Вскрытие (гет)

Терпкий влажный воздух щекочет легкие, путается в волосах порывами ветра, пробирается под одежду и вьется вокруг почти ощутимо. Солнце стоит в зените, палит макушку так, что волосы, кажется, вот-вот вспыхнут костром, разгорятся неутомимым пламенем, наполнят свежеть отвратительным запахом паленого, и зачаровывающая картина вокруг нее рассыплется, испарится в солнечном свете и разнесется по ветру пеплом.

В ее голове звучит музыка, тихая и неспешная, пускающаяся вскачь на репризе, переплетающаяся с глубокими вдохами и шелестом ткани, и отзвуками шагов по мостовой. Она идет, засунув руки в карманы и запрокинув голову к небу, разглядывает палящее солнце до рези в глазах и моргает, отпуская слезу стекать по щеке. Изысканные здания кажутся причудливыми декорациями, рисунками на картоне, которые обвалятся, стоит ветру дунуть капельку сильнее. Пронзительный свист сквозит в окнах, обводит острыми потоками лепнину, барельефы и колонны, взвивается в воздух и падает, подобно подлетевшему слишком близко к солнцу Икару. Ветер падает оземь, разбивается шелестящими осколками, переливается осевшими на стеклах витражами и замолкает, предоставляя слово зудящему на кончиках пальцев жару.

Галерея Уффици вырастает перед ней испещренной колонами и квадратными окнами серой громадой, она проходит под арку и оказывается во внутреннем дворе, неспешно входит внутрь, бродит по коридорам и залам, вовсе не смотрит на потрясающие воображение произведения искусства. Она идет по следу, словно чует едва уловимый запах крови, шагает нетерпеливо. Она знает пункт своего назначения и стремится к нему, точно может прийти хоть сколько-нибудь невовремя.

Все вокруг нее слишком роскошно, непривычно и неправильно, и она поджимает губы и шагает еще быстрее. Звуки ее шагов грохотом отдаются в висках, кажутся начинающимся землетрясением, и земля и вправду едва не уходит у нее из-под ног. Эта картина, его Весна, расположена в одной из неприметных комнат, скрыта узким проходом и несколькими поворотами, и вырастает перед глазами восхитительной пляской жизни, обрамленной темными красками. Она не может сказать, нравится ли ей, потому что она смотрит вовсе не на распростершуюся на стене картину.

Он сидит спиной к проходу, склонив голову набок, правая рука его размеренно движется, а глаза то и дело поднимаются вверх. Он рисует, должно быть срисовывает с натуры, и ей до чертиков хочется заглянуть ему через плечо. Он напевает себе под нос, что-то яркое и торжественное, и ей всего на мгновение кажется, что эта песня только лишь для нее. Она слышит в воображении оркестр, грохот барабанов и плавные стоны скрипок, умиротворяющий напев рояля и тихий звон треугольника, растягивает губы в улыбке и прячет ладони за спиной. Она знает, что стоит сделать шаг — зеркало лопнет, и мелодия стихнет, оставив ее один на один с безжизненными красками.

— Я пришла вовремя? — шаг нарушает тишину, голос звучит обрывающими последние аккорды литаврами, и он поднимает голову, но не оборачивается.

— Даже рано, — он ведет подбородком и усмехается, — я еще не закончил твой подарок.

Он так и сидит к ней спиной, и она не решается сделать еще шаг, смотрит на его затылок и представляет себе выражение его лица. Раздается хлопок, и она видит, как он откладывает в сторону черную тетрадь. Она снова не видит его лица, потому что он не оборачивается даже едва, замечает только приглаженные волосы на виске и делает шаг и глубокий вдох.

— Подарок? — выдох застревает в горле, и оттого голос кажется сиплым. — Можно мне посмотреть?

Она делает еще шаг, застывает, кажется, в паре сантиметров от банкетки и почти не дышит, выпуская воздух сквозь сжатые зубы. Этот свист словно разбивает налипшую масляную корку, растворяет добрую половину красок и выпускает другие, меняющие картину кардинально. Он делает глубокий вдох, и она слышит, как воздух проникает сквозь его ноздри. Воздух, который она только что выпустила, мелькает в голове, и она улыбается и тянется, пытаясь коснуться широкой спины.

— Не будь нетерпеливой, — она застывает с протянутой рукой и склоняет голову набок, — позволь мне довести его до совершенства.

— Разве он уже, — голос вырывается из горла шепотом, и ей кажется, что говорить громче попросту невозможно, — не совершенен?

Он снова долго молчит, будто выверяет, вертит на языке каждое слово. Она послушно ждет, разглядывая, как поднимаются и опускаются его плечи, следит за скрытыми плотной тканью пиджака локтями и поджимает губы.

— Остались кое-какие детали, — он ведет подбородком, и она видит краешек его изогнутых в улыбке губ, — я хочу, чтобы ты увидела результат, а не неоконченный обрывок.

Она понимающе кивает и прячет ладони за спиной. Вздох вырывается сам собой, она слишком долго задерживала дыхание, избавляясь от воздуха в груди, и он тихо хмыкает, истолковав его по-своему. Она смотрит на его макушку и скрывающихся за ней нарисованных людей, счастливых и беспечных до зубовного скрежета, таких отвратительно ненастоящих, что хочется проткнуть их кожу, чтобы проверить — мертвы ли они.

— Меня подозревали в тех убийствах, — она говорит это, словно жалуется ему, и прикусывает язык.

Капелька крови расползается по рту, растекается металлическим привкусом и сползает в горло. Она сглатывает невольно, морщится от неприятного привкуса и смеется про себя. На самом деле вкус собственной крови вовсе не кажется отвратительным, и ей неожиданно хочется попробовать чью-то еще.

— Но ведь не обвинили, — он тянет гласные, так что его голос патокой заливается в уши, заполняет разум и склеивает рот, глаза и уши, — садись, не стой за спиной.

Она делает шаг, а за ним еще один, подчиняется его приказу, точно послушная марионетка. Он убирает тетрадь и едва заметно кивает, приглашая, и она садится рядом, устремляя взгляд перед собой. Перед ее глазами три облаченные в прозрачную ткань девушки, держащиеся за руки, и она моргает, потому что кажется — они вот-вот сорвутся с места в прекрасном танце, и ей нестерпимо хочется оказаться одной из них, закружиться в хороводе и застыть облупившейся краской на холсте.

Она переводит на него взгляд медленно, поднимается от сцепленных на животе длинных пальцев, скользит по мерно поднимающейся и опускающейся груди, спотыкается о туго затянутый галстук и находит поджатые губы. Она разглядывает его жадно, запоминает каждую черточку на лице, будто рисует в воображении картину. Она отпечатывает его образ на собственных веках, клеймит себя им и вовсе не ждет, что он хотя бы взглянет на нее.

Он поворачивает голову медленно, мучительно соблазнительно, и она давит кровожадное желание вцепиться ему в шею. Он смотрит на нее пронзительно, сканирует взглядом затягивающих в свою глубину темных глаз, и она едва ли может сделать хоть один вдох. Воздух застывает в груди плотным маревом, взрывается пожаром, выгорает, кажется, весь, и она в самом деле превращается в бесплотное изображение себя самой.

— Ганнибал, — он протягивает ей раскрытую ладонь и склоняет голову набок.

— Есения, — собственное имя кажется чем-то неправильным, отвратительно лишним, и она выдавливает его из себя, хватаясь за его руку.

— Ну что ж, — он перехватывает ее пальцы подносит их к губам, и она широко улыбается, встречая его лукавую улыбку, — будем же знакомы.

* * *

Радостная мелодия звучит фоном, сплетается с наполняющим комнату гулом переговоров, подпрыгивает к самому потолку и свивается кольцами вокруг испускающих теплый свет ламп. Людей слишком много, и она чувствует себя неуютно, потому что к ней приковано недопустимое количество взглядов. Она почти отвыкла от подобного внимания, раздражение щекочет внутренности и только его рука, едва ощутимо касающаяся ее предплечья, не позволяет ей выкинуть какую-нибудь отвратительную глупость.

Он смотрит на нее сверху вниз снисходительно, наблюдает за каждым движением, подмечает, кажется, малейшую эмоцию, пробегающую по ее лицу. Она сжимает в пальцах бокал с искрящимся в приглушенном свете шампанским, смотрит на людей сквозь взвивающиеся на языке пузырьки и облизывает подведенные алой помадой губы. Никто не зовет ее танцевать, потому что это вечеринка не такого плана, и она поджимает губы, потому что с радостью оттоптала бы кому-нибудь ноги.

— Тебе неуютно? — его голос звучит приторно-сладко над самым ухом, и она зябко ведет плечами. — Съешь что-нибудь.

— Слишком много людей, — она принимает у него наколотую на шпажку мясную розочку и отправляет в рот целиком, — ты же знаешь, я не люблю находиться в толпе.

— Но любишь быть в центре внимания, — он глухо смеется и передает ей крошечный ароматный рулет, — ты участвуешь в этом ради меня, так что я искренне тронут. Хочешь, убью их всех?

Он говорит почти шепотом, склоняется над ней и заговорщически подмигивает, и она звонко смеется. Шампанское тает на языке искрящимся рассветом, теплый свет обволакивает, сливается с его глубоким, гипнотизирующим голосом, и она теперь слышит только его, невесомо касается его руки кончиками пальцев и чувствует, как он перехватывает ее ладонь и целует костяшки.

— Это было бы крайне неосмотрительно, — она ведет плечами и опускает пальцы на подставленный локоть, — но мне льстит твой энтузиазм. Кто тот мужчина с тростью, сверлящий тебя таким уничижающим взглядом?

Он склоняет голову и улыбается лукаво, забирает из ее пальцев бокал и отставляет его на поднос проходящего мимо официанта. Они направляются точно в сторону мужчины с тростью, и тот едва заметно дергается и отводит взгляд, так что она не может сдержать снисходительный смешок. Он обдает горячим дыханием ее волосы, и она может заметить мелькнувшее в его глазах ехидство. Этот человек кажется Ганнибалу забавным, кроликом перед удавом, и она уже представляет, какие неприятности могут свалиться на его голову.

— Фредерик, рад видеть вас! — он говорит нарочито громко, и человек с тростью дергает уголком губ и часто моргает. — Есения, позволь представить тебе доктора Фредерика Чилтона, директора Балтиморской лечебницы.

Его голос сочится плохо скрываемым презрением, перемешанным с насмешкой, и доктор Чилтон сглатывает и перебирает пальцами набалдашник трости. Она растягивает губы в наигранно приветливой улыбке и едва кивает, прикрывая глаза всего на мгновение.

— Фредерик — Есения Маркиз, — он не добавляет «моя жена», и она вскидывает брови, — оставлю вас всего на минуту.

Музыка взрывается в кульминации, она отчетливо слышит низкий тягучий звук контрабаса, вычленяет пронзительный свист скрипки и делает глубокий вдох, когда к ним присоединяется дребезжащее сопрано клавесина. Ей не нужно оборачиваться, чтобы знать, что он сам сел за инструмент, она чувствует, как его музыка обволакивает ее звонким коконом, прячет и вместе с тем выставляет напоказ, и она наслаждается шевелящим волоски на коже стройным унисоном.

— Так кем вы приходитесь Ганнибалу Лектеру? — Фредерик Чилтон кашляет, привлекая к себе внимание, и она смотрит на него сквозь полуопущенные ресницы.

Тон мелодии сменяется с радостного на печальный, минорные настроения захватывают помещение, и разговоры, кажется, разом стихают. Даже свет будто затухает, полыхает в углах комнаты древними факелами, вытягивает тени и оставляет простор для воображения. Она воображает, что кровь течет из темных углов, поднимается из половых щелей, пачкает ноги и несется бурным потоком, сбивая с ног всех, чье присутствие ей уже чертовски надоело. Фредерик Чилтон оказывается среди прочих, покрывается кровью с ног до головы, тонет в ней слишком быстро, чтобы что-то понять, и исчезает с ее пути.

— Я его жена, — она растягивает губы в улыбке и берет у проходящего мимо официанта розочку, — хотите?

— С недавних пор мой организм не способен переваривать мясо, — он машет ладонью, и она пожимает плечами, поднося угощение к губам, — так вы знаете о нем все или у вас есть друг от друга секреты?

Он смотрит на нее вопросительно, и в этой его фразе гораздо больше смысла, чем может показаться на первый взгляд. Фредерик Чилтон выжидает, будто от ее ответа зависит его собственная судьба, и она отправляет розочку в рот и принимается неспешно пережевывать.

— Никаких секретов, — его ладони накрывают ее плечи, и доктор Чилтон вздрагивает и сглатывает, — готов поспорить, Есения знает обо мне даже больше, чем я сам.

— Жаль, что вы не можете попробовать, — она проглатывает растворяющееся на языке мясо и жмурится от удовольствия, — Ганнибал сегодня превзошел самого себя. Так вкусно — язык проглотите.

Фредерик Чилтон дергается и нервно смеется, запоздало кивая. Она склоняет голову, и застилающие взор ресницы кажутся сковывающей клеткой. Она не может сказать, внутри она или снаружи, но Ганнибал определенно по одну сторону с ней, и этого вполне достаточно. Он обдает горячим дыханием ее волосы, скользит ладонями по плечам и обхватывает за талию, и она глухо смеется, ощущая, как поддается его прикосновениям.

Свет снова ярко вспыхивает, стоит ей распахнуть глаза, рассыпается увешивающими дам сверкающими бриллиантами и оседает в запонках и начищенных туфлях. Свет подобен сыплющемуся с небес снегу, он укрывает обнаженные плечи, холодит разгоряченную от духоты кожу, оседает на ресницах и застилает взор белым, мягким и пушистым покровом. Снег стекает по щекам капельками опавшей влаги, заполняет рот студеной водой и проникает внутрь, разбавляя кровь. Она чувствует, как холод расползается по венам, застывает внутри нее и превращает в хрупкую ледяную статую.

Алана Блум крутится где-то рядом, и Чилтон поспешно сбегает, едва не прячется за ее плечо. Она провожает доктора задумчивым взглядом, и он за ее спиной хмыкает и оставляет на ее макушке невесомый поцелуй. Он ощущается жаром, обдающим спину, но вместе с тем и глыбой льда, такой же, как та, растягивающая изнутри кожу и рвущая жилы. Она сама становится глыбой льда, холодной и бесчувственной, неповоротливой и глупой, сама себя заковывает в броню и закрывает глаза, окунаясь в багряно-алое марево на веках.

— Идем, поздороваемся с Джеком, — он направляет, и она послушно следует за его руками.

Мир перед глазами окрашивается кровью, и та в полумраке выглядит совсем черной, поглощающей каждый клочок света, не выпускающей из своих объятий ничего, кроме сдавленного шелеста и гулкого биения сердца. Его дьявольский, соблазняющий шепот звучит над самым ее ухом, путает мысли и волнами расходится по остывающей коже, и она ведет плечами и растягивает губы в безразличной кукольной улыбке.

— Привет, Джек, — она взмахивает ладонью, и Кроуфорд оглядывает ее с ног до головы, — выглядишь взволнованным, все в порядке?

— А ты выглядишь просто сногсшибательно, — Джек коротко смеется и смотрит вовсе не на нее, — добрый вечер, доктор Лектер.

— Здравствуйте, Джек, — он протягивает ладонь и обхватывает ее рукой за плечи, — рад, что вы все же пришли.

Алана Блум оказывается рядом почти незаметно, и он кивает ей и улыбается приторно ласково. Джек вздергивает брови и смотрит на доктора Блум вопросительно, и та пожимает плечами и поджимает губы, сцепляя пальцы в замок на животе. Мимо проходит один из официантов, несет свежую порцию закусок, и влажный запах мяса бьет в нос, так что живот сводит в голодном спазме. Темные тени накрывают волосы, путаются в складках костюмов и платьев, трепещут в уголках изогнутых губ и пробираются в самое сердце, расползаясь с кровью по организму.

— Не мог пропустить подобное событие, — Джек неловко отирает ладони о штаны и улыбается, прижимая голову к самым плечам, — жаль, что не смогу остаться надолго. Могу я взять немного закусок с собой? Хочу, чтобы Белла попробовала.

Тени стелются по полу, заползают в ботинки и туфли на высоких каблуках, оплетают ноги и сковывают, припечатывают к месту. Тени перебирают волосы, вплетаются в музыкальные переливы и наполняют весь дом тихим, кружащимся в воздухе пеплом.

— Конечно, — он делает взмах рукой и отпускает ее всего на мгновение, — я попрошу принести вам что-нибудь с кухни.

Пепел опаляет кожу жаром, растворяет ткани и проникает внутрь, плавит органы и заполняет все сизыми отсветами и пустотой. Джек поспешно кивает отрицательно, суетится слишком сильно и едва не сбивает кого-то с ног. Она склоняет голову набок, разглядывает его с интересом и моргает, когда пелена застилает взор едва ли не полностью.

— Не стоит, я бы взял что-нибудь отсюда, — он подхватывает со столика тарелку, снимает с подноса официанта единственное канапе, отдаленно напоминающее воздетую вверх руку на алой подставке, и переминается с ноги на ногу, — если вы, конечно, не возражаете.

Джек смотрит на него выжидающе, будто ждет, что он откажет. В руках Джека тарелка с единственным канапе, и это так чертовски раздражает, что хочется раздавить их обоих. Он вскидывает брови и ведет подбородком, делая глубокий вдох, и она всего мгновение видит, как вспыхивают его глаза.

— Да бога ради, — его голос звучит слишком резко, он почти выплевывает слова, и Джек кивает почти благодарно.

Улыбка слетает с ее лица неспешно, будто раздумывает, стоит ли задержаться еще на чуть-чуть. Пустота сдавливает горло, разрывает изнутри протяжным воем, и она шумно выпускает из легких воздух. Жар вокруг кажется почти нестерпимым, и она смотрит на оседающий на пол пепел, втягивает его крупицы носом и задыхается от едкого запаха.

— Будет выглядеть правдоподобнее, если ты возьмешь что-то еще, — она говорит ровно, чувствует биение собственного сердца в кончиках пальцев и хватается за его ладонь, — и, я надеюсь, позже ты расскажешь мне, с чего такие перемены в настроении.

Выражение лица Джека становится виноватым всего на мгновение, и этого хватает, чтобы улыбка вновь воцарилась на ее лице. Она хлопает его по плечу и качает головой, и Джек зеркалит ее улыбку и спешно прощается, так и не взяв с собой еще закусок.

Она откидывается назад, опускается спиной на его грудь и чувствует его руки на своей талии. Жар опаляет легкие так, что дышать становится почти невозможно, и он все еще кажется ледяной глыбой, мерцающей в тусклом свете скульптурой, и пьянящий холод расползается от каждого его прикосновения.