Шкатулка с секретом (джен)

Ты меня однажды поймёшь,

Когда разумом ответа не найдёшь,

Когда на волю вдруг захочется душе,

Попавшей думам тяжким в плен.

Не верят люди, боги — спят,

Сто раз ты повтори подряд:

«Не существует неприступных стен!» —

И покорится мир. Бери, он твой!

Пусть для кого-то ты — изгой,

Но всё же тебя боготворит — любой.

Ковровой красною дорожкой ляжет путь

Под твои стопы, и вослед — кричат;

Ты дал врагам последнюю надежду — замолчать,

Когда ты повергал их в каждой стычке столько лет…

Иди вперёд, конунг, герой легенд,

Кто сызмала не знает слёз.

Кровь предков будоражит нити вен,

И веет ветер новых перемен,

Тебе не знать боле предательства, измен, —

Ты властелин судьбы, и меч твой — божья воля.

Конунг, ты не останешься один,

Ты гордо смотришь на потомков из картин,

Ты — зависти предмет, ты — повод грёз,

Начавший только путь свой славных лет.

Я знаю, конунг, самый главный твой секрет:

Твоя истина — честь, свобода и воля, вот твой ответ.

Да-да, вечерние стишата. Меня опять «провалило» в параллельное измерение, и я мало того, что услышала этот стих-пророчество, так ещё и наблюдала преинтереснейшую картину. Если что — это единственный экземпляр, почему-то чувствую, что никуда нельзя выкладывать, так что сохрани его, пожалуйста. Вот, что я увидела:

С высоты птичьего полёта открывается вид на заснеженные холмы. Широкая дорога пестрит следами лошадиных подков, но едет по ней лишь один всадник. Его конь чёрный, как сама ночь, а на плече молчаливо сидит ворон, сверкая красными глазами. Где-то вдалеке ещё слышен треск костра, весёлые разговоры норманов, шум сталкивающейся стали и звон кузнечного молота. Снег под копытами лошади трещит, тихо падает пушистый снег на мёрзлую землю, и всё дальше удаляется всадник. Он едет туда, где ему быть совсем не обязательно — в хижину старухи-ведьмы. Ещё ребёнком он помнил колючий взгляд и крючковатый нос, когда ведьма предсказывала его судьбу, окропляя гадальные руны его кровью. Сейчас же он хотел не знать будущее, но разобраться в прошлом. Понять настоящее. Понять себя.

Хижина ведьмы показалась довольно скоро. Построенная впритык к старому ясеню, со временем она вросла в него, и её было не отделить от могучего древа богов. Широкая густая крона накрывала не только хижину, но почти всю поляну, а сейчас, когда пушистые тяжёлые снеговые шапки легли на всю округу, казалось, что это место выкрали откуда-то из Муспельхейма и спрятали в священной роще норманов, поселив там старуху. Вот только было непохоже, что тут обретается именно та старуха, которую помнил молодой вождь.

Когда тут жила старая карга, не было ни коновязи, ни колодца; из трубы в крыше хижины не валил задорно дымок, и не витал над поляной дух доброй сказки. Казалось, что это место благословили все боги разом; при старухе такого не случалось, скорее уж, поляна казалась проклятой. Исчез мрачный дух, который запомнился вождю, исчезло давящее чувство наблюдающих за тобой недобрых глаз, пропал костлявый, вечно голодный, а от того — злой волколак, сидевший на привязи.

Конунг слез с коня, откинув полы плаща, привязал его к коновязи и несколько раз стукнул кулаком в окованной перчатке по двери. Она немедля распахнулась, и конунг вошёл в покои ведьмы… Другие тут просто не приживались.

Домишко разительно поменялся за те двадцать лет, что конунга тут не было. Будучи пятилетним, он запомнил лишь полумрак, витающий запах мертвечины в воздухе, сушёные части всяческих тварей да шелестящие одежды из змеиных шкур, в которых ходила ведьма. Сейчас же — всё было иначе. В домике было светло, повсюду были расставлены и зажжены свечи, с которых почему-то не капал воск. Пламя горело ровно, не чадило, не трепыхалось испуганной птицей от порывов ветра или движений. Пучки трав да коренья, привязанные к потолку и развешенные на стенах, источали манящий, дурманящий аромат. Там, где не висели травы, стены укрывали звериные шкуры дивных расцветок, таких шкур да зверей конунг не видел и не слышал о них. На полу лежали, наслаиваясь друг на друга, домотканые ковры, шкуры медведей и волков, какие-то отрезки ткани. Весело трещал очаг у каменной стены, — и когда она только появилась?.. Над очагом висел казанок с водой, в который рыжая девушка, стоящая спиной к вечернему гостю, то и дело бросала какие-то травы небольшими щепотками. Рудая толстая коса подметала кончиком пол, а широкий длинный подол платья мягко шелестел о шкуры. Исчезли стол и стулья, которые молодой конунг помнил, вместо них — лишь низкий столик да множество больших подушек, на которых лежали всё те же шкуры. Часть хижины была спрятана за занавесями — гобелен, изображавший Игдрассиль, Древо Богов, и несколько сшитых вместе шкур закрывали туда проход. Наконец девушка встала и обернулась. Бледнокожая, с большими разными глазами — зелёным и голубым, тонкая и стройная, словно молодая ива или древо из Гардарики — земли городов, — берёза, она как будто смотрела не на конунга, а его душу. Он был полнейшей её противоположностью, даром, что мужчина — различие было не в этом. От девушки исходило тепло и какой-то внутренний свет, и рядом с ней возникало такое чувство, будто вернулся домой. Она была тёплой и светлой, рядом с ней хотелось находиться и уютно было даже молчать. Поражённый этим, конунг на мгновение замер.

Девушка же рассматривала конунга. Она ждала его, вот уже месяц, как ждала. Она знала, что он придёт с первым пушистым снегом, когда месяц лютых морозов сменит гнев на милость и оденет благословенную землю в пушистые снеговые меха. Высокий, статный конунг излучал силу и опасность, он был готов к бою в каждый миг, он был опасен, как может быть опасным истинный Воин и Вождь. Он разил словами не хуже клинка, она знала это; потому что часто наблюдала за ним. Она ждала, когда же конунг придёт. Она могла даже не смотреть на него, ибо знала каждую его чёрточку, но тем не менее, приятно было увидеть его вживую, а не летая бесплотным духом вокруг сражающегося вождя. Короткий ёжик чёрных волос, глубокого синего цвета глаза, волевой подбородок и гордая осанка — всё это она знала наизусть. Но что удивило молодую ведьму — это усталость. Конунг был как будто бы пропитан нею, он источал её, как иная змея — источает яд.

— Присаживайся, вождь. Я ждала тебя, — девушка кивнула на одну из подушек, застеленную волчьей шкурой, и мягко улыбнулась. Повинуясь взмаху руки, выплыли из-за гобелена две глиняные чашки и большое блюдо с простыми сладостями. Под взглядом разноцветных глаз вскипела вода в котелке, по хижине разнёсся аромат душистого чая с травами и ягодами. Под тем же взглядом заварившаяся вода перетекла в чашки, одна из которых вскоре с мягким стуком приземлилась на столике перед конунгом.

— А куда делась старуха? — спросил он, снимая плащ и шлем и кладя их рядом с собой. Несколько капель, в которые превратились снежинки, стекли по смуглым щекам с ресниц и испарились, не долетая до пола.

— Мертва, как и всё, что несло её тьму, — пожала плечами девушка. — И твоё будущее, предсказанное старой каргой, тоже мертво, конунг, — девушка отпила немного чая и присела на подушки перед вождём. Он не знал, зачем он пришёл сюда, но чувствовал необходимость визита. Вот только — зачем?..

— Ясно, — вождь пожал плечами, снял перчатки и осторожно обнял мозолистыми ладонями горячую кружку с чаем. Он не столько хотел выпить чаю или согреть руки, сколько желал растопить лёд и стужу, с недавних пор поселившиеся в груди. — Я не знаю, зачем пришёл сюда, ведьма, возможно, знаешь ты?

— Знаю, — она пожала плечами и ловко ухватила за кончик косу, ползущую по столу к перчаткам конунга. — Ты стал свободен от предсказания старухи, но и от её даров — тоже. Боги пожелали наградить новыми, но что тебе хотелось бы получить в дар, решать лишь тебе. За тебя этого никто не решит, — она улыбнулась, мягко и тепло, и стужа в груди вождя отступила ещё на несколько шагов.

— Тогда мне всего лишь нужно тепло, — конунг горько усмехнулся. Он слишком зачерствел, слишком вымотали его годы плаваний по ледяному морю. Слишком сильно он прикипел тогда душой и телом к драккару, знающему каждый берег от полуночи до полудня, слишком часто он смотрел не перед собой, а за горизонт, и даже когда бился с хирдом, даже когда говорил с другими вождями на тинге, даже когда драккар сталкивался бортами с ладьями русичей или саксов — он всё равно смотрел за горизонт. Туда, откуда приходят вьюги и, говорят, небо сияет, как радужный мост.

— Ты уже нашёл его, конунг, проси что-то другое, — мягко отказала ведьма, продолжая изучать его разноцветным, нечитаемым взглядом.

— Что ты мелешь, ведьма? — сощурил глаза конунг. Хотя злиться ему не хотелось, но он должен был показать… должен был… ДОЛЖЕН.

Ведьма грустно усмехнулась и покачала головой. Черноволосый воин пристально смотрел на неё, пытаясь понять, шутит ведьма или нет, когда в хижине повеял тёплый морской бриз, и запахло морем. Затем запах сменился, и, хотя нежный ветерок продолжал гладить старые шрамы, конунгу показалось, что он идёт по опавшим листьям летних лесов Гардарики, не с целью захватить добычу, а просто так. Ведьма улыбалась одними глазами, и в дымке, поднимавшейся от горячей чашки с пряным чаем, ему чудились далёкие, незнакомые леса.

Ты меня однажды поймёшь,

Когда разумом ответа не найдёшь,

Когда на волю вдруг захочется душе,

Попавшей думам тяжким в плен.

Не верят люди, боги — спят,

Сто раз ты повтори подряд:

«Не существует неприступных стен!» —

И покорится мир. Бери, он твой!

Пусть для кого-то ты — изгой,

Но всё же тебя боготворит — любой,

Ковровой красною дорожкой ляжет путь

Под твои стопы, и вослед — кричат;

Ты дал врагам последнюю надежду — замолчать,

Когда ты повергал их в каждой стычке столько лет…

Иди вперёд, конунг, герой легенд,

Кто сызмала не знает слёз.

Кровь предков будоражит нити вен,

И веет ветер новых перемен,

Тебе не знать боле предательства, измен, —

Ты властелин судьбы, и меч твой — божья воля.

Конунг, ты не останешься один,

Ты гордо смотришь на потомков из картин,

Ты — зависти предмет, ты — повод грёз,

Начавший только путь свой славных лет.

Я знаю, конунг, самый главный твой секрет:

Твоя истина — честь, свобода и воля, вот твой ответ.

Ведьма улыбнулась и встала со шкур. Коса всё так же была зажата в хрупкой бледной ладошке, а взгляд, пусть и не прямой, всё ещё чувствовался всей кожей. Конунг проводил глазами ведьму до самого гобелена, на котором умиротворённо взирали на мир Фенрир, Йормунгард, Хуги, Мунин и Слейпнир, игнорируя свои «правильные» деяния из легенд. Отодвинув тонкой рукой гобелен, ведьма обернулась к конунгу, выжидательно на него уставившись. За пологом виднелась большая кровать, устланая шкурами, самодельные стеллажи с книгами и путая стойка для клинка или топора… Ведьма будто спрашивала его: «Ты идёшь?» — и вождь, о котором при жизни слагают легенды, не смог себе отказать.

Был забыт чай, шлем и перчатки, клинок был отстёгнут от пояса и покоился где-то на шкурах, да и вообще — для конунга перестало существовать что-либо, кроме манящей, словно чарами, ведьмы.

В ту ночь к хирду конунг так и не вернулся. Ведь он, наконец, нашёл свой дом.