Встретимся на поле боя (гет)

Реальность бесцеремонно хватает меня своей стальной ручищей за шиворот, выдёргивая из вязких объятий кошмара, и я резко распахиваю глаза.

Чувствую, что мне мешает дышать застрявший в горле беззвучный вопль, и какое-то время беспомощно шевелю губами. Смотрю в потолок спальни, пытаясь понять, что это вообще, блядь, было.

Во сне я убивал Эрена.

Разжав пальцы, до онемения вцепившиеся в простынь, тянусь к своим щекам. Прикасаюсь. Мокрые.

Дрожащими руками утираю слёзы. Отлично. Просто замечательно.

Кошмары снятся мне постоянно. И мне даже начало казаться, что я к ним привык. Ну, а кто из нас не мечется по кровати, пытаясь вырваться из плена оживших воспоминаний о прошедших битвах? В этом смысле я точно не мог бы считаться особенным. Мы все через это так или иначе проходим. Особенно сейчас.

Только вот… такой… такой сон снится мне впервые. Слишком осязаемый. Будто не просто сон, а… предзнаменование? Да бред. Я в эту чушь не верю.

Не верю же?

Неужели это всё из-за слов Конни? Из-за нашего сегодняшнего разговора с ребятами? Когда нам пришлось признать очевидное. Что Эрен изменился. И что едва ли мы можем доверять ему так, как прежде.

Осторожно выбираюсь из постели и, стараясь двигаться бесшумно, нащупываю в темноте комнаты свои брюки. Одеваюсь.

Не хочу больше думать об этом. Не хочу. Убийство не выход. Армин и Микаса с ним поговорят. И всё встанет на свои места.

Я, словно пьяный, бреду к окну и толкаю створки наружу, впуская в душный мрак спальни поток отрезвляющей прохлады. Упираюсь обеими руками в подоконник, опускаю голову, горблюсь.

Нам не придётся его убивать. Не придётся. Мне. Мне не придётся.

Я так и не накинул рубашку, и ночной ветер с готовностью вонзает меня в свои поганые когти. Я дрожу от холода. А может, от собственной трусости. Я ведь всегда был и буду трусом.

Я не смогу убить Эрена. Не смогу. Всё разрешится без меня. Точно. Разрешится. Должно. Потому что сам я не смогу.

— Расскажешь, в чём дело?

А я-то думал, что мне удалось не разбудить её.

— Спи.

Слышу за спиной едва различимый шорох атласного покрывала и скрип кровати.

— Уснёшь тут, в такой холод, — возмущённо выдыхает она, и ей вторит уже новый скрип — половицы. Значит, встала. — Зачем окно распахнул, придурок?

— Сейчас закрою.

Но почему-то не двигаюсь с места.

Подышу. Ещё немного. И сразу закрою. Мне кажется, что мой кошмар расплескал в воздухе спальни густое зловоние отчаяния. И оно никак не выветрится.

— Может, всё-таки поговоришь со мной? Если уж всё равно разбудил. Расскажи, что происходит.

Я выпрямляюсь, смотрю на небо. Звёздное. Красиво, наверное. Хочется при взгляде на него чувствовать хоть что-то, помимо отчаяния и страха. Но не выходит.

— Что происходит? Ну, давай по порядку, — стараясь удерживать по-светски скучающие интонации, тяну я. — Жопоголовый Эрен после своего показательного выступления в тюрьме. Обезьяну увезли от него подальше, чтобы избавить их обоих от соблазна раньше времени начать вечеринку с Гулом, — безрадостно хмыкаю. — Что-то ещё? А, ну все АМВ теперь под особым контролем. И командование, очевидно, на иглах. Ничего вроде не забыл? Давно в вашем пресном Стохесе не было так весело, а?

— Ну да, — ехидно откликается она и снова шелестит одеялом. Закутывается в него? Наверное. — Стоит вам, крылатым выпендрёжникам, сюда заявиться, как сразу же начинаются проблемы. Но я это всё и без тебя знала.

— Зачем тогда спрашиваешь?

Она цокает.

— Что на самом деле происходит?

Шлепки босых ступней о пол. Руки, обхватывающие меня сзади. Горячее тело, прижимающееся к моей уже успевшей заледенеть коже. Значит, я ошибся, и покрывало она просто скинула. Замёрзнет ведь.

— Эй, лошадиная морда, чего молчишь? — шепчет Хитч, приподнимаясь на носочках и кусая меня за мочку уха. Теперь она единственная, кто меня так называет. Раньше их было больше. Раньше нас всех было больше. — Что-то ведь назревает, да? Но что?

— Самому бы понять.

Она сопит. Недовольно.

— Кажется, я уже доказывала, что мне можно доверять. Разве нет? Или мне снова треснуть тебя? Я могу, — Хитч щипает меня за бок, и я, слабо улыбнувшись, накрываю своей ладонью её руку. — В прошлый раз я тебя точно отделала бы. Тебе просто повезло, что Марло вмешался. Но теперь его здесь нет, и спасать тебя некому. Так что не зли меня, Кирштайн.

Её голос звучит бодро, но я-то знаю.

Легонько сжимаю её пальцы и подношу их к губам. Целую. Если попытаюсь сейчас сказать хоть что-то о Марло вслух, она меня точно ударит. У нас негласный уговор не поднимать эти темы. Но я хочу, чтобы она знала, что мне не всё равно.

Хитч с благодарностью, столь же безмолвной, целует меня в плечо.

Но своих позиций не сдаёт. Упёртая. И с чего вдруг? Тоже чувствует, что всё катится в полную задницу?

— Жан?

— Не забивай свою прелестную головку, Хитч, — замечаю, что она, как и я, начинает мелко дрожать. Отстраняюсь, чтобы дотянуться до створок окна, и с глухим стуком наконец их закрываю. Она отходит. — Уверен, у старшего офицера военной полиции и без того куча забот.

Шаги. Хитч возвращается к постели.

— На этот раз я от тебя не отстану, ты ведь понимаешь.

— Понимаю, — я прислоняюсь лбом к холодному стеклу и с демонстративной тяжестью вздыхаю. — Ох, как же я скучаю по старой Хитч, которая не задавала вопросов.

Она вновь оказывается рядом, теперь уже с покрывалом в руках. Вклинивается между мной и подоконником и деловито на нём устраивается, вынуждая меня отлипнуть от окна. Затем притягивает меня обратно к себе.

Обнимает, кутая покрывалом нас обоих.

Я целую её в висок и прикрываю глаза.

Тепло.

Дрожь отступает.

— Может, ты всё-таки скучаешь не по старой Хитч, — тем временем говорит она, щекоча своим дыханием мою шею, — а по старому Жану, м?

Сначала я только хмыкаю, лишь с запозданием отмечая странные нотки напряжения в её голосе. Отодвигаюсь, чтобы заглянуть ей в лицо. Хитч вдруг становится непривычно серьёзной. И это пугает.

— Ты поэтому не хочешь ничего говорить, да? — продолжает она, спокойно встречая мой вопросительный взгляд. — Потому что ты… ты с ними?

— С кем? — у меня вырывается нервный смешок, и Хитч тут же угрожающе щурится. — Эй, не заводись. Тебе и правда лучше уточнить, кого ты имеешь в виду. В этом блядском конфликте слишком много сторон. Если честно, я и сам уже запутался.

Стараюсь вложить в свой тон побольше непринуждённости, хотя внутри меня всё каменеет. Все те вопросы, что она до этого слишком настойчиво задавала… что ж, теперь понятно. Для её тревоги есть какие-то весомые причины. Помимо того дерьма, что уже случилось. Ха.

Хитч, не переставая хмуриться, спрашивает:

— Когда ты согласился ехать на материк, ты… знал, что Эрен на самом деле планирует?

— Мы собирались решить вопрос мирно. Никто из нас не знал, Хитч.

Тот день, когда мы обнаружили, что Эрен ушёл, накрепко отпечатался в моей памяти, даже несмотря на мучившее меня дикое похмелье. Провал идеи с переговорами после услышанного на этом грёбаном форуме выбил из колеи всех нас. Но тогда мы и подумать не могли, что Эрен решится на крайние меры.

Или… могли? Он начал вести себя странно задолго до этой вылазки на большую землю. Но мы предпочитали этого не замечать. И даже после его исчезновения отрицали вероятность того, что он может представлять реальную угрозу.

А потом получили те самые письма.

— Никто? — прокрадывается в мои мысли тихий голос Хитч. — Ты до сих пор так считаешь?

Мне становится душно в коконе из покрывала и завуалированных обвинений. Но если я сбегу, она победит. Окажется права. А я не могу этого позволить. Потому что она не права.

Не права ведь, да? Я не хочу об этом думать. Не хочу это обсуждать. Но… я уже начал.

Блядь, Эрен, долбаный ты кусок суицидника, какого хрена ты всё это наворотил?

Я вздыхаю.

Был ли шанс предотвратить атаку на Либерио? Скорее всего. Планировал ли Эрен поддержать план Зика с самого начала? Может быть. Могли ли мы всё это остановить? Наверное.

И сейчас можем. Если убьём Эрена.

— Жан. Не молчи.

В интонациях Хитч проскальзывает нетерпение. Но я пока не понимаю, какого именно признания она от меня ждёт.

— Давай так, — примирительно отзываюсь я, большим пальцем разглаживая хмурые складки на её переносице. — Ты прямо скажешь, в чём меня подозреваешь. А я…

Она несколько раз быстро моргает и усмехается.

— А ты вот так спокойно мне всё выложишь?

— Я никогда тебе не врал.

— Да, обычно ты просто мастерски избегал разговора, — склонив голову набок, нараспев тянет она.

На губах Хитч расплывается её обычная лукавая полуулыбка, но в глазах до сих пор плещется всё то же, новое для меня, тревожное выражение. Дерьмо. Как же не хочется и её во всё это впутывать. Но, может, выбора уже нет? И всё уже решено? Эрен, мать твою…

— Мне казалось, тебя всё устраивало, — я пожимаю плечами, пытаясь выиграть очередную крохотную отсрочку. И оставляя ей последний шанс отступить. — Не ты ли хотела держаться в стороне от всей этой предвоенной возни?

Она придвигается ближе, привычным движением запуская пальцы в мои волосы. Я наклоняюсь, упираясь лбом в её шею, и шумно вдыхаю запах её тела. Покрывало сползает с наших плеч на пол, но мы не обращаем внимания.

— Да, устраивало, — кивает Хитч, рассеянно перебирая пряди моих волос. — И да, хотела. И спасибо, что никогда не осуждал меня за это. Но только война вот-вот сама ворвётся в наши жизни. И, знаешь, что-то мне подсказывает, что срать она хотела на мои желания.

Это точно.

В мою жизнь война ворвалась годы назад. Или вернее будет сказать, что я сам её впустил? В тот день, когда не ушёл с плаца и, трясясь от страха, поклялся отдать свою жизнь ради победы над титанами? Тогда я ещё не до конца понимал, что на деле умереть-то совсем не страшно. Страшно наблюдать за смертями друзей. Страшно убивать самому. И не титанов — людей. Страшно жить с этим.

Стал бы я счастливее, если бы пошёл, как и планировал, в военную полицию?

Хитч права. Иногда я тоскую по старому Жану.

Едва ли старый Жан страдал бы от ночных кошмаров. Он жил бы себе спокойно здесь, в Стохесе. Или даже в Митре. Не вмешиваясь в политические игры и без угрызений совести исполняя чужие приказы.

Старый Жан не изводил бы себя чувством вины за произошедшее в Либерио. Просто потому что его там точно не оказалось бы. И ему не пришлось бы терять своих людей.

Своих друзей.

Сашу…

Так. Всё. Хватит.

— Эрена могут убить, — глухо выдыхаю я, зажмуриваясь.

Хитч вздрагивает. Не то от услышанного, не то потому, что я так резко нарушаю затянувшееся после её слов молчание.

— Неужели командование на это пойдёт? — с противоестественной заторможенностью, будто через силу, спрашивает она.

— У них есть инъекции. Мы не уверены, но, возможно, они рискнут передать Первородного кому-то другому. После случившегося Эрену не доверяют. Как и разведкорпусу.

Её пальцы, поглаживавшие до этого момента мой затылок, замирают. Я выпрямляюсь и смотрю в её сосредоточенное лицо. Почему она не задаст волнующий её вопрос напрямую? Она давно могла раскрыть все карты, но до сих пор медлит.

Кусает губу. Опускает голову. Прячет глаза.

— В чём дело? — мягко поддеваю указательным пальцем её подбородок, заставляя Хитч снова посмотреть на меня.

Она вздыхает.

— Как думаешь, он был прав?

— Кто? Эрен?

— Да. Эрен. Думаешь, он поступил правильно? Думаешь, это действительно единственный выход?

— Нет, — отрезаю я с удивившей меня самого категоричной уверенностью. — Мы могли найти другой способ. Но Эрен решил довериться Зику. И отобрал у нас и время, и возможности. Теперь наше положение в мире хуже некуда. А мы ведь до сих пор не знаем, что именно планируют эти двое. Если только…

Я замолкаю, замечая, что Хитч после моих слов немного расслабляется. Будто она боялась услышать от меня совсем другой ответ. Боялась во мне разочароваться? Мило.

Отхожу на пару шагов назад, засовывая руки в карманы брюк.

— Говори, Хитч. Твоя очередь.

Она спрыгивает с подоконника. Наклоняется за упавшим покрывалом и, подняв его, обматывает вокруг груди.

— За пару часов до того, как ты соизволил появиться, ко мне заходил твой дружок, Флок, — будничным тоном бросает она через плечо, проходя мимо меня. Возвращается в постель. Атласный шлейф, шурша, волочится за ней по полу. — Мне кажется, он начал догадываться. Говорила же тебе, не пялься так на меня на собраниях, придурок.

Я закатываю глаза, не зная радоваться тому, что вернулась прежняя Хитч, или всё-таки злиться.

— Он спрашивал тебя обо мне?

Оборачиваюсь к ней. Хитч садится на край кровати, боком ко мне. Избегая смотреть мне в лицо.

— Нет. Он приходил ко мне, — разглаживая складки покрывала на своих коленях, спокойно отзывается она. — Но теперь я думаю, что он ожидал застать здесь и тебя.

Я молчу, продолжая буравить взглядом её наигранно безмятежный профиль.

— Знаешь, я начала подозревать, что что-то не так, когда среди моих новобранцев пошли странные разговоры. О том, что вся эта ваша прогулка за океан — пустая трата времени. И о том, что договариваться с тварями на материке нет смысла. Что их всех нужно просто перебить, — Хитч хмыкает и качает головой. — А ты говоришь, никто не знал. О том, что Эрен планировал на самом деле.

— Чего хотел Флок? — с трудом разлепляя ставшие будто свинцовыми губы, спрашиваю я.

Я не был слепым и замечал все эти опасные настроения среди своих людей. Но не думал, что жажда крови расползётся дальше небольшой горстки солдат разведкорпуса. И дело примет такой тревожный оборот.

Идиот.

— Я тогда приказала им засунуть свои языки в задницу, — продолжает Хитч, словно не слыша меня. Мрачно усмехается, нервным жестом заправляя пряди волос за уши.— Приказала и тут же сама об этом забыла. Потому что меня это не касалось. Я не хотела вмешиваться. И когда разговоры волшебным образом стихли, я решила, что всё это ерунда. А потом…

— А потом Эрен развязал войну. И разговоры начались снова.

Хитч наконец поворачивается ко мне. Её лицо в полумраке спальни кажется мне безжизненной фарфоровой маской.

Она кивает. И запоздало отвечает на мой вопрос:

— Флок пытался убедить меня, что это единственный способ победить. Позволить Эрену довести дело до конца. И что после Гула нас всех ждёт то самое счастливое мирное будущее, о котором мы мечтаем.

Я прикрываю глаза и сжимаю пальцами переносицу. Дерьмо.

— Он хотел от тебя чего-то конкретного? Просил помочь с освобождением Эрена, например?

— Нет. Мне кажется, он просто прощупывал почву, — до меня доносится её сдавленный безрадостный смешок. — Было похоже на первичную обработку. Судя по всему, дозревать до мятежных мыслей я должна была самостоятельно. Или на пару с тобой… Жан, посмотри на меня.

Я медлю. Но всё-таки слушаюсь. Поднимаю голову. Она перехватывает мой взгляд и тихо добавляет:

— Прости. За то, что решила, будто ты с ними.

— Сколько их, ты смогла узнать? — я принимаюсь собирать разбросанную по комнате одежду. — Зажги лампу.

— Жан…

— Ты сказала «с ними», Хитч. Дважды. Флок успел проболтаться, кто ещё разделяет его ебанутые взгляды?

— Жан!

— Лампа, Хитч, — напоминаю я, воюя с отчего-то непослушным рукавом собственной рубашки. — Зажги её, пожалуйста.

Спальню неохотно заливает тусклый жёлтый свет. Неровный. Колеблющийся.

— Спасибо, — осторожно застёгиваю ослабевшие после небрежного к себе обращения пуговицы, явственно ощущая недовольный взгляд Хитч. — Имена. Ты сможешь мне их назвать?

— Нет, Флок не распространялся, — в её голосе нескрываемое раздражение. — Куда ты, мать твою, собрался? Арестовывать его?

Сажусь рядом с ней на кровать, по-прежнему избегая зрительного контакта, и наклоняюсь, чтобы зашнуровать ботинки.

— Но ты уверена, что он не один, — замечаю я, игнорируя вопросы самой Хитч. — Значит, видела, кто именно пытается обработать твоих людей. Так?

Она бьёт кулачком меня в плечо.

— Прекрати вести себя как кретин, я же извинилась!

Я замираю.

— Я злюсь не на тебя, а на себя, — медленно, с непозволительными паузами тяну я. Вру. Отчасти. Её подозрения задели меня сильнее, чем могло бы показаться. — Я видел, что творится с Флоком, но вовремя не вмешался. Теперь мне нужно с этим разобраться, пока не стало совсем поздно.

— Я не знаю имён, — она вздыхает. Откидывается назад, плюхаясь со всей силы спиной поперёк постели. Матрас под нами протестующе прогибается. — Это ваши новобранцы. Из крылатых. Девчонка и два парня. У одного светлые волосы и ужасная рваная чёлка, закрывающая глаза. Второй — с ёжиком. Темноволосый. Вечно отирается возле самого Флока.

Хольгер. И Вим. Ясно.

Закончив обуваться, поднимаюсь с кровати. Подхватываю небрежно брошенную на её спинку жилетку. Помялась. Сильнее, чем валявшаяся на полу рубашка. Отлично.

— А девчонка? — переспрашиваю у затихшей Хитч.

— Та, которая смотрит на Микасу почти такими же влюблёнными глазами, как и ты. Лиза. Луиза. Не помню.

Сжимаю челюсть. Предпочитаю промолчать. Киваю. Иду к выходу.

— Ты так и не скажешь, куда собрался? Подальше от меня, да?

Её звенящий от обиды голос нагоняет меня у самой двери, когда я уже берусь за ручку. Оборачиваюсь. Хитч всё-таки садится на постели, поджимая под себя ноги. И всем своим видом демонстрирует воинственность.

— Мне нужно поговорить об этом с Ханджи, — стараюсь, чтобы мой ответ звучал мягко, но на деле выходит всё так же глухо и отрывисто.

— Что, прямо сейчас? За пару часов до рассвета?

— Я знаю, что она не спит.

Хитч смеётся. А я морщусь.

— Поговорим о том, откуда ты это знаешь? — её тон сочится злым весельем. — Ты слишком хорошо изучил её привычки.

Провожу рукой по волосам. Устало вздыхаю, закрывая глаза.

— Хитч, ты что, всерьёз хочешь разыграть карту со сценой ревности?

— О, нет, что ты. Если бы хотела, то начала бы с козырей. С Микасы, например.

— Так с неё ты и начала.

Она снова заходится в переливистом смехе, а я наконец понимаю, в чём дело. Упиваясь собственной злостью, я не заметил, что сама Хитч всё это время находилась на грани натуральной истерики.

Я возвращаюсь к постели, сажусь рядом. Хватаю её за плечи и легонько встряхиваю. Смех Хитч ожидаемо переходит во всхлипы. И в первое мгновение я теряюсь: до этого я видел её слёзы лишь однажды — мельком. Когда Флок беспощадно вывалил на неё правду о смерти Марло.

Рассеянно обнимаю её и шепчу невпопад какие-то глупые слова, пытаясь её успокоить. Хитч утыкается лицом в мою грудь, и рубашка почти сразу становится мокрой.

Я знаю, что завтра она будет жалеть об этой минутной слабости. Возьмёт с меня очередную клятву никому ничего не рассказывать. А сама потом расскажет. Энни. Она всё рассказывает Энни. Пожалуй, Леонхарт единственная, кто знает о том, что мы время от времени проводим ночи вместе.

Вот забавно будет, если она однажды выберется из своего сраного кристалла.

— Если ты кому-нибудь скажешь… — сдавленно бормочет Хитч, немного придя в себя.

— То ты меня прикончишь, знаю, знаю.

Слабо улыбаюсь, гладя её по спутавшимся волосам. Она перестаёт вздрагивать и всхлипывать и теперь только тихонько сопит.

— Хреновый из тебя утешитель, Кирштайн, — выдаёт она полминуты спустя, поёрзав в моих объятьях. — Обещаешь, что всё будет хорошо, а сам в это не веришь.

Усмехаюсь.

— Когда-нибудь будет. Наверное.

— Ты точно придурок, — она отодвигается и пристально смотрит на меня своими большими заплаканными глазами. Я киваю, соглашаясь. Да, придурок. — Хотел оставить меня со всеми этими мыслями одну. Мне, между прочим, страшно.

— Мне тоже, — честно признаюсь я. — Но с Ханджи мне и правда нужно поговорить прежде, чем ситуация с Флоком усугубится. Она должна узнать раньше командования. И принять меры. Авторитет разведкорпуса и без того подорван. Закклай может…

Может вынести Эрену смертный приговор. Если уже не вынес.

Шумно выдыхаю, опуская голову. Хитч невесомым движением убирает упавшую мне на глаза чёлку. Щекотно. Перехватываю её руку, целую тёплую ладошку.

— Думаешь, они планируют что-то… опасное?

— Они?

Кто? Командование? Подпевалы Флока? Волонтёры? Сами марлийцы? Опасность сейчас представляют все. И все они против нас.

Ну или у меня паранойя.

— Те, кто верит в правоту Эрена, — почти шёпотом поясняет Хитч. — Думаешь, у них получится повлиять на командование?

Не знаю. Может быть. Или они будут действовать в обход него.

— Ничего у них не получится, — с уверенностью, которую вовсе не испытываю, отзываюсь я. Хочу убедить в этом самого себя, даже не Хитч. — Ханджи решит, что делать с Флоком. И не позволит этому расползтись дальше. Мы разберёмся.

Очередное глупое обещание, но Хитч делает вид, что верит мне. Кивает. Ей, как и мне, отчаянно хочется верить. Что мы сможем обойтись без Гула. Без войны. Без потерь.

Идиоты? Да, очевидно.

Хочу продолжить. Сказать, что мне действительно пора, но Хитч не позволяет. Порывисто приникает к моим губам, возможно, как и я, интуитивно предчувствуя, что это наша последняя встреча. И что я не могу уйти — вот так просто.

Я сдаюсь под её напором, помогая Хитч во второй раз за эту ночь расправиться с моей рубашкой — и, пожалуй, теперь точно срывая почти все пуговицы. Опрокидываю её на спину, вжимая в разбросанные по постели подушки. Перехватываю за запястья обе её руки над головой, отстраняюсь. Любуюсь ею в свете, отбрасываемом так и не погашенной нами лампы.

Хитч улыбается. Мягко, печально. Мы оба понимаем: пара часов до рассвета — всё, что нам остаётся. Утром всё станет иначе.

Целую её снова, стараясь отмахнуться от отравленных отчаянием мыслей. Насладиться моментом. Закрепить самонадеянное «мы разберёмся» и наивное «всё будет хорошо». Запомнить.

Самому в это поверить.

Сейчас, в это самое мгновение, я могу лишь смутно догадываться о том, что однажды все мои глупые обещания так или иначе разобьются о неприглядную реальность, словно впечатавшийся со всего маху в стену кадет-первогодка на неисправном приводе.

Но догадываюсь ли я, что это самое «однажды» наступит спустя всего каких-то несколько дней? Дней, за которые перевернутся не только наши жизни — перевернётся весь мир.

Нет. Не догадываюсь.

Как и о том, что спустя эти самые несколько дней я буду стоять на коленях перед Флоком, беззащитный и ошарашенный… чем, победой? Ха. Чьей и над кем? А смогу ли я вообще назвать тот исход, который застану, победой?

Сейчас, пытаясь забыться в объятьях Хитч, я даже не подозреваю, что совсем скоро мне предстоит отыскать в себе того, кого, как мне казалось, я давно похоронил.

Старого Жана.

И как на самом деле будет велико искушение стать им вновь.

Свою первую встречу с Жаном Кирштайном я не помню.

Скорее всего, это было в Шиганшине. Да, наверняка. Где же ещё? В той битве, когда мы потеряли Колоссального, так и не получив Координату. И чуть не лишились Звероподобного с Бронированным — если бы не я.

Зик тогда так и сказал.

— Если бы не ты, Пик…

Мы стояли на палубе, вдвоём. Я к тому времени уже скинула оковы титаньего тела. Потому-то и чувствовала себя легко и свободно — подставив лицо ласковым лучам солнца, полной грудью, с шумом, с наслаждением вдыхала опьяняющий морской воздух.

— Если бы не ты, я бы погиб. Спасибо, малышка.

Он вышвырнул только что прикуренную сигарету за борт, шагнул ко мне, взял моё лицо в свои большие тёплые ладони, заглянул мне в глаза, а потом поцеловал меня. Тягучим, нежным поцелуем. Так, как умел целовать только он.

И мы потом долго стояли там, на верхней палубе, обнявшись.

И Райнер меня тоже обнимал. Уже после: он поднялся к нам с Зиком, когда восстановился. Обнимал, сжимая меня в кольце своих только что регенерировавших, но крепких, как и прежде, рук. Обнимал до хруста в рёбрах. Обнимал, улыбался, говорил, что соскучился по мне — ведь будто сотню лет не видел меня в человеческой форме! Обнимал и смеялся.

Смеялся ошалело. Потому что, как и я, радовался тому, что мы наконец-то возвращаемся домой. Туда, где нас — героев! — все очень-очень ждали. Даже несмотря на поражение. Ждали.

Мы пробыли на палубе до ночи. Любовались океаном, в чёрных водах которого сотнями тысяч сверкающих бусинок отражались звёзды — завораживающее зрелище!

И мне некогда было думать о демонах Парадиза. К тому же я не знала их имён, не помнила их лиц. Да и стоило ли вообще забивать голову мрачными мыслями о врагах, когда я имела полное право упиваться долгожданной передышкой?

Вдали приветливо светились огни марлийского порта. Мы, убаюканные волнами, лениво делились своими планами, загадывая, куда после прибытия пойдём первым делом. На душе было спокойно. Мы были полны надеж…

Ладно-ладно.

Хорошо.

Довольно лирики.

Я соврала.

Я хочу, чтобы всё было именно так. Но увы, на деле возвращение с Парадиза прошло куда безрадостней.

В тот раз весь обратный путь до Марлии я провела в своей каюте.

Тело после месяцев пребывания в форме титана нестерпимо ныло, а практически не прекращающиеся судороги ощутимо ограничили меня в передвижениях. Так что ни на какой палубе я не была — просто не смогла бы дойти до неё на своих двоих.

А ещё меня тошнило.

И я не понимала, из-за чего сильнее: от презрения к себе или потому, что эту ублюдочную посудину беспорядочно швыряло на волнах, словно щепку. За бортом царствовал шторм, и меня вполне ожидаемо укачивало.

Зик за всё это время заглянул ко мне только однажды. И, конечно, никаких душещипательных сцен не разыгрывал. Пф, кто всерьёз мог бы в такое поверить?

Мы говорили о деле.

Это был единственный шанс без лишних свидетелей сверить наши версии произошедшего до того, как корабль должен был прибыть в порт. Мы оба понимали, какими проблемами для нас и наших семей мог бы обернуться этот провал. И как была опасна ситуация для Райнера.

Поэтому не могли допустить разночтений.

Говорил в основном Зик. Сидя на перевёрнутом деревянном ящике, курил одну сигарету за другой. Не потрудившись даже открыть зиявший над его головой иллюминатор.

Я от протянутой мне пачки отказалась — тошнота пересиливала все остальные потребности. И просто наблюдала за ним. За Зиком. Лёжа на койке с подложенной под живот подушкой. Вдыхая ставший неотъемлемой частью меня запах его сигарет. И изредка, когда от меня требовалось, вставляла в его так складно льющуюся речь свои реплики.

Язык чесался расспросить Зика, что это, мать его, было — там, на крыше одного из домов полуразрушенной Шиганшины. Когда он пообещал Эрену Йегеру вернуться за ним. Спасти его.

В официальном рапорте диалог с братом Зик собирался изложить в усечённом варианте. И я понимала: правды от него я тоже не дождусь.

Даже наедине со мной он держался так, будто ничего не произошло. Будто в его словах, адресованных мальчишке, не было ничего подозрительного. Будто он и мысли не допускал, что я могла обернуть услышанное против него.

Но он допускал. А я — могла.

Я знала Зика достаточно хорошо. Как и он меня. Мы доверяли друг другу свои жизни — на тренировках, в засадах, в пылу сражения, в постели. Мы многое пережили вместе.

Но мы никогда не сбрасывали друг друга со счетов.

Именно этому он меня сам и научил. Всегда оставаться настороже. Что бы ни происходило.

Потому Зик лучше кого-либо понимал, что мои соображения остались при мне лишь потому, что на тот момент я ещё не видела в его действиях реальной угрозы. И, пока на другой чаще весов балансировала дальнейшая участь Райнера, я рисковать не собиралась. Ведь Зик был единственным, кто мог вытащить его голову из затягивающейся петли. Единственным, кто мог спасти нас. Так я тогда думала.

— Думаешь, сработает? — вырвалось у меня, когда Зик, затушив окурок о подошву своего ботинка, поднялся. Мы закончили, и он собирался уйти.

В подкорректированной версии Зика не оставалось пробелов, но я не могла не испытывать тревогу.

— Должно.

Да, должно было. Иначе счётчик Райнера обнулился бы раньше отведённого срока — очевидно. Зик не раз предупреждал его, что атака в Шиганшине — его последний шанс. Но Райнер был полон решимости завершить начатое. Вернуть Координату. Переломить игру в нашу пользу.

Что ж. Он пытался.

— Ты видел его?

Меня к Райнеру не пускали. Да я и не добралась бы до кают нижней палубы, даже с костылями — особенно с костылями. А его, судя по всему, должны были держать где-то там.

Зик отрицательно покачал головой.

— Поговорю с ним позже. Он ещё не восстановился.

Тело Райнера регенерировало очень медленно: во время изнурительной битвы он слишком часто оказывался на волоске от гибели и растратил абсолютно все силы. Так что да, мы с Зиком тогда оба осознавали, что до прибытия в Марлию Райнер не восстановится.

И вряд ли восстановится вообще когда-нибудь — морально. Те сложные выборы, которые ему пришлось делать, и те жертвы, которые он был вынужден принести, искрошили бронированного Райнера изнутри. Какая ирония.

Тогда я не представляла, доведётся ли мне когда-нибудь увидеть Райнера не то чтобы смеющимся — хотя бы улыбающимся. И увидеть не в своих дурацких мечтах об ином исходе. А вживую.

Вживую.

Я ведь действительно могла не увидеть его вовсе. Если слова Зика не возымели бы нужного эффекта и командование всё-таки вынесло бы свой приговор, Райнера скормили бы следующему кандидату незамедлительно. И мы потеряли бы его так же, как потеряли Бертольда. Энни. Марселя. Догадывалась ли я, что эти имена — далеко не последние в списке? Осознавала ли я до конца, скольких товарищей нам предстоит похоронить?

Да.

Я встрепенулась от громкого звука: Зик задвинул ногой ящик, на котором до этого сидел, туда, где тот стоял раньше, — под койку. Мерзкий скрежет дерева о пол каюты заставил меня поморщиться.

Подняв голову, я встретилась с Зиком глазами. Конечно же, он догадывался, о чём я тогда задумалась. Он знал, что меня беспокоило. Чувствовал меня. Читал меня. Именно этим он когда-то давно, будто бы даже в прошлой жизни, поразил меня. В самое сердце.

Любила ли я его? Теперь-то — после всего, что случилось, — мне сложно сказать, а тогда… тогда казалось, что да.

— Не переживай за Райнера. Он справится, — нависнув надо мной, Зик сунул руки в карманы брюк и скупо улыбнулся одними губами. — Лучше отдохни, малышка Пик. Пока нам дали такую возможность.

Вот про «малышку» я не соврала. Зик и впрямь меня так время от времени называл, но совсем не с нежностью, как могло бы показаться. Скорее со снисходительной лаской, которая порой доводила меня до бешенства. Зик умудрялся относиться ко мне и как к идеальному солдату и как к неразумному ребёнку одновременно. Но я несомненно была его любимицей. Во всех смыслах.

Про поцелуй, кстати, тоже — не соврала.

Зик всё-таки наклонился ниже и ужалил меня в губы. Именно так я обычно это и ощущала: обжигающе, отрывисто, собственнически. Царапалась не только его борода, Зик весь был колючим. И всегда оставлял метки. На моей коже. В моих мыслях. Снаружи. Внутри.

Он ждал от меня абсолютной отдачи во всём — и в битве, и в постели. И всегда брал больше, чем предлагал в ответ. И меня манило это причудливое сочетание внешней холодности и сдержанности с натурой зверя, не признающей полутонов.

Я перевернулась набок, притянув Зика ближе к себе за лацканы его пиджака. Мне хотелось забыться, укутавшись в его грубые ласки, но Зик почти сразу отстранился, прерывая этот слишком болезненный для того, чтобы считаться чувственным, поцелуй.

В общем, технически я не соврала. Потому — в конце концов — так целоваться действительно умел только он. Пусть в этом и не было ни капли той нежности, о которой я постыдно грезила.

Ответить Зику я ничего не успела — меня пронзила очередная короткая судорога, и я вновь ощутила себя ничтожно слабой. Моё тело начало изнашиваться уже тогда, четыре года назад.

— Серьёзно, Пик, отдохни, — повторил Зик, в ободряющем жесте старшего товарища сжав моё предплечье. — Ты должна быть в форме, когда мы прибудем в порт.

Слов благодарности за спасение его обезьяньей шкуры я от него так и не услышала.

Не стоило даже надеяться, конечно. Это ведь с самого начала было моей главной функцией. Моей задачей. Моим долгом. Долгом почётного марлийского воина. Иначе поступить я не могла.

— И хотя бы ненадолго выкинь из головы мысли об этом проклятом острове, — добавил Зик перед тем, как покинуть мою каюту. — В последнее время ты стала слишком много думать.

Касались ли его слова только эпизода с мальчишкой на крыше? Или он хотел предостеречь меня от чего-то ещё? Я до сих пор не знаю этого наверняка.

Если быть до конца честной, Зик никогда меня ни к чему не принуждал. Манипулировал? Возможно. Но он всегда оставлял окончательный выбор за мной.

Потребовать от него откровенности или покорно промолчать. Остаться с ним до утра или уйти. Любить его или ненавидеть. Я всегда решала сама.

Наверное, вместе с силой Звероподобного он впитал в себя и страсть Ксавьера к экспериментам, к наблюдению. Он раз за разом раскладывал передо мной свои карты — рубашкой вверх, конечно же. Ведь он никогда не мог позволить себе быть откровенным до конца с кем-либо, даже со мной. Раскладывал — и с каким-то отстранённым исследовательским интересом ждал, к какой из карт я потянусь. И что я буду с полученными знаниями в итоге делать.

Так было и в тот раз.

Зик ушёл, а я уткнулась лицом в сложенные руки. Он был прав: я действительно слишком много думала в те месяцы. После всего, что мы сделали с этими людьми — не демонами, людьми, — я не могла не думать.

Я думала обо всём этом тогда. И думаю сейчас.

И — да, я соврала: я прекрасно помню лица. Всех тех, кому мы так или иначе навредили.

И свою первую встречу с Жаном Кирштайном я тоже прекрасно помню.

Отчёты Райнера и Бертольда оказались довольно подробными, и это только укрепило наше преимущество над противником. Мы знали о них достаточно. Они о нас — ничтожно мало.

Портреты элиты разведкорпуса, которая могла представлять для нашего плана серьёзную угрозу, Райнер расписал детальнее: досье тех же Аккерманов, например, заняло несколько страниц. А вот напротив фамилии Кирштайн, помимо перечня стандартных физических характеристик для опознания, значились только ёмкое «хорошо ориентируется в бою», туманное «может удивить» и пришедшееся мне по вкусу «не стоит недооценивать».

Зик надменно отмёл почти все досье, в конечном итоге выделив для себя только одну угрозу, Леви Аккермана. Он мог себе это позволить: знал, что остальное я возьму на себя. Как всегда. Так, собственно, и вышло — мы ведь были хорошей командой.

Я изучила все отчёты вдоль и поперёк. И фамилии людей, чьи жизни мы собирались разрушить, чтобы отвоевать наконец шанс на собственное счастье, накрепко въелись в мою память.

Поэтому, когда посреди тёмного леса Шиганшины один из мальчишек шикнул на второго за то, что тот окликнул Йегера по имени, я почти не удивилась, распознав в нём этого самого Кирштайна. Которого не стоило недооценивать, да-да. А отчитывал он Спрингера — парнишку, всю родню которого мы совершенно недавно обратили.

Несмотря на сотни прошедших операций, я всегда испытывала волнение, когда безликие «объекты» со страниц досье обрастали плотью и обретали голос. Зик ворчливо обвинял меня в излишней эмпатии, но работать в разведке любил именно со мной. И не только из-за моего титана. Надеюсь.

— Просто считай, что мы постоянно окружены врагами, — снисходительно подытожил свои наставления Кирштайн. И я, наблюдавшая за их отрядом неполных полчаса, едва удержалась от язвительного смешка. Хотя, возможно, я тогда всё же издала какой-то шум, потому что в этот момент Кирштайн резко повернул голову в мою сторону и завопил: — Титан слева!

На доли секунды мне показалось, что наши взгляды пересеклись, и я подобралась, готовясь атаковать. Но через мгновение всё решилось: речь шла не обо мне. Холодные языки фонарей осветили сидящего в паре метров от меня неразумного обращённого.

Но отступить, мысленно проклиная Кирштайна, мне всё же пришлось — обнаружение титана в непосредственной близости встряхнуло группу. Противники лишь ненадолго замешкались, но зато потом напряжённее стали вглядываться в облепившую их со всех сторон тьму и заметно ускорились. А я, прервав наблюдение, была вынуждена спешить к Зику, чтобы успеть доложить об их приближении.

Освежить впечатление о себе Кирштайну удалось немногим позже — пусть по моим ощущениям между этими двумя крошечными событиями и прошла целая вечность.

Мы отступали, и Зик отдал мне чёткий приказ: забрать то, что осталось от Райнера, устранив при этом так удачно стоявшую на пути Зоэ. Её маниакальный интерес к титанам рано или поздно мог выйти нам всем боком, вдобавок она принадлежала к той самой элите. И Зик, подстёгиваемый яростью от поражения, хотел хоть как-то отыграться напоследок.

Бертольда нам пришлось бросить из-за Аккермана, но со спасением Райнера проблем возникнуть не должно было. Как и с убийством Зоэ в угоду задетому самолюбию Зика. Ведь на нашей стороне, несмотря на провал, по-прежнему играл эффект неожиданности.

Собственно, с первым в сухом остатке я справилась — Райнера мы не потеряли.

А вот с устранением Зоэ возникла загвоздка. Потому что раненный Кирштайн, которого мы не взяли в расчёт, умудрился преодолеть разделявшее их с ней расстояние буквально за считанные мгновения, спасая её из-под прицела моих челюстей и едва не став их жертвой сам.

Пожалуй, считать нашей первой встречей следует всё же этот момент — так честнее. Потому что тогда мы и действительно пересеклись взглядами. Опять же, на доли секунды, но…

Я криво усмехаюсь.

Как же давно это было.

В следующий раз Жан Кирштайн взглянет мне в глаза в Либерио. Перед тем, как попытается убить. Но почему-то не сможет довести дело до конца. Почему?

И почему я вспоминаю обо всём этом сейчас? Только ли потому, что мы все снова здесь, в Шиганшине? И собираемся провернуть почти тот же трюк, что и четыре года назад, только теперь Кирштайн в попытке спасти своего товарища совершенно точно должен стать жертвой — пусть и номинально, но на сей раз я его действительно проглочу.

Смешно.

Привычная мне реальность давно уже вывернулась наизнанку.

И то, что происходит сейчас, в настоящем, кажется какой-то нелепой, отвратительно небрежно прорисованной карикатурой на события прошлого. Ведь на поле боя всё те же фигурки, только расставлены теперь иначе. Теперь Зик где-то там, по другую сторону баррикад. А я...

Глядите, вот она я — посреди беснующейся толпы, готовлюсь исполнить свою часть сделки.

Сделки с теми, кого в прошлом пыталась убить, равно как и они — меня. Сделки с теми, кого в настоящем должна называть союзниками, пусть нас всех это и не особо радует.

Зик, ну и наворотил же ты дерьма… Неужели ты всерьёз верил, что можешь спасти этого мальчишку? Мальчишку, непостижимым образом превратившегося в угрозу человечества. Мальчишку, лишившего нас всех выбора.

Хотя винить одних лишь Йегеров в наступившем хаосе, наверное, не до конца правильно. Мы все так или иначе приблизили этот час.

А… а случилось бы это всё, если бы… если бы не я?

Если бы я не вмешалась и позволила Аккерману добить еле живого Зика тогда, четыре года назад? Или если бы не смолчала после, поделившись своими подозрениями о мотивах Зика с генералом Магатом?

Очень хочется вновь соврать самой себе, выдумав очередную альтернативную реальность. В которой Зик Йегер так и не встретился с младшим братом. Так и не предал нас. Так и не превратился в ничтожный винтик беспощадной махины геноцида. Так и не стал косвенным убийцей близких мне — нам, Зик, нам обоим, — людей. Марселя. Энни. Бертольда. Кольта.

Порко...

Я вздыхаю и прикрываю на мгновение глаза. Без толку изводить себя сейчас — я понимаю. Нужно думать только о том, как остановить весь этот кошмар. Земля под стопами армии Йегера гудит. И не перестанет, если мы ничего не сделаем. Нужно отбросить в сторону страх, сожаления и обиды. Нужно сосредоточиться на деле.

Прячу окровавленную руку глубже в карман — на зелёной ткани чужой мне униформы проступают первые тёмные капли. Продолжаю пробираться через толпу, готовясь обратиться в любую секунду. За высокими крылатыми спинами йегеристов я не вижу, что происходит в самом эпицентре этого парада безумия. Но мне и не требуется. Я жду. Сигнала.

Хотя часть меня отчего-то не верит, что Кирштайн сделает это. Судя по всему, у него есть вполне осязаемый шанс обратить одну из моих дурацких мечт в реальность — плюнуть на всё и отойти в тень, чтобы жить спокойной жизнью в стороне от ужасов войны.

Впрочем, может, у него совсем иные мечты?

Когда раздаётся очередь из четырёх выстрелов, я нахожу в себе силы тускло улыбнуться.

Кажется, мне пора окончательно усвоить: Жана Кирштайна не стоит недооценивать.

— Стреляйте!

— Отправь эту шлюху в ад!

— Убей её!

Хочется зажать руками уши, чтобы приглушить истошные вопли толпы. Я не чувствую ни злости, ни раздражения. Ни страха. Я просто устал.

Кошусь на Флока, с остервенелым упоением купающегося в организованном им же безумии. Никакой необходимости в публичных казнях, на мой взгляд, нет. Но его уже не остановить. Он вошёл во вкус.

Толкает долгие обвинительные речи, выносит приговоры неверным, милует раскаявшихся. Ему нравится его новая роль, несомненно. Он наслаждается подаренной ему Эреном властью, совершенно не заботясь о последствиях. Часть меня даже завидует его слепой уверенности в собственной правоте.

— Твои последние слова?! — кричит он Елене, поднося дуло пистолета к её затылку.

— Ты меня ещё не пристрелил?

Её низкий голос звучит с привычной монотонностью. Эмоции в этой больной суке просыпались лишь в те моменты, когда она рассуждала о великом предназначении Йегеров. И сейчас, после провала плана Зика, она кажется опустошённой.

Будь моя воля, я не стал бы вмешиваться и позволил бы Флоку избавиться от неё. Но, по словам Ханджи, Елена стала одним из условий шаткого союза с уцелевшими марлийцами. И мне следовало доставить её живой.

Так что стремление Флока обернуть её убийство в целое представление сыграло нашему плану на руку. А казнить вместе с ней и Оньянкопона подсказал я. Мы не могли бросить его здесь: рано или поздно Флок всё равно добрался бы и до него. К тому же опытный пилот в команде никогда не помешает.

— Стреляй!

— Останутся только люди с кровью Имир!

— Пусть твари с материка сдохнут!

— Нам, потомкам Имир, насрать!

Толпа захлёбывается своей ненавистью, и призывы прикончить Елену становятся ещё неистовей. Я не узнаю в этих людях своих знакомых, с которыми ещё недавно бок о бок сражался.

А ведь я чуть было не остался с ними.

Прошлой ночью я был готов отказать Ханджи. Даже согласившись на встречу, я до последнего сомневался, стоит ли эта очередная битва таких жертв. Моих жертв.

Этим жалким трепыханием в попытке остановить Эрена мы лишь отсрочим неизбежное.

Но даже если у нас каким-то чудом всё получится… и если остальной мир уцелеет, то рано или поздно обрушит на Элдию весь свой гнев. А мы не сможем ему противостоять. Ведь нарастить военную мощь мы уже не успеем.

Хизуру после случившегося точно откажут Парадизу в своей поддержке. Почти всех волонтёров, обладавших важной информацией и полезными умениями, Флок перебил. Не говоря уже обо всех наших офицерах. Пришедшие к власти сосунки йегеристы не готовы к войне. Едва ли Флок способен координировать войска и принимать взвешенные решения…

Прекратим Гул — своими руками подпишем Элдийской Империи смертный приговор. Остров уничтожат.

А если оставим всё как есть, если позволим Эрену истребить всех наших врагов, то сможем жить мирно. Может, даже... счастливо?

Мы ведь и так сотни лет жили не подозревая о существовании других людей вне стен. Почему же теперь нам до них должно быть хоть какое-то дело? Они ненавидят нас. Жаждут убить. Потому что считают демонами.

Обвожу окруживших нас йегеристов взглядом. Искажённые яростью лица, брызжущая во все стороны слюна, взмывающие в воздух кулаки. Возможно, мы и есть демоны?

Демоны, готовые ради своего спокойствия уничтожить весь остальной мир.

— Я пока не выстрелю! — вопит Флок, призывая вошедшую в раж толпу к порядку. Переводит пистолет на второго пленника и всё с тем же до абсурда гордым видом зачитывает обвинения ему. — Имя этого преступника — Оньянкопон! Он один из тех волонтёров, кто поддерживал Элдию, не зная о плане с эвтаназией. Тем не менее! Он заявлял, что лучше умрёт, чем будет жить под правлением Элдийской Империи!

Плечи Оньянкопона подрагивают. Он понимает, что сдал его я. Но не понимает, почему.

Что ж. Ничего. Скоро разберётся.

Вновь бегло осматриваю собравшихся, стараясь при этом не выдавать своей заинтересованности. Где-то среди них скрывается обладатель Перевозчика. Я не знаю, как он выглядит. И даже не уверен, что ему всё-таки удалось пробраться сюда на крышу. Однажды он такое каким-то образом уже провернул — с Эреном. Но подробностей я не слышал. Может, на деле ему просто повезло?

Сработает ли наш первоначальный план? Хрен его знает.

Я ненавижу полагаться на посторонних. В прошлый раз, в Либерио, это стоило жизни моим людям. Елена тогда не довела порученное ей до конца, и Перевозчик с Челюстями в итоге полноценно участвовали в битве.

Можно ли доверять одному из них теперь? Особенно после того, как мы заживо спалили весь его танковый отряд, а самого его почти не прикончил я, собственными руками.

Тогда, всаживая в него громовые копья, я испытывал что-то сродни злорадному удовлетворению. Я мстил ему за «прошлый раз», но вряд ли сам Перевозчик осознавал, за что именно я, глядя прямо в его отвратительную морду, «благодарил».

Наверняка он не запомнил трусливого мальчишку, из-под носа которого он четыре года назад умыкнул Райнера. Мальчишку, уговорившего Ханджи принять неверное решение. Пусть она и пыталась снять с меня эту ответственность, я до сих пор уверен: в том, что Райнер по-прежнему жив, виноват только я.

Я был так жалок...

Отчитал Сашу и Конни, заметив, как они за него переживали. Пытался напомнить им, что Бронированный — наш враг. Враг, оплакивать смерть которого, блядь, просто нельзя! А сам... сам потом, глядя на поверженного, истерзанного, измотанного бывшего друга засомневался. Он лишился своей брони и снова стал казаться мне... ну, просто Райнером. И я зацепился за ничтожную возможность отсрочить его казнь.

Всё это время я злился на себя за мягкосердечность, которая едва не стоила жизни Ханджи. И лишила нас в будущем преимущества над противниками. Я клялся себе больше никогда не повторять подобных ошибок.

Поэтому спустя годы, в решающий момент, когда передо мной распласталась израненная туша Перевозчика, я всё-таки выстрелил. Невзирая на заплаканного мальчонку, самоотверженно загородившего собой это чудовище и умолявшего меня отступить.

Или чудовищем в этой истории был всё же я?

Демоном?

Да, моя рука всё равно трусливо дрогнула. И я смазал удар. Но если бы не пар, отклонивший копьё, оно всё равно взорвалось бы рядом с ними. И покалечило бы обоих. Может, даже убило бы. Как я и хотел.

Ведь хотел же?

Дерьмо.

Захочет ли Перевозчик поквитаться за случившееся? Я бы его не винил. Но рискнёт ли он нарушать условия договора? Насколько вообще благонадёжен этот хлипкий союз во имя спасения остального мира?

Перевожу взгляд обратно на Оньянкопона, который теперь дрожит уже всем телом. Плачет?

— Но если ты передумал, — размахивая пистолетом, продолжает надрываться Флок, — сейчас самое время...

Его перебивает истеричный смех. Нет, значит, не плачет.

— Я всеми силами помогал Элдии, чтобы спасти свою родину от Марлии! — кричит Оньянкопон, и беснующаяся толпа от неожиданности немного стихает. — Но это было и ради вас всех тоже!

Хмурюсь. Надеюсь, что в своей пламенной речи он не зайдёт слишком далеко и не выведет из себя Флока раньше времени. Иначе тот спустит курок, и я не успею никого спасти.

— И что я получил взамен?! — в голосе Оньянкопона всё же звенят слёзы. Он вертит головой, вглядываясь в изломанные презрением лица присутствующих. Идиот. Чего ты добиваешься? Они тебя не услышат. — Моя родина будет уничтожена! Моя семья будет раздавлена! И что? Останутся только одни ублюдочные шовинисты?

Он снова заходится в приступе злого хохота. Я перехватываю свой пистолет удобнее, чувствуя, как напрягается толпа. Как напрягается Флок.

Дождётся ли Перевозчик моего сигнала? Или решит действовать самостоятельно? Он может унести отсюда лишь Елену, не заморачиваясь спасением Оньянкопона. Или моим. Так ли сильно я им всем нужен?

Так ли сильно нужно мне самому, чтобы меня спасали?

У меня ведь ещё есть шанс отступить. Я всё ещё могу выпросить себе шикарный дом в самом центре Митры, в котором буду жить со своей семьёй. С детьми.

С женой.

В моих мечтах ею всегда была Микаса.

Да, глупо. Да, по-детски. Но, мечтая о своём будущем, я раз за разом представлял рядом с собой именно её. С тех самых пор, как я впервые её увидел, туманный собирательный образ идеальной девушки из моих грёз перенял её черты.

Я знаю, что она ни при каких обстоятельствах не выберет меня. Смирился с тем, что она никогда не взглянет на меня так, как смотрит на Эрена. И люблю я её уже не с тем мальчишеским пылом, что прежде. Но всё же мои чувства к ней уже давно завязаны в тугие грубые узлы. И едва ли я когда-нибудь найду в себе силы их распутать.

Или разрубить.

И я понимаю, что если моим эгоистичным мечтам и суждено сбыться, то делить со мной уютную и избавленную от войны жизнь будет другая. Хитч? Вряд ли ей это интересно. Наши отношения строились на абсолютно иных категориях.

Но... имею ли я вообще право грезить о спокойствии для себя с кем бы то ни было? Сейчас? Ведь как уши ни затыкай, а Гул всё равно слышен.

Чем я в конце концов лучше людей по другую сторону океана? Людей, чьи мечты совершенно точно будут безжалостно растоптаны ордой исполинских ебанин, марширующих под руководством Эрена.

Ценней ли моя жизнь?

Ценней ли благополучие Парадиза?

Смеем ли мы так рисковать?

— Нет никакого проку подлизывать вам! — Оньянкопон тем временем успокаиваться никак не собирается. Похоже, в отличие от Елены он своим правом последнего слова решает воспользоваться сполна. — Вы ведь понимаете, как это абсурдно: быть раздавленным без разбора, без предупреждения? Почему вы не понимаете?!

Он наконец оборачивается ко мне, встречая направленное на него дуло пистолета. В его глазах обида, злость, бессилие. Ненавидит ли он меня сейчас? Вполне может быть.

Ненавижу ли я себя за малодушие? Определённо.

— Открой уже свой рот, скажи хоть что-нибудь! Жан!

Что я могу сказать?

Что мне жаль? Что это война и иного выхода у нас нет? Что на самом деле я всё ещё не понимаю, верное ли решение принял, согласившись на план Ханджи?

И принял ли я это самое решение? Всё-таки?

Взвожу курок. Собираюсь стрелять.

Старый Жан недовольно фыркает и закатывает глаза. Он не понимает, как мы можем вот так отмахиваться от вполне себе осязаемого шанса на заслуженный комфорт. Тянется к моей руке, до побелевших костяшек сжимающей пистолет. Насмешливо дёргает за рукав униформы.

Не обманывай себя, Жан-бой, ты не сделаешь этого. Завязывай играть в героя. Ты им никогда не был. Ты слабак.

Интонации Старого Жана полны категоричной нахальности, от которой, как мне казалось, я давно избавился. Часто моргаю, спеша отмахнуться от наваждения.

Да, ты слаб. Но именно поэтому ты лучше остальных понимаешь, как нужно действовать, Жан.

Теперь мой внутренний голос звучит как голос Марко. И я его будто бы тоже чувствую. Здесь, сейчас, рядом со мной. Чувствую, как он кладёт мне на плечо свою руку и ободряюще сжимает. Чувствую после прошлой ночи.

После скомканной, но очень искренней речи Ханджи.

Она с горечью пошутила, что никто из её павших соратников не сказал бы что-то столь же примитивное. Но именно эти слова заставили меня задуматься. Понять.

Заставили вспомнить, что, несмотря на кипящее вокруг дерьмо, я всё ещё остаюсь членом разведкорпуса.

Заставили вспомнить, почему я когда-то в него вступил.

Слова Ханджи на какой-то миг словно воскресили всех наших погибших товарищей. И они смотрели на нас не с немым укором, не с разочарованием. Они верили в нас. И мы не смеем их подвести.

Я не смею подвести Марко. Единственного, кто давным-давно разглядел во мне то, чего не замечал даже я сам.

Не смею подвести Эрвина.

Сашу.

Всех тех, вместе с кем я клялся отдать своё сердце за свободу человечества. И пусть йегеристы окропили кровью и безумием эту клятву, я по-прежнему в неё верю. Я не имею права сдаваться.

Правильно ли мы поступаем?...

Для человека, которого хвалят за умение быстро ориентироваться на ходу, я слишком часто в себе сомневаюсь. Пора прекращать.

Правильно ли мы поступаем? Узнаем потом. Когда всё закончится.

Если, конечно, закончится.

Отвожу руку в сторону и стреляю. Четыре раза. Подаю сигнал.

Оньянкопон, сжавшийся за мгновение до того, как я впервые спустил курок, поражённо выдыхает. По толпе прокатывается волна возмущённых возгласов. Растерянный Флок поворачивается ко мне лицом. Не будь я так измотан, меня бы, наверное, позабавило то, как, оказывается, легко сбить его с толку.

— Чёрт. Промазал.

Иронично, но произношу почти ту же фразу, что и во время бойни в Либерио. После того, как не смог добить Перевозчика. Ха.

Флок, кажется, постепенно приходит в себя. Но, будем откровенны, у него нет времени осознать до конца весь масштаб разыгрываемого сейчас спектакля.

— Ты... что ты пытаешься провернуть?

Одновременно с его вопросом раздаётся дикий грохот, которому вторят вопли испуганной толпы. Начинается. Перевозчик-таки смог во второй раз прокрасться в тыл врага, не выдавая себя раньше времени. Похоже, у парня действительно талант.

Надеюсь, с координацией у него тоже всё в порядке. Потому что сейчас нам предстоит самое весёлое.

Слышу приближающийся к нам грузный топот. Не скажу, что я скучал по этому звуку: в памяти тут же воскресает тот день, когда мы встретились впервые. Приятного мало.

Поворачиваюсь к Флоку и с криком отталкиваю его с траектории Перевозчика. Честно говоря, я не ожидал, что всё пройдёт гладко, и даже готовился в ходе всей этой дикой вечеринки лишиться руки. Или ноги. Ну, или головы.

Но мне повезло. Перевозчик умудряется унести с крыши всех троих, не покалечив при этом ни одного из нас.

Хотя...

Везение — последнее, о чём я могу думать, болтаясь в слюнявой пасти гигантской страхолюдины.

На удивление первое неформальное собрание сколоченного наспех альянса прошло просто замечательно.

Ханджи оказалась прекрасным кулинаром, а Елена, спасённая нами от казни и преисполненная благодарности, неплохим рассказчиком — своей болтовнёй она помогла разрядить обстановку настолько, что к концу сытного ужина напряжения между бывшими врагами почти не осталось.

Беседа с подачи Елены текла плавно: то угасая, то возобновляясь, но обязательно обходя все острые углы.

Разговорился даже Райнер, вспомнив любопытную историю из их общего с ребятами кадетского прошлого, когда они с Энни…

Ох, нет. Нет. Я не могу. Не так.

Не сейчас.

Я соврала.

Всё прошло просто ужасно. Я даже допускаю, что из всех вероятных сценариев своё развитие получил самый — самый! — отвратный. Хотя нет, погодите, никто ведь никого не убил? Так что в итоге, конечно, могло бы быть и хуже. Пусть и без локальной катастрофы всё же не обошлось.

Хотя, наверное, могло бы? Обойтись?

Если бы не я — снова.

Или же я просто ускорила единственную из возможных развязку?

Не знаю.

Но ужин протекал мучительно, уж на этот счёт точно не могло быть двух мнений. Всё началось со странной недостычки Энни с девчонкой Аккерман и так и не пришедшего ни к чему толковому спора генерала Магата с Кирштайном о том, чьей вины в начавшемся кошмаре больше.

Оба конфликта скомкала Ханджи, не позволив им развиться в полноценную конфронтацию. Райнер докладывал о её своеобразном подходе к управлению и подчёркивал, что поверхностное суждение о ней может дорого обойтись.

Взбалмошная и даже временами до абсурда комичная, с головой увлечённая разгадкой устройства титанов, она, на первый взгляд, не производит впечатление командира, способного на хладнокровные манипуляции. Но да — лишь на первый взгляд.

Конечно, её нескончаемые и порой абсолютно бестактные вопросы уже успели порядком меня утомить. Но за всё время нашего своеобразного перемирия я лично убедилась, насколько точен в своих отчётах был Райнер: за напускной нелепостью Ханджи Зоэ скрывается опасный противник.

И нам повезло, что в сложившихся обстоятельствах она на нашей стороне. Правда, думаю, генерал Магат до сих пор до конца не осознаёт, с кем мы имеем дело. Он отличный воин, но напрочь лишён проницательности. К тому же он, как марлиец, впитавший антиэлдийскую пропаганду всем своим существом, явно не стремится проявлять гибкость в вопросах, касающихся демонов, — спор с Кирштайном это предметно подтвердил.

К слову, кулинарные таланты Ханджи оценить я не смогла: длительное пребывание в форме титана накладывает отпечаток на естественные процессы моего организма. И, если честно, отсутствие потребности в еде — не самая неприятная из них. Терпимая, и на том спасибо.

Так что от ужина я отказалась. Но, если судить по тому, с каким удовольствием остальные набросились на мясо, то хотя бы насчёт этого я не соврала — Ханджи оказалась прекрасным кулинаром.

Хотя, возможно, зверский аппетит группы легко объясняется банальным стрессом. Ведь каждый из нас в эти долгие минуты невыносимой тишины за пережёвыванием пищи на самом деле переваривал лишь одну мысль.

Сегодняшняя ночь — последняя.

Это начало конца.

С первыми лучами солнца точка невозврата будет окончательно пройдена, и после ограничиться полумерами уже не получится. Действовать придётся на пределе своих сил. И довериться бывшим врагам придётся тоже полностью. Без остатка.

Только вот накалившаяся до предела обстановка наглядно демонстрировала: никто из нас не был готов перешагнуть этот рубеж. И казалось, будто единственный звук, нарушавший тягостное молчание, — потрескивание — издавали вовсе не сухие поленья в разгоревшемся костре, а так и не высказанные нами друг другу в лицо обвинения и обиды.

Нам всем так или иначе нужна была разрядка. И то, что произошло дальше, уже теперь, когда буря стихла, одновременно кажется и вполне предсказуемым исходом, и самым неприятным стечением обстоятельств.

Первой затянувшуюся тишину нарушила Ханджи, избрав безопаснейшую из всех тем — обсуждение плана действий. Но Елена, с моей невольной подачи, вывернула разговор совершено в иную сторону.

И… да. Конечно, я жалею, что допустила это.

Я не должна была позволять своим эмоциям брать верх, но, глядя на неё — деланно невозмутимую, самоуверенно ухмыляющуюся, сидящую тут с нами, живую… я не сдержалась.

Генерал Магат ошарашил остальных известием о её истинном происхождении. И этого могло бы быть вполне достаточно, но мне захотелось действительно задеть её. Уязвить. Обнажить перед всеми её жалкие алчные мотивы.

Только вот Елена меня переиграла.

И я должна была это предвидеть — не зря Зик сделал ставку именно на неё. Он ведь никогда не выбирал слабых игроков.

Когда-то я считала, что Зик намеренно отбросил от себя всю ту шелуху, что могла вызвать восхищение или слепое преклонение перед ним, но — тем не менее — Елена, боготворящая его даже после полного провала его плана, остаётся живым доказательством обратного.

Стремление Зика к идеалу, к победе, к одному ему известной цели выражалось как в избавлении от недостаточно эффективных черт собственного характера, так и в последовательном отсеивании недостойных людей из своего окружения.

И этот отбор проходили немногие. Единицы. Именно поэтому появление в игре Елены меня так заинтриговало. И разозлило.

Я выяснила о ней всё. Как только поняла, кто она такая. Как только поняла, что Зик всё-таки предал нас, но доверился ей.

И, вываливая правду о ней прилюдно, я собиралась разыграть партию по собственным правилам. Я осмелилась примерить на себя роль питчера⁽¹⁾. Роль, обычно исполняемую лишь самим Зиком. Ему ведь до смешного нравилось стоять на своей метафорической горке — всегда чуть выше остальных — и активно влиять на ход игры. Контролировать. Направлять.

Но Елена, как и подобает первоклассному бэттеру⁽²⁾, смогла предугадать траекторию брошенного мною мяча — пусть и кручёного. И без особых усилий отбила подачу. А затем, лениво размахивая битой и напрочь игнорируя правила, направилась крушить базу за базой.

Досталось всем. Елена озвучила те самые обвинения, что остро заточенными ножами висели над нашими головами с самого начала вечера.

Зик бы ей гордился.

Бам! Тысячи ни чём не виноватых элдийцев, убитых неразумными титанами из-за разрушенных Райнером стен.

Бам! Сотни солдат и гражданских, погибших во время охоты на Энни.

Бам! Гавань, при обращении Арлерта сожжённая дотла вместе с военными кораблями и мирными жителями.

Бам! Бам! Бам! Каждый удар воображаемой биты наносился методично, безжалостно, прямо в цель.

— Ах, да, я ведь не знаю подробностей о ваших доблестных подвигах в Либерио, — продолжала и продолжала говорить Елена, искренне наслаждаясь производимым эффектом. — Лишь то, ребята, что вы блестяще перебили превосходящих вас по количеству солдат Марлии, окрасив всё гетто в цвет их крови… Ха! А особенно отличился ты, Жан.

Кирштайн, как и остальные, с обречённой безропотностью выслушивавший её нападки, медленно поднял голову и уставился на Елену. Она всё ещё сидела ко мне спиной, но я чувствовала в её голосе сухую улыбку:

— Ты ведь так сильно хотел добить Перевозчика, что взял на прицел и Фалько. Ребёнка, сидящего сейчас напротив тебя. Тогда ты без сомнений выпустил в него своё громовое копьё. И только потому, что оно чудом пролетело мимо, Фалько до сих пор с нами.

По лицу Кирштайна, освещаемому тревожными отблесками костра, скользнула едва различимая рябь, но он промолчал. Только перевёл нечитаемый взгляд на бледного и напряжённого Фалько.

Моё сердце болезненно сжалось.

После случившегося в Шиганшине малыш словно на пару лет повзрослел и сходство с Кольтом стало проглядываться сильнее.

Мы всегда знали, что уберечь детей от войны у нас не получится. И я бы всё отдала, лишь бы оградить их от того ужаса, что довелось пережить нам. Но теперь…

Теперь уже поздно.

— А после, — Елена тем временем доверительно понизила тон, не прекращая глумиться ни на минуту, — уже другой ребёнок, маленькая девочка, Габи, подстрелила Сашу.

Ложка в руке Габи дрогнула, и она шире распахнула глаза. Пошевелила губами, будто порываясь что-то сказать, но так и не осмелилась произнести ни звука.

Елена, похоже, ликовала.

А я всерьёз задумалась над тем, что мне сделает Магат, если я откушу этой высокомерной гадине голову, заткнув её навсегда. Я уже приподнялась на передних ногах, но, перехватив предупреждающий взгляд генерала, грузно опустилась обратно.

Ничего. У меня ещё будет шанс.

— И потому, что Саша была такой славной, меня её смерть тоже огорчила, — Елена пожала плечами, будто даже не заметив движения за своей спиной. — Только вот мои чувства не идут ни в какое сравнение с грустью… и с… хм, гневом, которые испытывают те, кто провёл с ней бок о бок столько времени. Те, кто считал её своей семьёй.

Райнер, как и я, подобрался, в мрачном ожидании косясь на остальных. Но их лица, к удивлению, не выражали никакой скрытой угрозы — лишь бесконечную печаль.

Вновь повисла вязкая тишина, которую на сей раз всколыхнул Кирштайн.

До того момента он каменным истуканом сидел практически не шевелясь, но тут вдруг завозился. И в первые секунды мне показалось, что он вот-вот сорвётся на Елену точно так же, как совсем недавно — на Магата.

Но я ошиблась.

Похвалив Ханджи за ужин, он шумно допил остатки своего супа и невозмутимо попросил добавки. Затем с нарочитой медлительностью потянулся за початой бутылкой вина.

— Спасибо, Елена, — сверкнул он в нашу сторону убийственной усмешкой, — ты ведь решила помочь всем снять тяжкий груз с сердца, чтобы мы наконец отбросили все обиды и могли начать рассуждать трезво, так?

Он небрежным жестом взболтал бутылку, источая настолько заразительное самообладание, что остальные тоже невольно расслабились. Совсем немного и, как выяснится, совсем не надолго.

Но, как бы то ни было, своей выходкой Кирштайн меня в очередной раз удивил.

— И это так мило с твоей стороны. Что ты всё ещё беспокоишься о нас, — протянул он, отпив вина, — учитывая то, как ты, наверное, погано себя сейчас чувствуешь.

Елена выпрямилась. А Кирштайн почти нараспев продолжил:

— Ну знаешь, после того, как твоя причудливая мечта, ради исполнения которой ты готова была вышибать мозги своим драгоценным соратникам, обернулась одним большим проёбом, не оставив тебе ничего, кроме желания скорее подохнуть.

Я подавила постыдную улыбку, стараясь не слишком наслаждаться происходящим. Но в тот момент я искренне жалела, что не видела выражения лица Елены. Судя по тому, как её буквально передёрнуло после услышанного, слова Кирштайна достигли своей цели. Его мяч, в отличие от моего, угодил прямиком в страйк-зону⁽³⁾.

Но Елена, как и следовало ожидать, довольно быстро взяла себя в руки и нанесла ему ответный удар. И, конечно же, с большей силой.

— Ох, совсем забыла, — передразнивая расслабленные интонации Кирштайна, заговорила она. — Не напомнишь? Имя твоего близкого друга, о котором ты когда-то рассказывал? Как же его звали… а, точно! Марко.

Я впервые слышала это имя, ведь ни Райнер, ни Бертольд прежде никогда его не упоминали. Но по тому, как едва обретённое у костра равновесие хрупким стеклом треснуло сразу в нескольких местах, я поняла: Елена вытянула из рукава очередной — и я уверена, далеко не последний, — козырь.

Кирштайн резко переменился в лице, не донеся до рта бутылку для очередного глотка. А слова, произнесённые Еленой дальше, расставили для меня всё по своим местам:

— Ты упоминал, что к его смерти каким-то образом причастна Энни. Ты уже спрашивал её? О подробностях его гибели?

Нет, он не спрашивал. Я наблюдала за ними с самого начала — за ними всеми. С того момента, как мы ударили по рукам и заключили этот странный союз.

Магат приказал мне оставаться в Перевозчике не только для транспортировки людей и оборудования — для таких банальных целей у них были традиционные повозки с лошадьми. И даже не потому, что утром мне предстоит отправиться в порт на разведку. Просто в облике титана я для генерала полезнее. Мои слух, зрение и обоняние усилены. Как и моя реакция — на случай возникновения непредвиденных проблем. И к тому же, в отличие от титанов Райнера и Энни, моя форма вызывает у разведкорпуса куда меньше опасений.

И я могу следить за ними без особых подозрений.

Потому я совершенно точно знаю, что Кирштайн, встретившийся с Энни в лагере, её присоединение к команде никак не прокомментировал. Даже когда она зачем-то обратилась лично к нему, повторив свой короткий рассказ о том, как именно смогла добраться до Шиганшины, он лишь молча кивнул.

Если он и винил Энни в смерти своего друга, то никаким образом своего отношения к ней не выразил. Он, похоже, намеренно не хотел поднимать эту тему.

Но Елена не оставила никому из них шансов. Ни самому Кирштайну.

Ни Энни.

Ни Райнеру.

Оказывается, я знала эту историю. В отчётах четырёхлетней давности ей было выделено особое место, но теперь мелькавший на страницах безликий «кадет», которого Райнеру пришлось убить, чтобы сохранить своё прикрытие, обрёл имя.

Марко.

Что четыре года назад, что сейчас, сидя лицом к лицу к бывшим товарищам, Райнер взял всю ответственность за его гибель на себя. Потому что именно он отдал приказ. И теперь я знаю наверняка, чего это ему стоило. И когда именно у него начались проблемы.

Зик эти самые проблемы игнорировал, и раньше я не понимала, почему. И злилась на него за бездействие. Сейчас же становится ясно, что в таком изломанном состоянии Райнер для Зика был куда сподручнее. Для него и для его проклятого плана.

Потому и нам было запрещено вмешиваться. Но мы с Порко всё же наблюдали за Райнером — со стороны. Присматривали за ним. Чтобы он не наделал глупостей.

Глупостей, как, например, в эту ночь.

Я с нарастающей тревогой следила за реакцией Кирштайна, пока Райнер, не позволив Энни отвечать, сам рассказывал о том, что произошло в Тросте.

Лицо Кирштайна вновь облачилось в непроницаемую маску. Губы вытянулись в тонкую линию, и взгляд, который совсем недавно метал язвительные насмешки, заволокло сумраком.

Я не знала, чего от него ожидать. Этот человек мог как сорваться на крик, так и перевести всё в злую шутку, снова начав кривляться. Но он не сделал ни того, ни другого. Он опять меня удивил — пожалуй, скоро я собьюсь со счёта, в который раз.

— Марко… — сипло проронил он, когда пестрящий подробностями рассказ Райнера подошёл к концу. — Он что-нибудь успел сказать перед смертью?

Райнер опустил голову. В этот момент он выглядел уязвимее чем когда-либо. После своеобразной исповеди ему, похоже, совсем не стало легче. Напротив.

— Да. Он сказал: «Мы ведь так и не поговорили».

— Именно! Мы даже не пытались поговорить! — с внезапным жаром подхватил Кирштайн, подавшись корпусом вперёд. — Вот почему мы продолжали всё это время сражаться, убивая друг друга. Если бы мы нормально поговорили с самого начала, то всех этих смертей можно было бы избежать.

Поразительно. После всего случившегося в этом человеке под слоем сарказма и целым пластом вялой озлобленности до сих пор живёт пылкий идеалист. Это одновременно и умиляет, и злит.

Или злит потому, что умиляет?

Не знаю.

Но то, что речь Кирштайна вновь возымела на остальных действие, — факт. И всё могло бы закончиться на этой воодушевляющей ноте, которую Ханджи — опять же, как искусный кулинар и проницательный лидер, — от души приправила мудрым наставлением. Но Райнера это не устроило. Он продолжил говорить.

Чувство вины все эти годы беззастенчиво пожирало его изнутри, и сейчас, с туполобой методичностью расковыривая застарелые раны Кирштайна, он просил вовсе не прощения. Он просил наказания.

Он добивался наказания.

И Кирштайн, до последнего державший себя в руках, сломался. Хотя сначала он даже пытался остановить — оправдать, надо же! — Райнера. Но тот, терзаемый суицидальными настроениями, никак не замолкал.

И мы получили то, что получили.

Кирштайн сорвался с места и за какие-то мгновения превратил лицо абсолютно не сопротивляющегося Райнера в тёмно-красное — а в отблесках костра почти чёрное — месиво. И до того, как его успели оттащить, в запале пнул Габи, кинувшуюся прикрыть собой брата. А затем испуганно замер.

Я паром вытолкнула своё тело наружу, но в творившемся хаосе внимания на меня никто не обратил. Все, кроме Елены, соскочили на ноги, но в атаку бросаться никто не собирался. Несмотря на отвратительность ситуации, все присутствующие понимали её… э-э-э… закономерность? Пожалуй. Закономерность. Неизбежность. Нужность.

Хотя я никак не могу избавиться от едкого привкуса вины: не тронь я Елену первой, она бы продолжала хранить своё траурное молчание до самого утра. И обошлось бы без кровопролития.

И без откровений.

Габи, прижав руку к ушибленным рёбрам, упала на колени перед ошарашенным Кирштайном, которого всё ещё по инерции удерживали Спрингер и Арлерт. И стала молить о помощи, потому что испугалась. Испугалась, что теперь они откажутся от нашего альянса. И не станут останавливать Гул. Габи озвучила то, что с самого начала следовало сказать генералу Магату Ханджи и её людям: да, нам до безумия жаль, что так вышло, но без их помощи мы не справимся. Иначе все наши родные погибнут.

Фалько помог Габи подняться, бережно поддерживая её за локоть.

Они оба слишком рано повзрослели. Их привычный мир перевернулся за считанные дни. Никакие тренировки, никакие разъяснительные беседы и никакие проверки боем не могли подготовить их к тому, что творилось сейчас. Если уж мы, взрослые, оказались ко всему этому совершенно не готовыми. Я украдкой сморгнула слёзы, хотя на меня по-прежнему никто не смотрел.

Кирштайн вырвался из рук друзей и, не слушая никого, решительно направился вглубь леса.

— Он ушёл, — прошептала Габи, всхлипнув. — Всё бесполезно…

— Габи… — растерянно выдохнул генерал Магат.

Он протянул руку, желая, видимо, коснуться её, но в последний момент будто передумал, так и оставшись на месте. Таким я его никогда не видела. Похоже, порыв Габи и её попытки попросить прощения за навязанную ей ненависть к демонам проняли даже его.

— Когда они уже заткнутся?

Ханджи, схватив наполненную до краёв миску с добавкой Кирштайна, понеслась к проснувшемуся Аккерману. И принялась уговаривать его поесть, тот же на её заботу вяло огрызался.

Оньянкопон, за весь вечер не обронивший не единого слова, подошёл к вполголоса переговаривающимся Арлерту, Спрингеру и девчонке Аккерман.

— Может, надо за ним пойти? — неуверенно спросил он.

Арлерт и Спрингер переглянулись. На лице второго читалось озвученное Оньянкопоном желание: догнать друга. Аккерман тоже с тоской покосилась туда, где скрылся Кирштайн.

— В такие моменты его лучше не трогать, — с удивившей меня твёрдостью покачал головой Арлерт, кладя руку на плечо Спрингера. Тот недовольно фыркнул.

Фалько успокаивал плачущую Габи. Энни, переложив голову Райнера к себе на колени, мокрым платком оттирала его лицо от крови — регенерация шла медленно. Магат всё так же беспомощно нависал над ними, не решаясь вмешиваться.

Все выглядели опустошёнными. Измотанными. Но, следует отметить, что от висевшего меж нами всеми густой пеленой напряжения не осталось ни следа — накалённый воздух разрядила гроза в лице Кирштайна.

Елена, вместе со мной наблюдавшая за остальными, наконец поднялась с земли. Обернулась ко мне, как ни в чём ни бывало разминая затёкшие мышцы, и улыбнулась, перехватив мой раздражённый взгляд.

— Ты ведь думаешь о том же, о чём и я? — склонив голову набок, протянула она. Я поджала губы. — Ему бы понравилось, как считаешь?

О, устроенное представление Зику определённо понравилось бы. Но отвечать вслух я не намеревалась. Вместо этого я, игнорируя язвительный смешок Елены, вернулась обратно в титана. Как выяснилось, я ещё недостаточно владею собой, чтобы вступать в очередную схватку с этой женщиной.

— Он упёрся вглубь леса один, без экипировки, — продолжал тем временем возмущаться Спрингер. — Там может быть опасно, между прочим. Надо идти на ним.

— Конни, перестань, — мягко одёрнула его Аккерман. — Жан хочет побыть один. Мы должны уважать его решение. Дай ему время.

Но Спрингер, прищурившись, будто из вредности добавил:

— Вдруг он нарвётся на йегеристов?

«Просто считай, что мы постоянно окружены врагами».

Я едва не расхохоталась, когда в памяти всплыло это воспоминание — словно из прошлой жизни. Той, где мы были по разные стороны тёмного леса Шиганшины.

Что ж, Кирштайн, можешь собой гордиться. Спрингер и спустя годы помнит о твоих наставлениях. Как и я.

В необъяснимом порыве я поднялась на ноги и направилась в ту сторону, куда ушёл Кирштайн.

Девчонка Аккерман нахмурилась, видимо, приняв меня за угрозу. Арлерт вопросительно приподнял брови. А Спрингер единственный из них, кажется, понял.

— Я прослежу, чтобы ничего не случилось, — пробасила я на ходу, обращаясь к нему.

Спрингер кивнул, и я скрылась за деревьями.

Я догнала его довольно быстро: на деле Кирштайн ушёл не так уж и далеко, хотя ни свет, отбрасываемый костром, ни звуки голосов остальных до этого места не доносятся.

Я догнала его и вот уже полчаса исподтишка наблюдаю за тем, как он во второй раз оплакивает смерть своего друга. Теперь уже зная всю правду о его гибели.

Я наблюдаю за ним, затаившись на безопасном расстоянии, и наконец позволяю самой себе тоже отдаться тем гнетущим чувствам, от которых убегала всё это время. Я больше не храбрюсь, думая о том, что ждёт моего отца. Больше не сдерживаю слёзы, вспоминая о том, что случилось с Порко. Больше не отмахиваюсь от той боли, которую испытываю после предательства Зика.

Правда, за толстой шкурой Перевозчика меня — распускающую сопли — никто не увидит. А вот Кирштайн, по-детски затыкающий уши руками и пытающийся сдерживать всхлипы, стоит передо мной, словно на ладони. Арлерт оказался прав, не позволив никому догнать его.

Кирштайн не нуждается в утешениях. Ему нужно пережить это самому.

— Для такой несуразной громадины ты на удивление шустрый и тихий, — вдруг абсолютно ровным тоном заявляет Кирштайн. Я увлеклась своими собственными переживаниями и упустила момент, когда он вернул себе привычное самообладание. Он всё ещё стоит ко мне спиной, но, похоже, моё присутствие он обнаружил уже давно. — Теперь понятно, почему мы никого не заметили. Ну, тогда, четыре года назад. На подходе к Шиганшине. Это ведь ты следил за нами. И успел предупредить своих. Верно?

Я выхожу из своего укрытия и подхожу ближе. Прятаться больше нет смысла.

— Верно, — отзываюсь я, и, несмотря на то, что я стараюсь говорить тише, от звука моего голоса, изменённого титаньей формой, Кирштайн едва уловимо вздрагивает. Или мне кажется? — Когда требуется, я могу передвигаться практически бесшумно. Но ты тогда почти заметил меня.

— Серьёзно?

Кирштайн оборачивается и, скрещивая руки на груди, вопросительно задирает свой острый подбородок. Он старается держаться невозмутимо. И его, кажется, не смущает то, что я стала свидетелем его слабости.

— Тот титан, — его лицо озаряет понимание, — у возвышенности. Ты прятался где-то рядом?

— Да. Но ты поднял шум, и мне пришлось отступать.

Я подхожу к нему почти вплотную и опускаюсь на землю. Выжидаю. Чувствую, что ему некомфортно от такой близости, но он упрямо продолжает делать вид, что всё в порядке. И что он контролирует ситуацию.

Забавный.

— Если бы я тебя тогда всё-таки заметил…

Он вдруг замолкает и хмурится.

— То одного из нас сейчас не было бы в живых, — продолжаю я его очевидную мысль. — Хотя следующие две наши встречи доказывают, насколько мы плохи в этом.

— В чём? — уточняет он мрачно.

— В попытках убить друг друга.

Кирштайн всё-таки не выдерживает и, отвернувшись, отходит от меня подальше. Засовывает руки в карманы пальто, принимаясь раскачиваться с носка на пятку.

— Ну и зачем ты здесь? — спрашивает он, задирая голову и высматривая над кронами деревьев тусклую луну. — Пришёл поквитаться за случившееся в Либерио? Валяй. Не тяни.

Я сверлю взглядом его затылок, догадываясь, что сейчас его переполняют почти те же чувства, что и Райнера. Что и нас всех. В той или иной степени.

Я смотрю на человека, отдавшего приказ разбомбить весь мой отряд. Сразу после того, как они — по моей команде — расстреляли часть его солдат.

Я смотрю на человека, выпустившего громовое копьё в моё развороченное тело и в стоявшего на линии огня Фалько.

Я смотрю на него и понимаю, что не ненавижу его за это — в отличие от него самого. Сам себя Кирштайн за Либерио никогда не простит. Как и я себя — за Рогако, за Шиганшину, за десятки других сражений с тысячами жертв. Как Райнер — за Марко, за Марселя, за Бертольда, за всех погибших по его вине людей. Мы можем сколько угодно находить оправдания своим действиям, можем позволять другим находить оправдания за нас, но… пережить это, забыть, отпустить… у нас не получится никогда.

И всё же я считаю, что он должен знать:

— Пар Перевозчика не такой мощный, как у Колоссального.

Кирштайн запускает правую руку в волосы, взъерошивает их. Молчит.

— Если бы ты действительно хотел нас убить, то копьё не пролетело бы мимо.

— Зачем ты мне это говоришь? — его голос звучит приглушённо, будто он еле-еле заставляет себя разлепить губы.

— Чтобы хотя бы одному из нас стало немного легче.

Он опускает голову, смотрит себе под ноги. Носком сапога всковыривает кусок сырой земли вместе с растущим на нём мхом и тут же втаптывает его обратно. Проделывает это несколько раз. Я наблюдаю.

— Так всё-таки, — тихо произносит Кирштайн спустя минуту, и по его тону я понимаю: нет, легче ему всё же не стало. — Какого хрена ты потащился за мной?

— Твои друзья за тебя переживали.

Он хмыкает.

— А ты-то тут при чём?

А действительно? При чём?

Меня переполняет сюрреалистичный азарт… переполняет какое-то почти истеричное веселье, и я даже нахожу в себе силы слабо улыбнуться. Только Кирштайн этого не видит. И не только потому, что до сих пор стоит ко мне спиной.

В очередном импульсивном порыве принимаю единственное, как мне сейчас кажется, верное решение — выбираюсь наружу. И услышавший шипение пара Кирштайн настороженно замирает.

Я вдыхаю пропитанный сыростью лесной воздух, хотя больше не различаю в нём никаких отдельных оттенков. Обоняние, как и остальные чувства, притупляется.

— Мне захотелось с тобой поговорить, — наконец отвечаю я, и от звука моего естественного голоса Кирштайн теперь точно вздрагивает — я вижу, мне не кажется. — Твоя пылкая речь, как ни странно, меня задела. И вот я здесь.

Он медленно оборачивается ко мне.

Я спрыгиваю на землю, пытаясь не морщиться от неприятного покалывания в пояснице. Без зрения Перевозчика я уже не так чётко разбираю в темноте выражение лица Кирштайна, но я уверена: он поражён.

Что ж, не ему одному меня постоянно удивлять, верно?

Конечно, он мог бы догадаться и раньше, если бы ему было до меня хоть какое-то дело. Ханджи обсыпала меня своими вопросами постоянно, и порой они были уж настолько откровенными, что заставляли того же Арлерта смущённо краснеть. Но Кирштайн игнорировал моё присутствие с той же настойчивостью, с какой избегал разговоров с Энни. И уж точно не вслушивался в мои ленивые отмашки от притязаний чрезмерно любознательной Ханджи.

Кажется, ему было легче воспринимать меня как какую-то абстрактную громадину. Наделив Перевозчика личностью, он лишь усилил бы своё чувство вины. Но, после всего случившегося за этот вечер, стало ясно, что идеальнее момента раскрыть все карты мне не найти.

К тому же я не соврала: мне действительно захотелось с ним поговорить. И не только для того, чтобы разрешить вопросы с Шиганшиной или Либерио — если подобные вопросы вообще возможно хоть каким-то образом разрешить. Нет, не только.

Когда я пошла за ним сюда, в лес, мною руководило безрассудное любопытство.

Зик отравил меня своей болезненной любовью к препарированию людских характеров. И Жан Кирштайн уже давно кажется мне интересным экземпляром. Немного безжалостно с моей стороны, но кто в нашей с ним ситуации может говорить о честной игре?

Одёргиваю пальто, поправляю пояс. Подхожу к нему ближе. Подошвы сапог вязнут во влажной земле, и каждый мой шаг сопровождается звонким чавканьем мха.

— В таком виде ты производишь куда больше шума, — растерянно выдаёт Кирштайн, оглядывая меня с ног до головы. — Хоть и кажешься теперь такой… маленькой.

Он почему-то хмурится, а я смеюсь, вгоняя его в ещё больший ступор.

— Можешь звать меня Пик.

Протягиваю ему руку, и он мешкает перед тем, как всё-таки её пожать — очень осторожно пожать.

Ладонь Кирштайна тёплая и сухая. А глаза по-прежнему озадаченные.

— Тогда ты, полагаю, можешь звать меня Жаном, — говорит он сдержанно, всё с той же умилительной аккуратностью размыкая рукопожатие.

Похоже, считать нашей первой встречей теперь правильнее этот момент.

— Приятно познакомиться, Жан.

Я улыбаюсь — и теперь он это видит.

---

1) Питчер — главный игрок бейсбольной команды, который стоит в центре внутреннего поля на небольшой земляной насыпи («горке»). Начинает игру, производя подачу.

Вернуться к тексту

2) Бэттер, бьющий, отбивающий — игрок атакующей команды, противостоящий питчеру. Человек, который отбивает мяч битой.

Вернуться к тексту

3) Страйк-зона — область, в которую питчер обязан попасть мячом. Строго ограниченный прямоугольник, перед бэттером на уровне от колен до подмышек.

Вернуться к тексту

— Можешь звать меня Пик.

Отсмеявшись, она тянет мне свою крохотную горячую ладошку.

Я понимаю, что нужно прекращать так испуганно пялиться на неё, но пока не могу прийти в себя. Вижу, что ситуация её забавляет, и где-то на задворках сознания чувствую зарождающееся по этому поводу раздражение. Но я ещё слишком сбит с толку, чтобы полноценно за него зацепиться.

Пожимаю её руку, отказываясь до конца осознавать, что передо мной всё тот же Перевозчик, негласное противостояние с которым растянулось для меня на несколько лет. Было значительно проще, когда я не знал, как он… нет, она, охренеть, вот она, выглядит.

— Тогда ты, полагаю, можешь звать меня Жаном.

Стараюсь говорить равнодушно, стараюсь выглядеть равнодушным. Она и так, судя по всему, чувствует надо мной своё превосходство, и мне не хочется доставлять ей ещё большего удовольствия.

Отнимаю свою ладонь и, не зная, куда ещё деть руки, снова прячу их в карманы пальто. Форменного пальто. Такого же, как и на ней сейчас.

Хмурюсь.

— Приятно познакомиться, Жан, — а она всё равно растягивает губы в пугающе ласковой улыбке.

Мне не нравится, что у неё всё это время было надо мной преимущество. Мне не нравится, что сейчас она этим преимуществом упивается. Мне не нравится, что я сам виноват в том, что оказался в таком положении. Мне это охренеть как не нравится.

Смутное раздражение всё же нащупывает почву под ногами, вытесняя растерянность.

— Хотел бы я сказать, что это взаимно, — в итоге звучит грубее, чем следовало бы.

Прикусываю язык. Не та формулировка, не та. Плохой выбор слов. Равнодушие, Жан, рав-но-ду-ши-е. Не враждебность.

Я пытаюсь сообразить, как теперь смягчить сказанное, но замечаю, что её мои слова совершенно не задели. Напротив, она будто именно такой реакции от меня и ждала.

Злюсь. Всё-таки злюсь. Злюсь же?

— Понимаю, — она кивает, всё ещё улыбаясь и внимательно вглядываясь в моё лицо.

Да, точно злюсь. Злюсь на её вкрадчивый голос, на странный, будто ощупывающий меня, полусонный взгляд. И на улыбку её тоже злюсь: вот какого хрена она улыбается? После всего, что было, она не может всерьёз улыбаться… мне.

Это, блядь, неправильно.

Что у неё вообще на уме? Я не хочу играть в эти игры. Абсолютно.

— Понимаешь? — я фыркаю. А сам уже откуда-то точно знаю: она ведь и вправду понимает.

— Конечно. Тебе нужно время, чтобы ко мне привыкнуть, — спокойно продолжает она, пожимая плечами. — Это честно — у меня ведь было. Время. Чтобы привыкнуть к тебе.

Сказав это, она зачем-то касается моего предплечья. Почти невесомо. Может, даже и не успевает толком коснуться-то, ведь я непроизвольно дёргаюсь и отступаю на несколько шагов назад. А она… хихикает? О, дерьмо. Она издевается. А я веду себя как законченный идиот.

— Расслабься, — с певучей мягкостью тянет она, а я, конечно же, ещё сильнее напрягаюсь, — иначе у нас так и не выйдет.

— Не выйдет что?

Ну вот, теперь я мямлю. Молодец, блядь. Вынимаю руку из кармана, рывком провожу пятернёй по волосам. Отступаю ещё дальше. В каждом моём движении сквозит нервозность. И я ничего не могу с этим поделать.

— Поговорить, — она совершенно точно меня дразнит, чокнутая. — Ты ведь сам с таким энтузиазмом ухватился за эту идею. Уже забыл?

Это странно, но сейчас, стоя перед ней, такой маленькой и обманчиво ласковой, я чувствую себя куда более уязвимым, чем в тот момент, когда понял, что остался один на один посреди леса с гигантской страхоёбиной. Сейчас, без своего титана, она кажется мне опаснее.

Потому что меня сковывает дурацкое ощущение, будто ей удалось просочиться мне под кожу. Удалось залезть мне в голову. Вместо того, чтобы эту самую голову своей мощной челюстью откусить нахрен. Ведь она, по логике, так и должна была сделать с самого начала. Прикончить меня. А не улыбаться.

Вздыхаю.

— О, нет, я не забыл, — зажмурившись на мгновение, с силой сдавливаю пальцами переносицу. Затем всё-таки открываю глаза и смотрю на неё, всё ещё терпеливо ждущую моего ответа. Смотрю прямо, не моргая. — Ухватился, да. И с энтузиазмом, конечно, как же ещё? Почти с таким же, с каким я принялся избивать Райнера, заметила?

— Вам обоим это было нужно, — с поражающей безмятежностью откликается она на мой полный топорного сарказма выпад.

— Скажи ещё, что я ему большую услугу оказал. По-дружески, — мрачно усмехаюсь. Мне тошно от самого себя. — И ребёнка я пнул тоже по доброте душевной. Так тоже, видимо, было нужно? И что бы там ни говорила про Либе…

Она меня перебивает, так и не позволив выплеснуть всю кипящую во мне горечь.

— Я бы соврала, если бы сказала, что ты непогрешимо хороший человек, Жан Кирштайн, — чеканит невозмутимо, качает головой. — Да ты мне и не поверил бы.

С настороженностью наблюдаю за тем, как она, всё так же бодро хлюпая сапогами по влажному мху, движется ко мне. Специально шумит, хотя наверняка может передвигаться, как и её титан, беззвучно. Специально беспечно улыбается, хотя проследила за мной, чтобы поговорить всерьёз. Специально сокращает между нами расстояние, хотя в этом совершенно нет необходимости.

Вижу, что ей нравится её ведущая роль, но я до сих пор не понимаю, что за игру она затеяла. Похоже, мне остаётся просто дождаться развязки, так?

— Не поверил бы, — эхом отзываюсь я, всё ещё не сводя с неё глаз.

Она подходит ко мне вплотную и задирает голову, пытливо всматриваясь в моё лицо. Её близость по-прежнему кажется мне непривычной, но уже не вызывает отторжения. Прогресс.

— И всё же ты не так ужасен, как сам о себе сейчас думаешь.

А вот к её мелодичному голосу я точно начинаю привыкать. И к тому, как она причудливо жонглирует своими интонациями. Говорит то слишком звонко, то приглушённо и с хрипотцой, почти лениво. Странно расставляет акценты в предложениях.

И фразы строит тоже странно, постоянно оставляя в них чуть больше воздуха, чем требуется: так, чтобы я раз за разом уточнял и переспрашивал. Она мной манипулирует, я понял! Её голос — её оружие. И я даже не знаю, что сейчас рискованней: играть дальше по навязанным правилам, открывая рот по её негласной указке, или же молчать, позволяя говорить только ей одной.

— К тому же — разве ты не заметил? В нашей истории по определению не может быть хороших и плохих.

Она стоит так близко, что я могу рассмотреть багровые полосы на её щеках. И из-за них она похожа на маленького хищного зверька.

Отстранённо думаю о том, что за маской нарочитой изнеженности прячется усталое лицо человека, ожесточённого войной.

И что несмотря на напускную безобидность, она и без своего титана кому угодно голову откусит. Сначала зачарует своим дурацким пронизывающе сладким голосом, собьёт с толку своими громадными полусонными глазищами, а потом сцапает. И мокрого места не оставит.

И тем не менее, интуитивно я чувствую, что здесь, со мной, она не за этим. Скорее всего, я так и не смогу разгадать, зачем именно, но точно не затем, чтобы навредить. Естественно, мне было бы проще принять тот факт, что она меня ненавидит. Чёткая эмоция — и ты знаешь, как себя вести, как реагировать. А с полутонами всегда сложнее: слишком зыбкая почва. Но, увы, мир намного затейливее, чем нам хотелось бы. И он не может быть поделён только на чёрное и белое.

И она, конечно же, права. В нашей истории не может быть плохих или хороших. Не может быть абсолютно правых или полностью виноватых. И я с ней соглашаюсь — мысленно. На деле же все ещё молчу, не торопясь отыгрывать навязываемую мне партию в этом диалоге.

— Ты можешь стать героем для одних, но навсегда останешься злодеем для других, — продолжает она вкрадчиво. — Всё зависит от точки зрения. От перспективы. И мы ничего не можем с этим поделать — почти ничего.

Мои ноздри щекочет её запах. Удивительно, но пахнет от неё, как от… Эрена? Да, точно, как от Эрена, после обращения: почему-то жжёным песком и немного солью. И ещё чем-то неуловимо тонким, ягодным. Мылом? Наверняка. Одним из тех душистых, что варят только на материке.

Пока мы жили в поместье Оньянкопона, Ханджи натиралась похожим, цветочным, с головы до ног и, довольная собой, нестерпимо благоухала днями напролёт, с беспечным великодушием подарив капитану слишком много поводов для издёвок на эту тему. А Саша тогда додумалась добави…

Поспешно одёргиваю самого себя, в очередной раз не позволяя воспоминаниям о наших последних спокойных днях разрастись по моей пустой грудной клетке поганым шипастым кустом. Выдёргиваю их, эти грёбаные воспоминания, чтоб их, с корнем. Снова. Нахрен. Так надёжнее.

— Жан?

Её настойчивый оклик выталкивает меня из моих липких мыслей, и я замечаю, что она смотрит на меня в ожидании.

— Ну же, давай, разве ты не должен меня переспросить, почему «почти»? — с наигранной суровостью торопит она. — Ты слишком долго молчишь.

И легонько толкает меня в плечо. А я на этот раз не только не шарахаюсь в сторону после её прикосновения, но даже умудряюсь наконец слабо улыбнуться в ответ. Потому, что, похоже, верно разгадал правила её игры. И она это поняла. А я понял, что поняла она.

Это охренеть как странно, но, кажется, мы всё же сможем поладить.

— Пожалуй, лишу тебя такого удовольствия, — тяну я, прищурившись. В её глазищах с сонными тяжёлыми веками помимо преувеличенной доброжелательности впервые мелькает живой, мать его, интерес. И меня это подстёгивает. — Не представляю, какое мнение у тебя сложилось о моих умственных способностях, пока ты ко мне, как ты выразилась, привыкала. Видимо, скудное. Но, смотри-ка, я всё-таки смог догадаться самостоятельно: «почти» — это мы с тобой. Здесь. Сейчас. Меняем перспективу. Ты ведь это хотела сказать?

Она несколько раз коротко кивает, соглашаясь. Но я замечаю, что её губы подрагивают от сдерживаемого смеха. О, блядь, ну что ещё такое? Что с этой девчонкой не так?

— Что, теперь я, наоборот, слишком долго говорю? — стараюсь не выглядеть уязвлённым, но, наверное, нихрена у меня не выходит, потому что она всё-таки смеётся.

Хотя сейчас её веселье звучит не так обидно, как в первый раз — когда её позабавила моя растерянность. В её теперешнем смехе нет ни капли снисходительной издёвки, что мерещилась мне прежде. Поэтому разрешаю себе не злиться, а терпеливо подождать ответа.

Складываю руки на груди и вопросительно задираю бровь. Жду. Действительно, блядь, жду.

— На самом деле, — выдыхает она, в конце концов справившись с собой, — я делала ставку на твоё упрямство. Думала, что пробиться через него будет сложнее. Но ты меня… удивил.

На последнем слове у неё вновь вырывается смешок, только теперь какой-то нервный.

— Ну что ж, можешь ликовать, — преувеличенно ворчливо цежу я. — А теперь, когда ты всё-таки пробилась, может, наконец перестанешь оттачивать на мне свои грёбаные чары и скажешь прямо, чего ты хочешь?

Вся ленивая лилейность после моих слов схлынивает с неё так резко, что у меня против воли замирает дыхание, хоть я и догадывался, что это всего лишь маска.

Она будто в одно мгновение стареет лет на пять. Тускнеет. Грубеет. И выглядит измождённой.

— Мы понятия не имеем, что нас ждёт завтра в порту, — её и без того бездонные зрачки кажутся теперь неестественно огромными, но сам её взгляд, как и она вся, заостряется. — Мы не представляем, что будет, когда мы догоним Йегера. Единственное, что я знаю наверняка — я буду сражаться до последнего, чтобы остановить этот кошмар.

— И ты хочешь быть уверена в тех, кто сражается рядом с тобой, — продолжаю за неё я, и она отрывисто кивает.

— Именно. Я должна была убедиться, что могу на тебя положиться, — её голос звучит серьёзно, сдержанно. Больше никаких выкрутасов, и меня это устраивает. — Ты сложный.

Фыркаю. Сложный? Я? И это мне говорит она?

— Ты... неровный, — с лёгкой задумчивостью добавляет она, прежде чем я успеваю хоть как-то отреагировать. А это ещё, блядь, что значит? Хмурюсь, ожидая пояснений. — С остальными я разобралась — с их мотивами. Я понимаю, зачем каждый из них идёт на это. Рискует жизнью. Кто-то, чтобы искупить вину. Кто-то, чтобы спасти мир. Спасти друга. Любимого.

Она специально делает паузу. Я, титан меня раздери, в этом уверен!

Слишком глазастая, да?

Шумно вдыхаю воздух через ноздри.

Никаких выкрутасов, значит? Я всерьёз в это поверил? Ну да, конечно. Впутывая мои чувства к Микасе, она снова подчёркивает своё превосходство надо мной.

Гляди, Жан, какая я вся невъебенно проницательная! Я всё про вас всех знаю!

Да. Да. Тысячу раз — да.

Ханджи хочет остановить Эрена, потому что считает это своим святым долгом. Считает начавшееся своим персональным проёбом. Но не-е-ет, нихрена. Мы все недоглядели. Но разве будет она слушать? Конечно же, нет.

Конни, отказавшись от всего, торопится спасти мир. Мне бы его безбашенную смелость.

Армин, как и всегда, готов на всё ради Эрена. Удивляюсь, как его не пришибло уже этим ебучим грузом ответственности?

И Микаса. Которая не хочет, чтобы этот двинутый на всю свою горячую голову суицидник ещё сильнее увяз в собственном дерьме. Которая хочет его спасти. Даже если ей самой придётся умереть в процессе.

— Ты забыла о капитане, — хочу звучать холодно, но раздражение в моём тоне всё равно сквозит. Чёрт, я когда-нибудь научусь полностью владеть собой? Нет? — Леви. Он идёт на это, чтобы отомстить. Отрубить нахрен голову вашей драгоценной обезьяне.

По её бледному лицу пробегает крохотная судорога. Всего на мгновение, но я успеваю её заметить и злорадно усмехнуться.

Что ж, милая, в эти игры могут играть двое, ты разве не знала?

Я бил не то чтобы наугад, но всё же сомневался в том, что смогу её так легко достать. Возможно, мне это удалость только потому, что такой подлости от меня она не ожидала.

Конечно, вполне естественно, что она беспокоится о Зике. Судя по всему, шайка марлийских воинов действительно считала друг друга семьёй. И его предательство обрушилось на каждого из них: если уж не булыжником на голову, то хотя бы звонкой отрезвляющей пощёчиной как минимум.

Только вот теперь, когда я знаю, кто именно всё это время прятался за личиной гигантской страхолюдины, многое встало на свои места.

Главным условием Зика в плане атаки на Либерио было выведение из строя Перевозчика. Ну и Челюстей, до кучи. Именно выведение из строя, ограждение от участия в битве, но не ликвидация. Он переживал за них. По-своему, не желая этого открыто демонстрировать. Но переживал. За них.

За неё.

И все эти едкие нападки на Елену с её стороны тоже обрели иной смысл. Вообще всё, что касалось её и Зика, теперь обрело иной смысл. После её мимолётной реакции в контексте сказанного ею же — точно.

Подмечать такие мелочи я научился у нашего светлоголового и хитрожопого Армина. И на его же наглядном примере с Бертольдом убедился: подобные удары под дых работают лишь однажды.

К следующему раунду мне придётся нащупать другую больную точку.

Хотя мне почему-то не хочется.

Но если она будет продолжать в том же духе, выбора у меня не останется. Я ведь не хочу ей уступать.

— Сама виновата, — говорит она совсем не то, что я ожидаю от неё сейчас услышать. Отголоски улыбки едва заметно трогают уголки её рта. И я опять ощущаю себя гадко. — Мы квиты.

Подавляю инстинктивное желание рассыпаться в извинениях и просто киваю.

— Так всё же, — она переступает с ноги на ногу и как-то странно, почти неуловимо, морщится, а я настораживаюсь, — ты расскажешь мне, почему передумал?

Отступаю в сторону и цепко оглядываю её сверху вниз.

Как я раньше не обратил на это внимания? Её поза более чем напряжена. И, похоже, странная походка, которую я принял за часть спектакля, на самом деле была непроизвольной. Наверняка это каким-то образом связано с её титаном. Не может человек без последствий сутками торчать в этой туше. Вспоминаю, как корёжило Эрена в первые месяцы тренировок.

— Может, присядешь? — тычу большим пальцем себе за спину.

Там поваленное дерево, я видел. Заметил его, когда пытался избежать жуткого взгляда Перевозчика. Кажется, что это было целую вечность, а не час, назад. Наш разговор за это время швыряло из крайности в крайность. А она молча терпела боль. И первое время даже мастерски это скрывала. Ну не дура ли?

Стоит оно того? Да нихрена.

— Что?

Она, похоже, всерьёз поражена. Да, представь себе, милая, не одна ты здесь такая глазастая. Ты ещё не поняла?

— Ты устала вот так стоять. Я же вижу, — начинаю злиться. Сам не понимаю, почему. На себя. На неё. Злость — самая удобная эмоция, и я вновь за неё хватаюсь обеими руками. — Ну? Мне что, тебя заставить?

Она как-то странно на меня смотрит, но всё же слушается. Молча обходит меня и, всё так же неуклюже шагая, шлёпает к бревну. Я оборачиваюсь, внимательно за ней наблюдая. Она садится, лицом ко мне, и, целомудренно уложив ладони на свои острые коленки, выжидающе приподнимает брови.

— Чего? — хмуро бросаю я, рывком засовывая руки в карманы, теперь уже брюк, не пальто. — Не пялься так на меня.

— А ты не уходи от ответа, — в её голос густыми толчками вливается немного вязкого добродушия, теперь уже искреннего. Ну, либо я уже так задолбался играть с ней в эти ебучие игры, что на сто первый раз уже перестаю различать фальшь. — Расскажешь? Почему присоединился к нам? Ты ведь мог остаться — в стороне.

Она вытягивает ноги и осторожно их разминает. Расслабляется. Ей становится легче.

Я криво усмехаюсь, качая головой.

— Ты ведь не успокоишься, да? Пока не докопаешься до сути.

— Дурная привычка, — она почти флегматично пожимает плечами и тут же без перехода вываливает: — Ты говорил что-то о костях, ставших пеплом.

— Когда? — напрягаюсь.

А она вдруг хихикает. Невозможная девчонка. Я её точно когда-нибудь придушу. Честное слово, придушу.

— Сразу после того, как ты сказал, что больше никогда не полезешь в пасть титану.

Я припоминаю. Это произошло после чудесного спасения нашей троицы. Не думал, что она слышала. Она ведь переговаривалась о чём-то с Ханджи, пока охреневший от моего безмерного, ха-ха, героизма Оньянкопон пытал меня вопросами.

— Ты ведь говорил о Марко?

Даже не собираюсь удивляться, как она это поняла. После всего случившегося за эту ночь? Пф-ф-ф. Она не могла не догадаться.

Я вздыхаю и в несколько размашистых шагов оказываюсь рядом с ней. Она зачем-то двигается в сторону, уступая мне место, хотя его и без того полно — целое поваленное бревно в нашем распоряжении.

Сажусь и, как она, вытягиваю ноги. Боковым зрением ловлю на своей щеке её терпеливый взгляд. Он снова тёплый, понимающий.

Общение с ней всё больше походит на копошение в горе шкатулок с двойным дном. Интригующе. Но раздражает. Никак не угадаешь, где же она прячет себя настоящую.

— Да, я говорил о Марко, — запоздало отвечаю я, задирая голову и впиваясь взглядом в ночное небо. Звёзд так и не видно. Одна лишь луна. Бледная и холодная, словно пузатая рыбина. Одинокая посреди этой мрачной черноты. — Он бы мне не простил. Если бы я струсил. Он верил в меня. Даже когда я сам в себя не верил.

— А ты с ним...

— Давай помолчим, а? — перебиваю её я, прикрыв глаза. — Я устал. От разговоров. Знал бы, что это так утомительно, ни в жизнь не разразился бы той пылкой речью. Так ты её, кажется, назвала?

— Но...

Я снова вздыхаю. С преувеличенной тяжестью. Чтобы она, сидящая совсем рядышком, прочувствовала, как же пиздецки сильно я утомился. А затем тараторю:

— Ты хотела знать, можно ли мне доверять. Можно. Я, как и ты, буду сражаться до последнего. Не отступлю. Не предам. Не струшу. Я помогу вам остановить Гул. И с Габи утром поговорю, идёт? Может, и с Райнером тоже. Но тут уж ничего не обещаю, сама понимаешь. А теперь давай помолчим. Пожалуйста, Пик.

Я впервые называю её по имени. И вслух, и в мыслях. Пик. Это охренеть как непривычно и естественно одновременно.

Она, к моему удивлению, и впрямь больше не предпринимает попыток заговорить. Только зачем-то нащупывает своей холодной, неизвестно, когда успевшей остыть, ладошкой мою руку.

И осторожно накрывает мои пальцы.

Думаю о том, что для меня она так и останется книгой на чужом языке. Набором причудливых закорючек, шифр к которым я едва ли смогу когда-нибудь подобрать.

Да и нужно ли мне оно?

Сомневаюсь.

Но её по-птичьи хрупкую, совсем ледяную, ручонку в ответ всё же сжимаю.

Злость — удобная эмоция, безусловно. Но сидеть с ней вот так, молча, без попыток друг друга обыграть, оказывается, тоже не так уж и сложно.

Хотела бы я соврать, сказав, что бескровный план Арлерта сработал по всем пунктам и без единой осечки. И что нам не пришлось вступать в бой, чтобы отбить у йегеристов воздушные судна.

Но.

Эта затея с самого начала звучала наивно. Никто из нас не мог всерьёз поверить в то, что удастся прорваться без жертв. Потому мы и готовились к полноценной атаке.

Как и йегеристы — тоже были настороже. Они ведь подозревали людей Ханджи в предательстве, пусть и считали половину из них к этому моменту уже мёртвыми. Так что тянуть время предложенным Арлертом способом не вышло.

Впрочем, «не вышло» у нас ещё много с чем по итогу.

— Не сработало, — разочарованно выдохнул Оньянкопон, когда пристань озарили две яркие вспышки: Энни и Райнер вступили в бой. — И почему всё должно быть именно так?

— Чего у людей не отнять, так это жестокости, — с сухим смешком отозвалась Елена. — Да, капитан?

Аккерман промолчал — он вообще большую часть времени угрюмо молчал.

Мы наблюдали за происходящим со стороны, с обозначенной Магатом безопасной точки, когда на горизонте появился Жан и подал нам сигнал.

— План изменился. Воздушное судно не готово, но мы не сможем долго держать оборону, — выдал он, едва мы приблизились. Махнул рукой, призывая следовать за ним, и я замедлила ход, чтобы бежать наравне. Не глядя на нас, он продолжил: — Отплываем на корабле до материка, в Одиху. Чтобы у инженеров Азумабито было время привести всё в порядок и подготовить судно к полёту.

Жан явно что-то не договаривал. И его голос звучал отрывисто не только потому, что он запыхался. Но я не стала давить, не стала спрашивать. Потому что не хотела, чтобы его ответ услышали Габи и Фалько. Моей главной целью было оберегать их, и я по-глупому стремилась отсрочить для них дурные новости.

Уже тогда я понимала, к чему это всё приведёт. Заминка с отлётом значила только одно — потерю драгоценного времени. И мы могли не успеть спасти наш дом. Либерио.

Жан сопроводил нас до пристани без столкновений с йегеристами. Он ловко лавировал между зданиями и корректировал наш маршрут, избегая жертв. До последнего избегая жертв — надо же!

Я чувствовала горечь от понимания, что, как бы он ни старался, ему всё же придётся испачкать руки. В очередной раз. Но теперь начав убивать своих же.

— Пик, — моё имя из его уст всё ещё звучало непривычно. Мы остановились, и он повернулся к нам, но все ещё избегал смотреть мне в глаза — довольно трудное занятие, когда перед тобой четырёхметровый титан. Между нами повисли так и не произнесённые вслух опасения касательно Либерио. Я видела, что ему не наплевать. А он, похоже понял, что я обо всём догадалась. — Твоя задача прежняя. Доставляешь всех на борт. По воде, так безопаснее. Я прикрою вас сверху. Будьте осторожны.

— Ты тоже, — пробасила я ему уже в спину, потому что он, отдав распоряжения, сразу сорвался с места.

А следом за ним засобирался и Фалько.

Йегеристы как раз перегруппировались, планируя, по видимому, бросить все силы на уничтожение корабля, а изрешечённые снарядами Энни и Райнер вдвоём уже не справлялись. И Фалько начал рваться им на помощь, желая воспользоваться силой Челюстей.

Но я не могла его отпустить. Не могла. Не хотела.

— Нет. Обращаться в первый раз непросто.

Я ощутила, как в ответ он сердито стиснул волосы моего титана.

— Но если мы ничего не сделаем…

— Оставь это мне, — отрезала я, стараясь звучать убедительно. Убедить его. Убедить себя. — Сражаться буду я. После того, как доставлю вас всех на корабль.

Но конец моей бравой речи потонул в чудовищном грохоте. На Райнера и Энни обрушился очередной шквал громовых копий, и по пристани разнёсся разъярённый рык Бронированного.

— Будь на моём месте мистер Галлиард, он бы не мешкал, как я! — решительно заявил Фалько, спрыгивая на землю. — Он бы не стал отсиживаться в стороне, рассуждая, что делать!

И он помчался туда, где совсем недавно скрылся Жан, в эпицентр сражения, не слушая крики растерявшейся Габи.

— Сначала доберёмся до корабля, — сморгнув выступившие слёзы, весомо напомнила я, пресекая её — такой же сумасбродный — порыв побежать за Фалько.

Ну конечно, он не мог остаться в стороне. И, конечно, именно так поступил бы и Покко. Я давно сбилась со счёта, сколько раз он ослушивался меня, очертя голову кидаясь в самое пекло. Он был безрассудно бесстрашен. Во всём, всегда. Но — он умел пользоваться силой Челюстей, а Фалько только предстоял его первый бой.

Хотя в итоге малыш справился. Сражался наравне с остальными и помог нам вернуть преимущество над йегеристами до того, как прибыло их подкрепление.

Но, когда мы уже собрались отступать к отплывающему кораблю, всё же потерял контроль над титаном.

Я, весь бой наблюдавшая за Фалько, после его окончания беспечно расслабилась — казалось, всего на мгновение. Но этого с лихвой хватило: Фалько нанёс первый удар по своим же. И, когда я метнулась наперерез, уже собирался добить заваленного обломками Жана.

Я пыталась остановить Фалько, и мне действительно удалось отвлечь его на себя, только вот его Челюсти оказались сильнее, чем я думала. И если бы не Магат, вовремя вынувший малыша из шеи титана, он бы меня убил.

И, конечно, я не виню его. Ни за его бесконтрольную агрессию, ни за то, что случилось с Кольтом и Покко в Шиганшине. К тому же они оба сознательно принесли себя в жертву, спасая его. А сам Фалько стал невольной жертвой обстоятельств, жертвой вездесущего титаньего проклятья, жертвой плана Зика.

Его никто не винит. Кроме него самого.

Он не говорит об этом вслух, но я вижу это в его глазах всякий раз, когда речь заходит о Челюстях. Фалько считает себя убийцей брата. И Покко. И он никогда не сможет с этим смириться.

Сейчас, когда всё закончилось и мы, как и планировали, почти прибыли в Одиху, я сижу у его койки и глажу его по выгоревшим на солнце волосам, молясь, чтобы после пробуждения Фалько воспринял известие о Либерио стойко.

Я боюсь, что после всего случившегося за последние дни, этот светлый малыш, узнав, что все наши родные погибли, просто окончательно сломается. И вновь ринется в бой. С той же самоотверженной — граничащей с суицидальной — отчаянностью. А я так хочу его уберечь. Их обоих. Уберечь.

— Всё наладится, — шепчу я и невесомо целую Фалько в лихорадочно горящий лоб, отведя в сторону прилипшие к нему пряди. — Вы оба будете в порядке. Ты и Габи. Обещаю.

Он всё ещё лежит без сознания и не слышит меня, но я наивно хочу верить, что мои слова сработают — как заклинание.

Дверь в каюту с протяжным скрипом открывается.

— Кажется, кто-то обещал, что поспит до ужина, — с мягким укором говорю я, не оборачиваясь.

Я еле спровадила Габи, продежурившую у постели Фалько почти весь день, к Райнеру, чтобы она хотя бы немного отдохнула. Но она слишком быстро вернулась.

— Это точно был не я, — слышу я надтреснутый голос Жана. Затем его шаги. Очередной скрип — он закрывает за собой дверь. — Как Фалько?

Я поворачиваюсь к нему и слабо улыбаюсь. Ну естественно он всё-таки пришёл проведать Фалько. Славный парень Жан Кирштайн — мог ли он иначе?

— Скоро восстановится, — отзываюсь я, с лёгким удивлением замечая, что выглядит Жан посвежевшим.

Похоже, он умудрился привести в порядок не только свои раны, но даже одежду — на рубашке ещё не просохло несколько мокрых пятен, хотя на фоне загорелой кожи, сплошь покрытой ссадинами, она всё равно кажется белоснежной. И когда только успел? Я, всё ещё щеголяющая в изрядно потрёпанной офицерской форме Парадиза, ощущаю себя рядом с ним чумазым чучелом. Даром, что моя кровь с одежды давно испарилась.

Видимо, Жан догадывается о моих мыслях, потому как отвечает на так и не заданный мною вслух вопрос:

— Когда проводишь слишком много времени с маниакальным чистюлей вроде капитана, излишняя аккуратность просто входит в привычку.

Отвечает спокойно, пожимая плечами. Проходит через всю каюту и садится у изножья койки Фалько, прямо на пол, облокачиваясь спиной о стену. Вытягивает одну ногу вперёд, вторую сгибает в колене и укладывает поверх руку. Я отмечаю, как подрагивают кончики его пальцев. Пальцев, что совсем недавно бесперебойно жали на курок ружья и раз за разом передёргивали затвор, расстреливая своих вчерашних товарищей. Ради нас. Уже не ради Либерио — но ради всего остального мира.

И, похоже, дело было не в излишней аккуратности. Да, он торопился отмыть с рубашки кровь — но не свою. А тех, кого ему пришлось убить. Кровь своих бывших друзей.

— Он так и не приходил в сознание? — спрашивает Жан, глядя на бледное лицо Фалько с покрасневшими от лихорадки щеками.

— Нет, ещё не приходил, — я поправляю покрывало на рвано вздымающейся груди малыша. — Так иногда бывает. После первого обращения.

Жан хмуро кивает, явно о чём-то припоминая. Наверное, думает об Эрене Йегере. Их знания о шифтерах долгое время ограничивались только им одним. Я не знаю, практиковал ли свои силы Арлерт до того, как впервые обратился в нашем порту. Возможно, нет. С Колоссальным Бертольда генерал Магат тоже осторожничал, ограничив количество его тренировок.

— Я заметил, что Челюсти Фалько были… — Жан рукой рисует в воздухе неопределённый жест, — другими. Выглядели иначе. Его титан кажется сильнее, чем прошлый.

Первым моим порывом было горячо вступиться за Покко, но я себя одёргиваю: Жан прав, Челюсти Фалько сильнее. И он вовсе не хотел как-то задеть меня, упомянув Галлиарда. Просто потому что не может ничего знать.

Впрочем, о Зике он тоже не должен был догадаться. Но тем не менее прошлой ночью каким-то образом сделал это.

Я прищуриваюсь.

— И куда сильнее, чем Челюсти Имир, — задумчиво продолжает он, не замечая моей реакции. А я приказываю себе успокоиться. Жан не тот, кто будет бить первым. В прошлый раз он выплеснул яд мне в лицо только потому, что я сама заигралась: мне не стоило тогда упоминать девчонку Аккерман. — Наверняка это как-то связано с тем, что вас с детства к этому готовят, конечно. Имир ведь получила Челюсти случайно. Но… тот парень, что обладал ими до Фалько. Он-то тоже был тренированным солдатом.

— Воином, — машинально поправляю я.

— Воином, — Жан послушно кивает, всё ещё не чувствуя льда в моём тоне. Или его это просто не волнует? — Я всё пытаюсь сказать… то есть… ну, я всё думаю: связаны ли особенные силы Фалько с тем, что изначально он обратился из-за Зика? Из-за его спинномозговой жидкости?

— К чему ты клонишь? — я всё-таки напрягаюсь сильнее.

Может, Жан пришёл сюда не к Фалько, а ко мне? Неужели… пришёл меня отговаривать? Не может быть. О том, что я задумала, знает только Райнер.

— Ты видела, как выглядит титан Фалько, Пик. На себе испытала его опасность. Я, конечно, могу сейчас ошибаться, но что-то мне подсказывает, что в нём не всё от Челюстей, — Жан пристально смотрит мне в лицо, а я впервые не выдерживаю и отвожу взгляд. — Эрен после того, как сожрал Молотобойца, завладел его силами. Фалько вполне может научиться выжимать из своих ещё больше. Это был его первый бой, но он отлично справился.

— Ага, если не считать того, что он чуть не убил тебя и остальных, — язвительно отзываюсь я, по-прежнему избегая зрительного контакта.

— Я к тому, что он сильный воин, — заявляет Жан спокойно. — Челюсти, обладающие до кучи силой Звероподобного, да ещё и не простого, а королевских кровей. Ты ведь понимаешь, как он будет полезен в сражении?

Я молчу. Мне хочется разреветься, но я не могу себе этого позволить. Не при нём. Мне не нужна его жалость. Мне не нужно его осуждение. Мне нужно, чтобы он ушёл. Я зря начала играть в эти игры, невольно сближаясь с ним. Мне не нравится, что он такой проницательный. И неравнодушный.

— Откуда ты узнал? — глухо спрашиваю я, всё ещё разглядывая свои пальцы.

— Райнер сказал. Про Габи. Несложно было догадаться, что с Фалько ты хочешь поступить так же.

— О, так вы теперь с Райнером, оказывается, лучшие друзья? — не выдерживаю я и повышаю голос, кривя губы в ухмылке. — Раз уж секретничаете по углам.

— А ты, оказывается, всё-таки умеешь злиться.

Я наконец набираюсь сил и поднимаю голову, чтобы встретить его взгляд. В нём нет ни жалости, ни осуждения — одно сплошное понимание.

Моё горло намертво сковывают подступающие рыдания.

— Ты потеряла всех родных, — тихо говорит Жан, а я, сжимая челюсть, прокусываю щёку изнутри до крови, — и хочешь, чтобы хотя бы эти дети смогли выжить. Я понимаю. Но ты уверена, что так будет правильно? Принимать решение сердцем, а не умом? Принимать решение... за них?

— Уверена, — еле разлепляю губы, чтобы выдавить из себя ответ. — Возможно, они даже возненавидят меня за это. Но я должна попытаться спасти их. И — ты меня не отговоришь.

Жан мрачно хмыкает и качает головой.

— Я не в том положении, чтобы тебя отговаривать, — он переводит взгляд на Фалько. — Не после всего того, что меня с этим пацаном связало.

— Если ты снова про Либе…

— Я выпустил копьё, — Жан твёрдо перебивает меня, но смотрит по-прежнему на Фалько. Во сне тот хмурит брови. Может, всё-таки слышит нас?.. Нет, вряд ли. — Без всяких лиричных оправданий: я выстрелил в него. И в тебя. Вы только чудом и выжили.

— Послушай…

— Самое забавное, — продолжает Жан с такой горечью, что ни о каких забавах и речи быть не может, — погибни он там, защищая тебя, помер бы и я. Просто немногим позже.

Я непонимающе хмурюсь. Поднимаюсь с койки и иду к нему. Жан немного двигается в сторону, уступая мне место рядом с собой. Я тоже сажусь на пол, подтягивая колени к груди, и обхватываю их обеими руками — жду.

— Ты никогда не размышляла о том, что было бы, сделай ты в определённый момент совершенно иной выбор? — хмуро интересуется он, растирая указательным пальцами свои виски. А я замираю. — Что от каждого нашего грёбаного решения появляется новая… ну… альтернативная реальность, наверное. Реальность, в которой мы за эти самые решения и расплачиваемся. И что там, в других реальностях, другая Пик счастливее? Может, тоже по-другому, но счастливее.

У меня перехватывает дыхание, и я смотрю на него во все глаза.

— Я слишком часто об этом думаю, — признаюсь, медленно, словно под гипнозом, кивая. — Но не совсем понимаю, как это связано с тем, что ты сказал про Фалько?

— Наверняка, в одной из таких реальностей у другого Жана не дрогнула рука, когда он целился в другого Фалько. И потом, на дирижабле, когда другая Габи передёрнула затвор и выстрелила во второй раз, она снесла этому другому Жану, нахрен, голову.

— Что?

Я слышала о произошедшем с Браус — слишком часто все вокруг возвращались к этому моменту. Но не Жан. Он почему-то всегда менял тему, стоило только кому-то заговорить о её смерти.

— Фалько в последний момент оттолкнул Габи в сторону, прикрывая от нашего ответного огня. И только поэтому выпущенная ею вторая пуля пролетела у меня где-то над ухом, а не угодила прямиком в лоб, — Жан прикрывает глаза и откидывает голову, упираясь затылком в стену. — Если бы не Фалько, в тот день погибла бы не только Саша. Разве не забавно? Я его чуть не убил, а он меня, получается, спас.

На имени подруги Жан привычно запинается.

Я хочу узнать о ней побольше и уже собираюсь задать вертящийся на языке вопрос, но Жан, будто догадавшись об этом, поспешно перескакивает на другое:

— А в Шиганшине, когда мы с Конни обнаружили Фалько после обращения без сознания… я… я хотел скормить его нашему командующему. Или кому-то ещё. Кому-то достойному. Представляешь? А ты говоришь, что я не так плох, как о себе думаю, — он пару раз бьётся затылком о стену. — Я был готов скормить ни в чём не виноватого ребёнка кому-то… кому-то из «наших», Пик. Как четыре года назад мы скормили Бертольда Армину. Мы стояли в стороне и наблюдали. А он кричал. Звал на помощь. А мы ничего не сделали. Именно так погиб и Марко. И они... Энни, Райнер, они ведь тоже... стояли и смотрели. И… и я, блядь, понимаю Райнера. Я не хотел бы, но понимаю. Особенно после сегодняшнего, когда мне пришлось… пришлось убивать этих самых «наших». Я ведь даже, наверное, был к этому готов... Хотя разве можно быть готовым к убийству?

Украдкой утираю выступившие слёзы. Вижу, что и сам Жан пытается совладать с собой, но никак не может унять учащённое дыхание. И глаза не открывает.

— Окажись я более расторопным тогда, в Шиганшине, успел бы отдать Фалько на растерзание неразумному титану, — прочищая горло, продолжает он после небольшой паузы. — И тогда наверняка никакого нашего альянса по спасению мира и в помине не было бы. Вряд ли Магат пошёл бы на союз после такого. Так что в некоторой степени хорошо, что Конни, как и всегда, оказался шустрее меня. А Армин по итогу убедительнее. Но эту часть истории ты, наверное, уже знаешь.

— Знаю, — почти шёпотом подтверждаю я, боясь спугнуть его откровения. — Габи рассказала.

— Загибай пальцы, Пик: я чуть не убил Фалько дважды. И в момент, когда он мог поквитаться со мной хотя бы за один из этих случаев, меня спасаешь ты. Что это, если не ебучая ирония, а? — Жан издаёт нервный смешок. — Так что, пожалуй, я последний, кого ты должна слушать. И если уж ты решила оградить пацана от битвы, значит, так, наверное, действительно правильнее всего.

Он вдруг резко открывает глаза, будто-то что-то вспомнив, и поворачивается ко мне всем корпусом. А я под его тяжёлым взглядом невольно выпрямляюсь — понятия не имею, чего от него сейчас ожидать.

— Я здесь всё распинаюсь и распинаюсь, а ведь так и не поблагодарил тебя, — выдаёт он и по-дружески сжимает моё плечо.

Я заторможено перевожу глаза на его руку. Мне это не кажется? Серьёзно?

— Спасибо, Пик.

Он и вправду это говорит?

— За то, что спасла меня.

Он и вправду это говорит.

— Если бы не ты…

Если бы не я...

Я не даю ему договорить — тянусь и целомудренно целую его в уголок губ. Не могу удержаться, но и нагло навязывать ему новые правила игры не хочу. Оставляю за ним возможность выбирать.

Возможность сформировать новую реальность.

Отстраняюсь и с интересом наблюдаю за тем, как растерянность в его глазах постепенно сменяется решимостью.

Он запускает в мои спутанные волосы пальцы — одновременно такие грубые и такие нежные. Задумчиво перебирает мои пряди. Затем мягко дотрагивается до моей щеки. Проводит тыльной стороны ладони по моему лицу, по каждой его линии, и смотрит на меня так, словно видит меня впервые. Словно вновь знакомится со мной.

Моё сердце, оглушая меня, гулко бьётся где-то у меня в горле. Или я слышу его сердце — не знаю.

Я прикрываю глаза, а он наклоняется ниже, целуя меня с такой отчаянной нежностью, что не сиди я сейчас на полу, то ноги меня точно подвели бы.

А когда поцелуй становится настойчивее, от его страстности у меня и в самом деле перехватывает дыхание.

А когда.... ох.

А когда мы наконец размыкаем губы — даже не знаю, сколько времени спустя, — я не выдерживаю и начинаю смеяться.

Это ведь в самом деле до абсурдного смешно.

Как давно я украдкой мечтала о таком моменте? Только с другим. С Зиком — с кем же ещё? Раз за разом прокручивала в голове все возможные варианты, с самоуничижительной упорностью обманывая себя. Но сейчас, целуясь со своим вчерашним врагом, я наконец чувствую, что… всё на своих местах — так, как и должно быть. В этой реальности. Реальнее всех других.

Спохватываюсь, испугавшись, что Жан расценит мой смех иначе. И распахиваю глаза. Но замечаю, что смотрит он на меня вовсе не обиженно — а с какой-то весёлой обречённостью.

— Ну, и что рассмешило тебя на этот раз? — сквозь преувеличенно тяжёлый вздох спрашивает он. Таким тоном обычно разговаривают с капризными детьми. Терпеливо, тепло. Всё с той же нежностью.

Я благодарна ему. За то, что он сейчас здесь, со мной.

Пустота во мне, что, кажется, разрослась до колоссальных размеров, теперь постепенно — крохотными каплями — наполняется его теплом. И скручивающая грудную клетку боль тихонько сбавляет обороты. Возможно, это всего лишь наваждение. Мимолётная иллюзия. Но я всё равно благодарна.

Жан всё ещё ждёт моего ответа, но я не могу признаться, почему развеселилась на самом деле. Я не хочу говорить о Зике. Не сейчас. И обсуждать Либерио тоже боюсь — это разрушит все мои хрупкие стены. А я не могу позволить своей слабости вырваться наружу.

Поэтому выбираю самый нейтральный вариант. Улыбаюсь. Почти так же тепло, как и он. Хочу верить, что у меня получается.

— Для того, кто на полном серьёзе грозился, что никогда больше не полезет в пасть титану, ты орудовал своим языком с завидным энтузиазмом.

Он с пару секунд ошарашенно смотрит на меня, а затем, пряча лицо в ладонях, давится от бесконтрольного смеха сам.

— Ты... просто... невозможна.

Я хихикаю и кладу руку ему на колено.

Протяжный скрип, сопровождающий открытие двери, заставляет нас невольно отпрянуть друг от друга. Возникшая непринуждённая атмосфера лопается, будто мыльный пузырь, окатывая нас с ног до головы ледяными брызгами нашей реальности во всей её отвратительной красе.

На пороге каюты возникает Спрингер и с подозрением оглядывает нас, сидящих на полу в странных, неестественных позах.

— Я задолбался тебя искать, — обращается он к Жану. Затем, пытаясь скрыть свой интерес, косится на койку Фалько. Но тут же будто бы одёргивает сам себя. — Мы подплываем к Одихе. Нужна помощь со швартовкой.

Последнее слово он умилительно произносит почти по слогам.

Жан кивает, поднимается на ноги и, смазано улыбнувшись мне на прощание, выходит из каюты. А Спрингер, какое-то время мнётся на месте, не решаясь ни войти, ни сбежать. Вероятно, он всё ещё испытывает чувство вины за то, что собирался скормить малыша своей матери. И после «той части истории», как обозначил случившееся Жан, он — вполне естественно — переживает за Фалько, хоть и пытается сейчас это скрыть.

— Он в порядке, — осторожно замечаю я. — И совсем скоро очнётся, я полагаю.

— Вот и хорошо, — бурчит Спрингер, разворачиваясь, чтобы всё-таки уйти.

— Подожди.

Я, опираясь рукой о стену, медленно поднимаюсь с пола и, разминая ноги на ходу, подхожу ближе к нему. Спрингер с опаской следит за мной, но не издаёт ни звука. Выжидающе хмурится.

— Мы ведь так и не поговорили, — сцепив дрожащие пальцы перед собой в замок, тихо произношу я, — с тобой.

— О чём?

— О Рагако.

Отпрянув назад, будто от пощёчины, Спрингер сжимает руки в кулаки — до белых костяшек. И ногти, наверняка, впились в ладонь почти до крови.

— Я была там, когда...

— Лучше сейчас же замолчи, — его голос дрожит от глухой ярости. Он шумно втягивает воздух ноздрями и сквозь зубы цедит: — Пожалуйста.

Делаю крохотный шажок вперёд, Спрингер отступает — уже за порог каюты.

— Я хотела...

— Мне это не нужно, — отрезает он, буравя меня своими неестественно жёлтыми — хищными — глазами. — Ни твои сожаления. Ни оправдания. Я не знаю, в какие игры ты решила играть с Жаном, но я с тобой дружить не собираюсь. Мы сражаемся на одной стороне. И только.

Я с упавшим сердцем смотрю на закрывшуюся за ним дверь каюты.

Конечно, я не рассчитывала на лёгкую и непринуждённую беседу. Но всё же думала, что он даст мне выговориться. Не ради того, чтобы излить душу. Не ради того, чтобы он отпустил мне хотя бы этот грех.

Нет.

Я не гналась за прощением. Я просто не хотела, чтобы вся эта ситуация так и оставалась подкожным нарывом. Я хотела вскрыть её собственноручно, избавив нас обоих от лишнего риска. Ведь взрыв мог произойти в любой момент. А я стремилась его проконтролировать.

До сих пор удивляюсь, почему Елена не стравила нас со Спрингером прошлой ночью. Возможно, намеренно припасла эту историю на следующий раз? Сомневаюсь, что она не знает подробностей о той операции. Конечно, всё грязное дело сделал сам Зик. Но я была там. Я помогала. И от этой правды не убежишь.

Хотя мои отношения с правдой всегда будут причудливыми.

В её поисках я могу рьяно рыть землю носом, но не гнушаясь при этом даже самых лживых способов до неё докопаться.

Я люблю правду. И постоянно вру.

Возвращаюсь к койке Фалько. В очередной раз поправляю скинутое им в тревожном забытьи покрывало. Он всё явственней хмурится, недовольно поджимает губы и время от времени дёргает руками.

Скоро очнётся.

Часто моргаю, чтобы смахнуть выступившие слёзы. Как же хочется ему сорвать. Когда он придёт в себя и спросит, где генерал и как именно мы планируем спасать Либерио.

Как же хочется соврать самой себе.

Сказав, что бескровный план Арлерта сработал по всем пунктам и без единой осечки. И что нам не пришлось вступать в бой, чтобы отбить у йегеристов воздушные судна. И ребятам не пришлось убивать своих бывших друзей. А Магату не пришлось жертвовать собой.

Как же хочется соврать.

Выдумав идеальную реальность, в которой я всё-таки успеваю спасти от гибели своего отца. Даже если ради этого мне придётся пожертвовать реальностью нынешней, в которой я целую Жана Кирштайна.

Приземляю последнюю из бочек на пол, и по ангару лениво прокатывается гулкое эхо.

— Это всё топливо, что было на борту, — сообщаю я, выпрямившись, и тут же устало упираюсь обеими руками на эту самую бочку.

Мышцы ноют. Этот день поистине нескончаемый. Но, стоит признать, неожиданные физические нагрузки оказались лучшим способом оттеснить на задний план все мрачные мысли. И теперь утреннее сражение в порту кажется каким-то дурным сном. Далёким и нереальным.

— Просто оставьте там, — откликается кто-то из людей Азумабито.

И ему вторит бодрый голос Оньянкопона из кабины пилота:

— Спасибо, ребята! Дальше мы сами.

Усевшийся прямо на землю Конни, рукавом утирая пот со лба, устало усмехается.

— Ну неужели. Я думал, мы никогда не закончим.

Райнер же озадаченно пересчитывает бочки. Похоже, его волнует тот же вопрос, что и меня: а хватит ли нам вообще топлива, чтобы догнать Эрена? Елена ведь так и не заговорила, и мы всё ещё не имеем ни малейшего понятия, как лучше всего спланировать маршрут.

Хотя...

— Армин так и не вернулся, — озвучиваю собственные мысли я, встретившись глазами с Райнером, но тот не успевает ничего ответить.

— Наш умник отлынивает, — хмыкает Конни, откидываясь на вытянутые руки. — Как всегда. А Райнер таскает за него его бочки. Свои и его, ха! Будто ничего и не менялось, да?

Последняя фраза звучит слишком едко. Вспоминать о кадетских учениях сейчас, после всего случившего, совершенно неуместно. Но Конни по прибытию в Одиху вообще стал вести себя странно, крохотными струйками распрыскивая глухую враждебность на всех вокруг.

Мы все чувствуем себя гадко, конечно. Но меня не покидает ощущение, что его, помимо вполне очевидных переживаний после бойни с йегеристами, гложет что-то ещё.

Райнер торопливо отворачивается.

После слов Конни он вновь становится похожим на побитую псину, хотя до этого в нём потихоньку начал проглядывать знакомый мне кадет Браун. Собранный, уверенный в себе и в своих действиях.

— Я не к этому, — морщусь от досады на длинный язык Конни. Душевное равновесие Райнера меня не то чтобы особо волнует, но, пока он сражается на нашей стороне, хотелось бы видеть его в укомплектованном состоянии. Нам достаточно одного суицидника, наворотившего пиздец колоссальных масштабов. Не хватает обзавестись ещё и вторым. — Армин пошёл узнать, что там с Еленой. И до сих пор не вернулся.

— Думаешь, им с Ханджи всё-таки удалось её разговорить? — с сомнением уточняет Райнер.

Он по-прежнему избегает наших взглядов и смотрит вдаль, на пристань, но в его глазах проскальзывает обнадёживающий меня огонёк решимости. Тусклый, но всё же. Он берёт себя в руки — так или иначе. А это уже что-то.

— Скорее всего, — я принимаюсь барабанить пальцами по бочке, пялясь туда же, куда и Райнер — на пришвартованный корабль, где, возможно, прямо сейчас наш большеголовый Армин вместе с Ханджи уже продумывает детали нового плана. — И если так, то при верно скорректированном маршруте мы успеем смыться отсюда до того, как нас растопчут ко всем херам. И Эрена догнать тоже успеем. До того, как израсходуем всё топливо.

— С каких пор ты у нас такой оптимист? — фыркает Конни, легонько пиная меня по ноге. — Будто у нас хоть когда-нибудь всё срабатывало гладко, вспомни? Всегда в последний момент случалась очередная жопа.

— А ты завязывай нагнетать. И без тебя тошно.

Я, не глядя, хочу пнуть его в ответ, но промахиваюсь. А увернувшийся Конни коротко смеётся. Нервно, с каким-то надрывом. Похоже, он устал от происходящего сильнее всех остальных. И не только физически.

Заебись компашка по спасению мира. Все напряжённые, вымотанные до озлобленности и... отчаявшиеся? Неужели никто из нас не верит в то, что мы сможем прекратить Гул? Выходит, что теперь суицидники — мы все?

Мы не верим в победу. И от этого наши трепыхания выглядят жальче всего. На фоне понесённых жертв и совершённых убийств так тем более.

Как же сейчас не хватает Эрвина и его убедительных речей. Пожалуй, он единственный мог бы найти правильные слова и надавить на нужные больные места, чтобы заставить нас всех собраться с духом.

— О, королева идёт проверить, как мы тут справляемся, — насмешливо тянет Конни, чуть ли не тыча пальцем на возникшую на трапе субтильную фигуру Азумабито. — Ставлю свой недоеденный ужин на то, что сейчас она подкинет нам ещё пару-тройку о-о-очень важных поручений. И мы проторчим тут до ночи.

Отстранённо слежу за тем, как Азумабито величаво вышагивает по крутому спуску, даже не держась за перила и не глядя под ноги.

Я недооценивал эту женщину. И зря. В критический момент она показала свою истинную стойкую натуру. Пожалуй, не стоило поверхностно судить о Хизуру в целом. Хотя, конечно, своими выходками они сами вынудили нас сформировать такое пренебрежительно недоверчивое мнение.

Интересно, захочет ли Микаса наладить с ними связь, когда всё закончится? Если всё закончится, естественно. И хотела ли она этого — действительно хотела ли, сама, всерьёз — до того, как всё пошло под откос? Она никогда не обсуждала свои планы ни с ребятами, ни тем более со мной. Может, только с Эреном. Он ведь был единственным, кто знал о её метке.

— Оставь свой ужин себе, — вяло отзываюсь я, с содроганием вспоминая о холодных консервах, которыми нам пришлось давиться несколькими часами ранее.

И стараясь не думать о том, почему Конни свою порцию так и не доел. Он ведь до сих пор по привычке оставляет часть еды нетронутой. Хотя теперь оставлять её уже некому.

Хочу сменить тему, подколов Конни за его нытьё и нежелание больше работать, но тут в поле моего зрения возникает Пик, и я сбиваюсь с мысли.

Она спускается следом за Азумабито, пару раз ощутимо спотыкаясь на ступеньках, и, по-видимому, в какой-то момент окликает её, потому как та терпеливо дожидается её на пристани.

— Она всё-таки делает это, — бормочу я, наблюдая за тем, как Пик, обойдя Азумабито, останавливается перед ней.

Я не вижу её лица, но уверен, что оно у неё сейчас решительнее некуда. Я не слышу, о чём она говорит, но знаю точно: она просит Азумабито позаботиться о детях.

— Она слишком упрямая, — так же тихо, как и я, произносит Райнер. — Но поступает правильно. Наверное.

— Наверное.

Вот именно. Наверное.

Конни раздражённо вскидывается.

— О чём вы двое?

Когда Райнер случайно обмолвился о том, что Габи с нами не полетит, его рядом не было. Потому о плане Пик оградить детей от битвы против их же воли Конни не слышал.

— Неважно, — отмахиваюсь я. Врать не хочется, но это не моя тайна. До утра об этом никто не должен знать.

Я даже не представляю, почему Райнер позволил мне обо всём догадаться. Может, хотел, чтобы я взял эту ответственность на себя? И вместо него попробовал переубедить Пик? Не о Габи, конечно. О Фалько. Но я по итогу не стал настаивать. И теперь один из титанов не будет участвовать в битве.

Но зато, возможно, будет жить.

Ведь для нас, похоже, уже всё решено, да? Неутешительная перспектива. Умереть пытаясь.

Хотя, если мы проиграем, то шансов на жизнь уже не останется ни у кого.

Блядь.

Я отлипаю от бочки и отхожу в сторону, едва сдерживаясь от дурацкого порыва садануть по ней ногой. Поворачиваюсь к пристани спиной, наблюдаю за мельтешением инженеров вокруг воздушного судна и пытаюсь отвлечься от собственных тягучих мыслей.

— В смысле — «неважно»? — после продолжительной паузы холодно переспрашивает Конни. Он звучит задетым. Всё-таки надеялся, что я отвечу. А я молчу. — Она что, решила слиться?

— Нет, — слышу невнятный ответ Райнера. — Дело в другом.

Судя по раздавшемуся после этих слов напускному кряхтению, Конни всё-таки поднимается на ноги и, что-то недовольно бурча себе под нос, отряхивает штаны.

Но от подробностей Райнер всё-таки воздерживается.

А я мрачно усмехаюсь. Значит, со мной он откровенничал не просто так.

Наверняка Райнер тоже переживает за пацана. Не так, как за Габи, конечно. Но переживает. И наверняка он так же, как и Пик, хотел бы спасти Фалько. Но, видимо, прагматичная часть Райнера, осознающая, насколько такое решение ослабит наши ряды, не могла так просто спустить всё на тормоза. И потому бравый кадет Браун, ненадолго проснувшийся в Райнере, подослал к Пик меня. Замечательно.

Интересно только, когда это он умудрился заметить, что мы с ней успели э-э-э... подружиться?

В памяти всплывает поцелуй, который только полный идиот мог бы назвать дружеским.

Поспешно оборачиваюсь, но Пик на пристани уже нет. А Азумабито почти подходит к ангару.

— Эй, ты куда? Тоже решил отлынивать? — одёргивает меня Конни, когда я молча прохожу мимо него к нашему импровизированному столу, за которым мы в перерыве между тяганием тяжестей ужинали, и хватаю так и не открытую им вторую консервную банку вместе с ножом. — Что, резко проголодался?

— Я уверен, Азумабито обойдётся без поручений. Так что ужин ты, считай, проспорил, — на ходу бросаю я, пожимая плечами. Стараюсь идти к выходу спокойно, не срываясь на бег. Стараюсь говорить непринуждённо. Не хочу выдать своей торопливости. — И я вспомнил, что Пик так и не ужинала. Твоя порция придётся кстати.

— Ну да, конечно, — излишне приторным тоном комментирует мои действия Конни, и я с удивлением различаю за этим гримасничеством полноценную агрессию, — как я сам не догадался, куда это ты так шустро подорвался.

Я останавливаюсь и поворачиваюсь к нему лицом. Меня достало то, как он себя весь вечер ведёт. Со мной, с остальными. Со всеми.

— В чём твоя проблема, а? — прищуриваюсь.

Мы все были там, в порту. Мы все по уши перепачкались в крови своих же людей. Нам всем с этим жить. Так какого хрена?

Конни скрещивает руки на груди и уже открывает рот, чтобы, по-видимому, наконец выплеснуть на меня всё то, что его беспокоит. Но в последнюю секунду будто передумывает.

— Забудь, — хмурится, со свистом выпуская воздух из лёгких. И отводит взгляд. Берёт под контроль свою озлобленность, хотя, как мне кажется, лучше бы он всё-таки сорвался. — Я сегодня что-то не в себе, сам понимаешь. Извини.

Я молчу, а Конни пытается миролюбиво улыбнуться, но выходит у него так себе.

В подобные моменты я искренне жалею, что мы с ним не особо часто обсуждаем то, что творится у нас на сердце. Хотя нет, не так. Мы никогда это не обсуждаем. Я абсолютно плох в том, что касается облачения чувств в слова. И откровенничать, даже с друзьями, я не привык. Поэтому все те редкие попытки Конни завести задушевную беседу я пресекал первым. И вскоре он просто перестал пытаться.

И теперь я даже не представляю, с какой стороны к нему подступиться. А той единственной, кто мог бы сейчас помочь ему, с нами уже давно нет.

Непроизвольно сжимаю в руке консервный нож сильнее, и лезвие охотно вонзается мне в кожу до крови.

— Конни, ты не...

— Ты вроде как торопился, — перебивает меня он и, обращаясь к Райнеру, почти весело добавляет: — А мы пока проверим оборудование, которое для тебя притащила Микаса, да? Зуб даю, ты напрочь забыл, как вообще им пользоваться.

Ну да. Ведь в порту им с Энни не оставили шанса обойтись без своих титанов. И УПМ они так и не задействовали.

— А ты что, вздумал провести для меня персональный инструктаж? — усмехается Райнер, напоминая в этот момент блеклую тень себя прежнего.

Он поддерживает игру Конни, помогая нам всем избежать очередной неприятной сцены. А я теряюсь в догадках, хорошо это или охренеть как плохо. Может, стоило дожать Конни до конца?

Да, пожалуй, стоило.

Конни тем временем отшучивается в ответ на слова Райнера. А тот с готовностью насмешливо парирует очередную тупую остроту Конни. Бред какой-то. Наблюдаю за ними двоими со стороны, чувствуя нарастающий гул раздражения в ушах. Заебали. Это ненормально.

Сам не понимаю, откуда во мне такое беззаветно дурацкое желание немедленно прервать весь этот фарс и поговорить начистоту. Обычно именно этим я и занимался сам — переводил тему, обращал всё в топорную шутку или злобно оскаливался. А теперь что?

Вы только посмотрите на меня.

Хочу взяться за руки и, с трепетом заглядывая этим придуркам в глаза, собираюсь попросить их излить мне душу? Ну охренеть.

Это что, заразное? Спасибо, Пик. Большое, блядь, спасибо.

— Слушайте, вы, — начинаю я, но моя неуверенная попытка прервать их обмен колкостями тонет, захлёбываясь своими невнятными гласными, в вопросе Азумабито, заданном хорошо поставленным голосом. Заданном звучно. Громко. Так, что эхо ангара с радостью подхватывает этот её голос, разнося его по всем уголкам помещения.

— Вы не против, если я присоединюсь к вам?

Увлёкшийся пикировкой с Райнером Конни, встрепенувшись, поворачивается к ней и в своей привычной идиотской — тут уж однозначно искренней — манере глубокомысленно переспрашивает:

— Э?

— Я бы хотела посмотреть, как вы с ними обращаетесь, — терпеливо поясняет Азумабито, дёрнув губами в подобии скупой улыбки, и машет рукой в сторону коробок с УПМ.

Похоже, не одни мы тут пытаемся найти способы хоть как-то отвлечься от тревожных мыслей. Уж с принципом работы приводов Азумабито однозначно была знакома. Сначала ей наши технологии слил Зик. Да и после, по прибытию на Парадиз, её точно не миновала участь многочасовых лекций Ханджи. Которые явно не обошлись без демонстрации. А уж про то, что она воочию лицезрела, как «обращаться с ними» в бою, я вообще молчу.

Мысленно машу на них всех рукой — пусть хоть вечеринку здесь закатывают. И, словно бы даже не замеченный никем, покидаю ангар. Тороплюсь к Пик. Потому что в её способах сбежать от реальности, на миниточку, тоже не было нихрена нормального.

И я почему-то убедил себя в том, что обязан с ней поговорить.

Дожили. Мы знакомы-то, по сути, всего день от силы, если не брать в расчёт всю нашу больную историю до этого. Откуда мне вообще знать, что она там себе чувствует и как именно переживает происходящее? Не я ли ещё вчера был уверен, что за всю свою жизнь не успею простучать все воздвигнутые ею стены, чтобы обнаружить хотя бы малейший намёк на лазейку — на путь к ней настоящей? А тут стоило случиться лишь одному поцелую — и я, вы только гляньте, ебать какой знаток её душевного состояния!

По дороге спускаюсь на нижнюю палубу, на кухню, за столовыми приборами, попутно промываю рану от ножа и, чувствуя себя полным придурком, захватываю с собой ещё и пару яблок. Консервы эти — гадость полная. Но, насколько я заметил, она ничего не ела и вчера. Значит, за неимением других вариантов должна перекусить хотя бы этим. Ну или яблоками. Хоть чем-то. Больше на этом грёбаном корабле всё равно ничего нет.

Раздражаюсь на самого себя за то, что вообще думаю об этом. Я ведь иду просто поговорить. Зачем я, нахрен, проявляю эту непрошенную заботу?

Только ли потому что чувствую свою вину за случившееся?

Да, я разговорился с ней, вывалив на её и без того загруженную голову гору собственных переживаний. И так и не успел поинтересоваться, как со всем происходящим дерьмом справляется она сама. А справляется она, судя по тому, что сделала, хреново.

И я наверняка должен был отреагировать как-то... иначе? Скорее всего.

Ей плохо, и она отчаянно пыталась забыться, а я, получается, воспользовался моментом? Или это она по итогу воспользовалась мной?

Хорошо, допустим, мне не реагировать следовало иначе. А просто попытаться с ней поговорить. И именно за этим я сейчас к ней иду. Верно? Хотя я вот понятия не имею, что следует говорить в таких ситуациях.

С какой стороны ни посмотри, всё безрадужно до безобразия.

Зик, к которому она очевидно что-то чувствует, оказался предателем. И сейчас, вероятнее всего, уже не владеет собой, став марионеткой Эрена. Её близкие друзья мертвы. Её родные мертвы.

Мог ли я вообще подобрать хоть какие-то равноценные моменту слова утешения? Существовали ли они в принципе?

Я не знаю.

Но, похоже, единственное, в чём я хоть немного уверен: я должен дать ей понять, что она не одна. Вполне вероятно, в гробу она видала таких друзей, как я, но всё же. Как и в случае с яблоками — хоть что-то.

Стучу в дверь их с Ханджи каюты, в сотый раз обзывая себя идиотом. Слышу её приглушённое «входи», и вдруг ловлю себя на малодушном порыве сбежать.

Да блядь, Жан!

Нет, ну может, ей всё-таки хочется побыть одной? Она не отходила от койки Фалько почти весь день, и только после того, как он очнулся, ушла к себе. Так и не появившись на ужине — я спрашивал.

А тут я со своей уверенностью, что надо оградить её от одиночества. И с яблоками. Ни моей компании, ни заботы о себе она не искала. Нужны ли они ей?

Всё-таки вхожу внутрь, осторожно прикрывая за собой дверь.

— Привет.

Просто лучшее из всего, что ты мог сказать, кусок придурка!

Пик стоит у дальней стены комнаты, у стеллажа с книгами, с трудом дотягиваясь до одной из полок и, задрав голову, с неподдельным любопытством водит пальцем по корешкам.

— Привет, — насмешливо отвечает она, не оборачиваясь. — Так и знала, что это ты.

Сверлю её затылок взглядом, прикидывая, как лучше всего начать разговор.

— Вы с Ханджи отхватили себе шикарную каюту, — произношу первое пришедшее на ум. Пик фыркает, подцепляя ногтем одну из книг, и та увесисто падает ей в руки. — В нашей с Конни личной библиотекой и не пахнет.

— Это мы ещё не знаем, какие удобства у Леви в капитанской, — понизив тон, заговорчески тянет она. — Может, даже персональная душевая кабина есть?

— Наверняка только потому он её и занял, — рассеянно отзываюсь я, проходя в центр комнаты.

О чём мы вообще говорим?

— И наверняка освещение там не такое тусклое, как здесь, — Пик щурится, поднося раскрытую книгу вплотную к глазам. А свободной рукой тычет в потолок. — Я пыталась почитать, но этот жёлтый свет меня раздражает.

Подхожу к письменному столу, расположившемуся у одной из двух коек, и сваливаю принесённую провизию рядом с лампой — несуразно древней, с зелёным тканевым абажуром и свисающей кисточками бахромой по его краям. Щёлкаю переключателем, но ничего не происходит.

— Мда. И настольные лампы там наверняка работают, — усмехаюсь я, проводя пальцем по вычурным контурам абажура. — И наверняка там не так пыльно.

— И кровать там наверняка королевских размеров, — вдруг добавляет Пик, а я выпрямляюсь.

Так. Ну-ка стоп.

— Я принёс тебе ужин, — раздражённо заявляю я, скрещивая руки на груди и присаживаясь на край высокой столешницы.

Пик, не отрываясь, листает всё ту же книгу. Я разглядываю её безмятежный профиль, удивляясь тому, как же ей временами удаётся так мастерски держать себя в руках.

— Зачем?

— Чтобы ты поела, — цежу сквозь зубы.

— Ты только ради этого пришёл?

Она спрашивает спокойным, ровным голосом, но я ни на секунду ей не верю. Она вновь затеяла играть в свои долбаные игры. Очевидно. Да, это всё смахивает на её защитный механизм, но мне от этого не легче. Я всё равно начинаю злиться.

И от понимания того, что именно такой реакции она от меня и добивается, я злюсь ещё сильнее. Замкнутый, блядь, круг. Опять.

Ну и как с этой невозможной девчонкой вообще разговаривать?

— Что ты хочешь, чтобы я ответил? — устало тру лицо обеими ладонями. — Или у тебя на каждый из моих вероятных ответов уже заготовлены разные насмешки?

Пик застывает, будто пойманная с поличным преступница. И тихо выдаёт:

— Прости.

Она захлопывает книгу и хочет добавить что-то ещё, но тут же по-кошачьи чихает от поднявшегося со страниц облачка пыли. А я не могу удержаться от улыбки.

Общение с ней однажды точно доведёт меня до какого-нибудь приступа. Не могут такие скачки от эмоции к эмоции не сказаться на моём здоровье. Ну просто не могут. А я и без того не очень стабилен.

— Но ради чего бы ты ни пришёл, — продолжает Пик, видно, по моей реакции заметив, что швыряться претензиями я всё-таки передумал, — раз уж ты всё равно здесь, то подай мне, пожалуйста, во-о-о-он ту книгу.

Послушно подхожу к стеллажу и достаю с верхней полки цветастый фолиант со странными вензелями на крайне потрёпанном корешке.

— Ты знаешь этот язык? — с сомнением уточняю у Пик, передавая ей книгу. — Символы не похожи ни на одни из тех, что я уже видел во внешнем мире.

Последняя фраза непроизвольно вырывается вслух, хотя я ненавижу признавать, что чего-то могу не знать.

И, наверное, сейчас, когда весь мир на грани исчезновения, называть его «внешним» особенно глупо.

Хмурюсь, но Пик этого не замечает. Или не предпочитает не замечать.

— Не-а, понятия не имею, чья это письменность, — пожимает Пик плечами и наугад раскрывает гигантский том где-то на его середине. — Книга древняя. Вполне вероятно, что язык вообще мёртвый. Но посмотри, какой он причудливый.

Мы всё ещё стоим рядом, и я заглядываю на испещрённые закорючками страницы через её плечо. Пик легонько проводит по строчкам пальцами, будто лаская неизвестные ей буквы.

— Наверняка я никогда не смогу прочесть, что здесь написано. Но, может, именно поэтому мне так и интересно. И, пока я не знаю правды, я могу представлять на этих страницах всё, что угодно.

Она усмехается, качая головой, а до меня доносится знакомый запах, исходящий от её волос. Мыло из здешней душевой. Мы все им пропахли.

Мне вдруг хочется придвинуться к Пик ещё ближе, чтобы различить тот самый ягодный аромат, который я почувствовал вчера ночью. Тогда я так и не смог определить, что именно это был за запах, но я точно его знал. Просто так и не успел вспомнить. А сейчас его нет.

Мне почему-то обидно. Неужели он исчез окончательно? Я бессознательно наклоняюсь ниже, чтобы удостовериться в этом. Но почти сразу себя одёргиваю.

Что ты творишь, идиот?

Отхожу от неё на безопасное расстояние и с размаху плюхаюсь в жёсткое кресло у самого выхода из каюты. Пик сопровождает мои передвижения всепонимающим взглядом, но вслух их никак не комментирует. И на том спасибо.

Сама она, удобнее перехватив книгу, садится на край койки и поджимает под себя левую ногу. Мы оказываемся лицом к лицу, но нас разделят целая комната. И я доволен. Так спокойнее.

Свободной рукой Пик тянется к столу, цепляет одно из яблок и принимается его вертеть, будто примеряясь, с какой стороны лучше откусить. Но не делает этого.

— При частых или длительных обращениях мой организм перестраивается, — говорит она, подбрасывая яблоко на ладошке. Затем переводит взгляд на меня и как-то печально улыбается. — Потеря аппетита. Бессонница. Отпадают все остальные потребности, которые мешали бы мне находиться в оболочке Перевозчика долгое время. У титанов ведь нет пищеварительной системы. И им не надо спать.

Мрачно киваю, начиная наконец понимать всю картину.

Вот тебе и привилегии почётного марлийского воина, которому завещали одного из Девяти титанов. Вот радости-то.

Охрененно, разве нет?

— А что с болями в ногах?

— Преимущественно болит всё же спина, — Пик укладывает книгу на колени, а сама с преувеличенным интересом принимается ковырять черенок яблока обеими руками. Раскручивает его, чтобы оторвать, но тот не поддаётся. — Хотя после нескольких месяцев в теле титана при обратном обращении... короче, страдает уже всё тело. Потому что чем дольше я хожу на четырёх конечностях, тем естественней это воспринимается. И безболезненней. И я забываю, каково это — балансировать на двух ногах.

— Кажется, в этой ебучей лотерее ты вытянула самого удачливого титана, — подразумевался лёгкий сарказм, но в итоге в мой тон всё-таки проскальзывает горечь.

Пик наконец расправляется с непослушным деревянным хвостиком. Отрывает его от яблока и задумчиво вертит между пальцами.

— Я живу с этим не первый год, Жан. Я привыкла.

— Почему ты пошла на это? — решаюсь всё-таки спросить я. А Пик с глухим хрустом переламывает черенок пополам.

— Сейчас я не хочу об этом говорить, хорошо?

— Конечно.

Она поднимается на ноги, относит книгу обратно к стеллажу, но кладёт её не на своё место, а на свободное — туда, куда дотягивается, на уровне глаз. Яблоко она всё ещё перекатывает в ладошках, будто не знает, как лучше с ним поступить.

Я тоже встаю с кресла. Выпрямившись, засовываю руки в карманы, и делаю несколько шагов к ней. Пик всё-таки пристраивает яблоко на ту же полку, рядом с загадочным фолиантом на мёртвом языке. И, по-птичьи склонив голову, будто бы любуется получившимся натюрмортом.

— Я вёл себя довольно эгоистично, — тихо замечаю я, останавливаясь от неё на приличном расстоянии. Её рука, поправлявшая яблоко, замирает в воздухе. — Тогда, в каюте Фалько. Выплеснул на тебя целый поток бессвязного бреда, поцеловал, а потом ушёл. Хотя в первую очередь должен был просто поинтересоваться, как ты.

Я прочищаю горло. Она молчит.

— Так как ты, Пик?

Не вижу её лица, но после моих слов её расслабленная поза сменяется напряжённой.

— Едва ли то, чем ты со мной поделился, можно назвать бредом, да ещё и бессвязным, — её голос звучит как-то надтреснуто, будто она говорит через силу. — И — я в порядке, Жан.

— Врёшь.

Она мелко кивает, по-прежнему глядя куда-то перед собой, в пустоту, сквозь несуразную композицию с книгой и яблоком. Плечи её подрагивают.

— Вру. Но давай не будем об этом — тоже. Говорить.

— Хорошо, — с готовностью соглашаюсь я, подходя к ней ещё на пару метров ближе. — Мы можем поговорить о чём-то другом. О чём угодно.

— Спасибо, что пытаешься так благородно меня отвлечь, — она хмыкает, качая головой, и проводит дрожащими руками по своим волосам. Теперь напрягаюсь уже я. — Только вряд ли это поможет, Жан. Говорить мне сейчас хочется меньше всего.

О, нет. Нет. Нет, блядь.

Я отмахивался от подобного развития событий с того самого момента, как переступил порог её каюты. И надеялся, что удастся сохранить ситуацию под контролем. Но Пик вновь переламывает игру, без жалости круша мою безопасную стратегию. Переламывает так же легко, как несчастный черенок яблока в своих тонких пальцах.

Врубай идиота, Жан. У тебя же это так отлично получается. Срочно врубай, слышишь?

— А, понял. Хочешь, чтобы я оставил тебя одну.

Бля-я-я-дь, ну ты же можешь лучше, ну!

— Я совсем не этого хочу, — она оборачивается ко мне, и длиннющие когти мрачного предчувствия впиваются в мой затылок с новой силой.

— Мне лучше уйти, Пик.

Выражение её лица, как и её поза, красноречивее любых слов. Заострившийся взгляд, упрямо вскинутый подбородок, подрагивающие уголки губ. Она даже пару раз сжимает и разжимает кулачки.

Ну охренеть. Она явно собирается шагнуть в пропасть и утащить меня за собой.

— Тебе ведь совсем не обязательно уходить — сейчас.

Мне кажется, что воздух вокруг нас окончательно меняется. Густеет. Колеблется. Рябит. Как и сама Пик, дрожит. Дрожит зыбким маревом, будто над мостовой в самое пекло. Искажает очертания предметов. Искажает моё восприятие реальности.

— Судя по всему, как раз обязательно, — с нажимом отзываюсь я и разворачиваюсь на пятках, выскальзывая из-под расстрела её пугающе решительных глаз. — И как раз именно сейчас.

Сбежать. Подальше. И поскорее.

Я должен уйти, пока не поздно. Пока она не пересекла критическую черту. Не снесла ко всем херам последние стены рациональности своей лихой отчаянностью. Ведь хотя бы один из нас должен сохранять ледяной рассудок, верно?

И мне почти удаётся. Я почти успеваю.

Только вот на самом выходе из каюты она всё же впечатывается в меня со всей силы — так, что я едва удерживаюсь на ногах, и крепко обхватывает меня обеими руками.

— Нет, — произносит приглушённо, уткнувшись лбом в мою спину, — не уходи.

Я чувствую, как она дрожит теперь уже всем телом. И это точно нервное: в каюте довольно душно, других причин для озноба нет. Медлю, но всё-таки поворачиваюсь к ней, мягко отстраняясь. Отвожу её цепкие ладошки в сторону и осторожно сжимаю тонюсенькие запястья. Кожа на них нестерпимо нежная и очень холодная.

Успокаивающе поглаживаю их большими пальцами.

— Нам обоим лучше...

— Поцелуй меня, — она задирает голову, впиваясь взглядом в моё лицо, и требовательно хмурится.

Произносит свою просьбу — нет, не просьбу, приказ — так просто, словно говорит мне это каждый день. Её громадные, фантастически бездонные глазищи буквально прожигают меня насквозь. Подушечками пальцев ощущаю её пульс. Рваный, хаотичный. Учащённый. Она вся целиком как одна вскрытая пульсирующая рана.

Она сейчас слишком уязвима. Может, даже сама не понимает, насколько. А я не хочу пользоваться её состоянием. Её отчаянием. Её горечью. Мне ведь и предложить-то ей толком нечего. Едва ли ночь со мной может хоть как-то помочь ей заглушить боль. Она просто пока ещё этого не понимает.

— Это плохая идея, — качаю головой. Отпускаю её руки, отходя на шаг назад, к двери. К спасительному выходу. — Хоть тебе сейчас и кажется ина...

Она снова не даёт мне договорить. И уйти. Рывком притягивает к себе, намертво вцепившись в мою рубашку. Мне кажется, я даже слышу треск ткани. Или это всё тот же воздух теперь уже вовсю искрит?

— Мне... это... нужно... — выдыхает она, жаля мои губы короткими дразнящими поцелуями. — Останься.

Ледяной рассудок, Жан, помнишь?

Эй?

Жан?

Она перестаёт комкать рубашку, разжимая пальцы, и теперь виснет на моей шее, вынуждая меня наклониться ещё сильнее.

— Пик, я не...

Она проводит языком по изгибу моей нижней губы, и я шумно выдыхаю через нос, забывая, что именно хотел сказать. А довольная собой Пик, словно стремясь закрепить произведённый эффект, поцелуями выводит тонкую линию вдоль моей челюсти и переключается на шею, пару раз в процессе намеренно покусывая кожу.

Ну ладно-ладно, не ледяной, так хотя бы... прохладный, нет? Серьёзно, останови это, придурок.

Но вслух я выдаю нечто совершенно бессвязное, на сей раз точно бессвязное.

Потому что уже тону в собственном желании касаться её, чувствовать её, целовать её в ответ. Она заражает меня своим отчаянием. В мою кровь просачивается горячий жар её безбашенной страсти и ебучим кипятком бежит по венам, оттесняя всё моё здравомыслие на задний план.

Я наконец решаюсь обнять её. Кладу руки на её спину, в который раз отстранённо отмечая, какая же она всё-таки маленькая. Непозволительно маленькая и обманчиво хрупкая для человека, обладающего такой силой.

И такой, блядь, властью.

Надо мной. Прямо сейчас. Пока выписывает одной ей известные узоры на моей коже кончиком своего языка, одновременно ногтями и зубами испытывая на прочность мою шею. И мои нервы.

— И почему ты такая упрямая? — почти рычу я в её приоткрытый рот, а она тихонько смеётся.

Ну, естественно, она смеётся. Понимает, что победила. Снова.

Целую её сам, прерывая все её дразнящие манипуляции, и выходит грубее, чем мне хочется, но я слишком напряжён. И немного раздражён. Её упёртость меня одновременно и восхищает, и бесит. Сминаю её губы, будто пытаясь что-то доказать, хотя сам никак до конца не соображу, что именно. Потому что соображать-то толком не могу. Область моего сознания сужается до смехотворных размеров в принципе. Противный внутренний голос и тот заткнулся.

Мои ладони скользят вниз по её спине, я сжимаю её бёдра и слегка присаживаюсь, подхватывая её, а она тут же крепко льнёт ко мне, обвивая меня ногами. Выпрямляюсь, держа её на руках. Чувствую, что крупная дрожь колотит теперь уже нас обоих.

Отклоняюсь, разрывая поцелуй, и жадно втягиваю воздух, который, как мне кажется, всё равно не доходит до лёгких.

— Последний шанс отступить, — рвано предупреждаю я. Её. Себя. Не знаю. Кого я сейчас пытаюсь предостеречь вообще? — Пока не поздно.

Наши лица теперь на одном уровне, и я абсолютно не мужественно плавлюсь под её пристальным взглядом.

Она качает головой, запуская пальцы в мои волосы.

— Для нас двоих уже давно — поздно, — шепчет и прижимается своим лбом к моему. У неё тоже напрочь сбитое дыхание и чудовищно хриплый голос. — Так что только попробуй остановиться.

— Прекращай мной командовать.

Я с наигранным негодованием вздыхаю и, не давая ей ответить, снова целую её. Теперь уже неторопливо, почти лениво, невесомо. Потому что настаёт моя очередь дразнить, не позволяя ей, несмотря на все старания, углубить поцелуй.

Чувствую своими губами её улыбку.

— Может, поговорим о твоём упрямстве? — бормочет она на выдохе, и теперь усмехаюсь уже я.

— Кажется, кое-кто не хотел разговаривать вовсе.

Она кусает меня за нижнюю губу, снова перехватывая инициативу, и я сдаюсь, предоставив ей шикарную возможность вести, раз уж для неё это так важно. Пик вжимается в меня всем телом, ерошит волосы, легонько царапает мой затылок. И целует с таким усердием, что я понимаю: нам совершенно точно не помешала бы хоть какая-то опора. Несу её в сторону кровати, но по пути немного промахиваюсь.

Мы впечатываемся в злосчастный стол, и Пик, ничего не подозревающая о моих планах на горизонтальную поверхность совершенно иного порядка, с готовностью перебирается из моих объятий на столешницу и увлекает меня за собой.

Одной рукой она продолжает удерживать меня за шею, будто до сих пор боится, что я сбегу, а второй скользит мне под рубашку, и я невольно вздрагиваю от прикосновения её холодных пальцев.

Она немного отклоняется, судорожно хватая ртом воздух, когда я переключаюсь с её губ на подбородок, а затем спускаюсь ниже, к шее. Провожу языком по пульсирующей на её горле жилке. Тяну её за пояс пальто, придвигая ещё ближе к себе, и, не отрываясь от детального изучения случайно обнаруженного чувствительного местечка под её челюстью, воюю с непослушной пряжкой.

Пик подключается, помогая мне стянуть с себя сначала один рукав, а затем нетерпеливо трясёт второй рукой, пытаясь освободить и её.

Раздаётся оглушительный грохот, и мы замираем.

— Мы... это... что-то... что-то разбилось? — всё ещё пытаясь отдышаться, отрывистым шёпотом выдаёт Пик, и меня удивляет, насколько растерянно звучит её голос. Я-то думал, что из нас двоих окончательно голову потерял только я, раз уж путаюсь в пространстве и не могу отыскать хотя бы одну койку в такой крохотной каюте. — Что... что это было?

Пальто наконец с тихим шелестом соскальзывает на столешницу за её спиной, но мы не двигаемся. Напряжённо прислушиваемся. Я ожидаю, что в любой момент дверь распахнётся, и нам всё же помешают. Но ничего не происходит. До поднятого нами шума, похоже, никому нет дела.

— Кажется, мы смахнули на пол лампу, — я осторожно отстраняюсь, высматривая осколки у одной из ножек стола, и замечаю там же перекосившийся уродливый зелёный абажур. — Да, мы определённо смахнули на пол лампу.

Перевожу глаза обратно на Пик. Смятение на её лице сменяется смущённым выражением, и у меня внутри что-то сжимается от внезапной нежности. Я ещё не видел её такой.

И именно такая Пик, настоящая, с покрасневшими щеками, припухшими губами и непривычно беззащитным взглядом, нравится мне больше. Без масок. Без игр. Только она.

— Разберёмся с этим позже? — со всё ещё неожиданной для меня робостью спрашивает она, неловко махнув рукой в сторону разбитой лампы.

Она больше не настаивает. Она приглашает.

Я киваю.

— Да, думаю, ничего страшного, если мы вернёмся к ней потом, — улыбаясь, вновь придвигаюсь к Пик. — К тому же эта чёртова лампа была просто кошмарно уродской.

Я кладу левую руку на её поясницу, а ладонью правой скольжу по её ноге от колена вверх и сжимаю бедро. Пик же свои руки укладывает мне на грудь, холодными ладошками нащупывая моё рваное сердцебиение.

— А ещё безнадёжно сломанной, — тихонько добавляет она, целуя меня в уголок губ.

— И чудовищно пыльной, — я зеркалю её невинный поцелуй, и Пик тоже улыбается.

— Хорошо, что мы наконец от неё избавились, — шепчет, обнимая меня за шею и притягивая к себе ещё ближе.

А я покладисто вжимаюсь в неё всем телом, утыкаясь носом в шею. И с запоздалым удовлетворением отмечаю, что ягодами она всё ещё пахнет. Едва различимо, но я всё же улавливаю отголоски этого призрачного аромата.

Мы продолжаем там, где и остановились, но теперь, избавляясь от мешающей нам одежды, изучаем друг друга неспешно. Смакуя каждое прикосновение. Без отчаянной суеты, не оставлявшей нам до этого ни малейшей возможности ни толком вдохнуть, ни до конца распробовать происходящее.

И вместо недавнего абсолютно неконтролируемого неистовства, граничившего с беспамятством, сейчас нас накрывает страсть осознанная. Мы дышим и двигаемся в унисон, подстраиваясь друг под друга так, будто всю жизнь оттачивали свои навыки в постельных играх только ради этого одного-единственного момента.

Мы будто бы... совпали? Так вообще, нахрен, бывает?

Да уж конечно, размечтался.

Вполне возможно, что эта наша гармоничная созвучность — одна сплошная ебучая иллюзия. И, когда всё закончится, нас отшвырнёт друг от друга ещё дальше, чем мы были до.

До того, как нас затянуло в этот водоворот отчаянного желания.

Но плевать. Потому сейчас, в этот самый момент, всё кажется именно таким, каким и должно быть.

Пусть даже эти ощущения откровенно ложные.

Пусть даже после она будет жалеть, что вовремя меня не послушалась. И не остановилась.

А я?..

А я — привычно злиться потому, что снова ей уступил.