... необычное, «что подарит лес». В этот раз они стояли там неделю. На пятый день из леса выбрался некто, кого они сочли... странным, и здесь я, честно говоря, плохо понял. — Келебримбор неуютно повел плечами. — По описанию — выходит, что какой-то эльф, не похожий на эльфа, вышел к ним и сказал: хозяин умер. И только одну эту фразу и повторял. Но, так как он пошатывался, был оборванным и растрепанным, они сочли его впавшим в безумие.

Куруфин коротко хмыкнул.

— Они спрашивали, случается ли это с нами на самом деле, и... — Келебримбор закашлялся, словно пытаясь скрыть смех, — можно ли этим заразиться.

— И что же ты на это сказал?

— Что изредка случается всякое, но я не то, чтобы верю такому ненадежному источнику. И что они могут проверить это на обратном пути, когда никто не придёт забрать то, что они привезут из Дориата — Тингол присылал ему с караванами наугрим зерно, хотя и немного, дорожный хлеб и вино.

Куруфин задумчиво кивнул, глядя вдаль с прищуром, прикидывая возможности.

— Да, этим мы можем выиграть немного времени.

Келебримбор просиял, чувствуя в словах отца одобрение.

— А что касается Аглона... Ты можешь ехать завтра с самого утра — или уже сегодня. Час ещё ранний, можешь успеть проделать до темноты часть пути, да и потом, дорога известная.

Келебримбор вздохнул, будто принимая неизбежное.

— Что я успею за один вечер? Лучше уж сразу. Зато, может, в Аглоне увижу что-нибудь новенькое — не был там уже сколько… Около двух лет? И с дядюшкой Лулэндилем пообщаемся, опять же, хотя он как всегда будет больше про своих лошадей... Только дай мне новый отряд в сопровождение. Эти мои и так торчали со мной на аванпосту больше недели, и на еще один марш-бросок я подписывать их не имею права.

— Хорошо, — кивнул Куруфин. — Попроси Кармис — пусть подберет.

Услышав свое имя — он говорил негромко, но все-таки не таясь, — Кармис, до того расспрашивавшая о чем-то (кажется, о дорогах вдоль границ Дориата — насколько, на его взгляд, они сейчас кажутся безопасными) одного из новоприбывших, встрепенулась и подъехала ближе к Куруфину и Келебримбору.

— Обеспечишь моему сыну подобающее сопровождение? — обратился Куруфин к подруге. — Большой отряд не нужен, но не в одиночку же его отправлять на север.

— Конечно, — кивнула Кармис. — У нас здесь хватает желающих куда-нибудь съездить и развеяться, недавно как раз говорили — мол, скучно здесь сидеть.

Куруфин покачал головой, но ничего не сказал. Скучно им, это надо же.

* * *

На главной площади Каэниула их уже ждали: Фаэнрилю и нескольким его коллегам по цеху, похоже, тоже не терпелось узнать новости. Заодно и новый груз помогут собрать, удачно они подвернулись...

— Иди, — вполголоса обратился Куруфин к сыну, который, едва соскочив с коня, кажется, уже был готов схватиться за ближайший из обитых железом ящиков на подводе, с которой как раз стаскивали защитный фартук. — Распорядись, чтобы тебе и твоим спутникам приготовили баню. И загляни на кухни по дороге: перехватишь там что-нибудь, а заодно пускай завернут в дорогу хотя бы хлеба. У них должно ещё оставаться. — Для тех, кто работает в шахте, провизию приготовляли всегда с запасом, иначе не бывает. Келебримбор сам отлично знал об этом, а потому просто кивнул. — Скажешь: я приказал. — Куруфин подтолкнул заколебавшегося было сына в спину. — Иди, кому говорят. За разгрузкой и всем прочим сам прослежу.

Разгрузка каравана была делом несложным, но хлопотным — все товары следовало отметить, записать и распределить согласно необходимости: каждой мастерской, разумеется, хотелось получить больше и вперед других, и это не говоря уже о тех вещах, которые требовались не определенным мастерам, а шли на нужды всего поселения, — и всё это время можно было, без каких-либо особых усилий, даже не думать о другой причине, по которой захотелось отослать Келебримбора. Тот, с его легким характером и даже большей склонностью любопытствовать обо всём на свете, чем свойственна нолдор в целом, мог бы заинтересоваться и положением Арэдели — и Куруфин не был уверен, к чему может привести такой интерес. Чем меньше в конструкции независимых друг от друга деталей — тем она надежнее. А узнав о произошедшем в Нан-Эльмоте из уст дядюшки — если Келегорм уже вернется к тому времени в Аглон, ведь причин надолго задерживаться в Химринге у него нет, — Келебримбор сложит у себя в голове уже вполне определенный образ событий, включающий в себя Арэдель-пленницу, а не Арэдель-жену.

Тем временем в конце улицы как раз появились несколько телег, приспособленных для путешествия в Аглон: тяжело нагруженных, узких и с крытым верхом. С грузом готового оружия из расхожего — наконечники стрел, метательные ножи и звезды, детали упряжи — словом, всё, что время от времени бесследно пропадало на просторах Ард-Гален. А с этим также: кожи и пластины для доспехов и щитов; прутья и слитки очищенного металла, из которых любой мало-мальски сведущий кузнец в крепости сможет выковать всё потребное на месте. И, вдобавок, несколько особо тщательно упакованных в солому и уложенных в отдельные ящики двойных и отдельных зрительных трубок и других сложных изделий.

Одновременно с прибытием груза из дверей общинного дома вынырнул Келебримбор с огромной походной сумкой, закинутой за плечи — в ней явно была не только еда на дорогу. Он забросил сумку в полупустую последнюю телегу и кивнул — мол, готов. За то время, что разгружали приведенный им небольшой караван, он как раз успел освежиться и переменить одежду и плащ.

Куруфин еще раз проверил, всё ли уложено и упаковано должным образом — особенно на случай, если в дороге, и тем более ночью, нагрянет дождь. В остальном же — на долгие проводы тратить время никто не собирался: всё-таки не война. Обычная, не выходящая из ряда вон поездка к границам — и даже в отряд охраны выделена всего лишь полудюжина, не считая самого Келебримбора.

Келебримбор, между тем, вновь выглядел бодрым и довольным жизнью — или, по крайней мере, не давал понять, если в глубине души и чувствовал себя по-другому. Он вполголоса говорил что-то старшему нового отряда сопровождения — еще молодому, но весьма способному, по словам Кармис, отпрыску одного из первых смешанных нолдо-синдарских браков в Химладе. Тот, впрочем, кивал в ответ довольно рассеянно — а лицо под шлемом выглядело настолько сосредоточенно-хмурым, словно они отправлялись не в ближнюю крепость, а в тыл превосходящих сил врага. Должно быть, так сказывалась на молодом эльда непривычная ответственность; подумав об этом, Куруфин ощутил укол недовольства — Кармис всё-таки стоило бы подобрать кого-то поопытнее. Особенно для Келебримбора. Да, разумеется, набираться этого самого опыта надо, и обстановка сейчас спокойная — но тем не менее...

Фаэнриль на прощание хлопнул Келебримбора по плечу.

— Смотри там, довези всё в целости, а то зря, что ли, мои ребята работали?

— Довезу, — пообещал Келебримбор. Обернулся к отцу.

— Держи меня в курсе, если что, — сказал он вполголоса. — Все-таки ситуация... та ещё.

— Ты сомневаешься в моих дипломатических способностях? — приподнял бровь Куруфин.

— Знаешь, дипломатия Первого дома — очень своеобразная штука, как говорят... — усмехнулся Келебримбор, снова сводя всё в шутку.

Куруфину оставалось только покачать головой. Он еще раздумывал, обнять ли сына на прощание — но тот уже вскочил на спину коня и дал знак всем остальным: следовать за ним.

* * *

Проводив сына и коротко переговорив с Фаэнрилем — пусть ловит всех, кто захочет сейчас поделиться с лордом своими проблемами, и что может — решает сам (а решить главный оружейник и начальник мастерских мог в Каэниуле около половины всего, если не чуть больше), Куруфин направился в общую кухню — просторное строение, где хотя бы в паре очагов всегда горел огонь, а шкафы и ящики были полны припасов.

Там каждый мог приготовить себе что-нибудь — по мере, само собой, собственных поварских талантов и наличных запасов продовольствия, — если не хотел полагаться на предпочтения постоянных поваров. Полагались, на самом деле, многие, если не большинство — в том числе и сам Куруфин. Впрочем, бывали и исключения. Как сейчас.

Его руки двигались словно бы отдельно от разума, а разум замер; застыл. Он открывал шкафы один за другим, хотя мог, пользуясь своим положением, приказать сделать для себя что угодно — как немногим раньше приказывал выделить провиант Келебримбору и его отряду. Но простые действия приносили покой, которого сегодня — или, по крайней мере, сейчас — Куруфину против обыкновения недоставало.

Достать плющеную овсяную крупу, высыпать на сковороду; туда же — пару горстей миндальных орехов из плетеной корзины. Слегка поджарить — совсем немного, чтобы чуть хрустело. Высыпать в широкую миску, добавить изюма и... Он пошарил в глубине полок — что там еще есть? сушеные ягоды? — и извлек на свет еще одну корзинку с крышкой, с золотисто-янтарными сморщенными плодами внутри. Сушеные абрикосы, даже лучше. Измельчив всё, что удобнее было есть кусочками, он смешал составляющие в миске и залил кислыми сливками из кувшина, стоявшего в другом шкафу — глубоко в каменной кладке стены, где сохранялась прохлада. Щедро добавил меда — сладость не повредит — и тщательно перемешал еще раз.

Попробовал, что получилось — и остался доволен.

Правда, похоже, слишком задумался — получилось явно больше, чем требовалось на одного.

Еще одно воспоминание непрошенным пролезло в мысли: о том, как они — они трое: он сам, Арэдель и брат, — ели это после совместной прогулки в Апельсиновый лес ровно на полдороге между Тирионом и Валимаром — прогулки, совмещенной с импровизированным состязанием «кто быстрее». (Келегорм побеждал в нем ровно до той поры, пока Арэдель на скаку не сорвала и не запустила ему в голову гроздью спелых ягод на светло-оранжевом листе — эти-то листья и дали лесу имя. Упасть он не упал, разумеется, но первенство уступил. Куруфин спокойно скакал третьим и посмеивался себе под нос над обоими; оба, впрочем, не обижались). Готовил — если это можно назвать готовкой вообще — тогда Келегорм; а они с Арэдель спорили о реальности огромных чешуйчатых ящеров, какие, по слухам, встречались на самой-самой южной оконечности Амана. И о том, можно ли в одиночку подстрелить такого и хвастать потом трофеем.

Вокруг рта Арэдели были белые разводы, и она нарочито размазала их сильнее, будто стремясь изобразить себе бороду и усы, как у деда Махтана. Следом она заговорила преувеличенно низким голосом: «Я — страшное чудовище, спасенное из темных земель милосердной ко всему живому валиэ Йаванной! Но я не ценю ее милость, потому что отравлено Тенью и жаждой крови! Валар и квэнди слишком беспечны, чтобы это заметить!»

Затем она попыталась броситься с когтями — их изображали расставленные и скрюченные пальцы — на Куруфина, но тот предусмотрительно увернулся — и Арэдель, увлеченная инерцией своего резкого и не слишком рассчитанного движения, шлепнулась обратно на траву. Поднявшись же, только фыркнула и вернулась к еде, бросив, что кое-кто, как всегда, не понимает шуток.

«Да всё он понимает, — заступился за младшего брата Келегорм. — Просто ему не нравится тебе подыгрывать. Он, знаешь ли, не настолько снисходителен к тебе, как я. В конце концов, мы ведь делаем тебе одолжение. Вот узнал бы отец, что я называю тебя сестрой...»

Да, тогда они могли еще об этом шутить. И даже ему самому не приходила в голову мысль как-то порицать Келегорма — и себя самого, раз уж так выходило — за дружбу с дочерью отцова сводного брата.

Он нахмурился — не понимая сейчас, как следует отнестись к этой мысли.

Перед внутренним зрением опять встал образ Арэдели со стеклянным бокалом — высоким, но широким, из такого не станешь пить вино, — наполненным кислыми сливками вперемешку с орехами и свежими ягодами.

...А почему бы, собственно, и нет.

Даже Аринвар не станет возражать — вещь была питательной и в то же время не перегружала желудок.

Свою долю Куруфин съел тут же, на кухне, чтобы не тратить время и не носить посуду туда-сюда. А закончив, подозвал одного из поваров — принести две большие кружки с плотно пригнанной крышкой и двойными стенками, особо сделанных так, чтобы содержимое не остывало. В одну из них Куруфин сложил остаток смеси, а в другую — убедительно попросил налить горячего шоколада, куда досыпал, уже по собственной инициативе, остатки измельченных орехов. Так должно было быть только вкуснее.

Обе кружки он аккуратно сложил в нашедшуюся здесь же холщовую сумку.

Снаружи теперь накрапывал упрямый дождь, и Куруфин покачал головой — с отправкой оружия всё же затянули, и успел бы только Тьелпэ добраться, пока дороги не развезло окончательно.

В Палатах за столом Аринвара вместо него самого обнаружилась совсем молодая девушка — даже не целительница из полноправных, только ученица, в лучшем случае; хотя явно повыше рангом того мальчишки, который подбегал к нему два дня назад у вольера с воронами. Она что-то увлеченно записывала — настолько увлеченно, что не заметила Куруфина, даже когда тот подошёл совсем вплотную.

— Почему на месте старшего целителя я вижу не его самого? — осведомился Куруфин. Девушка — он не знал ее имени, точнее, не помнил; Каледвен, что ли?.. — вздрогнула и вскинула взгляд.

— Он... отлучился на время, а пока его нет, поручил мне переписать вот этот старый рецепт на хорошей бумаге, — заговорила она извиняющимся тоном. — Он сначала был в нашем целительском саду, осматривал теплицы и посидел там немного — я видела из окна. А потом, наверное, поехал освежиться — всё-таки случай госпожи Арэдель очень сложный. — Тут в ее взгляде появился лёгкий, но тем не менее различимый укор: похоже, девушке трудно было понять, как может кто-либо — пусть даже князь Химлада — не сочувствовать ее наставнику.

— Он оставлял указания?

Девушка покачала головой.

— Нет, ничего особенного. А у вас есть к нему дело, лорд?

— К нему — нет. По крайней мере, сейчас. Но если не было особых указаний, ничто не помешает мне зайти и проведать госпожу Арэдель, не так ли?

Девушка охотно кивнула, потом перевела взгляд на сумку.

— А что это у вас? — Про субординацию целительская помощница явно вспоминала только от случая к случаю; но странное дело — в отличие от навязчивого внимания Аринвара, это раздражения не вызывало. Почти.

Не торопясь, Куруфин продемонстрировал кружки.

— Собираюсь угостить свою родственницу. Согревающим напитком. — Губы девушки приоткрылись — по ним уже можно было представить начало фразы вроде: «В ее положении ей не стоит пить даже разбавленного горячего вина». — Шоколадом, если быть точным.

Взгляд девушки — она вообще оказалась обладательницей очень выразительного лица — сделался скорее сожалеюще-мечтательным: видимо, она сама была бы не против согревающего, но ответственность не давала отлучиться с рабочего места раньше, чем вернется Аринвар.

— Только она может быть занята, — предупредила девушка, когда Куруфин уже собирался повернуть в коридор. Он обернулся через плечо; нахмурился.

— Чем это?

— Госпожа Арэдель просила принести ей спицы и несколько клубков ниток, самых простых, некрашеных. Она говорила, что ей лучше не сидеть без дела, раз уж она... хорошо себя чувствует.

— Что? — Несмотря на то, что голос девушки в окружающей тишине звучал громко и чётко, Куруфина не покидала глупая мысль, будто он просто услышал что-то неправильно. — Арэдель никогда не показывала склонности к рукоделию.

В отличие от Келегорма, который даже подшучивал над ней в свое время на этот счет — дескать, из дерева вырезать или кожу обрабатывать ты умеешь, а вот если попросить у тебя шарф или шаль в подарок — то что в ответ получишь? Рассчитывать можно было в лучшем случае на спутанный клубок ниток: для вязания у сестры обычно не хватало терпения.

Девушка пожала плечами. Еще бы — откуда ей-то знать, что любила и не любила в своей жизни Арэдель.

— Она попросила — мы принесли. И я просто предупреждаю. Чтобы имели в виду.

После того, как Куруфин ничего на это ей не ответил, она вновь уткнулась в свои записи с рецептами.

В дверь комнаты Арэдель он вновь постучал; и вновь же не стал ждать разрешения.

Зайдя, Куруфин обнаружил ее на кровати — заправленной, впрочем, одеялом и простым светло-зеленым покрывалом поверх. Арэдель лежала, закинув руки за голову, и смотрела на потолок — словно в небо: впрочем, там и были нарисованы прихотливые узоры из облаков. Она все-таки переоделась в белое и надела пояс — но только его. Серьги и браслет лежали на подоконнике — как если бы она то ли примеряла их, но бросила, то ли вовсе решила не надевать. На стуле рядом с постелью валялось в беспорядке спутанное рукоделие — как и следовало от Арэдели, в общем-то, ожидать.

Услышав, как открывается дверь, она резко села. Рука метнулась к волосам — словно бы она по привычке проверяла, не сбилось ли покрывало, не слетело ли; но покрывала, понятное дело, не было вовсе. Так что она просто в несколько движений пригладила волосы, закидывая их за спину — но жесты ладоней выглядели странно неуверенными, как если бы Арэдель все равно сомневалась в своем праве сидеть сейчас вот так, на полуразобранной постели, с непокрытой головой.

— Не хочешь перекусить немного? — Куруфин обратился сразу на квэнья; и было что-то странное в том, чтобы снова разговаривать на этом языке о повседневных делах.

При звуках его голоса она немного успокоилась — по крайней мере, положила одну руку на колени, а другой оперлась на кровать.

— Что это? — В ее голосе не звучало любопытства — словно от вопросительной интонации осталось лишь воспоминание: привычка, лишенная смысла.

Куруфин поставил, не торопясь, обе кружки на стол рядом с ее постелью. Снял крышку с той, где была смесь, и подал ей. Вторую, с шоколадом, оставил закрытой — чтобы не остывала. Собственные действия выглядели принужденными, будто он вопреки собственной воле разыгрывал представление, в правдоподобие которого и сам верил мало.

Арэдель, впрочем, не спешила приниматься за пищу. Вертела в руках ложку — как будто узор, вырезанный на черенке, казался ей гораздо интереснее лакомства. Наконец, ткнула в содержимое — словно бы наудачу, но к губам так и не поднесла. Отставила обратно на столик и отстраненно проговорила:

— Я это не ем.

Куруфин приподнял бровь:

— С каких это пор?

Арэдель сглотнула.

— С тех пор, как... как стала его женой.

В груди под сердцем словно скользнула льдинка. Впервые она признала вслух свой брак с Эолом — хоть и не называла этого Эола по имени.

— Как знаешь. — Куруфин пожал плечами, пытаясь скрыть разочарование. — Но уносить это я не стану. Если ты не переменишь мнение, и еда испортится — тоже дело твоё.

— Пусть.

Она переплела пальцы. Сжала их — словно боролась с отдельной волей собственных рук. Но не брать же было самому ложку и не кормить ее, как неразумного ребенка, через силу?..

— Шоколад ты тоже не будешь? — отрывисто поинтересовался Куруфин.

— Шоколад? — В лице Арэдель на мгновение мелькнуло нечто живое, но тут же пропало. — Нет, нет. Я его тоже не люблю.

— С тех же пор? — хмуро спросил он.

— С тех же, — покорно кивнула она, словно даже не замечая ядовитой подложки в его словах.

Установилось молчание.

— Могу ли я всё-таки уехать? — спросила она резко, ни с того, ни с сего.

— А что сказал целитель, который занимается тобой? — ответил вопросом на вопрос Куруфин.

— Он сказал, что его забота — моё здоровье, а выезжать мне или нет из Химлада — это решать лорду. И если лорд решит, то он — его зовут Ариньяро, я верно запомнила? — даст мне рекомендации насчет того, как мне стоит питаться и какие снадобья принимать — на следующий сезон или два. Вот я и спрашиваю. Дадут мне уехать?

Куруфин скрежетнул зубами — впрочем, лишь мысленно.

Формально всё так и было — Аринвар не солгал: лишь воспользовался правдой в собственных интересах. Но чего именно он хотел этим добиться? Поставить Куруфина перед выбором-исключением: лишиться ценной свидетельницы — или всё-таки выдать ей её же собственную тайну? Опасаясь, как бы Куруфин раньше не успел... а, собственно, что? Он не был целителем, вопреки собственным познаниям об устройстве тела, и не знал способов повлиять на ситуацию — по крайней мере, пока не получит сколько-то определенный ответ от Лассэ. Похоже, не желая думать чересчур плохо о покойном хозяине Нан-Эльмота, Аринвар нашел в этой истории другого злодея.

Оставалось только надеяться, что письмо из Химринга придёт как можно скорее. К авторитету своей наставницы Аринвар обязан будет прислушаться — а то ведь и его самого можно при случае отослать из Химлада, как то письмо. И попросить у Лассэ кого-нибудь на замену.

— У меня не было и в мыслях удерживать тебя силой. — Куруфин покачал головой, не отводя от Арэдель взгляда. — Однако прошу подождать. Сейчас дороги вокруг нашего поселения едва ли подходят для путешествия. Броды после осенних дождей непроходимы, и то же можно сказать о долине Аглона. Когда возьмутся холода и ляжет снег, тогда можно будет уже говорить о том, чтобы дать тебе в сопровождение небольшой отряд. С ними ты безопасно смогла бы добраться хоть до самого Хитлума.

На имя местности — пробную стрелу — Арэдель не отреагировала. Ни согласием, ни прямым возражением.

Она с самой их первой встречи словно бы нарочито избегала говорить о своем тогдашнем еще приезде, а Куруфин не начинал первым, не желая ненароком дать ей подсказку и спровоцировать на намеренную ложь.

Это было так, как будто она не желала признаваться... только вот в чем? В том, что наступила на горло гордости и приехала искать примирения (как, помнится, утверждал Келегорм — и как опасно хотелось поверить самому)? Или — хотела утаить место, куда ей следует возвращаться? Подозрения теперь были переплетены напрямую ещё и с образом тайного города. А может быть, пускай и хотела, но не знала — следует ли.

— Неужели погода успела испортиться так резко? — между тем, нахмурила брови Арэдель. — И быстро.

Куруфин покачал головой с видимостью досады.

— У нас на северо-востоке это не редкость. В лесу это, должно быть, не так заметно, как на равнине.

Однако и с направлением — через Ароссиах — Арэдель тоже спорить не стала; отметил он про себя. Значит, загадочный город находился в этом же самом направлении. В горах? Кармис упоминала, что патрули застали Арэдель у границы Нан-Дунгортеб...

— Хорошо, — согласилась Арэдель. — Я пока останусь здесь, у вас. Но со мной всё в порядке! — Ее голос слегка поднялся на этих словах. Показалось — она сейчас упрямо топнет ногой, как бывало в прежние годы. — Сейчас так точно.

Куруфин все-таки сел на край ее постели. Она слегка вздрогнула, но не сделала никакого враждебного жеста.

— Если с тобой все в порядке, и ты здорова, то почему не встаешь? — Он наклонил голову к плечу, изображая внимание. — Почему не проделываешь упражнения? — Об этом он тоже знал от Аринвара; хотя у того в речи оно проскользнуло обиняком. Должно быть старший целитель был даже рад, что не пришлось объяснять: отчего, по его ценному мнению, пациентке следовало бы воздержаться от напряжения некоторых мышц.

Арэдель смешалась.

— Я... не знаю. Мне не хочется.

— Просто не хочется?

Куруфин старался прощупать почву — так, чтобы при этом не выдать ничего лишнего.

— Да! И я сегодня вставала, к тому же! — Это прозвучало с почти прежней запальчивостью, свойственной Арэдели когда-то. Она указала на подоконник — сразу и пальцем, и вскинутым подбородком. — Смотрела в окно, раз уж меня не выпускают наружу.

— Выйти ты можешь, почему же нет? В сопровождении кого-либо из помощников целителя. Вот хотя бы во двор, — Куруфин тоже указал подбородком.

— А почему не одна?

— Ты еще слаба и можешь лишиться чувств. Лучше, если поблизости всегда будет кто-нибудь, кто сможет тебе помочь. Но если захочешь, — попробовал он зайти с другой стороны, — тебе принесут лук и поставят мишень. Тебе стоит преодолевать свою слабость и укреплять тело. — Оставалось надеяться: на свежем воздухе тяга двигаться к Арэдели вернется (но не до такой степени, конечно, чтобы та убежала из Каэниула, в чем была). А вспомнив то, что было привычным и любимым когда-то, ее тело — вновь эта мысль, — могло бы попытаться вернуться к привычной форме и в… ином. Вернуться само, без даже целительского вмешательства.

— Я… — Арэдель смешалась. — Я не хочу брать чужое. Я и так уже… — Она опустила взгляд и произнесла тише: — Не надо лук. — Следом она подняла взгляд; глаза были сухими, но что-то еще, неуютное, виднелось в их глубине. — Но если на то пошло: почему бы не сказать точно, отчего у меня взялась эта слабость? — На этот раз Арэдель спрашивала почти жалобно — хоть и с тенью свойственного ей любопытствующего упрямства. — Почему целители молчат?

— Быть может, им что-то мешает? Некий... след, может быть? — Куруфин постарался произнести это так, чтобы предположение звучало без чрезмерной уверенности. — Не лучше ли довериться целителям в том деле, которое они знают в совершенстве? Допусти только, что с тобой случилось в Нан-Эльмоте нечто, чего ты просто не помнишь...

Арэдель вскинулась вдруг — крылья ее носа затрепетали, губы сжались в нитку.

— Я всё прекрасно помню! — Она прикусила губу, как будто стараясь не заплакать, но ее глаза все равно неумолимо наполнялись слезами. — Так не должно было быть! Не должно! Всё перепуталось... — Она встряхнула головой. — А ведь еще могло бы быть хорошо, могло быть в порядке... я... с ним... а стало плохо... не так... И вы!.. зачем вы вообще явились?! Если бы не вы... если бы я только... Это всё из-за меня, это я...— В своих неразборчивых рыданиях она снова перешла на синдарин.

— Так мы или из-за тебя? Арэльдэ, что все-таки происходит?! — Куруфин едва успел подавить желание встряхнуть ее за плечи — резко, не рассчитывая сил.

— Мне... плохо! — сдавленно выкрикнула она.

— Где именно?

— Везде!

Куруфин даже не заметил, как это произошло — вот еще мгновение назад она рыдала, уткнувшись лицом в ладони, а сейчас — бросилась всем телом вперед со сжатыми перед собой кулаками. Впрочем, несмотря на стремительность Арэдели, отреагировать вовремя он успел.

Одним быстрым движением он перехватил ее запястья — раньше, подумалось ему смутно, это было бы куда сложнее; Арэльдэ-охотница на спор выпутывалась даже из более крепкой хватки брата, — и держал так, пока выражение на ее лице не стало каким-то непонимающим — впрочем, оно и до того было не злым, скорее отчаянным; слезы беспомощно текли по ее щекам.

— Зачем ты вообще приехала? — с какой-то безнадежностью и безотчетной досадой, спросил Куруфин, едва слыша сам себя.

— Не знаю, — всхлипнула она. — Я больше ничего не знаю.

Все силы, казалось, оставили Арэдель — как только Куруфин отпустил ее руки, она обмякла и почти упала ему на грудь. Ее дыхание было сдавленным, тяжелым; ладони скользнули по его предплечьям, но словно не смогли зацепиться за плотную ткань накидки как следует.

Так прошло какое-то время; стук ее сердца мало-помалу становился ровнее, приходя в один ритм с его собственным.

Наконец, Куруфин аккуратно отцепил от себя её руки и поднялся.

— Я позову целителей. Пусть тебе принесут успокаивающий отвар.

Словно бы через силу, она кивнула.

Почти у самого порога он едва не спугнул ту самую девицу-помощницу — должно быть, она услышала крик и плач, а потому вскочила с места. Но, увидев выходящего лорда, растерялась — все же порицать его за неподобающее поведение она, надо полагать, робела. В отличие от того же Аринвара.

— Ничего серьезного, — заверил ее Куруфин. — Тем более я уже ухожу.

И попросил принести Арэдели отвара с нужными травами — их уверенное перечисление произвело на целительскую помощницу впечатление, и она с облегчением умчалась выполнять.

Уже уходя, Куруфин мазнул взглядом по рабочему столу так и не вернувшегося со своей прогулки Аринвара. Странно было: похоже, будто тот зажигал свечу в середине дня — или, может, просто ранним утром? Это бы объяснило и капли воска, не вытертые со столешницы — движения после слишком короткого сна могут быть неловкими; а проблема с Арэдель, должно быть, обеспечила старшему целителю не слишком спокойный сон.

Куруфин покачал головой. Можно было бы посочувствовать Аринвару, но к этому он — по крайней мере, сейчас, — был не склонен.

«...но твое письмо отлично дополнило мне рассказ Келегорма — вот его появление было, прямо скажу, весьма внезапно. Излагал он, впрочем, на удивление четко и без суеты, а теперь неясностей не осталось вовсе. С тех пор больше новостей не было — хочешь, считай это добрым знаком, хочешь — дурным.

И все же мой тебе совет: без нужды пределов владений не покидай. Келегорму я уже сказал то же лично. Слишком рад он, как ты догадываешься, не был, но Тингол не я, и вряд ли будет готов так же легко поверить, что его драгоценный родич совершенно случайно напоролся на ваши мечи».

Куруфин хмыкнул. Приподнял листок с письмом — единственный, Старший всегда стремился к краткости, — на вытянутой руке, чтобы в солнечных лучах тэнгвы виделись чётче. Нет, он не стал бы спорить об этом на нечто ценное — однако начертание тэнгв и степень нажатия не говорили о раздражении или злости; скорее, о скрытом веселье.

Он уже достаточно поработал в отведенные для этого утренние часы, и теперь мог без помех уделить время и внимание письму брата. То есть — устроиться с этим письмом в кресле, заложив ногу на ногу и медленно отпивая по глотку травяного отвара с мятой и чабрецом, чашка с которым сейчас стояла на специально под такие мелочи приспособленном круглом столике.

«Наш сосед без того склонен к подозрениям и ждёт только повода, чтобы выставить очередную претензию. Лично я сомневаюсь, что его хоть что-то сподвигнет вылезти из-за жениной юбки, но лучше убедись, что никто и ничто не сможет подтвердить, вы ли с Келегормом были в Нан-Эльмоте или некто иной».

Куруфин бросил длинный взгляд в приоткрытую дверь — там, на верстаке в рабочем кабинете, были разложены шестерни, большие и малые, извлеченные из головы levinsanat. Порядок извлечения был подписан на отдельных бумажных листах, приколотых к столешнице булавками. Существовала, конечно, некая вероятность, что основной механизм находился не в голове — однако, исходя из общих представлений об устройстве живых существ, это была самая естественная мысль; а повторение чертежей природы служило залогом того, что жизненная сила согласится циркулировать внутри рукотворной конструкции легче. В этом была еще одна разница между созданием Эола — и тем, чего пытался добиваться в свое время он сам: его конструкты приводились в движение с помощью силы, запасенной в рукотворных кристаллах. Здесь же никакого отдельного источника, похоже, не было — скорее, levinsanati черпали силу из той самой сети Песни, раскинутой по лесу. Немудрено, что слуги Эола никогда не покидали его владений: за их пределами они вряд ли могли бы ходить и разговаривать.

Оттого-то здесь работу пришлось отложить — для того, чтобы привести имеющуюся часть в движение, нужен был кристалл, хранящий в себе похожую силу. И вот процесс выращивания и настройки кристаллов всегда был небыстрым и трудоёмким.

«Тем более, если слухи, дошедшие через наугрим, не лгут, то у пребывающего ныне в Чертогах Мертвых хозяина Нан-Эльмота могло отыскаться всякое. И это всякое не могло не вызвать твоего, мой благородный и, без сомнения, одаренный брат, интереса».

Куруфин коротко усмехнулся краем рта. Впрочем, представить ищеек Тингола вламывающимися в его кабинет не выходило никак. Свидетелей же — в остальном — действительно не было; если не считать Арэдели.

Да. Арэдели.

Если бы только удалось добиться от нее ясного и точного рассказа: что Эол силой удержал её при себе, обманом нарушил один из главных неписаных обычаев эльдар... Объяви такое — и даже в Дориате отступятся от мертвеца.

Если бы она только призналась.

Вот и Маэдрос справляется о её судьбе — сдержанно, на свой обычный манер, но тем не менее, несложно было представить: придёт день, когда Старший сам захочет поговорить с ней.

И что будет тогда?..

«...крайне любопытно теперь: что такое творится с нашей дражайшей кузиной, если моя старшая целительница сначала получает из твоих земель сразу два письма, а затем целый день после них ходит как по иголкам. При том молчит и на мои расспросы не отвечает. Я, конечно, не вмешиваюсь в ваши дела, но случись что — разбираться мне, право старшинства еще никто не отменял»..

Сразу два. Слова отозвались у Куруфина в голове перезвоном столкнувшихся льдинок.

Он пробежал глазами завершающие строки и подпись — не видя их; чашка с глухим немелодичным звуком опустилась на поверхность стола — соударение, по счастью, вышло не сильным.

Перед взглядом чётко вставало — не как нарисованное даже, а как увиденное во сне-грезе: пустующий стол старшего целителя, на котором вещи разложены с непривычной аккуратностью (бумаги в одну сторону, письменные принадлежности в другую, образцы — в третью). Но при этом — лежащая чуть в стороне, а не поставленная, как надо, свеча с наскоро затушенным фитилем, а вокруг неё на темном дереве столешницы — несколько пятен зеленого воска. Зеленого; не обычного, как показалось вначале.

...Воск. Печать. Зеленая печать целительского Дома — традиция, будь она трижды неладна.

Куруфин сжал пальцы — кожа на них сделалась от этого еще бледнее; лист с письмом смялся с громким шорохом. Как бы он ни ценил холодную голову, но и ярости — что бы ни говорили о нем, случалось, другие, — был не чужд. И ярость в этот момент поднималась в нем именно такая — холодная. Он ясно видел всё вокруг себя — каждый зубец переплетенных листьев, вырезанных на оконной раме, каждую черточку бело-синего узора по краю чашки. Ясно чувствовал биение сердца и перестук крови под кожей — чуть быстрее обычного, чуть резче, чуть неровнее.

Значит, Аринвар решил не ограничиваться молчаливым противодействием. Он решил донести. Без оглядки на всё прочее, следуя лишь собственным надуманным страхам и невесть откуда взявшимся представлениям о должном ходе вещей. Казалось бы, спустя столько времени — и будучи верным Первого Дома — можно уже было привыкнуть: «должное» имеет столь же малое отношение к «существующему», как «вежливое невмешательство» Эола имело общего что с вежливостью, что с невмешательством.

И ведь тем вечером Куруфин как раз проходил мимо вольера с воронами — направляясь к конюшням проведать своего коня; даже бросил в ту сторону взгляд — не слишком внимательный, случайный. Силуэты птиц с чернильной четкостью выделялись на фоне закатного неба — и этих птиц, как свидетельствовало беспощадное воспоминание, было на одну меньше, чем следовало.

А, впрочем, что бы он сумел сделать, когда письмо уже улетело?

Вот догадайся он заранее о том, что старший целитель вознамерится просить у главы своего Дома защиты от своего же лорда, Куруфин мог бы приказать просто-напросто не выдавать тому птиц.

(Почтовые вороны не находились ни у кого в личном пользовании — всякий, кому нужно было отправить письмо, приходил к вольеру и называл свою надобность: для кого — или куда. Говорящий-с-птицами делал в разуме воронов необходимое запечатление — и птица с письмом летела в избранном направлении: к непосредственному адресату или в другой такой же уголок, устроенный для пернатых посланцев в поселении или крепости. Для уточнения полагались печати и особые знаки, которые использовали на местах).

Но неужели Аринвар и в самом деле не понимал... Куруфин резко выдохнул сквозь зубы.

В голове у него, как наяву, отчетливо зазвучал голос целителя — стоящего у дверей палаты Арэдели, будто одинокий воин в ущелье; скрестившего руки перед собой. «Немыслимо лишать нис блага деторождения — даже если вы, лорд, полагаете, будто... дурное влияние могло задержаться внутри нее посредством связи с ребенком».

Дурное влияние. Не влияние Эола — на чем настаивал Куруфин; настаивая так же, чтобы целители приложили все — а значит, любые — возможности к тому, чтобы от этого влияния избавиться.

Вот оно что. Ну конечно же.

Кажется, на несколько мгновений он всё же утратил способность мыслить ясно. Мысли разлетались ворохом огненных, осенних листьев — только успевай, лови.

Рождение ребёнка — благо... Благо — но для кого? Это Эол хотел от нее этого ребенка! Для себя!

Да, бесспорно, хорошо, когда родители любят и один другого, и каждый — своих детей; но только слепой станет утверждать, будто это — непререкаемая определенность. Взять хотя бы собственных его мать и отца...

Мать предала отца; и потеряла тем самым всех своих сыновей — даже младших, Амбаруссат, наиболее внешне схожих с ее родней.

Не потому, что отец приказал им, как клеветали иные. Нет.

Просто...

Что такое для сына мать? А отец, образец и ориентир?..

Сравнивать было не то что нельзя — скорей, невозможно; слишком несопоставимо. Если, конечно, отец — действительно отец, и знает, для чего ему необходим наследник и продолжатель.

Сам он знал об этом с самого начала — с того самого, должно быть, момента, как рано, по отцовскому примеру, обменялся золотыми кольцами.

Так отчего бы Эолу не лелеять свою собственную надежду множество лет — до тех пор, пока поблизости не показалась подходящая ему женщина, дочь одаренного народа? Еще и ненавистного, правда — но что с того? Сотворенный в чаще Нан-Эльмота последыш всё равно не будет нолдо — и неважно, что подумает мать, выживет ли она вообще после подобного обращения; нет, он будет только наследником мастерства Эола, наследником его сумеречных тайн — и его судьбы.

Для Арэдели-охотницы, Арэдели-упрямицы, Арэдели-догони-если-сможешь, здесь просто не было места. Никакого. Совсем.

Куруфин остановился посреди комнаты, сжимая кулаки и тяжело дыша. Хорошо ещё, что он не кричал — мало ли кто мог бы услышать и всполошиться.

Образ перед его внутренним взором был слишком ярким, слишком живым — будто видение, какие, говорят, случаются у отмеченных братьями-Феантури.

Как стирается, истаивает, исчезает белый, чуть дрожащий по краям силуэт Арэдели, и на месте ее фигуры возникает, будто пожрав ее целиком, — нечто чуждое, бесформенное, пульсирующее-разбухающее: будто черный гриб, формой отдаленно напоминающий эльда, вылезающий из-под глухой земли.

И как бы Арэдель ни относилась — теперь — к ним самим (о чем он не имел права забывать), Куруфин предпочел бы любой другой чужой интерес: но не это. Потому что хуже этого...

Но если только подобное в его силах — этому не бывать.

Ни за что.

«Я заставлю его признаться, — думал Куруфин, спускаясь быстрым — но всё же не позволяющим думать, будто он чрезмерно куда-то торопится, — шагом по лестнице на первый этаж. — Заставлю перечислить все измышления, которыми он украсил эту свою жалобу — ведь понимал, что обыкновенная правда здесь не сработает». — Он распахнул двери дома одним резким, сильным движением — и даже не позаботился о том, чтобы прикрыть их за собой, тем более — без шума.

Пояс с креплением для кинжала остался наверху, в комнатах, но в разговоре со старшим целителем (который, возможно, уже вот-вот перестанет быть таковым) можно было обойтись и без приставленного к горлу лезвия. Быть может, Куруфин действительно был не лучшим бойцом — но по силе рук и скорости Аринвар, ни дня своей сознательной жизни не проведший в кузнице, ему точно уступал.

Он уже представлял, как встряхнет Аринвара и приложит о стенку затылком — совсем слегка, но голову освежить точно должно. Если же этого не хватит, то — удар в челюсть у него всегда выходил хуже, чем у некоторых братьев; однако с близкого расстояния — и с непривычки — у целителя вряд ли выйдет увернуться. А следом — Куруфин убедительно попросит его сесть поудобней, выпрямить спину и написать другое письмо, полное самых тщательных извинений за беспокойство, доставленное главе почтенного Дома Подорожника её запутавшимся учеником; возможно, даже с признанием, что предыдущее послание было отправлено в состоянии умственного помрачения. Каковое помрачение препятствует дальнейшему исполнению обязанностей старшего целителя в Химладе — но обстановка Оссирианда может оказаться благоприятной для восстановления сил и здравости рассудка, ввиду чего достойную Сильпэлассиэ умоляют одобрить перевод некоего Аринвара в гарнизон крепости Амон Эреб.

Куруфин зло, коротко усмехнулся этому воображаемому зрелищу.

Он даже не обратил внимания на короткий быстрый стук в ворота — по конюшне сегодня дежурил Браголон, и краем глаза Куруфин заметил, как тот двинулся открывать. Но только краем — пространства в мыслях, позволившего бы вместить еще и кого-то, кого принесла нелегкая в Каэниул — по такой погоде, когда и ворона-то на улицу не выгонишь! — не хватало; хотя, будь по-другому, он бы обеспокоился: не случилось ли чего на границе или с уехавшими на днях в Аглон. Быть может, высказав всё Аринвару, он еще вспомнит об этом, ещё подумает и решит... Быть может.

Но он ещё шагал через двор, и успел увидеть — непонятной масти коня, выдержавшего долгую дорогу, почти по самую морду заляпанного густой и красной местной грязью. И его всадницу, которую тоже не пощадила дорога: в грязи было всё — сапоги, штаны, седельные сумки, темно-зеленый когда-то плащ и даже конец выбившейся из под капюшона косы.

Пышной, растрепанной, темно-каштановой — и перевязанной такой же по цвету, как и плащ, темно-зеленой лентой.

Куруфин остановился на месте.

Всадница спрыгнула с седла, на ходу стаскивая шарф, которым прикрывали в этих краях нос и рот — в сухую погоду от пыли, в мокрую — от летящей в лицо из под копыт грязи. Сбросила капюшон, и сделалось видно открытое, уверенное лицо. С теми самыми прямыми серыми глазами, которые внимательно смотрели когда-то на маленького Атаринкэ, который увлеченно перечислял ей по памяти названия тех или иных костей скелета.

— Лассэ! — он не удержался и воскликнул это вслух.

Она — а это действительно была Тиллас, никто иной, — между тем, погладила коня по морде, и только затем шагнула вперёд. Каким-то непостижимым образом она оказалась теперь прямо на дорожке, ведущей к дому целителей — и пройти мимо неё на этом пути было бы никак нельзя. Куруфина она видела и узнала, это сделалось ясно по выражению её лица: она внимательно сощурилась, и, не прерывая линию взгляда, коротко кивнула.

— Откуда ты взялась? — Глупый вопрос, конечно.

— Их Химринга. — Она повела плечами, будто стряхивая с них невидимую тяжесть.

— Хорошо, — принужденно учтиво улыбнулся Куруфин, показывая, что шутку понял. — Чем обязан?

— Очень странными письмами. Не смогла удержать своё любопытство, если хочешь знать.

— Что же, я постараюсь его удовлетворить. По мере возможности. — Он кивнул — серьезно и коротко, почти что не опуская при этом взгляда.

Тиллас отрицательным жестом выставила перед собой руку — в перчатке, отметил Куруфин; целительница явно и сразу нацеливалась на быстрое путешествие, в котором ее не сможет ничто задержать.

— Сейчас я слишком грязная для любых разговоров, — категорично отозвалась она.

— Распорядиться приготовить баню?

— Распорядись, — кивнула она. — Я пока что отведу коня в стойло и сниму поклажу. Для меня, надеюсь, найдется здесь комната?

— Всегда, — серьезно ответил Куруфин.

Хотя, несмотря на искренность этих слов, его более чем устроил бы — если смотреть правде в глаза — её ответ письмом: сколь угодно развернутым. Но насколько он знал Лассэ-Тиллас, она была из тех — из истинных нолдор по духу, — кто видел в любой нетривиальной вещи в первую очередь сложную задачу для разрешения, а не повод рассуждать о добре и зле.

Самой тратить время на размещение коня целительнице не пришлось: Браголон уже снимал с его спины сумки, а затем осторожно — догадавшись, что там может находиться нечто хрупкое или ценное, вроде целительских инструментов, — повесил на вбитый у дверей конюшни крюк.

— Комната на втором этаже крыла или дома? — спросил он вполголоса у Куруфина.

— Крыла, — коротко распорядился Куруфин. — Окном во второй дворик.

— Почищу сумки и отнесу, — кивнул Браголон.

* * *

Баня была пристроена к общей кухне, и вода, подводимая по трубам, почти постоянно подогревалась от жара кухонных печей: оставалось лишь позаботиться, чтобы в самом помещении — небольшом, обшитом деревом, было достаточно тепло, и наполнить деревянную же бадью с высокими краями для мытья.

Тиллас блаженно вытянулась в горячей воде, а Куруфин присел рядом, опершись о стенку бадьи спиной. О том, как выглядит он сам в таких обстоятельствах, он сейчас — редкость — не думал. Впрочем, было бы в чём «выглядеть» — охваченный гневом, он вышел из дома в самой простой одежде, почти рабочей; и волосы заплел сегодня с утра в обычную косу, обернутую вокруг головы и заколотую почти невидимой со стороны шпилькой. С другой стороны, такую одежду и не жаль было временно замочить водой или мыльными брызгами.

Внутри больше не было гнева — он исчез как-то сразу, рывком: в тот самый момент, понял Куруфин, как только он узнал Тиллас. Осталось что-то сродни пустоте — почти легкость, почти готовность к неизбежному.

— Это из-за него, ведь так? — спросил он как-то даже почти спокойно, будто заранее зная ответ.

— Нет, из-за вас обоих. — Можно было легко представить, как на этих словах Тиллас качает головой. — Не беспокойся: ничего более удивительного, чем ты, Аринвар мне не сообщал.

— Не уверен, что «удивительный» — здесь самое подходящее слово, — отметил Куруфин с тенью иронии в голосе. Но только с тенью.

— Тебе, как ламбенголмо, насчет слов виднее. — Она чуть фыркнула. — Однако я вот весьма удивилась, получив с такой малой разницей сначала одно письмо, а потом второе, о какой-то беременной пленной эльдэ. Которая то ли потеряла мужа, то ли его у нее вовсе не было, то ли с мужем творилось нечто трудно вообразимое, то ли он творил нечто трудно вообразимое с ней. И как прикажешь мне на такое реагировать?

— Как на загадку, требующую решения? — предположил Куруфин, сжимая и разжимая пальцы. На Тиллас он по-прежнему не смотрел.

— Некоторые загадки требуют личного и пристального рассмотрения, чтобы найти ответ. Ты, со своими механизмами, и так это знаешь. И здесь я ничего не смогу сказать, пока не осмотрю пациентку лично. По вашим письмам не разобрать даже: она была в плену в самом деле, или нет. И кстати, — спросила вдруг Тиллас. — Кто эта женщина?

— Он и об этом не написал? Не верю. — Куруфин покачал головой.

— Почему это?

— Ровно потому, что его письмо тебе — было. Зачем решаться на такой шаг, но при этом не идти до конца? — Он едва заметно передернул плечами.

— Ты как-то слишком много значения придаешь тому, что Аринвар решил спросить совета у главы своего Дома.

— Не делай вид, будто не понимаешь, в чем дело, Лассэ. — Куруфин поморщился.

— В том, что он не известил тебя. Действовал через твою голову. — Это был не вопрос. Тиллас действительно могла понять подобные вещи — даже если, как он подозревал, большую часть времени предпочитала не обращать на них внимания.

— Показывая тем самым, что уважение к собственному лорду и его власти для него — пустой звук. — Куруфин стиснул пальцы в кулак, едва удержавшись от того, чтобы не перейти на крик к концу фразы. — И он пойдет даже на то, чтобы выставить князя Химлада, которому, замечу, присягал, как и все прочие здесь, в ложном свете — только ради потворства собственным излишне светлым иллюзиям.

— Ни в каком свете он не выставлял тебя, успокойся. Хочешь точнее? Чужих писем тебе, извини, читать не дам — мне не позволяет совесть. Но писал он о том, что его беспокоит диссонанс, найденный им внутри связи исцеляемой женщины с её нерожденным ребенком. И, само собой, спрашивал, известны ли мне какие-нибудь способы залечить этот разрыв, а еще — знаю ли я, отчего вдруг он может возникнуть, и известно ли мне, чем это может обернуться впоследствии, после родов. Выражал тревогу, что отъединенность от дитя, которое она носит в утробе, отнимает у женщины силы, и умолял поторопиться с ответом, поскольку время не терпит, и для беременной вместе с ребенком может возникнуть серьезная угроза. Больше ничего.

— Да уж, больше и не надо, — проговорил Куруфин. Край его рта дёрнулся.

— А ты надеялся действительно услышать какую-то жалобу на самого себя? С чего бы это? — Он чуть повернул голову: так и есть — Тиллас смотрела на него с внимательным прищуром.

— Я имел неосторожность озвучить ему некоторую необычную идею. Ту самую, — он позволил себе усмехнуться, — о которой спрашивал в своем письме у тебя.

— Нет, — покачала головой Тиллас, — вот об этом Аринвар не обмолвился ни словом.

— «Серьезная угроза», — процитировал Куруфин из ее последних слов. — Не забыла?

— Есть на свете угрозы и кроме тебя, Атаринкэ. Хотя не спорю, ты можешь быть очень угрожающим. — Она усмехнулась. — И тем не менее. Кто, всё же, эта таинственная женщина, которую Аринвар обозначил техтой «а» на андайте, а ты и вовсе именем не удостоил? Это связано как-то с последними новостями?

— Связано, — кивнул Куруфин. Надо же, как забавно выходило: Аринвар с одной стороны придумал совершенно ужасающее, относительно всех канонов, условное обозначение для «некой эльдэ», а с другой — сам того не понимая, сделал узнавание Арэдели из своего письма почти невозможным без контекста. Он сам обозначил бы Арэдель через ключевой согласный звук корня «арэ», который можно было различить в ее имени — и этим дал бы куда более очевидное указание. — Хотя мне хотелось бы знать, что под «последними новостями» подразумеваешь ты.

— То, из-за чего в Химринг примчался, едва не загнав лошадь, Келегорм.

Тиллас повернулась, перекидывая через край бадьи мокрые распущенные волосы. Они были не такими, как у него самого — не такими блестящими, тяжелыми и густыми, если не говорить о цвете; но по старинному, еще до Валинора, целительскому обычаю, она их не стригла — разве только при крайней необходимости (когда конец уже и так подобранной в два круга на голове косы начинал слишком уж неудобно путаться в ногах), а потому, будучи распущенными, они рассыпались во все стороны, и сейчас норовили мокрыми беспокойными змеями расползтись по полу.

— Здесь найдётся гребень? И ленты, лучше зеленые. Пора тебе поработать не только языком, но и руками, — хмыкнула Тиллас. — Только не говори, что сам обходишься без помощи.

Он усмехнулся — разве что самую малость криво.

— Бывает, и обхожусь.

Гребень действительно нашёлся, в отличие от зеленых лент — впрочем, золотые ей тоже должны были подойти.

— Свои у меня в сумках, — качнула она головой. — Но не вылезать же за ними теперь. Да и промокли они, должно быть, насквозь — придется сушить.

— Потом переплетешь. И предлагаю считать удачей, что они не алые и не белые, — хмыкнул Куруфин, продолжая аккуратно вылавливать всех до единой «змей».

— Да, это Арэдель, — признал он, когда делать вид, что попытка собрать воедино роскошные кудри целительницы занимает всё его внимание без остатка, стало уже невозможно. — Эол... что-то такое сделал с нею там, в своём лесу. И разве что ты можешь разобраться в этом, как следует.

— Выходит, я догадалась верно, — отметила Тиллас, медленно потянувшись, пока он, не торопясь, аккуратно выжимал и разделял спутавшиеся за время купания пряди. Оставалось только порадоваться, что сегодня он не надел колец — сначала работал, а потом слишком быстро стало не до того, чтобы выбирать украшения; иначе бы сейчас они цеплялись и путались, вызывая лишнее неудобство. — И зачем только понадобилось вам — обоим! — устраивать из этого тайну? Вот чего не пойму.

— За него не скажу — ему как раз лучше было бы поступить обратным образом. Но что до меня — мне не хотелось и не хочется предавать огласке, что их брак с Эолом был хоть сколько-то настоящим. Хорошо, что ему хотя бы не хватило наглости объявить себя нашим родичем — тогда Келегорм не стал бы тратить на него даже тех двух слов, которые прозвучали в действительности.

Тиллас покачала головой — впрочем, чисто символически: чтобы не мешать причесыванию.

— Если спрашивать меня, то я бы сказала — Нэльо обеспокоен возможностью окончательного разлада между нами и Дориатом несколько больше, чем старается показать. Даже если ему, может быть, и приятно прищемить хвост этому… самопровозглашенному королю Белерианда. Но если всё именно так, как ты говоришь, то вы были правы, что забрали её оттуда. Хотя не совсем правы в том, как именно это сделали.

— Делал, по большей части, Келегорм, — напомнил ей Куруфин, погружая гребень в новую часть волос — начиная, как положено, с кончиков.

— То твое письмо я читала тоже, — чуть усмехнулась Тиллас. — Впрочем, будем надеяться, что всё обойдётся.

На какое-то время наступило молчание; каштановые кудри целительницы понемногу стали приобретать тот вид, какой имели прежде, чем она приняла решение отправиться из Химринга в Химлад.

— И что же дальше? — наконец, спросил у неё Куруфин — прикидывая, отложить ли уже гребень — или дождаться прямой и недвусмысленной просьбы.

— А дальше я высохну, оденусь, и ты покажешь мне дорогу до здешних Палат Исцеления. Как я и говорила: мне нужно всё увидеть самой.

Каледвен, явно ощущающая себя неловко, поставила перед ними поднос с чайником и тремя чашками — и тут же поспешила исчезнуть, стремительно прошуршав юбкой.

Аринвар, взявшись за ручку чайника, внимательно покосился на Куруфина. Похоже было, что он с удовольствием выставил бы князя прочь, ну или хотя бы лишил чая, но в нынешних обстоятельствах не решался на столь невежливый и неподобающий поступок. И правильно делал.

Куруфин, в свою очередь, в долгу не оставался: посмотрел на целителя так выразительно, что того слегка передернуло, но чай он принялся разливать, тем не менее, недрогнувшей рукой.

Послышались шаги, и на верхней площадке лестницы показалась Тиллас. Была она, по почти забытой валинорской традиции, в целительской бледно-зеленой блузе с вышивкой из зеленых же — только более темным цветом обозначенных — листьев и с подвернутыми рукавами: должно быть, привезла её с собой.

Не дожидаясь, пока она спустится, Аринвар налил чая и ей, а она, опустившись в придвинутое к столику плетеное кресло, сразу же ухватила чашку обеими руками — признак задумчивой погруженности в себя — и поднесла к губам. На пальцах блеснули кольца: аметист, оправленный в паутину серебряных нитей, на левой руке; зеленый гранат — на среднем пальце правой.

Кольца такого рода — тоже были узнаваемым, почти даже традиционным атрибутом целителя (пускай не каждого, и даже не каждого второго), хотя уже не просто декоративным: вовсе напротив. Камни в них (называемые некоторыми «камни Феантури») были подобраны, огранены и направлены в соответствии с природой сил (и Песни) самой Лассэ, и служили ей подспорьем в том, чтобы настраиваться на происходящее в теле пациента — и подстраивать это тело понемногу, править темы его музыки, возвращая к здоровому состоянию.

Куруфин знал это как нельзя лучше: именно он для нее эти кольца и изготовил когда-то в дар.

Тиллас молчала, всё держа чашку у губ — то ли как будто не пила отвар вовсе, то ли, наоборот, торопилась скорее напиться.

Куруфин вскинул на Тиллас вопросительный взгляд и неожиданно испытал странное чувство: как будто это, происходящее здесь, — уже когда-то происходило; но он, моргнув, отогнал его.

— Что же, — проговорила она, наконец, отставив чашку. — Похоже, придется мне задержаться тут надолго.

— Неужели это настолько необходимо? — спросил Аринвар почти одновременно с Куруфином, который сказал, впрочем, другое:

— Неужели без тебя обойдутся в Химринге?

— Должны, — отмахнулась Тиллас. — Не первую сотню лет живут — и там, и на свете. А вот тут у вас и правда случай, в котором я сама не совсем разобралась — по крайней мере, с наскока. Одно я точно могу сказать: положение гораздо сложнее того вопроса, с которым обращался ко мне каждый из вас.

Аринвар вновь кинул на Куруфина взгляд, исполненный подозрений. Впрочем, честно постаравшись замаскировать его под взгляд обеспокоенный — пусть и не слишком умело. Всё же притворство целителю нисколько не шло.

— Если вопрос касается исцеления, то это и дело чисто целительское. Быть может, вам, лорд, стоит... со всем уважением...

И прежде, чем Куруфин успел ответить, что на своих землях он сам будет решать, где ему находиться — а об уважении Аринвару после его возмутительного поступка и вовсе следовало бы молчать, — руку воспрещающим жестом подняла Тиллас.

— Если на то пошло, его вопрос был как бы не более грамотным с целительской точки зрения, чем твой. Так что Атаринкэ останется здесь. И это не обсуждается.

Куруфину вспомнилось, как когда-то он услышал от Тиллас — то ли в шутку, то ли всё же всерьёз: будь он от природы более склонен проявлять сочувствие, и не напоминай так отца своими задатками, в нем вполне могли бы развиться некоторые другие подходящие для целителя качества. Тогда он, помнится, только фыркнул — едва ли не пренебрежительно — на такое предположение; но теперь это выглядело почти лестным.

По крайней мере, на выражение лица Аринвара, услышавшего от своей наставницы подобные слова, смотреть было приятно.

— Случай уникальный, честно скажу, — проговорила, тем временем, Тиллас. — Это действительно похоже на то, что мы — я — видела у вернувшихся из плена, однако... Не совсем.

Она отхлебнула ещё немного отвара и, прежде, чем проглотить, немного подержала во рту, должно быть, пытаясь различить использованные травы — или собраться с мыслями; а может быть, и то, и другое.

— Мы, конечно, не говорим о тех случаях, когда Враг преодолел чью-то защиту разума — случись это, и эльдар уже не остаются собой. Скорее, я сталкиваюсь с такими обстоятельствами, когда эльда теряет возможность открыть свой разум для осанвэ, вместе с тем теряя способность и к восприятию незримого мира, и тогда целителям приходится... постепенно убеждать его раскрыться.

Аринвар понимающе кивнул, хотя, быть может, скорее с привычным вниманием отнесся к словам прежней наставницы.

— А здесь же, — продолжала Тиллас, — даже будучи напугана, Арэдель будто бы не делала попыток противостоять своему страху — или воздействию, которое стало тому причиной. Может быть, более грубое вторжение заставило бы её сопротивляться, но проверять в таком случае... — Она пожала плечами. — Больше вреда, чем пользы. Тем более что... — Тиллас вновь сделала небольшую паузу. — Действенная воля — то, что дает нам силы ходить, говорить и заниматься любимым или даже просто привычным делом, — тоже бывает повреждена, как если бы слишком сильное воздействие проделало брешь в сосуде, где ее копит фэа. Телесная слабость нередко становится здесь следствием. Хотя даже такое мы... научились преодолевать, восполнять ущерб всё равно придется. И на всё это время эльда может быть не совсем похож на себя. — Она обвела своих слушателей взглядом. Те, впрочем, оба смотрели внимательно: каждый делал свой вывод о том, насколько это напоминает сложившуюся ситуацию. — И что любопытно, — добавила Тиллас, — похожего эффекта можно, я подозреваю, добиться, просто... злоупотребив определенными основополагающими свойствами души.

— Какими же именно? — спросил уже Куруфин.

Она покачала головой.

— Не так важно сейчас. Могу предположить — она долгое время находилась в не вполне дружелюбном для нее месте, и Эолу было выгодно, чтобы оно оставалось таким же и дальше: неудобным, накладывающим обязательства. Всё для того, чтобы она сосредоточилась на единственной задаче: понять и выполнить все несуществующие правила игры — в обмен на обещание внутреннего покоя, — а не на вопросе о том, нужна ли ей эта игра и эти правила.

— И теперь...

— Она невольно ожидает, что кто-то и здесь начнёт требовать от неё соблюдения правил, которые устанавливает не она, и которые меняются, как заблагорассудится тому, кто их устанавливает. Ожидает — и запутывается ещё больше оттого, что не видит их. Но с этим мы что-нибудь сделаем.

— Можно ли... запутаться так серьёзно, что... — Аринвар, казалось, не верит в то, что говорит сам.

— Можно. — Тиллас кивнула. — Атаринкэ в своем письме был прав. И то, что можно назвать здесь браком, и зачатие — в большей степени желание Эола. Она только... следовала за ним, если можно так выразиться.

— Но как такое может быть? — непонимающе проговорил Аринвар — словно из какого-то безнадежного упрямства. — До сих пор мы думали, что сделать нечто, противоречащее свободной воле, доступно лишь Врагу, а Эол из Нан-Эльмота — всё-таки не Враг.

Куруфин внутренне скривился от такой... трогательной защиты, которой почему-то удостаивался от целителя — в который уже раз! — ныне мертвый Эол. Должно быть, столкнись он с Эолом живым, Аринвар не остался бы настолько благодушен.

— Свободная воля... — Тиллас, между тем, поставила кружку на стол и чуть пошевелила пальцами в воздухе, словно выписывая тэнгвы. — Это очень сложное понятие, включающее в себя огромное множество мыслей и соображений. Так уж водится, что желание и следующая за ним любовь представляются нам чем-то по видимости очевидным. Но даже Валар не смогли понять, как быть с... заблуждениями. Или с любовью, которая приносит страдания. Или с принуждением, которое выглядит как забота. А во время соития супруги настолько открыты друг другу, что тот, кому достанет силы духа сохранить хладнокровие в решающий миг, получит почти неограниченные возможности для воздействия на другого.

Услышав слово «воздействие», Аринвар нахмурился, но на этот раз не сказал больше ничего.

— Так или иначе, единичного акта соития недостаточно для деторождения. Нужно большее.

Куруфин вздохнул — немного даже преувеличенно.

— Лассэ, я, в отличие от некоторых, знаю, откуда берутся дети.

Тиллас, впрочем, невозмутимо отозвалась:

— А вот кое-кому не помешает освежить в памяти те области целительского дела, в которых у него недостает практики. — На этих словах она коротко, но пристально взглянула на Аринвара.

— Так вот. Зачатие, я напомню, происходит не сразу же, как только у супругов появилось желание зачать, — продолжила она. — Вначале они просто посвящают друг другу время, испытывая это желание вместе с обычным желанием насладиться друг другом телесно. Их внутренняя музыка входит в резонанс, взаимно усиливаясь и готовясь породить нечто новое. В остальные дни их жизни, ни истекающее семя, ни женское лоно не содержат способных к соединению детородных сот. Соответственно, если супруги не сошлись в своём желании, детородные соты созреют лишь у желающего, но не смогут соединиться, и ребенка опять-таки не будет. Хотя, — она усмехнулась, — если подгадать момент, можно соединить семя любого нэра и любой нис, и поместить зародыш в любое лоно, готовое к тому, чтобы он там укрепился.

— То есть… — Куруфин посмотрел на неё с любопытством. — Я правильно понимаю, что если мы найдем три пары, которые будут готовы к зачатию одновременно, то, например, ребенка мужа из первой и жены из второй сможет выносить нис из третьей?

— Возможно. — Тиллас коротко кивнула, плохо попытавшись скрыть этим улыбку. — Не скажу точно, потому что могут проявиться нюансы, которые трудно учесть. Например, угроза тех же разрывов или неполного формирования связи, но... прямого препятствия к этому я не вижу.

Аринвар, впрочем, остался не впечатлён. Он скрестил на груди руки и заметил, стараясь казаться еще более равнодушным:

— Хотелось бы мне знать, как вы смогли бы склонить их к такому... предприятию.

— Это же нолдор, — фыркнула Тиллас. — У нас возникло бы, пожалуй, гораздо больше сложностей с тем, чтобы отыскать в наших краях три одновременно готовые пары.

Куруфин широко ухмыльнулся — какой бы тревожной ни была теперешняя ситуация, — представив, как, случись у них с Тиллас действительно подобная блажь, они бы разыскивали готовых пожениться эльдар — может быть, даже обещая вознаградить чем-нибудь ценным за участие в подобном наглядном опыте.

Тиллас и сама улыбнулась — хотя, скорее, обозначила улыбку уголками губ.

— А если серьезно. — Улыбка, даже призрачная, исчезла с ее лица. — Детородные соты, судя по косвенным признакам, созрели в ней не благодаря её нарастающему желанию зачать дитя именно с этим мужчиной, а благодаря тому, что музыка места, где она находилась, соединенная с музыкой Эола... хотя, если он жил там достаточно долго, это почти одно и то же... перевесила и как бы вобрала в себя её собственную. Ему оставалось только захотеть дитя самому, а лес, в согласии с его волей, поддерживал бы в ней плод до тех пор, пока она, сама того не замечая, не смирилась бы с его существованием и не приняла бы, как нечто, разумеющееся само собой.

— И вне Нан-Эльмота это внушение должно неизбежно прекратить действовать... — медленно проговорил Куруфин. «Так же, как и levinsanati».

Тиллас кивнула.

— Именно так. Сейчас это похоже на то, как будто плод пытается забрать больше, чем она может ему предоставить, а её тело пытается сохранить больше, чем нужно отдать.

Куруфин нахмурился.

— Они словно сражаются между собой? — Такого, пожалуй, представить себе не мог даже он.

Услышав слово «сражаются», Аринвар приоткрыл рот, как будто собираясь что-то сказать — но Тиллас успела раньше.

— Можно сказать и так. — Наклонившись немного вперед, будто что-то давило ей на спину или плечи, она вздохнула. — И... да, ты был прав и по второму вопросу: искусственное прекращение беременности осуществимо. Хотя, — она помедлила на мгновение, будто ища подходящие слова, — эта идея и кажется мне... неприятной.

На лице Аринвара, напротив, мелькнуло почти торжество — он поудобнее перехватил кружку с чаем, всем своим видом выражая смысл фразы: «Я же говорил».

Куруфин, глядя на сосредоточенное выражение лица Тиллас, заметил:

— А по-моему, ты выглядишь так, словно прикидываешь, какие инструменты тебе удобнее будет использовать для этой задачи.

Тиллас со вздохом покачала головой.

— Ты все-таки непозволительно хорошо меня знаешь. Но... да. Такая мысль, признаюсь, мелькала у меня тоже. Целитель обязан рассматривать все варианты. Хотя инструменты как раз могут и не понадобиться.

— Постой... — И в голосе, и в лице Аринвара читалось неверие. — Ты правда считаешь такое возможным?

На лице Тиллас появилось задумчивое выражение.

— Я бы сказала, что, если использовать в качестве аналогии животных, подобных нам по внутреннему устройству, — неблагоприятные условия, испуг или болезнь, могут привести к отторжению зародышей или к тому, что они просто... исчезнут. Растворятся в материнском теле, возвращаясь в него. Иногда целители животных сами складывают такую песню: если самка больна или слишком юна для того, чтобы выносить и родить здоровое потомство без ущерба для себя... и самого потомства. Или же при отборе для улучшения качеств породы — в таких случаях необходимо, чтобы между собою спаривались только носители желательных для будущего потомства качеств. Обычно за контактами разнополых особей следят, но животных, особенно молодых, не всегда удается полностью изолировать друг от друга. Само собой, — она дернула плечами, — никому пока ещё не приходило в голову сложить такую Песню для женщины из квэнди. Но отличий не должно оказаться много — хотя они, безусловно, есть. И кроме того... — Тиллас остановилась и нахмурилась, вспоминая. — Мой наставник говорил как-то, что раньше, до Великого Похода и даже во время его, было несколько таких случаев — и это только в нашем народе, — когда беременность не завершилась родами, хотя это и были печальные происшествия. Например, одна из нисси потерялась в лесу, провалившись в яму, и её нашли не сразу, но когда нашли, она уже... не была беременна. И едва не умерла — но от этого ли, или от последствий неудачного падения, наставник мне не говорил.

Аринвар бросил на Тиллас короткий взгляд; на его лице, и без того хмуром, отразилось еще и что-то, похожее на смесь отвращения с безотчетным страхом.

— Так что же, всё-таки, является ключевым? — спросил Куруфин, в пику целителю сохраняя самый невозмутимый тон из возможных и заранее перехватывая инициативу. — По твоему мнению, — тут же уточнил он, наклоняя голову в сторону Тиллас — в знак уважения. — Если Арэдель ощутит и осознает, что её состояние не было для нее желанным и вредит теперь ей самой — будет ли этого довольно?

— В случае животных об осознании говорить не приходится. — Тиллас покачала головой. — Хотя они оценивают и взвешивают действительность вокруг них, но совсем иначе, чем мы. Их музыка более простая, более цельная. В случае квэнди... Да, это главный вопрос.

— Если важно именно то, что жизнь нис находится под угрозой... — заговорил раздумчиво Аринвар. — Она не должна чувствовать здесь опасности. По крайней мере… — Тут он бросил быстрый взгляд на Куруфина. — ...от меня и моих товарищей по ремеслу. Мы с самого начала старались дать госпоже Арэдель понять: ее жизнь и здоровье для нас — важнее всего. Это никак нельзя сравнивать с... теми давними случаями.

— Тогда я спрошу иначе. — Куруфин чуть сильнее сжал чашку в пальцах. — Можно ли оценить, насколько вероятно такое развитие событий, что её тело всё же не отторгнет плод, однако Арэдель будет в дальнейшем воспринимать его, как нечто, навязанное вопреки воле... а потому отвратительное? Так, что нам, в конечном счете, потребуется ей помочь?

— Нам? — только и спросил Аринвар.

Тиллас, кажется, тоже мимолетно нахмурила брови — но Куруфин всё же не просчитался: для нее легче было отнестись к нему, как к союзнику, чем наоборот.

— В отсутствии непосредственно воспринимаемой угрозы... — проговорила она, задумчиво постучав пальцем по подбородку. — Нет, такой исход действительно нельзя исключить.

— Какими бы ни были... обстоятельства зачатия, но мать есть мать. Разве не так? — Аринвар едва ли не жалобно посмотрел на Тиллас. Она качнула головой — как бы говоря: "откуда мне знать". Она была одинока, и, насколько знал Куруфин, вовсе не тяготилась этим — находя всю полноту смысла в своем ремесле и своих учениках.

— Так что же насчет вероятности? — упорствовал Куруфин. — Эол сплел для нее такую ловушку и наверняка позаботился том, чтобы его... любимая вещь, — край его рта дернулся, — не сломалась до срока. Иначе зачем бы всё? Хотя разумным было бы предположить, что, не выпуская Арэдель из пределов Нан-Эльмота, он уже подстраховался достаточно — но то, что она по-прежнему не понимает, в каком именно находится положении, говорит о необходимости вмешательства. Я предположил бы, что имело место влияние также на её память или способность воспринимать...

— Если вы, лорд, — заговорил вдруг Аринвар; каждое слово звучало будто бы громче и самую малость выше тоном, чем следующее, — можете так свободно предполагать, что мог и чего не мог Эол из Нан-Эльмота, тогда и я был свободен предполагать, что вы, злоупотребив вторым зрением и вашими умениями, сможете... погубить ее ребенка.

Куруфин, как раз подносивший к губам чашку — смочить горло, чтобы продолжать без помех, — поперхнулся взятым в рот чаем.

— Что?! — Он едва ли не рассмеялся даже — настолько абсурдным выглядело это предположение. Должно быть, Аринвар нечаянно пал жертвой неуравновешенного состояния Арэдель: говорят, у целителей такое случается — особенно у... впечатлительных. — И вообще, что это за выбор слов? «Погубить», — повторил он, подражая интонации Аринвара. — Да еще и «ребенка».

— Родители, — сглотнул Аринвар, но взгляд всё же не опустил, — чувствуют ведь присутствие ребенка в утробе? То есть... я знаю, что матери, а иногда и отцы, разговаривают мысленно с еще не рожденными детьми.

— Кажется, кто-то опять забыл, что у меня в этом вопросе есть личный опыт. — Мимолетно вдруг промелькнуло воспоминание о когда-то услышанном им самим: никаких связных мыслей — только ощущение: тепла, игры теней и света, неясных звуков, доносящихся откуда-то издалека, и тугой тесной неподатливости этого странного красноватого полумрака. И верно — тогда Лаурелотэ уже чувствовала приближение родов. — Подобное происходит уже ближе к исходу года и перед самым рождением. Даже моя мать...

Куруфин обернулся к Тиллас, ища подтверждения — и она кивнула.

— Я наблюдала — если так можно выразиться — только за первыми родами твоей матери, потому что другим целителям твой отец отчего-то не хотел доверять... Но да, так оно и бывает. Все же фэа и роа — неразделимы в естественном ходе вещей и формируются вместе. До определенного срока нельзя говорить о... сколько-нибудь полноценном ощущении и существовании. Предполагают, что долгое время плод даже не ощущает такой простой вещи, как боль.

Слова о неразделимости фэа и роа сами собой наводили на следующую мысль.

— Но такое зачатие — не может ли оно привести к тому, что формирование плода пойдет не так? У животных тоже встречается подобное — об этом слышал даже я.

(В основном — от Келегорма и Лулэндиля, обнаруживших, что в Смертных Землях собаки и лошади не только живут меньше, чем в Амане, но и ведут себя — от рождения до смерти — несколько по-другому).

Впрочем, в собственных словах ощущалась неприятная нотка если не лжи, то умолчания. Он ведь знал, и при том прекрасно, что телесное увечье не означает ничего, кроме себя самого же — никакого признака тех вещей, которые среди иных назывались "порчей". Всё это были лишь суеверия. Да и пёс, родившийся слепым, был ничуть не менее верным товарищем для аглонцев, ориентируясь в крепости по слуху и запаху...

Однако где-то внутри у Куруфина вставала невидимая преграда при одной только попытке задуматься: не применим ли и здесь такой же ход рассуждений.

— Это уже серьезно. Но пока ни я, ни Аринвар не видели признаков подобного... искажения развития.

— Его словам, — Куруфин кивнул на Аринвара, — я сейчас не слишком доверяю, прости.

— А я не слишком доверяю словам того, кто не остановится перед нанесением очевидного вреда, чтобы предотвратить вероятный, — не остался в долгу Аринвар. — Мы говорим о диссонансе, но словно бы вовсе не ищем способов противостоять ему. Как это должно делать целителю, — заметил он словно бы невзначай.

— Говоря о диссонансе, — произнесла Тиллас, предупреждая готовый вспыхнуть — и, скорее всего, бесплодный — спор. — Первый, чьей помощью нам следует заручиться в этом деле, — это сама Арэдель. — Она прижала ладонь к столешнице, будто обозначая некую опорную точку. — И если встанет — а это может случиться в некий момент, — вопрос о выборе между продолжением беременности и её собственным здоровьем и умственным благополучием...

— Но ведь есть, должно быть, такие средства которыми можно... гармонизировать музыку, — проговорил Аринвар, от волнения не обратив внимания на то, что почти перебил наставницу. — Мы используем похожие приёмы для иных случаев, почему бы не применить их теперь?

— А нужно ли? — чётко, выделяя каждое слово — и каждый звук — спросил Куруфин.

— Конечно! — пылко отозвался Аринвар. — Даже если бы ее собственное чутьё и ощущение связи вернулись бы, нам всё равно пришлось бы восполнять ей то, что она одна вынашивает дитя, не чувствуя поддержки его отца. Телесный ущерб, действительно, исключен, но ведь если навсегда в чем-то ущербны дети, просто воспитанные без одного из родителей...

Кажется, ещё ни одному эльда не удавалось заставить его поперхнуться два раза за один разговор. От ошеломления Куруфин даже разгневаться забыл. Как и оскорбиться по-настоящему.

— Ариньяро. Мальчик мой, — сказала Тиллас так ласково, что даже Куруфина пробила дрожь. Пальцем она легонько постукивала по краю чашки из-под чая — уже пустой. Ее лицо оставалось совершенно спокойным, однако Аринвар так и застыл с открытым ртом, глядя на неё.

Затем он медленно опустил глаза и осушил свою чашку одним долгим глотком — видимо, чтобы не сказать уже точно ничего больше.

Тиллас смерила их обоих — и Аринвара, и Куруфина, по очереди, — длинным взглядом.

— По-моему, нам уже стоит прекратить переливать из пустого в порожнее, — сказала она. — Главное для меня, — она отставила чашку на стол, — что Арэдель была под чужим воздействием, нанесшим ей вред. Это воздействие с нее надо снять и отделить от того, что она ощущает на самом деле. И только тогда можно будет что-то говорить о... ребенке. Поэтому в общих интересах — у всех, включая Арэдель, — чтобы я начала работать с ней, как можно раньше. Эол, по счастью, всё же не Моргот — корни вреда не могли оказаться слишком глубокими.

— Мне всегда было интересно... — начала вдруг Арэдель, глядя, как целительница занимает место в кресле напротив и перекидывает через спинку волосы — не сплетенные, но стянутые тремя тонкими зелеными лентами — у затылка, на концах и в середине.

Два глубоких и мягких кресла, принесенных сюда по просьбе Тиллас, намеренно установили так, чтобы сидящие могли, будь такое желание, свободно соприкоснуться руками. Но пока что обе они откинулись на спинки — сама Тиллас расслабленно, Арэдель же — словно бы самую чуточку принужденно. Как если бы той приходилось напоминать себе самой о необходимости расслабляться — каждое следующее мгновение.

— Да? — Тиллас внимательно посмотрела на неё, взглядом поощряя продолжить.

Она решила не спешить: всё же она не знала Арэдель так хорошо, как других. Точнее, даже почти вовсе не знала. Пленные, с которыми она работала прежде, впрочем, тоже были ей никем… Но с ними было проще. С ними не было… путаницы, которую следовало распутать ещё до того, как делать что-то иное. А если и была, то Лассэ, наученная опытом, знала, куда смотреть.

Здесь же она только подозревала — хотя, впрочем, и подготовилась так же тщательно: медитацией и травяным отваром, обостряющим восприятие.

После мгновенной, почти вроде бы незаметной со стороны запинки, Арэдель заговорила — медленно, словно заново давая себе разрешение на каждое из следующих слов.

— Помню, Линтармо всегда отшучивался, когда мы спрашивали: правда ли, что целители не стригут волосы вовсе. Он отвечал, что это простой обычай и соблюдать его даже не обязательно. А вот ты, похоже, соблюдаешь его слишком строго для простого обычая. — Арэдель чуть улыбнулась, словно прося прощения за бестактность.

Тиллас мягко улыбнулась в ответ. Уже сделалось ясно, что Арэдель не хотела открывать свой разум кому бы то ни было, даже если не призналась бы в этом вслух; но для первого — и даже второго — раза вполне должно быть достаточно обычного разговора. Она задумчиво потеребила кончик каштановой пряди, подхваченный с пола. Завиток волос обхватил указательный палец, будто играя.

— Волосы — это часть тела, которая находится снаружи и может быть без ущерба отделена, — начала она, — а потому они легко принимают в себя Песню хозяина и могут долго хранить ту внутри, независимо от того, чем занят он сам. Поэтому из волос часто делают обереги и разное другое — я видела заговоренные тетивы для лука или даже, представь себе, волосяные плащи.

— И синдар меняются браслетами из волос, когда женятся, — кивнула Арэдель.

— А ещё я могу спеть на заживление раны, ушитой моими же волосами, и это будет лучше, чем если бы я заговаривала какие-нибудь другие нитки. Но иногда, — Тиллас помедлила, но решила всё же быть откровенной, — целителям приходится работать с вещами, которые способны поглотить и покалечить: например, с чужим нарушенным разумом. — Она попыталась улыбнуться, но губы отчего-то начали едва заметно дрожать.

Арэдель внимательно смотрела на целительницу, словно ожидая продолжения.

— Иногда, сталкиваясь с поврежденными, надломленными изнутри фэар, я вначале пою себе на волосы — ясность рассудка, покой или радость, чтобы чужое... отчаяние... меня не уничтожило.

— Оно тебя... пугает? — После короткого колебания Арэдель наконец подобрала слово. Показалось — или она, произнеся это, напряглась немного сильней?

Тиллас сощурилась и медленно кивнула.

— Это тяжело и страшно, и, право слово, я бы иногда привязывалась волосами к креслу, если бы это могло помочь мне не терять контроля... — Она немного помолчала. — А что тяготит тебя, Арэльдэ?

— Откровенность за любопытство? — С легкой, едва уловимой тенью усмешки осведомилась та.

— Но ведь на душе у тебя неспокойно, верно? — ответила Тиллас вопросом на вопрос.

— Я... — Арэдель остановилась и опустила взгляд, словно собираясь с мыслями. — Да. Я не могу горевать о муже. Совсем. Мне говорили, что горе может быть таким... полным и всеобъемлющим, что не получается плакать, но это... не так.

Она не ожидала, что Арэдель начнет этой тревогой — казалось бы никак не связанной со всем, что казалось явным. Но сейчас Тиллас должна была слушать, не показывая своего отношения — понять вещи такими, какие они есть, можно было только спрашивая — и по возможности не давая своим представлениям отбросить на них тень.

— А на что это тогда похоже? — Тиллас посмотрела на Арэдель: вновь осторожно, без нажима. Только потеребила на пальце аметист, запертый серебряной решеткой от внешнего мира, и осторожно коснулась возможностей, скрытых в его темных в черноту глубинах. Но нет, здесь они не понадобятся: раны Арэдели не могут оказаться настолько тяжелы, и она должна быть способна помочь в собственном исцелении.

— Мне... будто бы пусто, но... — Арэдель легчайшим движением подбородка указала на запечатленный на стенах пейзаж. — Пустота вот такая. Словно бы после долгих блужданий вышла из леса и увидела вот это. Луг. И горы. И не знаешь, что делать с ними теперь. Как будто тебе уже больше нечего делать вообще в мире. И некуда идти. Или ты никуда и не должна идти. Не знаю, как сказать. — Она покачала головой.

Тиллас смотрела на неё со всё той же мягкостью.

— Арэльдэ, для тебя правильно то, что чувствуешь ты. Если его смерть вызвала в тебе такие чувства, то по-другому не могло быть. Ты... чувствуешь себя потерянной?

Арэдель кивнула.

— Да. Это... близкое слово. — От Тиллас не укрылось, что она будто бы сдерживает себя, как если бы ступала по тонкому настилу над болотной трясиной; или по непрочному льду.

— Понятно. — Всё же ободряюще кивнула она. — Но ты здесь именно для того — и даже больше: я здесь именно для того, — чтобы ты могла себя найти.

— Я могу говорить то, что думаю?

— Конечно. Не бойся. Говори, как есть.

Арэдель сделала глубокий вдох.

— А ещё я не... — Арэдель запнулась, — не могу обвинять Турко. Он... был такой, как всегда и был. И Атаринкэ... Они...

— Ты была рада их видеть? Или нет?

— Нет. — Арэдель качнула головой. — Не была… То есть… Не так. Я не узнала их. Или узнала не до конца. Как... кого-то другого. Как будто... когда смотришь совсем без света, бывает, что знакомые вещи делаются... чужими. — Слова шли из нее словно через силу, словно она сражалась за каждое с самою собой.

— Как думаешь, почему так произошло? — ещё мягче, еще осторожнее спросила Тиллас.

Арэдель нахмурилась. Между бровей у нее пролегла заметная складка.

— Он часто рассказывал мне о том, как нолдор... делают разное, что он считал недопустимым. Нарушают обычаи, не уважают землю... Вырубают лес, охотятся без меры, или даже... — Ее голос упал, словно бы она боялась слов, которые произносит. — ...убивают синдар и лаиквэнди, которые не принимают их власть.

Тиллас кивнула, никак не показывая, задело ли ее что-то в этих словах.

— Иногда я... иногда мне казалось — муж не различает слуг Врага и тех, кто служит Первому Дому. Иногда — казалось, что он не всерьёз, что это какая-то странная шутка, которой я не понимаю — ведь не мог же Хуан и в самом деле охотиться на эльфов, правда?.. Но... когда я увидела их, мне показалось, что это те самые чужие. Враги. — Арэдель повела плечами, как будто от холода — или пытаясь сбросить что-то со спины.

— Но ты же узнала их — в конце концов?

— Да... Атаринкэ заговорил со мной — как дома, — и я узнала его. И мне показалось... кажется теперь, что на разных языках я думала по-разному. Разве такое может быть? — спросила Арэдель с тревогой. — Я боюсь... боюсь на его языке, не на своем! — На этих слова она почти до белизны стиснула пальцы на подлокотниках.

— Может быть, ты могла бы позволить мне посмотреть? — спросила Тиллас. — Посмотреть с тобой вместе.

— Как? — Арэдель вновь слегка нахмурилась, но в ее позе не читалось неприятия. Это было хорошо.

Вместо ответа Тиллас, поднявшись с места, обошла вокруг кресла Арэдель и встала за ее спиной.

— Мне можно до тебя дотронуться? — спросила она. Арэдель кивнула, молча; но Тиллас не делала ничего, пока та все же не разомкнула губы и не проговорила негромкое, но отчетливое: “Да”.

Тогда Тиллас осторожно опустила ладони ей на плечи и немного помассировала: чтобы расслабить тело ещё немного. Единый уверенный и спокойный ритм в движениях, ударах сердца, вдохах и выдохах — и вот, сама Арэдель уже стала дышать свободнее.

Тиллас протянула правую руку вперёд, так, чтобы кольцо с камнем оказалось напротив лица Арэдель.

— Возьми меня за руку, — попросила она, — и вглядись в камень в моём кольце. — И, когда Арэдель выполнила её просьбу, придерживая руку за запястье, она продолжила: — Видишь внутри него золотистые искры, как солнечные блики в листве? Смотри, как они плавают в глубине камня… Как кружатся, словно по воде...

Она понизила голос, и он зазвучал медленно и плавно, почти вкрадчиво:

— Смотри, и увидишь такое место, где для тебя всё правильно. Это тихое место, в котором тебя никто не потревожит. Оно всегда было в тебе, есть и будет. Ты чувствуешь спокойствие и тепло.

Тиллас, не торопясь, начала складывать песню — слово, звук, движение разума, шаг в танце, прикосновение...

...между "здесь" и "там" она ощутила, как расслабившись, соскальзывают державшие её запястье пальцы.

...Лист плыл по озеру, словно маленькая лодочка, лишенная весел. Натолкнулся на руку Арэдели — и затонул. Вдалеке туманно высились горы, и силуэты их слегка вздрагивали, точно они не могли решить — Пелори они или что-то другое.

Тиллас медленно наполнила мираж красками и ощущениями — плотностью земли, запахом травы и пением птиц в ветвях, текучими световыми бликами на склоненном над водой лице.

Арэдель опустилась рядом с ней прямо на траву, потом откинулась, опираясь на локти и наконец улеглась, запрокинув лицо к темно-синему, точно в час Смешения, небу.

— Это место никуда не исчезнет, пока мы не закончим, — сказала Тиллас, — И я сразу верну тебя сюда, если что-то расстроит или испугает тебя.

Она медленно, беззвучно спела разлитый в воздухе покой.

— Но пока просто попробуй вспомнить, чего ты боялась, когда Атаринкэ и Турко пришли искать тебя.

По лицу Арэдель пробежала тень тревоги, но она справилась с ней, глядя в небо.

— Я испугалась. Турко и Атаринкэ не знали, что он может позвать неживых слуг или других эльфов молча, без голоса. Они... едва не погибли, — проговорила Арэдель.

— Но ведь ты боялась не только этого, — сказала Тиллас. — Ты понимаешь?

Она позволила первому страху пройти через её душу и расплела его в своём разуме.

И едва не поморщилась, поймав тень отчаянной беспомощности и неспособности управлять собственной судьбой.

Вот только... те, на чьих душах ей доводилось видеть такую тень прежде, знали, что та — не часть их самих и порождена жестокой внешней силой...

Арэдель села, опираясь о землю, и для чего-то склонилась над озером. Вновь опустила руки в воду и зачерпнула немного — плеснуть себе в лицо.

— Да, — тихо сказала она. — Мне было страшно, потому что... я была виновата, что они пришли.

Тиллас позволила легчайшему оттенку собственного понимания коснуться ее.

— Нет, не то, снова, — Арэдель тихо выдохнула. — Я... Кажется, я испугалась, что они поверят и уйдут. Оставят меня там. И муж обвинит меня в том, что это я попросила их прийти. Как-то… связалась, хотя не должна была, они ведь мне не друзья… Указала им дорогу, выдала место... И даже если бы мне удалось доказать, что это не так, мне все равно пришлось бы повиниться, и признать, что это из-за меня… — Она судорожно вздохнула, почти что всхлипнула; пространство вокруг пошло рябью, как от камешка, брошенного в воду — только шевельнулись, поплыв, и свет, и листва, и даже далекие горы. Словно бы Арэдель вот-вот схватит дрожащей рукой это все — и сорвет, как картину со стены, оземь.

Но она затихла так же внезапно, как и вошла в это состояние.

Где-то в вышине запел жаворонок.

— Лассэ, — попросила Арэдель. — ты не могла бы отпустить меня?

Тиллас кивнула.

*

Арэдель медленно потянула к себе спутанное вязание, которое висело теперь на спинке стула рядом с ее кроватью. Посмотрела на спущенную петлю и уронила его на колени. Словно бы ее руки сначала знали, что с ним делать — а теперь позабыли. Или только казалось, что знали?..

В её «тихом месте» был сейчас другой день, жаркий, полный золотистого света и горячего ветра, игравшего листвой берез и гудящего в вершинах сосен.

Арэдель сидела на камне, болтая ногами в воде. Движение выходило странным — будто память о беззаботности, которая утрачена безнадежно.

Тиллас присела рядом с озером на траве, не касаясь Арэдели — здесь, в мире видений — даже рукавом.

— Мне жаль, что я не могу остаться тут навсегда, — медленно проговорила Арэдель, оборачиваясь к ней. — Просто сидеть, смотреть в небо и ничего не делать.

Тиллас медленно подняла взгляд к вершинам деревьев, обступивших озеро.

— Да, я знаю. — Арэдель протяжно вздохнула. — Потом мне станет скучно, и я начну просить дать мне заняться хоть чем-нибудь.

— Чем заниматься — это решать тебе. Не стану же я поручать тебе подметать в лесу листья. — Тиллас усмехнулась. — А так… Что это было бы? Что это могло бы быть?

— Мне нравится... нравилось... — Арэдель остановилась и замолчала, опустив глаза к зеленоватой воде, в которой её ноги казались бледными, точно у утопленницы. — Может быть, я хотела бы снова заняться тиснением по коже? — Она произнесла это, как бы не вполне веря — как будто бы говорила о ком-то другом.

— Почему нет?

— Это глупость, — уронила Арэдель. — Пустая трата. Лучше уж и впрямь — листья.

В прогретом воздухе потянуло вдруг холодком — из ниоткуда. Тиллас шевельнула ладонью, как бы ловя этот невидимый ветерок в ловушку из пальцев: не давая достигнуть Арэдели.

— Не лучше, — покачала она головой. — И ты говоришь… не совсем правду, ведь так? Или я ошибаюсь?

— Он... не хотел, чтобы я этим занималась, — сказала Арэдель упавшим голосом. — Это… его слова.

— Покажи мне? — попросила Тиллас.

*

...Эол чуть обнял её сзади; тень от его фигуры упала сверху, заслоняя свет от неяркой масляной лампы. Узор, который пыталась нанести Арэдель, сразу стало трижды сложнее разглядеть.

Как ей не хватало порой каменных светильников… — но нет, что-то нехорошо сжалось в груди при этой мысли; Арэдель глубоко вдохнула, стараясь расслабиться в объятиях супруга. Он не нарочно, в конце концов. Он привык жить иначе, и не ей его судить.

— Радость моя, — сказал он, когда она обернулась к нему, успокаивая тревожно бьющееся сердце. — Если уж решила переводить бумагу, почем зря, потрудись писать киртом, чтобы я понимал. Тебе ведь несложно. Да и кроме того… зачем тебе эти инструменты? — Его губы словно бы скривились слегка — или ей показалось?

— Я хотела бы чем-нибудь занять руки, — медленно ответила Арэдель, невольно сжимая и разжимая пальцы. — Мне бывает немного скучно теперь, когда я освоилась у тебя. — Тут она попыталась слегка улыбнуться.

— Ты и не освоилась, — уронил Эол. Он казался теперь хмурым, почти расстроенным — или рассерженным?.. — Да и нарядные туфли для танцев — не какая-то первоочередная необходимость. Какой в них здесь прок? Они не защитят тебя в холода, а танцевать нам приходится не так часто. Это бесполезно, милая.

Он медленно, словно в шутку, намотал её волосы на ладонь и чуть потянул, заставляя слегка запрокинуть голову, а следом поцеловал её в лоб.

— А чтобы занять руки, ты могла бы связать себе зимнее покрывало. — Отпустив ее волосы, Эол неторопливо провел пальцами по ее щеке. — Все наши женщины делают это сами, и я не вижу причин, по которой одна из них должна будет бросить свои дела и помогать тебе. Или попробуй что-нибудь сшить. Я ведь хочу видеть мою жену красивой не только тогда, когда она достаёт из сундука своё старое платье.

*

...Арэдель по-прежнему скованно смотрела в воду, потом обняла колени, поставив ступни на нагретый солнцем камень. Волосы упали вдоль ее лица, точно темное покрывало.

— Старое платье? — тихо, чтобы не напугать её, проговорила Тиллас.

— Моё белое платье, — кивнула Арэдель. — Он не хотел, чтобы я носила его каждый день. Говорил — оно слишком красивое, чтобы трепать его по кустам. Иногда он просил меня надеть его, вместе с украшениями, и мы гуляли под звездами, ночью, на полянах. Это было прекрасно.

Она мечтательно улыбнулась и поднялась вдруг, выпрямившись почти в полный рост. Шагнула с камня и легла на траву, обнимая себя руками.

— Представь себе, — быстро заговорила она, — запах белых цветов плюща, и ты лежишь на расстеленном плаще на хвое — и над тобой простираются ветви великих древних деревьев, облитые лунным и звездным светом. И в чёрном небе сияют все звезды, сколько их ни есть — и Дорога Бэлайн во всей своей славе, и с неё иногда срываются и падают звезды.

Арэдель раскинула руки, словно хотела обнять это самое небо, и уронила их — ладонями вверх.

— Он говорил, что я — белая звезда, которая упала с неба к нему в лес, и которую он поймал и теперь никогда уже не отпустит. Он рассказывал, о чём думали деревья, когда солнца ещё не было, и это была прекрасная... музыка. Да, именно музыка. Он передавал мне песни деревьев, а когда мы ушли, по обычаю, под звезды и посвятили...

Она запнулась — слезы, выступившие вдруг на глазах, прочертили по её вискам блестящие дорожки и затерялись в волосах. Но Арэдель прикусила изнутри щеку и продолжила:

— Первый раз мы... первое соитие случилось у нас с ним в лесу. Он сказал потом — это как посвящение Лесу... И я в самом деле ощутила себя... поняла, что я — часть этого леса — очень старого и... огромного, как само небо. И ради этого, я думала... говорила себе, что ради этого можно мириться с его дурным нравом и... чудачествами. Ведь всем, кто любит, иногда приходится уступать.

Она вновь замолчала и сердито смахнула ладонью выступившие слезы.

— Но я ведь всё равно вспоминаю вслед за этим... многое, от чего мне хотелось просто... пропасть. Исчезнуть. Он мог сутками молчать, заставляя меня теряться в догадках, не обидела ли я его чем. Или как-то так само собой получалось, что я... ошибалась в чем-то, ненароком, и он отчитывал меня, точно маленькую девочку, пока я не начинала просить его прекратить кричать... И тут оказывалось, что здесь не кричит никто, кроме меня. И что его ранит мой громкий голос, ведь он привык к тишине.

Золотой свет постепенно мерк, приобретая нежный серебристый оттенок.

Арэдель вновь села, обнимая колени. Но на этот раз запрокинула голову вверх. Ее лицо было сосредоточенным — и немного печальным.

— Иногда мне хотелось уйти и не видеть его... некоторое время. Иногда — больше не видеть его вообще.

— И что ты делала тогда? — спросила Тиллас.

— Чаще всего я убегала охотиться, но чаще просто бродила по лесу... или сидела на какой-нибудь поляне, пыталась услышать Лес. Мне нравилось охотиться, всегда нравилось, но... понимаешь, у леса нельзя брать лишнее. Если моя добыча приходилась кстати, ее просто относили к общим запасам, а если нет, её никто не трогал. Как если бы… чтобы я поняла, как неразумно поступаю.

— А с чем ты охотилась? — Тиллас слегка наклонила голову к плечу, демонстрируя дружелюбный интерес.

Арэдель моргнула, но ответила без запинки:

— С луком. Я была лучницей.

— Я тоже упражняюсь с луком, знаешь. — Целительница чуть улыбнулась.

— Но ведь... целители не проливают крови? — Арэдель озадаченно нахмурила брови.

— А кто говорит о крови? — Тиллас с деланным безразличием пожала плечами; внутри у нее что-то напряглось, но она пока что отставила предчувствие в сторону. — Разве у мишени течет кровь?

Но Арэдель не отвечала; ее лицо на миг сделалось как бы пустым.

После нескольких мгновений молчания Тиллас спросила снова:

— Твой лук и стрелы — они остались там, в лесу?

— Стрелы... Я растеряла их все, а новых так и не сделала.

— Тебе... мешали это сделать? Мешал твой муж?

— Эол?.. Нет! Он... скорее, он просто не обращал внимания. У меня просто не оставалось времени на... развлечения. Времени и сил. Ведь это личная прихоть, развлечение, когда другим не нужно то, что ты делаешь, верно?.. А мне без того приходилось готовить самой — у синдар ведь мужчины не готовят, если женаты, ты знаешь? — и самой выделывать шкурки. И кроме того... смех для охотника: я никак не могла запомнить дорогу к дому. Иногда ему приходилось искать меня и приводить домой. Должно быть, как раз тогда, при одном из таких случаев, я потеряла колчан, и мне было так стыдно... И перед ним, и перед самой собой. Что опять показала себя… слабой. Как он и говорил...

*

...Он расчесывал ей растрепанные волосы, бережно выбирая из них веточки и засохшие хвоинки. Арэдель даже прикрыла глаза от приятной, медлительной дрожи, проходившей по телу от его прикосновений.

— Знаешь, милая, — проговорил Эол почти нежно, приглаживая ее рассыпавшиеся по плечам волосы, — иногда мне кажется, что хвастливые рассказы голодрим о том, как они пришли сюда пешком по северным льдам — преувеличение. Кто видел эти льды, в конце концов? А ты ведь у меня такая нежная. — Он фыркнул ей в волосы, а следом поцеловал в макушку. — Ты теряешься даже здесь и успеваешь так устать всего лишь за день в лесу... — Он погладил её по шее кончиками пальцев.

Арэдель встряхнула головой, пытаясь отстраниться от этого прикосновения. Но он не дал ей — удержал, глядя теперь уже в глаза. И под его взглядом она как-то съежилась, сжалась — а следом без всяких слов кивнула, позволив ему продолжать начатое…

*

— Я понимаю, это звучит... ужасно глупо, — почти что выкрикнула со злостью Арэдель, зарываясь пальцами в теплую землю "тихого места". — Особенно на квэнья. Но... тогда я подумала — а может быть, весь этот путь и правда был... не таким тяжелым?.. Просто нам, непривычным, показалось, что... — Её голос упал вниз, точно птица, которая вдруг осталась без крыльев в полёте. — Но ведь — не показалось?

Тиллас посмотрела на неё длинным взглядом, стараясь не потерять с лица улыбку и теплоту из глаз.

— Арэдель, скажи вот что. Линтармо, мой учитель, целитель, который пришёл вместе с твоим отцом. Он был там, где жила раньше ты?

— Да. — Она кивнула. — А при чём тут...

— Мы с ним менялись заметками, какие ведут целители, — проговорила Тиллас, — и, судя по коллекции обморожений, которую он набрал, пока мы с ним не виделись, это не было преувеличение.

Арэдель несколько мгновений смотрела на неё распахнутыми глазами, но потом напряжение сбежало с её лица.

— Верно, — вдруг кивнула она. — Помню, он как-то оговорился, что учился врачевать ожоги, особенно от тёмного пламени, по твоим тетрадям. Я... могу доверять своей памяти. Себе. — Ее голос с каждым звуком словно бы делался ровней, наливался неуверенной, но силой.

— Ты не только можешь — ты и должна доверять в первую очередь себе, Арэльдэ, — проговорила Тиллас.

— Тогда… Отпусти меня. Пожалуйста, — с нажимом выговорила Арэдель.

И вот, они уже сидели не на земле, а в креслах у окна, соприкасаясь кончиками пальцев — но вместо связанного полотна Арэдель держала в под левой рукой смотанный клубок. Спицы, выроненные, лежали на полу, смутно поблескивая под пасмурным светом.

Арэдель посмотрела на клубок так, словно видела впервые — или держала свернутую таким же клубком убитую змею.

— Что это? Я... распустила работу, пока мы были там?

Тиллас кивнула.

— Такое случается. Так выражаются неосознанные движения разума.

— Мне теперь придётся начинать заново, — озадаченно пробормотала Арэдель. Опустившись на колени, она протянула руку за спицами — и вдруг замерла, точно кто-то крикнул ей: «Стой!».

Она выпрямилась с зажатыми в руке спицами, как если бы это был кинжал, и Тиллас подавила в себе невольный позыв попятиться — но Арэдель с размаху вонзила их в клубок, едва не поранив руку, в которой его держала.

— Забери их, пожалуйста, — сказала она почти повелительно. — И попроси... пусть мне принесут... бумагу, только настоящую, не из ткани, и чем писать. Я хочу написать... список.

*

Арэдель со вздохом села и слегка потянулась, расслабляя плечи.

— О чём мы будем говорить сегодня? — спросила она, чуть изогнув губы в принужденной улыбке.

Тиллас опустилась в кресло сама — и повторила движение Арэдэль, так же слегка потянувшись.

— О том, о чём ты хочешь. Точнее, ты покажешь то, что тебе захочется показать мне.

— А если мне... не захочется?

— Мы просто отдохнём в тихом месте, — Тиллас пожала плечами. — Это полезно и безо всяких задних мыслей.

...Небо над горами хмурилось, но над озерцом, где они двое расположились, проглядывала голубизна — почти правильный овал чистого неба: словно картина, заключенная в причудливую раму.

Арэдель медленно опустилась на траву, и Тиллас присела рядом, поджав под себя ноги. Прикосновений здесь она по-прежнему избегала.

— А скажи, — начала вдруг Арэдель, — тебе ведь совсем не хочется со мной возиться, правда?

— Почему ты так думаешь? — с интересом спросила Тиллас.

— Я просто слышала... как ты говорила о сломанных фэар, и поняла, о ком ты, — проговорила Арэдель. — И, наверное, это важнее, чем мои... женские прихоти. — Арэдель попыталась усмехнуться, словно то, что она сказала, должно было казаться смешным, но глаза у неё остались серьёзными и чуточку испуганными.

— Ну... — притворно нахмурилась Тиллас, — дай-ка подумать. Все, кто был под моей опекой, уже чувствуют себя относительно живыми, и если с той стороны... — Она показала глазами туда, где в условном валинорском пейзаже мог бы находиться север. — ...никого не поймают и не привезут в Химринг прямо сегодня, я могу считать себя свободной и беседовать с тобой дальше. В конце концов, целители помогают любому, кому эта помощь требуется. И это больше, чем просто долг.

— А мне... требуется помощь? — вдруг неуверенно спросила Арэдель. — Действительно?

Ветер погнал по глади озерца мелкие острые волны, и они слегка забились о торчащий из воды камень, на котором она сидела недавно.

— А ты как думаешь, требуется ли? — спросила Тиллас.

Губы Арэдель приоткрылись, сновно она хотела сказать «нет», но замерла и задумалась, глядя не на небо и не в воду, как до того, а прямо на Тиллас. Поднесла руки к вискам и потерла их, с нажимом и сосредоточенно, точно у неё болела голова.

— Да, — сказала она, наконец. — Потому что я... не просто потерялась. Я не чувствую себя целой. — И опустила голову.

Молчание длилось долго, очень долго, только порывы ветра заставляли сосны стонать, а тонкие деревца на другом берегу — низко кланяться, трепеща листвой.

Арэдель опустила веки и глубоко вздохнула.

*

Скрывшись от взгляда приставленных к ней стражей (так она и поверила в "соображения безопасности", это надо же) за высоким берегом и выждав в зарослях густого кустарника ("Тише-тише, Искорка!") Арэдель ещё некоторое время ехала по песчаной отмели вдоль берега, беззвучно подгоняя Искру движением коленей. Но по мере того, как постепенно стихал азарт, толкнувший ее попытать удачу и сбросить погоню со следа там, где это было почти невозможно — на открытых местах любого видно издалека — обе они, и лошадь, и всадница, начали двигаться медленнее и, наконец, остановились.

Искра нервно переступала ногами, сбрасывая с копыт мокрый песок. Оставленные ею следы быстро заполнялись водой.

Арэдель соскользнула с седла, прислонившись к лошадиному боку; каблуки её сапог тоже утонули в песке.

Нужно было выбираться из низины, показаться стражам — пусть и как-нибудь тихо подсмеявшись над их усилиями, возвратиться в выделенные ей покои — или ещё немного погонять спутников по степи. Нужно, да.

Словно, скрывшись от сопровождающих, приставленных к ней братом, она ничего не добилась: разве что сменила знакомую изобильную, теплую долину на неприютную холмистую степь.

Она со злостью ударила рукой в перчатке по стволику неизвестно как выросшего здесь колючего деревца. Подмывало не просто вернуться в поселок — а сразу же, вернувшись, потребовать сопровождение уже не до Таргелиона — до Хитлума. И если у Кармис и Фаэнриля совершенно нечаянно нет полномочий на то, чтобы проводить её к брату — требовать, наконец, чтобы о ее приезде известили верховного князя северо-восточных земель — и, может быть, у Маэдроса хватит совести принять её, как подобает, а не как приблудную чужачку без рода и племени.

...А положим, что так и будет, проговорил где-то внутри нее тихий голос. Маэдрос примет ее, предоставит подобающее сопровождение и даже напишет Фингону, а Фингон... Арэдель невесело фыркнула. Фингон, может, обнимет ее при встрече с какой-то радостью, или хотя бы радость изобразит, — но не даст ей дела по душе. Как будто знал хоть когда-то, что ей по душе в действительности! Нет, он просто отмахнется от нее, вышлет в Дор Ломин — или к отцу, и оба они, неважно, кто точно, запрут ее в таких же покоях, ради ее же собственного блага, заставляя чахнуть от скуки. А она будет делать вид, что поверила.

Арэдель прищурилась сквозь ветки и вдруг поняла, что чуть более пологий скат сразу за деревцем — не русло ручейка, несущего в Келон талую воду с холмов, а узкая, почти незаметная тропка, всего лишь слегка притопленная. Тропа, ведущая прямо к реке. Арэдель ощутила в груди прилив знакомого азарта.

Это мог быть брод.

А мог и не быть.

Но она не стала задумываться больше — вскочила в седло и тронула Искру вперед, и по тому, как кобыла легко, не упрямясь подчинилась, стало понятно — брод был.

Уже выбравшись на другой — пологий — берег, Арэдель оглянулась вновь. Никого не было видно. Никто не заметил её бегства.

Но всё равно — лучше будет укрыться в лесу, маячившем впереди: как следует там поохотиться, а потом...

Арэдель погладила Искру по шее.

— Доберемся с тобой до Таргелиона сами, а Искорка? И ни у кого разрешения спрашивать не будем... — озорно, но вместе с тем и задумчиво проговорила она.

И правда что: иди они все к драугам — и зловредная подозрительная Кармис, и её вечно занятый своими печами брат, и все прочие, искоса следящие за каждым её шагом...

...и в конце пути по чужим землям, пути наугад, её встретят холодные, презрительно-непонимающие взгляды и вопрос: с чего это она вообще взяла, будто ей здесь рады.

Вспомнилось вдруг: фигуры в серых плащах — вроде и не дальше полета стрелы, а не добраться, точно воздух сделался вдруг твердым и упругим и толкнул в грудь. Пусть даже порождения Унголиант настигали бы её прямо там, а не позже — они не сдвинулись бы с места, безразличные, чужие.

Чужие, и вправду — дориатрим. Но остались ли у нее вообще — подумалось вдруг — свои?..

Отогнав неприятный холодок — всё же угнездившийся тенью где-то между лопаток — Арэдель остановилась на опушке леса, уже отороченной, точно оборкой, серо-серебристым степным полынцем, неожиданно резко обрывающимся всего через несколько шагов.

Кармис упоминала что-то о том, что сюда нолдор лучше не заезжать, но Арэдель не очень-то верила — слишком уж подозрительными были другие объяснения этой особы; тем более, никаких предупреждающих знаков она не видела. Должно быть, Атаринкэ с его непримиримым характером чем-то настроил здешних против себя. Она фыркнула этой мысли — и двинула коленями, посылая Искру вперед, под сень ветвей.

Тень набежала сверху как-то сразу, рывком: как сумрачная тревога, приходящая без причины.

В памяти отчего-то всплыло лицо отца — еще не короля Нолофинвэ из давних, валинорских ещё времен.

Как он выговаривал ей — с мягкостью знающего и опытного, — что родных своих братьев она готова по первой же просьбе поменять на двоюродных.

"Мой... первый сын моего отца предпочел бы, чтобы нас не было вовсе, дочь. То, как он назвал своего старшего сына, говорит об этом яснее ясного", — говорил Нолофинвэ, чуть качая головой, не удрученно, а скорее, слегка удивленно. — "И я бы хотел ошибиться, но помяни мое слово: при первой возможности эти двое отступятся от тебя."

"Так они и поступили", — с горечью подумала она.

И что с того, что она сама перестала приезжать на опушку, где они всегда назначали встречи.

Она ведь не пропала с концами из Тириона, в конце-концов.

Просто тогда Финьо и Нэльяфинвэ так не отправились в давно задуманный поход, и ей хотелось поддержать брата — то ли в этом решении, то ли в обиде на Майтимо. Так что она даже не спросила: кто из них первым решил, что врозь им теперь будет лучше.

Перед глазами встал новый образ — теперь уже Финьо, сидевший в полумраке дома прямо на полу, удручённо разнимая и сворачивая на хранение все эти длинные и короткие, особого плетения, шнуры с хитрыми карабинами и петлями, крючьями и когтями для высоких подъемов.

"Если хочешь всё-таки идти, — не выдержала она тогда, — почему бы тебе не взять Турукано?"

"Или меня", осталось не сказанным.

"Разве ты не понимаешь, маленькая сестрёнка: в горы идут с тем, кому уже верят в деле?" — быстро ответил вопросом на вопрос он, и она больше даже ни разу потом не стала заговаривать о своем желании.

Поглощенная этими мыслями — вернее даже сказать, затерявшаяся в них, — Арэдель все дальше и дальше углублялась в лесную чащу, уже не выбирая путь между лесных великанов — позволив Искре сделать это самой: ее кобылка не делала опрометчивых шагов... В отличие от своей хозяйки.

Невиданный, древний лес дышал покоем, и она ощутила легкий призрак обиды на химладцев, которые скрывали от неё такое впечатляющее место.

И с каждым вдохом, напоенным хвойной прохладой, медленно утекало напряжение, подспудно не отпускавшее Арэдель весь остаток зимы. Тревога: когда вернутся — и как примут друзья, братья, которые не дали ей ни единого шанса примириться с ними — и отказывались давать этот шанс сейчас.

Но взамен тревоге под грудью угнездилась какая-то тоскливая опустошенность, точно все, кто ни есть, уже отреклись от нее: и кузены, и братья, и отец. Признали ее лишней и никому не нужной.

Становилось все темней, всё прохладнее, но она как будто не замечала. Казалось, можно ехать так вечность — в никуда, из ниоткуда — и так будет всё равно лучше, чем где бы то ещё.

Но Искра вдруг остановилась, и Арэдель подняла голову: они с лошадью как-то незаметно оказались подле полуоткрытых ворот красновато-медвяного дерева, за которыми маячил чей-то силуэт.

— Я... — начала она неуверенно, и собственный голос показался слишком громким, неуместным. Но не успела Арэдель сказать ещё что-то, как из ворот к ней шагнул... мужчина, синда: смуглый и темноглазый, одетый в короткий плащ из тонкой тёмно-серой шерсти, он показался на миг словно бы тенью огромной ветви, лежащей на земле.

— Тебе не нужно меня опасаться, — проговорил он без улыбки, но учтиво и мягко, осторожно потянувшись и перехватывая уздечку Искры. Та на удивление легко подчинилась, даже не заржала. — Я вижу, что ты и твоя лошадь устали с дороги. Хоть я не ждал гостей, и тем более — голодрим, но такую прекрасную деву было бы нехорошо не принять, как подобает.

*

— Там было хорошо, — проговорила Арэдель после долгой паузы. — Тихо. Никаких расспросов, никаких лишних слов. Мне показалось, что все эти сомнения, всю эту бесконечную растерянность можно если не забыть, то отложить на время.

Над далекими горами “тихого места” висели рваные клочья туч, из которых спускался на склоны серый занавес идущего дождя, но здесь, над ними, всё ещё светило солнце.

— Арэльдэ, — проговорила Тиллас спустя мгновение или другое. — Скажи мне еще вот что. Что Эол ответил на твою просьбу отпустить тебя? Когда ты всё-таки захотела уехать.

Она покачала головой.

— А я и не просила. Вначале мне казалось, что я могу просто погостить у него подольше — раз никто, казалось, не станет обо мне волноваться. Что такое месяц или два по сравнению с годами и десятками лет безразличия?.. А потом... потом это было уже бессмысленно. Куда жена может деться от мужа?

Они опять помолчали.

— И теперь ты, наверное, спросишь еще одно, да? — Арэдель села и наклонила голову к плечу, взглядывая на Тиллас. — Почему я задержалась у него с самого начала? — Она задумчиво обняла колени и еще раз повторила вопрос — медленнее, словно успела за одно мгновение забыть, как он звучал. — Мне было... действительно спокойно. Как не было уже давным-давно, много лет. Как будто там, с ним, было совсем неважно, кто я такая, с чем я сюда пришла и что буду делать. Он за мной совсем не следил — только смотрел на меня, любовался мной. И... мне показалось, что я действительно сбежала от того, что начала везде ощущать себя ненужной. Я просто... пользовалась возможностью побыть как будто бы никем — просто какой-то женщиной, которая забрела к нему в лес. Не собой...

Она помолчала, прикрыв глаза.

— Но только себя я и потеряла.

*

Было утро — время жаркого дня после рассвета, когда ещё не исчезла роса, но солнце уже припекает. Впору было пожалеть, что в действительном мире за окнами совсем другая погода.

Тиллас подняла голову и прищурилась на свет в вышине, а потом перевела взгляд на Арэдель, раскинувшуюся на траве. Она лежала, будто упавшая так — точно лист, сорванный с дерева ветром.

— Скажи... — Тиллас остановилась, формулируя вопрос. — Не помнишь ли ты, после какого случая начала верить тем странным вещам, которые Эол говорил про нолдор? Хотя бы в мелочах.

— Я не... — Арэдель нахмурилась. — Не помню такого. Не понимаю, что к этому привело.

— Быть может, ты отделила себя мысленно от других? — предположила Тиллас. — Ты уже чувствовала себя одинокой и неуверенной, и это могло быть следующим шагом.

— Наверное. Скорее, всё происходило постепенно, и я не могу наметить какой-то рубеж...

На сей раз переход оказался неожиданным — отчасти даже для Тиллас: словно похороненное воспоминание само жаждало показать себя.

*

...Она сидела на кровати, медленно вынимая из волос заботливо вплетенные туда побеги плюща и хмеля, а Эол, прислонившись к раме наклонного окна, смотрел на неё с неподдельным восхищением.

— Хранительница Врат? — спросила она задумчиво, взглянув на него краем глаза.

— Да, так. — Он усмехнулся и, протянув руку, сорвал с плюща в её причёске цветок-свечку. — Ведь если есть врата, значит, есть и привратники. Когда лето клонится к исходу, открываются врата, и сквозь них проникают осень, темнота и холод, но потом привратники закрывают врата, и этот мир начинает оживать вновь. Если не назначить привратника... привратницу... — Тут он слегка поклонился ей. — ...то Врата некому будет закрыть.

— Это напоминает мне один забавный обычай тех синдар, которые жили в Нэврасте, — с улыбкой в голосе проговорила Арэдель. — Они называли этот праздник Рубежом и считали, что осень приходит с Птичьих болот. Они, помню, приходили еще к краям озера и украшали камышинки лентами…

— Да ты, кажется, смеешься? — вдруг оборвал её Эол, отодвигаясь в сторону. Между ними словно пронесся холодный ветер.

— Вовсе нет. — Она поспешно покачала головой, проглатывая встрепенувшуюся было обиду.

— Нет, я вижу, как ты смеешься. — Он встал и навис над ней, опираясь рукой о резной столбик кровати. — Называешь обычаи синдар «забавными». Должно быть, ты хотела сказать — «нелепыми»!

— Я вовсе не хотела сказать ничего подобного, — примирительно, стараясь сохранять спокойный тон, проговорила Арэдель, протягивая руку в сторону Эола.

— Но сказала, — выплюнул он. — Сказала именно то, что говорят голодрим, столкнувшись с тем, что гораздо древнее их хвалёного Запада, откуда их изгнали за провинности, которые мне неведомы, но ясны. Теперь и здесь они не уважают природу, только портят ее. — Эол тряхнул кровать за столбик, но сдвинуть с места не смог. — В это самое мгновение, быть может, князь голодрим говорит своим змеиным языком, что ценит дары земли — но на деле только насилием вырывает их из её лона, только чтобы насытить свою жажду. И, конечно, называет синдар нелепыми за глаза — как и ты.

— Пожалуйста, не говори так! — Арэдель в отчаянии ухватила его за рукав праздничной рубашки, но он резко стряхнул её руку.

— Молчи, — холодно сказал Эол. — Ты — такая же. Вначале — нелепые обычаи, а потом — глупые синдар, которых нужно изгнать. Подчинить себе! Убить! Хладнокровно, без сожалений! Ты тоже убивала эльфов, а? Отвечай! — Каким-то образом у него выходило кричать так: не срывая голос, не покрываясь красными пятнами — почти с достоинством.

— Не смей так со мной разговаривать! — воскликнула, не сдержавшись наконец, Арэдель. — В конце концов, это же просто...

— Нелепо? Да?! Ты это собиралась сказать?Убитые эльфы — это нелепо?!

Он выбросил вперед руку и, схватив за плющ, вплетенный ей в волосы, дернул Арэдель на себя. Упругий стебель порвался, и Эол с силой отшвырнул его в стену.

— Сними это! Немедленно. Ты — не Хранительница Врат, ты извращаешь и поганишь наш обычай своей ухмылкой! Впрочем, зачем я чего-то жду от тебя... От такой, как ты. — Эол, будто потеряв разом силы и интерес, отвернулся к окну и застыл там.

Арэдель замерла на кровати, глядя ему в спину и тревожно закусив губы.

Затем встала и, стараясь ступать осторожнее, почти не производя звука, положила руку ему на плечо. Он не подал вида, что заметил ее приближение, но всё же не сбросил её ладонь и не дёрнул плечом.

— Прости, — сказала она тихо, — я... не хотела тебя обидеть. Я нечаянно, правда. Я хочу уважать и любить то, что любишь ты. Я... не хочу быть как... как голодрим. Ведь ты же знаешь?

Он медленно повернулся к ней и положил руки уже на её плечи.

— Повтори, — коротко приказал он, крепко обнимая её и притягивая к себе

— Я не хочу вести себя как голодрим, — сказала она вновь. — Я... больше не буду. Я...

— Тогда мне будет за что и дальше любить тебя, — проговорил Эол и кивнул, нежно, как будто ничего и не произошло, целуя её в губы.

*

В небе загрохотало, но дождь не хлынул, только Арэдель сидела на траве, неловко прислонившись к стволу сосенки, к которому подползла спиной вперед, в полу-беспамятстве, и вздрагивая всем телом от рыданий.

— Я не хочу об этом думать, — судорожно вздыхая, сказала она. — Не хочу. Выпусти меня, прошу, я не хочу быть нолдэ на синдарине и не хочу об этом думать на квэнья, прошу...

— Шшшш... — Тиллас осторожно положила ей руку на лоб. — Сейчас — не думай.

*

Тиллас оперлась о подоконник обеими руками, пытаясь прогнать от себя чувство мучительного стыда — чувство целого пучка жгучих стыдов. Это состояние можно было, кажется, определить только так, хотя она и знала, что так не говорят. И, конечно, этому пучку стыдов не стоило находиться у нее в голове. Она прижала к щекам холодные ладони. Непозволительно целителю иметь такие руки, и она потерла их одну о другую, чтобы согреть.

Арэдель уснула прямо в кресле, и Тиллас, сняв с кровати одеяло, прикрыла ее — до самой шеи.

Сон, инициированный целителем, должен был отличаться от обычного сна: тем, что в нём неторопливо и основательно должны были осмыслиться, пережиться и раствориться — стыд отречения от своего народа, своей гордости и даже самой себя.

Но было там и ещё одно — и Тиллас догадывалась, что именно. Но было ли оно настоящим, собственным?..

Ведь нечто собственное, каким бы оно ни было на вкус, может расплести, избыть лишь тот, чьё оно: и ему (ей, на сей раз) можно дать ключи от дверей, рычаг для лежащего на пути камня, но навязывать взамен собственный взгляд на вещи — невозможно и непозволительно.

А вот навязанное чувство вины, хоть и зацепившееся за впрямь случившееся событие, следовало убрать: так же, как и всё остальное.

Тиллас слегка погладила платиновый ободок на пальце.

...Она задержалась лишь, чтобы откинуть спинку кресла Арэдель и устроить её саму удобнее — эти кресла делались так, чтобы в них можно было находиться и полулёжа.

А затем глубоко вдохнула и шагнула, почти нырнула — так надавило вдруг на грудь, — глубже: туда, где уже существовали не представления их обеих, но только её собственные иллюзии — отражавшие то, что в обычном мире оставалось всегда скрыто от глаз.

И вот, Тиллас уже невесомо плыла сквозь переплетение тонких прутьев — словно бы древесных побегов, изваянных из тонкого, но прочного стекла или выточенных водой в прозрачном кристалле, — внимательно вглядываясь в их самоцветные изгибы.

Здесь. Это должно быть здесь.

Прямо перед нею побеги стеклянного леса переплелись странным, несвойственным для них образом, словно бы врастая внутрь самих себя. Самосознание и чувство вины, память и способность воспринимать — то, и другое.

Тиллас нахмурилась, пытаясь понять естественный рисунок — а также что следует сделать, чтобы вернуть его.

Так же медленно она подняла левую руку, и аметист, отзываясь на прикосновение её воли, вспыхнул, точно синий язык пламени. Такой огонь — как от самых горячих плавильных ламп, — она видела только мельком, только однажды в мастерских, но сравнение запало ей в память.

Вновь окинула взглядом, примериваясь, отыскивая уязвимую точку, и, когда это, наконец, случилось, мягко толкнула силой кольца. Переплетение, несвойственное стремлениям самой Арэдель — совсем небольшой, как будто потемневший от сплавившихся в нем мыслей, участок, — разбилось с коротким печальным звоном.

Теперь Арэдели оставалось срастить его самой — на своих условиях, без страха и ложного стыда.

*

...Она медленно спустилась с лестницы, плавно ведя ладонью по отполированным и натертым воском деревянным перилам, ощущая теплоту материала, бывшего когда-то живым, и вышла в сад, с наслаждением вдыхая прохладную туманную морось, повисшую в воздухе. Вскоре та должна была рассеяться, приветствуя наступление зимы — ясной и малоснежной: осенние шторма до Химлада добирались лишь изредка и тогда проливались — споткнувшись не об Андрам, как почти все дождевые облака, идущие с моря, а о северные горы.

Пройдя по чуть влажной дорожке сада, Тиллас решилась, всё-таки — и поднялась на высокое крыльцо той части общинного дома, в которой располагались комнаты Куруфина. Преодолела лестницу — еще одну за сегодня.

— Войди! — откликнулся он на её стук — короткий и резкий, несмотря на попытку успокоиться во время пути.

Куруфин был в той части комнат, которую выделил себе под кабинет — неторопливо крутил в пальцах искусственный кристалл, такой прозрачный, что был почти незаметным.

— Светильник? — спросила Тиллас, глядя на призрачно поблескивающие грани — только чтобы как-то начать разговор.

— Нет. — Он раздосадованно отбросил кристалл на обитую крашеной замшей столешницу. — Этот — неправильно вырос, и ничем не будет — ни светильником, ни носителем силы. Не находишь — хорошо было бы, если бы о квэнди можно было судить сразу так же — с одного взгляда?.. — Он помолчал, а затем нахмурился, словно сожалея об этой вспышке — или о том, что произошла она при Тиллас. — Ты по делу, или просто поговорить?

— Квэнди не могут быть «ничем», Атаринкэ. — Улыбнулась она, приподнимая палец — как если бы указывала ученику.

Куруфин, между тем, кивнул ей на другое кресло, с другой стороны от столика.

— И всё-таки?

— Поговорить — и о деле, — усмехнулась она.

Начинать сразу с того… события ей не хотелось; так что Тиллас, расправив юбку, опустилась в кресло и замолчала, собираясь с мыслями и словами.

Куруфин же, наклонив голову к плечу, изучал ее — не понять, насколько серьезно.

— Вот что, — сказал он в итоге. — Я как раз жду кухонного дежурного с обедом, распоряжусь, чтобы принесли дополнительную порцию для тебя: поедим здесь вместе.

И только сейчас она поняла, как сильно на самом деле проголодалась. Плетение песен всегда отнимало силы, да и голодный, частично истощивший накопленную силу аметист какое-то время будет взимать небольшую, но дань от её жизненных сил, пока не восполнит истраченное.

Тем более, она ведь оставила ту девушку, Каледвен, присмотреть за комнатой Арэдели — случись вдруг что.

Тиллас кивнула.

В дверь почти тут же негромко стукнули, Куруфин открыл её — и сам принял от кухонного дежурного корзину с плотно закрытым сосудом для супа, тарелками и полотняными мешочками с хлебом и столовыми приборами. Перебросился с пришедшим еще несколькими негромкими словами — Тиллас не прислушивалась, что-то насчет еды, не нужно и гадать, — и вновь обернулся к ней.

— Я бы обошелся супом, но сейчас принесут ещё второе и что-нибудь сладкое для тебя.

Она благодарно кивнула. Атаринкэ, как ни крути, неплохо знал потребности целителей и мастеров после сложной работы.

— И как продвигается твое дело? — спросил он уклончиво, полуотвернувшись — как бы для того, чтобы расстелить на столе скатерть и разложить хлеб на деревянном блюде, хотя и сделал над собой почти заметное усилие, чтобы всё же спросить.

— Мне кажется, сегодня мы добрались до сути, — проговорила она, — но до конца работы ещё далеко. А знаешь, в чем Эол просчитался? — спросила Тиллас без перехода. Куруфин чуть вскинул брови, словно сказанное было неожиданным для него, и она поняла: в её голосе прозвучала почти что радость. Но разрешенные загадки всегда приносят ее, так или иначе.

Следом Атаринкэ коротко пожал плечами. Хотя бы не поморщился от упоминания этого имени — впрочем, скорее всего, просто держал лицо. Но Тиллас продолжала:

— Понимаешь, говоря на родном языке с теми, кто... вернулся с Севера, мы тем самым возвращаем их в прошлое, во времена, когда всё было хорошо и никакой угрозы не было. Когда они были сами себе хозяевами.

Он все так же молча, коротко кивнул — даже скорее приопустил подбородок, показывая, что слушает. Разлив суп, он пододвинул к себе одну из мисок, а вторую вместе с ложкой протянул ей. От густого запаха мясного отвара и пряностей у Тиллас даже голова слегка закружилась, и она заторопилась закончить:

— Так вот. Язык — это больше, чем просто слова, обозначающие одно или другое. Научаясь говорить, мы почти всегда потом облекаем свои мысли в слова, и одно становится сложно, почти невозможно отделить от другого. Твой отец, помню, часто говорил, что "квэнди", "говорящие" — это то же, что "думающие".

— Потому что другой способ мы можем представить умозрительно, но не применить к себе. Сознательной разумной жизни без языка никто из нас не ведет, — подхватил ее мысль Куруфин; еще бы, он наверняка запомнил гораздо больше, чем сама Тиллас, из дружеских споров Феанаро и Кэлумо, отца Кармис и Фаэнриля. — И я, кажется, понимаю, к чему ты ведешь.

Тиллас медленно кивнула, подтверждая ещё не высказанную догадку: к чему наводить туман?..

— Да, ваш… сосед, скорее всего, мог читать тэнгвар, но на квэнья не говорил. Понимал, должно быть, но не больше; у него в голове для постоянного употребления был только один язык. А потому он не подумал, что Арэдель может выстроить себе укрытие из слов-мыслей — хотя бы небольшое. Любопытно, знаешь, как бывает переплетено одно с другим… Это разделение искусственное, и причиняет боль… но оно помогло ей сохранить что-то свое.

— Возможно ли, чтобы она могла, воспользовавшись этим, освободиться сама? Без помощи?

— Возможно. — Тиллас протянула руку за ломтиком хлеба. — Если бы у неё был повод не просто даже думать, а говорить на родном языке втайне от Эола, через некоторое время её страх перед родными и вера в слова Эола пошатнулись бы, и она покинула бы Нан-Эльмот. Другой вопрос — когда бы это случилось.

"И куда бы она отправилась после".

Она зачерпнула из миски полную ложку супа, подула, чтобы остудить и отправила в рот.

— Вряд ли Эол отпустил бы её, — сказал Куруфин. — Вряд ли ему особенно хотелось упустить... свою собственность. Живой, во всяком случае.

— Что ж. — Ложка звякнула об дно. — В таком случае остаётся если не радоваться, то положительно оценить то, что Келегорм его... обезвредил.

— Как неожиданно кровожадно для тебя, — усмехнулся Куруфин, проглатывая еще одну ложку супа. Нетрудно было заметить, что от его порции — меньшей, чем у нее — оставалась еще почти половина.

— Ни капли, — отрезала она, ставя опустевшую миску на стол. — Просто когда-то в детстве мы с друзьями взяли за правило не лгать друг другу ни словом, ни делом, и не скрывать правду, если это возможно. И когда я вижу кого-то, кто начал свой брак со лжи, продолжил его ложью и ложью же закончил... Омерзение — вот правильное слово. И даже если в этой куче лжи и была крупица правды, то тем хуже.

Она пристально вгляделась в его лицо.

— И к слову о правде... Вот что мне хотелось бы узнать. Атаринкэ, скажи: ты не помнишь Арэдель в Альквалондэ? Была ли она в том отряде, который... переломил ход боя, — выбрала она самую осторожную формулировку из возможных.

Куруфин нахмурился, но, против ожиданий, не спросил, зачем это могло ей понадобиться.

— Нет, не помню, — сухо отозвался он, — её я не видел... в отличие от её старшего брата. Я мог бы попробовать узнать у Келегорма.

Она кивнула.

— Узнай.

Быть может, неловкое молчание затянулось бы чуть подольше — но стук в дверь дал понять: как раз принесли запрошенную добавку.