Встретимся на поле боя (гет)

Приземляю последнюю из бочек на пол, и по ангару лениво прокатывается гулкое эхо.

— Это всё топливо, что было на борту, — сообщаю я, выпрямившись, и тут же устало упираюсь обеими руками на эту самую бочку.

Мышцы ноют. Этот день поистине нескончаемый. Но, стоит признать, неожиданные физические нагрузки оказались лучшим способом оттеснить на задний план все мрачные мысли. И теперь утреннее сражение в порту кажется каким-то дурным сном. Далёким и нереальным.

— Просто оставьте там, — откликается кто-то из людей Азумабито.

И ему вторит бодрый голос Оньянкопона из кабины пилота:

— Спасибо, ребята! Дальше мы сами.

Усевшийся прямо на землю Конни, рукавом утирая пот со лба, устало усмехается.

— Ну неужели. Я думал, мы никогда не закончим.

Райнер же озадаченно пересчитывает бочки. Похоже, его волнует тот же вопрос, что и меня: а хватит ли нам вообще топлива, чтобы догнать Эрена? Елена ведь так и не заговорила, и мы всё ещё не имеем ни малейшего понятия, как лучше всего спланировать маршрут.

Хотя...

— Армин так и не вернулся, — озвучиваю собственные мысли я, встретившись глазами с Райнером, но тот не успевает ничего ответить.

— Наш умник отлынивает, — хмыкает Конни, откидываясь на вытянутые руки. — Как всегда. А Райнер таскает за него его бочки. Свои и его, ха! Будто ничего и не менялось, да?

Последняя фраза звучит слишком едко. Вспоминать о кадетских учениях сейчас, после всего случившего, совершенно неуместно. Но Конни по прибытию в Одиху вообще стал вести себя странно, крохотными струйками распрыскивая глухую враждебность на всех вокруг.

Мы все чувствуем себя гадко, конечно. Но меня не покидает ощущение, что его, помимо вполне очевидных переживаний после бойни с йегеристами, гложет что-то ещё.

Райнер торопливо отворачивается.

После слов Конни он вновь становится похожим на побитую псину, хотя до этого в нём потихоньку начал проглядывать знакомый мне кадет Браун. Собранный, уверенный в себе и в своих действиях.

— Я не к этому, — морщусь от досады на длинный язык Конни. Душевное равновесие Райнера меня не то чтобы особо волнует, но, пока он сражается на нашей стороне, хотелось бы видеть его в укомплектованном состоянии. Нам достаточно одного суицидника, наворотившего пиздец колоссальных масштабов. Не хватает обзавестись ещё и вторым. — Армин пошёл узнать, что там с Еленой. И до сих пор не вернулся.

— Думаешь, им с Ханджи всё-таки удалось её разговорить? — с сомнением уточняет Райнер.

Он по-прежнему избегает наших взглядов и смотрит вдаль, на пристань, но в его глазах проскальзывает обнадёживающий меня огонёк решимости. Тусклый, но всё же. Он берёт себя в руки — так или иначе. А это уже что-то.

— Скорее всего, — я принимаюсь барабанить пальцами по бочке, пялясь туда же, куда и Райнер — на пришвартованный корабль, где, возможно, прямо сейчас наш большеголовый Армин вместе с Ханджи уже продумывает детали нового плана. — И если так, то при верно скорректированном маршруте мы успеем смыться отсюда до того, как нас растопчут ко всем херам. И Эрена догнать тоже успеем. До того, как израсходуем всё топливо.

— С каких пор ты у нас такой оптимист? — фыркает Конни, легонько пиная меня по ноге. — Будто у нас хоть когда-нибудь всё срабатывало гладко, вспомни? Всегда в последний момент случалась очередная жопа.

— А ты завязывай нагнетать. И без тебя тошно.

Я, не глядя, хочу пнуть его в ответ, но промахиваюсь. А увернувшийся Конни коротко смеётся. Нервно, с каким-то надрывом. Похоже, он устал от происходящего сильнее всех остальных. И не только физически.

Заебись компашка по спасению мира. Все напряжённые, вымотанные до озлобленности и... отчаявшиеся? Неужели никто из нас не верит в то, что мы сможем прекратить Гул? Выходит, что теперь суицидники — мы все?

Мы не верим в победу. И от этого наши трепыхания выглядят жальче всего. На фоне понесённых жертв и совершённых убийств так тем более.

Как же сейчас не хватает Эрвина и его убедительных речей. Пожалуй, он единственный мог бы найти правильные слова и надавить на нужные больные места, чтобы заставить нас всех собраться с духом.

— О, королева идёт проверить, как мы тут справляемся, — насмешливо тянет Конни, чуть ли не тыча пальцем на возникшую на трапе субтильную фигуру Азумабито. — Ставлю свой недоеденный ужин на то, что сейчас она подкинет нам ещё пару-тройку о-о-очень важных поручений. И мы проторчим тут до ночи.

Отстранённо слежу за тем, как Азумабито величаво вышагивает по крутому спуску, даже не держась за перила и не глядя под ноги.

Я недооценивал эту женщину. И зря. В критический момент она показала свою истинную стойкую натуру. Пожалуй, не стоило поверхностно судить о Хизуру в целом. Хотя, конечно, своими выходками они сами вынудили нас сформировать такое пренебрежительно недоверчивое мнение.

Интересно, захочет ли Микаса наладить с ними связь, когда всё закончится? Если всё закончится, естественно. И хотела ли она этого — действительно хотела ли, сама, всерьёз — до того, как всё пошло под откос? Она никогда не обсуждала свои планы ни с ребятами, ни тем более со мной. Может, только с Эреном. Он ведь был единственным, кто знал о её метке.

— Оставь свой ужин себе, — вяло отзываюсь я, с содроганием вспоминая о холодных консервах, которыми нам пришлось давиться несколькими часами ранее.

И стараясь не думать о том, почему Конни свою порцию так и не доел. Он ведь до сих пор по привычке оставляет часть еды нетронутой. Хотя теперь оставлять её уже некому.

Хочу сменить тему, подколов Конни за его нытьё и нежелание больше работать, но тут в поле моего зрения возникает Пик, и я сбиваюсь с мысли.

Она спускается следом за Азумабито, пару раз ощутимо спотыкаясь на ступеньках, и, по-видимому, в какой-то момент окликает её, потому как та терпеливо дожидается её на пристани.

— Она всё-таки делает это, — бормочу я, наблюдая за тем, как Пик, обойдя Азумабито, останавливается перед ней.

Я не вижу её лица, но уверен, что оно у неё сейчас решительнее некуда. Я не слышу, о чём она говорит, но знаю точно: она просит Азумабито позаботиться о детях.

— Она слишком упрямая, — так же тихо, как и я, произносит Райнер. — Но поступает правильно. Наверное.

— Наверное.

Вот именно. Наверное.

Конни раздражённо вскидывается.

— О чём вы двое?

Когда Райнер случайно обмолвился о том, что Габи с нами не полетит, его рядом не было. Потому о плане Пик оградить детей от битвы против их же воли Конни не слышал.

— Неважно, — отмахиваюсь я. Врать не хочется, но это не моя тайна. До утра об этом никто не должен знать.

Я даже не представляю, почему Райнер позволил мне обо всём догадаться. Может, хотел, чтобы я взял эту ответственность на себя? И вместо него попробовал переубедить Пик? Не о Габи, конечно. О Фалько. Но я по итогу не стал настаивать. И теперь один из титанов не будет участвовать в битве.

Но зато, возможно, будет жить.

Ведь для нас, похоже, уже всё решено, да? Неутешительная перспектива. Умереть пытаясь.

Хотя, если мы проиграем, то шансов на жизнь уже не останется ни у кого.

Блядь.

Я отлипаю от бочки и отхожу в сторону, едва сдерживаясь от дурацкого порыва садануть по ней ногой. Поворачиваюсь к пристани спиной, наблюдаю за мельтешением инженеров вокруг воздушного судна и пытаюсь отвлечься от собственных тягучих мыслей.

— В смысле — «неважно»? — после продолжительной паузы холодно переспрашивает Конни. Он звучит задетым. Всё-таки надеялся, что я отвечу. А я молчу. — Она что, решила слиться?

— Нет, — слышу невнятный ответ Райнера. — Дело в другом.

Судя по раздавшемуся после этих слов напускному кряхтению, Конни всё-таки поднимается на ноги и, что-то недовольно бурча себе под нос, отряхивает штаны.

Но от подробностей Райнер всё-таки воздерживается.

А я мрачно усмехаюсь. Значит, со мной он откровенничал не просто так.

Наверняка Райнер тоже переживает за пацана. Не так, как за Габи, конечно. Но переживает. И наверняка он так же, как и Пик, хотел бы спасти Фалько. Но, видимо, прагматичная часть Райнера, осознающая, насколько такое решение ослабит наши ряды, не могла так просто спустить всё на тормоза. И потому бравый кадет Браун, ненадолго проснувшийся в Райнере, подослал к Пик меня. Замечательно.

Интересно только, когда это он умудрился заметить, что мы с ней успели э-э-э... подружиться?

В памяти всплывает поцелуй, который только полный идиот мог бы назвать дружеским.

Поспешно оборачиваюсь, но Пик на пристани уже нет. А Азумабито почти подходит к ангару.

— Эй, ты куда? Тоже решил отлынивать? — одёргивает меня Конни, когда я молча прохожу мимо него к нашему импровизированному столу, за которым мы в перерыве между тяганием тяжестей ужинали, и хватаю так и не открытую им вторую консервную банку вместе с ножом. — Что, резко проголодался?

— Я уверен, Азумабито обойдётся без поручений. Так что ужин ты, считай, проспорил, — на ходу бросаю я, пожимая плечами. Стараюсь идти к выходу спокойно, не срываясь на бег. Стараюсь говорить непринуждённо. Не хочу выдать своей торопливости. — И я вспомнил, что Пик так и не ужинала. Твоя порция придётся кстати.

— Ну да, конечно, — излишне приторным тоном комментирует мои действия Конни, и я с удивлением различаю за этим гримасничеством полноценную агрессию, — как я сам не догадался, куда это ты так шустро подорвался.

Я останавливаюсь и поворачиваюсь к нему лицом. Меня достало то, как он себя весь вечер ведёт. Со мной, с остальными. Со всеми.

— В чём твоя проблема, а? — прищуриваюсь.

Мы все были там, в порту. Мы все по уши перепачкались в крови своих же людей. Нам всем с этим жить. Так какого хрена?

Конни скрещивает руки на груди и уже открывает рот, чтобы, по-видимому, наконец выплеснуть на меня всё то, что его беспокоит. Но в последнюю секунду будто передумывает.

— Забудь, — хмурится, со свистом выпуская воздух из лёгких. И отводит взгляд. Берёт под контроль свою озлобленность, хотя, как мне кажется, лучше бы он всё-таки сорвался. — Я сегодня что-то не в себе, сам понимаешь. Извини.

Я молчу, а Конни пытается миролюбиво улыбнуться, но выходит у него так себе.

В подобные моменты я искренне жалею, что мы с ним не особо часто обсуждаем то, что творится у нас на сердце. Хотя нет, не так. Мы никогда это не обсуждаем. Я абсолютно плох в том, что касается облачения чувств в слова. И откровенничать, даже с друзьями, я не привык. Поэтому все те редкие попытки Конни завести задушевную беседу я пресекал первым. И вскоре он просто перестал пытаться.

И теперь я даже не представляю, с какой стороны к нему подступиться. А той единственной, кто мог бы сейчас помочь ему, с нами уже давно нет.

Непроизвольно сжимаю в руке консервный нож сильнее, и лезвие охотно вонзается мне в кожу до крови.

— Конни, ты не...

— Ты вроде как торопился, — перебивает меня он и, обращаясь к Райнеру, почти весело добавляет: — А мы пока проверим оборудование, которое для тебя притащила Микаса, да? Зуб даю, ты напрочь забыл, как вообще им пользоваться.

Ну да. Ведь в порту им с Энни не оставили шанса обойтись без своих титанов. И УПМ они так и не задействовали.

— А ты что, вздумал провести для меня персональный инструктаж? — усмехается Райнер, напоминая в этот момент блеклую тень себя прежнего.

Он поддерживает игру Конни, помогая нам всем избежать очередной неприятной сцены. А я теряюсь в догадках, хорошо это или охренеть как плохо. Может, стоило дожать Конни до конца?

Да, пожалуй, стоило.

Конни тем временем отшучивается в ответ на слова Райнера. А тот с готовностью насмешливо парирует очередную тупую остроту Конни. Бред какой-то. Наблюдаю за ними двоими со стороны, чувствуя нарастающий гул раздражения в ушах. Заебали. Это ненормально.

Сам не понимаю, откуда во мне такое беззаветно дурацкое желание немедленно прервать весь этот фарс и поговорить начистоту. Обычно именно этим я и занимался сам — переводил тему, обращал всё в топорную шутку или злобно оскаливался. А теперь что?

Вы только посмотрите на меня.

Хочу взяться за руки и, с трепетом заглядывая этим придуркам в глаза, собираюсь попросить их излить мне душу? Ну охренеть.

Это что, заразное? Спасибо, Пик. Большое, блядь, спасибо.

— Слушайте, вы, — начинаю я, но моя неуверенная попытка прервать их обмен колкостями тонет, захлёбываясь своими невнятными гласными, в вопросе Азумабито, заданном хорошо поставленным голосом. Заданном звучно. Громко. Так, что эхо ангара с радостью подхватывает этот её голос, разнося его по всем уголкам помещения.

— Вы не против, если я присоединюсь к вам?

Увлёкшийся пикировкой с Райнером Конни, встрепенувшись, поворачивается к ней и в своей привычной идиотской — тут уж однозначно искренней — манере глубокомысленно переспрашивает:

— Э?

— Я бы хотела посмотреть, как вы с ними обращаетесь, — терпеливо поясняет Азумабито, дёрнув губами в подобии скупой улыбки, и машет рукой в сторону коробок с УПМ.

Похоже, не одни мы тут пытаемся найти способы хоть как-то отвлечься от тревожных мыслей. Уж с принципом работы приводов Азумабито однозначно была знакома. Сначала ей наши технологии слил Зик. Да и после, по прибытию на Парадиз, её точно не миновала участь многочасовых лекций Ханджи. Которые явно не обошлись без демонстрации. А уж про то, что она воочию лицезрела, как «обращаться с ними» в бою, я вообще молчу.

Мысленно машу на них всех рукой — пусть хоть вечеринку здесь закатывают. И, словно бы даже не замеченный никем, покидаю ангар. Тороплюсь к Пик. Потому что в её способах сбежать от реальности, на миниточку, тоже не было нихрена нормального.

И я почему-то убедил себя в том, что обязан с ней поговорить.

Дожили. Мы знакомы-то, по сути, всего день от силы, если не брать в расчёт всю нашу больную историю до этого. Откуда мне вообще знать, что она там себе чувствует и как именно переживает происходящее? Не я ли ещё вчера был уверен, что за всю свою жизнь не успею простучать все воздвигнутые ею стены, чтобы обнаружить хотя бы малейший намёк на лазейку — на путь к ней настоящей? А тут стоило случиться лишь одному поцелую — и я, вы только гляньте, ебать какой знаток её душевного состояния!

По дороге спускаюсь на нижнюю палубу, на кухню, за столовыми приборами, попутно промываю рану от ножа и, чувствуя себя полным придурком, захватываю с собой ещё и пару яблок. Консервы эти — гадость полная. Но, насколько я заметил, она ничего не ела и вчера. Значит, за неимением других вариантов должна перекусить хотя бы этим. Ну или яблоками. Хоть чем-то. Больше на этом грёбаном корабле всё равно ничего нет.

Раздражаюсь на самого себя за то, что вообще думаю об этом. Я ведь иду просто поговорить. Зачем я, нахрен, проявляю эту непрошенную заботу?

Только ли потому что чувствую свою вину за случившееся?

Да, я разговорился с ней, вывалив на её и без того загруженную голову гору собственных переживаний. И так и не успел поинтересоваться, как со всем происходящим дерьмом справляется она сама. А справляется она, судя по тому, что сделала, хреново.

И я наверняка должен был отреагировать как-то... иначе? Скорее всего.

Ей плохо, и она отчаянно пыталась забыться, а я, получается, воспользовался моментом? Или это она по итогу воспользовалась мной?

Хорошо, допустим, мне не реагировать следовало иначе. А просто попытаться с ней поговорить. И именно за этим я сейчас к ней иду. Верно? Хотя я вот понятия не имею, что следует говорить в таких ситуациях.

С какой стороны ни посмотри, всё безрадужно до безобразия.

Зик, к которому она очевидно что-то чувствует, оказался предателем. И сейчас, вероятнее всего, уже не владеет собой, став марионеткой Эрена. Её близкие друзья мертвы. Её родные мертвы.

Мог ли я вообще подобрать хоть какие-то равноценные моменту слова утешения? Существовали ли они в принципе?

Я не знаю.

Но, похоже, единственное, в чём я хоть немного уверен: я должен дать ей понять, что она не одна. Вполне вероятно, в гробу она видала таких друзей, как я, но всё же. Как и в случае с яблоками — хоть что-то.

Стучу в дверь их с Ханджи каюты, в сотый раз обзывая себя идиотом. Слышу её приглушённое «входи», и вдруг ловлю себя на малодушном порыве сбежать.

Да блядь, Жан!

Нет, ну может, ей всё-таки хочется побыть одной? Она не отходила от койки Фалько почти весь день, и только после того, как он очнулся, ушла к себе. Так и не появившись на ужине — я спрашивал.

А тут я со своей уверенностью, что надо оградить её от одиночества. И с яблоками. Ни моей компании, ни заботы о себе она не искала. Нужны ли они ей?

Всё-таки вхожу внутрь, осторожно прикрывая за собой дверь.

— Привет.

Просто лучшее из всего, что ты мог сказать, кусок придурка!

Пик стоит у дальней стены комнаты, у стеллажа с книгами, с трудом дотягиваясь до одной из полок и, задрав голову, с неподдельным любопытством водит пальцем по корешкам.

— Привет, — насмешливо отвечает она, не оборачиваясь. — Так и знала, что это ты.

Сверлю её затылок взглядом, прикидывая, как лучше всего начать разговор.

— Вы с Ханджи отхватили себе шикарную каюту, — произношу первое пришедшее на ум. Пик фыркает, подцепляя ногтем одну из книг, и та увесисто падает ей в руки. — В нашей с Конни личной библиотекой и не пахнет.

— Это мы ещё не знаем, какие удобства у Леви в капитанской, — понизив тон, заговорчески тянет она. — Может, даже персональная душевая кабина есть?

— Наверняка только потому он её и занял, — рассеянно отзываюсь я, проходя в центр комнаты.

О чём мы вообще говорим?

— И наверняка освещение там не такое тусклое, как здесь, — Пик щурится, поднося раскрытую книгу вплотную к глазам. А свободной рукой тычет в потолок. — Я пыталась почитать, но этот жёлтый свет меня раздражает.

Подхожу к письменному столу, расположившемуся у одной из двух коек, и сваливаю принесённую провизию рядом с лампой — несуразно древней, с зелёным тканевым абажуром и свисающей кисточками бахромой по его краям. Щёлкаю переключателем, но ничего не происходит.

— Мда. И настольные лампы там наверняка работают, — усмехаюсь я, проводя пальцем по вычурным контурам абажура. — И наверняка там не так пыльно.

— И кровать там наверняка королевских размеров, — вдруг добавляет Пик, а я выпрямляюсь.

Так. Ну-ка стоп.

— Я принёс тебе ужин, — раздражённо заявляю я, скрещивая руки на груди и присаживаясь на край высокой столешницы.

Пик, не отрываясь, листает всё ту же книгу. Я разглядываю её безмятежный профиль, удивляясь тому, как же ей временами удаётся так мастерски держать себя в руках.

— Зачем?

— Чтобы ты поела, — цежу сквозь зубы.

— Ты только ради этого пришёл?

Она спрашивает спокойным, ровным голосом, но я ни на секунду ей не верю. Она вновь затеяла играть в свои долбаные игры. Очевидно. Да, это всё смахивает на её защитный механизм, но мне от этого не легче. Я всё равно начинаю злиться.

И от понимания того, что именно такой реакции она от меня и добивается, я злюсь ещё сильнее. Замкнутый, блядь, круг. Опять.

Ну и как с этой невозможной девчонкой вообще разговаривать?

— Что ты хочешь, чтобы я ответил? — устало тру лицо обеими ладонями. — Или у тебя на каждый из моих вероятных ответов уже заготовлены разные насмешки?

Пик застывает, будто пойманная с поличным преступница. И тихо выдаёт:

— Прости.

Она захлопывает книгу и хочет добавить что-то ещё, но тут же по-кошачьи чихает от поднявшегося со страниц облачка пыли. А я не могу удержаться от улыбки.

Общение с ней однажды точно доведёт меня до какого-нибудь приступа. Не могут такие скачки от эмоции к эмоции не сказаться на моём здоровье. Ну просто не могут. А я и без того не очень стабилен.

— Но ради чего бы ты ни пришёл, — продолжает Пик, видно, по моей реакции заметив, что швыряться претензиями я всё-таки передумал, — раз уж ты всё равно здесь, то подай мне, пожалуйста, во-о-о-он ту книгу.

Послушно подхожу к стеллажу и достаю с верхней полки цветастый фолиант со странными вензелями на крайне потрёпанном корешке.

— Ты знаешь этот язык? — с сомнением уточняю у Пик, передавая ей книгу. — Символы не похожи ни на одни из тех, что я уже видел во внешнем мире.

Последняя фраза непроизвольно вырывается вслух, хотя я ненавижу признавать, что чего-то могу не знать.

И, наверное, сейчас, когда весь мир на грани исчезновения, называть его «внешним» особенно глупо.

Хмурюсь, но Пик этого не замечает. Или не предпочитает не замечать.

— Не-а, понятия не имею, чья это письменность, — пожимает Пик плечами и наугад раскрывает гигантский том где-то на его середине. — Книга древняя. Вполне вероятно, что язык вообще мёртвый. Но посмотри, какой он причудливый.

Мы всё ещё стоим рядом, и я заглядываю на испещрённые закорючками страницы через её плечо. Пик легонько проводит по строчкам пальцами, будто лаская неизвестные ей буквы.

— Наверняка я никогда не смогу прочесть, что здесь написано. Но, может, именно поэтому мне так и интересно. И, пока я не знаю правды, я могу представлять на этих страницах всё, что угодно.

Она усмехается, качая головой, а до меня доносится знакомый запах, исходящий от её волос. Мыло из здешней душевой. Мы все им пропахли.

Мне вдруг хочется придвинуться к Пик ещё ближе, чтобы различить тот самый ягодный аромат, который я почувствовал вчера ночью. Тогда я так и не смог определить, что именно это был за запах, но я точно его знал. Просто так и не успел вспомнить. А сейчас его нет.

Мне почему-то обидно. Неужели он исчез окончательно? Я бессознательно наклоняюсь ниже, чтобы удостовериться в этом. Но почти сразу себя одёргиваю.

Что ты творишь, идиот?

Отхожу от неё на безопасное расстояние и с размаху плюхаюсь в жёсткое кресло у самого выхода из каюты. Пик сопровождает мои передвижения всепонимающим взглядом, но вслух их никак не комментирует. И на том спасибо.

Сама она, удобнее перехватив книгу, садится на край койки и поджимает под себя левую ногу. Мы оказываемся лицом к лицу, но нас разделят целая комната. И я доволен. Так спокойнее.

Свободной рукой Пик тянется к столу, цепляет одно из яблок и принимается его вертеть, будто примеряясь, с какой стороны лучше откусить. Но не делает этого.

— При частых или длительных обращениях мой организм перестраивается, — говорит она, подбрасывая яблоко на ладошке. Затем переводит взгляд на меня и как-то печально улыбается. — Потеря аппетита. Бессонница. Отпадают все остальные потребности, которые мешали бы мне находиться в оболочке Перевозчика долгое время. У титанов ведь нет пищеварительной системы. И им не надо спать.

Мрачно киваю, начиная наконец понимать всю картину.

Вот тебе и привилегии почётного марлийского воина, которому завещали одного из Девяти титанов. Вот радости-то.

Охрененно, разве нет?

— А что с болями в ногах?

— Преимущественно болит всё же спина, — Пик укладывает книгу на колени, а сама с преувеличенным интересом принимается ковырять черенок яблока обеими руками. Раскручивает его, чтобы оторвать, но тот не поддаётся. — Хотя после нескольких месяцев в теле титана при обратном обращении... короче, страдает уже всё тело. Потому что чем дольше я хожу на четырёх конечностях, тем естественней это воспринимается. И безболезненней. И я забываю, каково это — балансировать на двух ногах.

— Кажется, в этой ебучей лотерее ты вытянула самого удачливого титана, — подразумевался лёгкий сарказм, но в итоге в мой тон всё-таки проскальзывает горечь.

Пик наконец расправляется с непослушным деревянным хвостиком. Отрывает его от яблока и задумчиво вертит между пальцами.

— Я живу с этим не первый год, Жан. Я привыкла.

— Почему ты пошла на это? — решаюсь всё-таки спросить я. А Пик с глухим хрустом переламывает черенок пополам.

— Сейчас я не хочу об этом говорить, хорошо?

— Конечно.

Она поднимается на ноги, относит книгу обратно к стеллажу, но кладёт её не на своё место, а на свободное — туда, куда дотягивается, на уровне глаз. Яблоко она всё ещё перекатывает в ладошках, будто не знает, как лучше с ним поступить.

Я тоже встаю с кресла. Выпрямившись, засовываю руки в карманы, и делаю несколько шагов к ней. Пик всё-таки пристраивает яблоко на ту же полку, рядом с загадочным фолиантом на мёртвом языке. И, по-птичьи склонив голову, будто бы любуется получившимся натюрмортом.

— Я вёл себя довольно эгоистично, — тихо замечаю я, останавливаясь от неё на приличном расстоянии. Её рука, поправлявшая яблоко, замирает в воздухе. — Тогда, в каюте Фалько. Выплеснул на тебя целый поток бессвязного бреда, поцеловал, а потом ушёл. Хотя в первую очередь должен был просто поинтересоваться, как ты.

Я прочищаю горло. Она молчит.

— Так как ты, Пик?

Не вижу её лица, но после моих слов её расслабленная поза сменяется напряжённой.

— Едва ли то, чем ты со мной поделился, можно назвать бредом, да ещё и бессвязным, — её голос звучит как-то надтреснуто, будто она говорит через силу. — И — я в порядке, Жан.

— Врёшь.

Она мелко кивает, по-прежнему глядя куда-то перед собой, в пустоту, сквозь несуразную композицию с книгой и яблоком. Плечи её подрагивают.

— Вру. Но давай не будем об этом — тоже. Говорить.

— Хорошо, — с готовностью соглашаюсь я, подходя к ней ещё на пару метров ближе. — Мы можем поговорить о чём-то другом. О чём угодно.

— Спасибо, что пытаешься так благородно меня отвлечь, — она хмыкает, качая головой, и проводит дрожащими руками по своим волосам. Теперь напрягаюсь уже я. — Только вряд ли это поможет, Жан. Говорить мне сейчас хочется меньше всего.

О, нет. Нет. Нет, блядь.

Я отмахивался от подобного развития событий с того самого момента, как переступил порог её каюты. И надеялся, что удастся сохранить ситуацию под контролем. Но Пик вновь переламывает игру, без жалости круша мою безопасную стратегию. Переламывает так же легко, как несчастный черенок яблока в своих тонких пальцах.

Врубай идиота, Жан. У тебя же это так отлично получается. Срочно врубай, слышишь?

— А, понял. Хочешь, чтобы я оставил тебя одну.

Бля-я-я-дь, ну ты же можешь лучше, ну!

— Я совсем не этого хочу, — она оборачивается ко мне, и длиннющие когти мрачного предчувствия впиваются в мой затылок с новой силой.

— Мне лучше уйти, Пик.

Выражение её лица, как и её поза, красноречивее любых слов. Заострившийся взгляд, упрямо вскинутый подбородок, подрагивающие уголки губ. Она даже пару раз сжимает и разжимает кулачки.

Ну охренеть. Она явно собирается шагнуть в пропасть и утащить меня за собой.

— Тебе ведь совсем не обязательно уходить — сейчас.

Мне кажется, что воздух вокруг нас окончательно меняется. Густеет. Колеблется. Рябит. Как и сама Пик, дрожит. Дрожит зыбким маревом, будто над мостовой в самое пекло. Искажает очертания предметов. Искажает моё восприятие реальности.

— Судя по всему, как раз обязательно, — с нажимом отзываюсь я и разворачиваюсь на пятках, выскальзывая из-под расстрела её пугающе решительных глаз. — И как раз именно сейчас.

Сбежать. Подальше. И поскорее.

Я должен уйти, пока не поздно. Пока она не пересекла критическую черту. Не снесла ко всем херам последние стены рациональности своей лихой отчаянностью. Ведь хотя бы один из нас должен сохранять ледяной рассудок, верно?

И мне почти удаётся. Я почти успеваю.

Только вот на самом выходе из каюты она всё же впечатывается в меня со всей силы — так, что я едва удерживаюсь на ногах, и крепко обхватывает меня обеими руками.

— Нет, — произносит приглушённо, уткнувшись лбом в мою спину, — не уходи.

Я чувствую, как она дрожит теперь уже всем телом. И это точно нервное: в каюте довольно душно, других причин для озноба нет. Медлю, но всё-таки поворачиваюсь к ней, мягко отстраняясь. Отвожу её цепкие ладошки в сторону и осторожно сжимаю тонюсенькие запястья. Кожа на них нестерпимо нежная и очень холодная.

Успокаивающе поглаживаю их большими пальцами.

— Нам обоим лучше...

— Поцелуй меня, — она задирает голову, впиваясь взглядом в моё лицо, и требовательно хмурится.

Произносит свою просьбу — нет, не просьбу, приказ — так просто, словно говорит мне это каждый день. Её громадные, фантастически бездонные глазищи буквально прожигают меня насквозь. Подушечками пальцев ощущаю её пульс. Рваный, хаотичный. Учащённый. Она вся целиком как одна вскрытая пульсирующая рана.

Она сейчас слишком уязвима. Может, даже сама не понимает, насколько. А я не хочу пользоваться её состоянием. Её отчаянием. Её горечью. Мне ведь и предложить-то ей толком нечего. Едва ли ночь со мной может хоть как-то помочь ей заглушить боль. Она просто пока ещё этого не понимает.

— Это плохая идея, — качаю головой. Отпускаю её руки, отходя на шаг назад, к двери. К спасительному выходу. — Хоть тебе сейчас и кажется ина...

Она снова не даёт мне договорить. И уйти. Рывком притягивает к себе, намертво вцепившись в мою рубашку. Мне кажется, я даже слышу треск ткани. Или это всё тот же воздух теперь уже вовсю искрит?

— Мне... это... нужно... — выдыхает она, жаля мои губы короткими дразнящими поцелуями. — Останься.

Ледяной рассудок, Жан, помнишь?

Эй?

Жан?

Она перестаёт комкать рубашку, разжимая пальцы, и теперь виснет на моей шее, вынуждая меня наклониться ещё сильнее.

— Пик, я не...

Она проводит языком по изгибу моей нижней губы, и я шумно выдыхаю через нос, забывая, что именно хотел сказать. А довольная собой Пик, словно стремясь закрепить произведённый эффект, поцелуями выводит тонкую линию вдоль моей челюсти и переключается на шею, пару раз в процессе намеренно покусывая кожу.

Ну ладно-ладно, не ледяной, так хотя бы... прохладный, нет? Серьёзно, останови это, придурок.

Но вслух я выдаю нечто совершенно бессвязное, на сей раз точно бессвязное.

Потому что уже тону в собственном желании касаться её, чувствовать её, целовать её в ответ. Она заражает меня своим отчаянием. В мою кровь просачивается горячий жар её безбашенной страсти и ебучим кипятком бежит по венам, оттесняя всё моё здравомыслие на задний план.

Я наконец решаюсь обнять её. Кладу руки на её спину, в который раз отстранённо отмечая, какая же она всё-таки маленькая. Непозволительно маленькая и обманчиво хрупкая для человека, обладающего такой силой.

И такой, блядь, властью.

Надо мной. Прямо сейчас. Пока выписывает одной ей известные узоры на моей коже кончиком своего языка, одновременно ногтями и зубами испытывая на прочность мою шею. И мои нервы.

— И почему ты такая упрямая? — почти рычу я в её приоткрытый рот, а она тихонько смеётся.

Ну, естественно, она смеётся. Понимает, что победила. Снова.

Целую её сам, прерывая все её дразнящие манипуляции, и выходит грубее, чем мне хочется, но я слишком напряжён. И немного раздражён. Её упёртость меня одновременно и восхищает, и бесит. Сминаю её губы, будто пытаясь что-то доказать, хотя сам никак до конца не соображу, что именно. Потому что соображать-то толком не могу. Область моего сознания сужается до смехотворных размеров в принципе. Противный внутренний голос и тот заткнулся.

Мои ладони скользят вниз по её спине, я сжимаю её бёдра и слегка присаживаюсь, подхватывая её, а она тут же крепко льнёт ко мне, обвивая меня ногами. Выпрямляюсь, держа её на руках. Чувствую, что крупная дрожь колотит теперь уже нас обоих.

Отклоняюсь, разрывая поцелуй, и жадно втягиваю воздух, который, как мне кажется, всё равно не доходит до лёгких.

— Последний шанс отступить, — рвано предупреждаю я. Её. Себя. Не знаю. Кого я сейчас пытаюсь предостеречь вообще? — Пока не поздно.

Наши лица теперь на одном уровне, и я абсолютно не мужественно плавлюсь под её пристальным взглядом.

Она качает головой, запуская пальцы в мои волосы.

— Для нас двоих уже давно — поздно, — шепчет и прижимается своим лбом к моему. У неё тоже напрочь сбитое дыхание и чудовищно хриплый голос. — Так что только попробуй остановиться.

— Прекращай мной командовать.

Я с наигранным негодованием вздыхаю и, не давая ей ответить, снова целую её. Теперь уже неторопливо, почти лениво, невесомо. Потому что настаёт моя очередь дразнить, не позволяя ей, несмотря на все старания, углубить поцелуй.

Чувствую своими губами её улыбку.

— Может, поговорим о твоём упрямстве? — бормочет она на выдохе, и теперь усмехаюсь уже я.

— Кажется, кое-кто не хотел разговаривать вовсе.

Она кусает меня за нижнюю губу, снова перехватывая инициативу, и я сдаюсь, предоставив ей шикарную возможность вести, раз уж для неё это так важно. Пик вжимается в меня всем телом, ерошит волосы, легонько царапает мой затылок. И целует с таким усердием, что я понимаю: нам совершенно точно не помешала бы хоть какая-то опора. Несу её в сторону кровати, но по пути немного промахиваюсь.

Мы впечатываемся в злосчастный стол, и Пик, ничего не подозревающая о моих планах на горизонтальную поверхность совершенно иного порядка, с готовностью перебирается из моих объятий на столешницу и увлекает меня за собой.

Одной рукой она продолжает удерживать меня за шею, будто до сих пор боится, что я сбегу, а второй скользит мне под рубашку, и я невольно вздрагиваю от прикосновения её холодных пальцев.

Она немного отклоняется, судорожно хватая ртом воздух, когда я переключаюсь с её губ на подбородок, а затем спускаюсь ниже, к шее. Провожу языком по пульсирующей на её горле жилке. Тяну её за пояс пальто, придвигая ещё ближе к себе, и, не отрываясь от детального изучения случайно обнаруженного чувствительного местечка под её челюстью, воюю с непослушной пряжкой.

Пик подключается, помогая мне стянуть с себя сначала один рукав, а затем нетерпеливо трясёт второй рукой, пытаясь освободить и её.

Раздаётся оглушительный грохот, и мы замираем.

— Мы... это... что-то... что-то разбилось? — всё ещё пытаясь отдышаться, отрывистым шёпотом выдаёт Пик, и меня удивляет, насколько растерянно звучит её голос. Я-то думал, что из нас двоих окончательно голову потерял только я, раз уж путаюсь в пространстве и не могу отыскать хотя бы одну койку в такой крохотной каюте. — Что... что это было?

Пальто наконец с тихим шелестом соскальзывает на столешницу за её спиной, но мы не двигаемся. Напряжённо прислушиваемся. Я ожидаю, что в любой момент дверь распахнётся, и нам всё же помешают. Но ничего не происходит. До поднятого нами шума, похоже, никому нет дела.

— Кажется, мы смахнули на пол лампу, — я осторожно отстраняюсь, высматривая осколки у одной из ножек стола, и замечаю там же перекосившийся уродливый зелёный абажур. — Да, мы определённо смахнули на пол лампу.

Перевожу глаза обратно на Пик. Смятение на её лице сменяется смущённым выражением, и у меня внутри что-то сжимается от внезапной нежности. Я ещё не видел её такой.

И именно такая Пик, настоящая, с покрасневшими щеками, припухшими губами и непривычно беззащитным взглядом, нравится мне больше. Без масок. Без игр. Только она.

— Разберёмся с этим позже? — со всё ещё неожиданной для меня робостью спрашивает она, неловко махнув рукой в сторону разбитой лампы.

Она больше не настаивает. Она приглашает.

Я киваю.

— Да, думаю, ничего страшного, если мы вернёмся к ней потом, — улыбаясь, вновь придвигаюсь к Пик. — К тому же эта чёртова лампа была просто кошмарно уродской.

Я кладу левую руку на её поясницу, а ладонью правой скольжу по её ноге от колена вверх и сжимаю бедро. Пик же свои руки укладывает мне на грудь, холодными ладошками нащупывая моё рваное сердцебиение.

— А ещё безнадёжно сломанной, — тихонько добавляет она, целуя меня в уголок губ.

— И чудовищно пыльной, — я зеркалю её невинный поцелуй, и Пик тоже улыбается.

— Хорошо, что мы наконец от неё избавились, — шепчет, обнимая меня за шею и притягивая к себе ещё ближе.

А я покладисто вжимаюсь в неё всем телом, утыкаясь носом в шею. И с запоздалым удовлетворением отмечаю, что ягодами она всё ещё пахнет. Едва различимо, но я всё же улавливаю отголоски этого призрачного аромата.

Мы продолжаем там, где и остановились, но теперь, избавляясь от мешающей нам одежды, изучаем друг друга неспешно. Смакуя каждое прикосновение. Без отчаянной суеты, не оставлявшей нам до этого ни малейшей возможности ни толком вдохнуть, ни до конца распробовать происходящее.

И вместо недавнего абсолютно неконтролируемого неистовства, граничившего с беспамятством, сейчас нас накрывает страсть осознанная. Мы дышим и двигаемся в унисон, подстраиваясь друг под друга так, будто всю жизнь оттачивали свои навыки в постельных играх только ради этого одного-единственного момента.

Мы будто бы... совпали? Так вообще, нахрен, бывает?

Да уж конечно, размечтался.

Вполне возможно, что эта наша гармоничная созвучность — одна сплошная ебучая иллюзия. И, когда всё закончится, нас отшвырнёт друг от друга ещё дальше, чем мы были до.

До того, как нас затянуло в этот водоворот отчаянного желания.

Но плевать. Потому сейчас, в этот самый момент, всё кажется именно таким, каким и должно быть.

Пусть даже эти ощущения откровенно ложные.

Пусть даже после она будет жалеть, что вовремя меня не послушалась. И не остановилась.

А я?..

А я — привычно злиться потому, что снова ей уступил.