Скала Ветров (джен)

— А Ухтар сильно ранен? Сильно, Гыргыт? — выспрашивала Шаухар. Они рысцой передвигались по каким-то скрытым от глаз звериным тропам, Шаухар то, прихрамывая, шла сама, то её тащил на закорках кто-то из уруков; Гэджа, если он начинал спотыкаться (в голове у него всё ещё шумело), подгоняли подзатыльниками и подталкивали копьем в спину.

— Да как сказать, — проворчал Гыргыт. — Ногу ему перебило... Давно уж лежит, несколько дней.

— Как перебило?

— Да вот так! Каменного быка в клеть загнал, а тот раненный был, злобный, разметал ловушку по бревнышку, вот одно бревно и сорвалось, ногу Ухтару придавило… мудреное ли оно дело-то — на охоте покалечиться?

Тропа тянулась по склонам гор, по дну каменистых ущелий — узкая, извилистая, почти неприметная для постороннего глаза. Гэдж не боялся, что его убьют — по крайней мере, не сию минуту. Хотели бы убить — уже сделали бы это… Больше всего он сейчас тревожился, пожалуй, за Гарха, оставленного в закрытой корзине в углу тёмного глухого подвала. Сам оттуда старый ворон выбраться вряд ли сумеет… А когда его там найдут? Через день, два? Хорошо, если так… А если через неделю?!

Ну надо же было опять так бестолково и слепо угодить в засаду! Гэдж мысленно бранил себя всеми непечатными словами, какие только мог вспомнить. Как вообще можно быть таким неосторожным и неосмотрительным, таким до сих пор по-щенячьи доверчивым! Хотя, когда привыкаешь находиться в среде более-менее честных и порядочных людей, от которых не приходится ждать никакого подвоха, любая неожиданная подлянка, что ни говори, застает врасплох… Да и Шаухар в верности Гэджу не клялась и скрывать его от своих соплеменников вовсе не обещала, так что и обвинять её, в сущности, было не в чем; Гэдж покопался в себе, но ни особенной злости, ни жгучей обиды на орчанку почему-то не обнаружил, слишком уж, должно быть, испуганный и растерянный был у неё вид. Интересно, спросил он себя, она сама решила заманить нового знакомца в ловушку или её все-таки вынудили это сделать?

И что́, любопытно, обо всем этом подумает Саруман, когда узнает — сегодня к вечеру или завтра поутру — о его, Гэджа, необъяснимом исчезновении? И что́ предпримет в результате этих раздумий? Надо было, конечно, старику раньше все рассказать и спросить, пёс побери, наставления и совета, тогда случившееся не стало бы для него такой неприятной внезапностью, он ведь тоже привык не ждать от Гэджа никакого подвоха. «Я доверяю тебе больше, чем кому бы то ни было, друг мой…» О, нет! Гэдж окончательно почувствовал себя последним мерзавцем; да как он теперь вообще сумеет посмотреть Саруману в глаза — после этакого-то фортеля? Впрочем, придётся ли ему хоть когда-нибудь вновь со стариком свидеться, пока тоже вопрос…

А уж то, что́ подумает обо всем произошедшем несгибаемый Бальдор, ему не хотелось даже и представлять.

Мало-помалу тропа сползла в овраг и прыгала теперь с камня на камень по дну неглубокой долины. Слева шумел порожистый ручей, справа виднелась трехглавая вершины Скалы Ветров, похожая на руку с растопыренными пальцами: между этими каменными рогами постоянно, на разные лады свистел ветер, отчего казалось, будто огромные сутулые тролли, окаменевшие на вершине, переговариваются друг с другом посредством неожиданных взвизгиваний, посвистываний, утробных завываний и прочих причудливых, не привычных для уха звуков. Орки эту приметную скалу так и называли — Три Дурака. Окружающие горы казались пустынными и безжизненными, но Гэдж знал, что это впечатление обманчиво — за продвижением маленького отряда наверняка следили внимательные глаза орков-дозорных, прятавшихся в неприметных расщелинах и редких кусточках выше по склонам, благо узость ущелья позволяла держать все подходы к орочьему логову под неусыпным наблюдением. По крайней мере, с этой стороны.

Наконец каменистый распадок расширился, вытек в небольшую долинку — река здесь делала излучину, и намыла на отмели песчаный мысок, на котором были заметны кое-какие следы разумной деятельности: нарытые на берегу ямы, заполненные водой — рыбачьи садки; кучи брошенных костей, ракушек и высыхающих, отвратительно воняющих водорослей (на растопку, что ли, они их тут сушат?); плетеные из тростника загородки для ловли рыбы; распятые на камнях и выжаривающиеся на солнышке звериные шкуры. В тени скал возле воды сидели и бродили орки — женщины, дети, подростки, — закутанные, как и Шаухар, в нечто бесформенное и пестрое и оттого издали похожие на неряшливые тюки с тряпьем. Все были заняты работой: орчата что-то собирали в воде на отмели, орки-подростки плели сети или ловушки из тростника, орчанки что-то толкли в деревянных ступках, чистили скребками шкуры или терли песком грязную посуду. Разнесся над горами тонкий и долгий свист, в котором как будто звучали вопросительные нотки; Гыргыт приостановился и что-то коротко и отрывисто просвистел в ответ.

Орчанки, копошившиеся на отмели, появлению гыргытова отряда явно обрадовались, повскакивали на ноги, побросали скребки и посуду, издавая оживленные восклицания. Одна из них что-то коротко спросила, указывая на Гэджа, и Гыргыт так же коротко ответил: «Хазг».

Это коротенькое слово вызвало у орчанок взрыв негодования. «Хазг! — завопили они. — Хазг! Хазг! Чужак!» В Гэджа полетели камни, горсти мокрого песка и острые осколки ракушек, он едва успевал уклоняться, отворачивая лицо; ни закрыться руками, ни ответить, ни даже толком выругаться он не мог — во рту у него в качестве кляпа торчала деревянная распорка. «А ну тихо! Раскричались, как гусыни!» — рявкнул на баб Гыргыт, и они наконец угомонились; Гэджа за шиворот, словно щенка, проволокли мимо, к темневшему впереди входу в пещеру, но яростно-презрительные взгляды орчанок ещё долго преследовали его, колючие и царапающие кожу, будто насыпанные за шиворот шарики репейника.

Впереди открылась темная пасть Пещеры, дышавшая сыростью, кисловатым запахом дыма и теплым смрадом плохо проветриваемого жилища. У входа растрепанным кулём сидела отвратительного вида старуха с почти лысым, шишковатым пятнистым черепом и бородавкой под носом, скалила гнилые пеньки зубов — и при виде пленника так кровожадно, роняя слюни, облизнулась, точно уже мысленно варила из Гэджа похлебку. Тоннель от входа сразу резко пошёл вниз, куда-то в подбрюшье горы; Гэджа, подталкивая пинками, с воплями, бранью и утробным хохотом стащили по широким и неровным, скорее выдолбленным в камне самой природой, нежели рукотворным ступенькам.

Пещера на самом деле представляла собой переплетение множества пещер и проходов — вода, струившаяся здесь веками, промыла в теле горы обширные, неправильной формы пустоты, которые в центре сходились в относительно просторную каверну. Земля тут была тяжёлая и серая, плотно утоптанная; где-то на пределе слышимости негромко журчала и капала вода. То здесь, то там в боковых пещерках горели маленькие костерки, кислый дым вытягивался в невидимые дыры в сводах; от этих костерков оборачивались едва различимые в полумраке тени — они лежали на циновках и соломенных тюфяках, сидели или бродили в темноте, что-то жевали, вяло переругивались и перерыкивались, где-то тоненько и пискляво, совершенно по-человечески плакал ребёнок. Пещера освещалась преимущественно этими костерками, а также прилепленными к камням плошками-жировиками, но кое-где сверху под разными углами падали светящиеся лучи — видимо, в сводах находились расселины и отверстия, позволявшие проникать сюда дневному свету. Впрочем, чем глубже в пещеру они заходили, тем этих естественных «окон» становилось меньше; внизу плотно клубились темнота и нездоровая, знобкая сырость, проникающая в каждую щель и в каждую по́ру кожи, висевшая в воздухе густым киселем, посверкивающая на стенах пещеры грузными глянцевитыми каплями.

В центральной каверне горел костерок побольше, над ним что-то дымилось в большом котле, исходило вкусным мясным парко́м; чуть повыше, подвешенные на шестах, коптились птичьи грудки и нарезанное узкими полосками мясо. Вокруг в ворохе тряпья и шкур сидели/лежали/бродили очередные невнятные в полумраке тёмные фигуры, занятые так же чем-то невнятным. Гэджа подтащили ближе к костру, подсекли ему ноги копьем — и он упал, носом чуть ли не в огонь, едва успел откатиться в сторону, чтобы не вспыхнули волосы и одежда. Впрочем, паленым все равно запахло, и весьма ощутимо… Ни подняться, ни даже перевернуться он не мог — мешали связанные за спиной руки, а все попытки встать хотя бы на колени выглядели поистине жалко.

Окружающих орков появление пленника привело в восторг: они тотчас обступили его, обрадованные новому развлечению, радостно щерились и издавали торжествующие возгласы, хихикали и похрюкивали, лапали и щипали Гэджа, норовили вырвать клок волос у него с головы, тыкали в него палками и острогами, будто в большую и бестолковую, выброшенную на берег беспомощную рыбину. Перекидывались короткими фразами на причудливом языке, представлявшем странную смесь вестрона, Чёрного Наречия и какого-то, видимо, местечкового говора, бывшего в ходу у северных племён, Гэдж понимал одно слово из трех — и ничего лестного для него в этих словах не имелось. «Хазг» — «чужак», «пуш» — «грязный» и «рууз» — «ободранный» были из них самыми ласковыми.

— Так ты, значится, и впрямь лекарь? — спросил Гыргыт. Гэджевская торба пошла по рукам, её содержимое вытряхнули на землю — хлеб, мех с молоком и прочие съестные припасы исчезли в мгновение ока; вокруг лекарских инструментов собралась стайка любопытствующих: они хватали грязными руками склянки со снадобьями, разглядывали иглы, зажимы и щипцы, пробовали пальцем остроту ланцета, подбирали и выхватывали друг у друга то одно, то другое — и тут же бросали на землю, чтобы взять что-нибудь третье.

Кто-то наконец вытащил распорку у пленника изо рта, но Гэдж едва мог произнести хоть слово — так у него болели челюсти, сведенные до судороги от долгого неподвижного положения. Его хорошенько пнули в бок — видимо, для того, чтобы придать разговорчивости.

— Я буду говорить только с Матерью Рода, — прохрипел он наконец, протаскивая каждое слово сквозь стиснутые зубы с усилием, точно неподатливую проволоку. — Отведите меня к ней.

— С Матерью Рода, ух ты! А старина Гыргыт слишком мелкая для тебя сошка, а? — Гыргыт сплюнул в костер, и плевок его громко зашипел на раскаленных углях. — Нашёл, перед кем нос крючить! Щас шкурку-то тебе подпалим, разом язык развяжется, не заткнешь! — Под общий хохот он схватил Гэджа за волосы, приставил нож к горлу, слегка надавил — так, чтобы по шее потекла тонкая струйка крови. — Кто тебя подослал?

— Никто, — процедил Гэдж: врать и что-то выдумывать, в сущности, было бесполезно, им, разумеется, было всё уже известно от Шаухар: и кто такой Гэдж, и откуда он явился. — Я пришёл один. Из долины, расположенной у южной оконечности гор. Шаухар наверняка вам об этом рассказала.

Он поискал девчонку глазами, но среди столпившихся вокруг орков — среди всех этих молодых и старых, злорадных, клыкастых, растянутых в ухмылках рож — её не было. Наверно, орчанки уже уволокли её на свою, «женскую» половину — снимать лубки, опрыскивать пахучими зельями для вытравливания «чужого духа», натягивать взамен человеческой одежды блохастые козьи шкуры, мазать волосы салом, а щеки — сажей, — в общем, приводить её в достойный, надлежащий каждой порядочной орочьей девушке вид.

Гыргыт выудил откуда-то желтовато-черный кусок смолы, всунул его в рот и принялся жевать, причавкивая и перекатывая языком из-за одной щеки за другую. Кончик его ножа, по прежнему упертый пленнику в горло, медленно пополз вверх по тонкой коже под подбородком, оставляя за собой кровавый след.

— Ты совсем дурной, чужак, да?

— Да, — сказал Гэдж. — Совсем.

Этот вопрос так часто задавали ему совершенно разные персонажи, что он даже не видел смысла этого отрицать.

Кто-то из столпившихся вокруг костра орков что-то язвительно прорычал ко всеобщему удовольствию, но Гыргыт поднял руку, призывая к молчанию — и веселье в толпе быстро угасло. Внимательные, неопределенного цвета глазки вожака втыкались в Гэджа из-под насупленных бровей, как два железных гвоздя:

— Ты на Шаухар-то не кивай, не поможет она тебе… Ты столкнул её со скалы.

— Это вышло случайно. — Гэдж немного отдышался, и язык повиновался ему теперь куда лучше, хотя челюсти болели по-прежнему. — Я не хотел причинить ей вреда. И я пытался её исцелить, вы тоже об этом знаете.

— Знаем, — процедил Гыргыт. — В доверие втирался, тварь? Эта овца сказала, что ты жил среди людей.

— Это так.

— А сдохнешь среди орков.

Гэдж закрыл глаза.

— Если это всё, что ты имеешь мне сказать, то наш разговор вряд ли будет обоюдно полезным.

Гыргыт глухо зарычал. Яростно поддел горсть углей — так, что к потолку полетели искры и хлопья пепла.

— А ты что имеешь нам сказать, урод? Много людей там, в долине?

— Много. И они знают, что ваше убежище здесь, у Скалы Ветров.

— У этой дуры Шаухар слишком длинный язык!

— Шаухар тут ни при чем. Просто люди бдительно охраняют рубежи своих владений и всегда знают, когда и откуда появляются чужаки. К тому же они очень злы на вас — за ту резню, что вы ночью устроили в деревеньке на западе.

— Люди напали на нас первыми.

— Они всего лишь защищали своё имущество. И имели на это право. Теперь они придут отомстить. И придут скоро.

Гыргыт осклабился. Покосился на нож, который держал в руке, тронул пальцем его кончик, словно пробуя его остроту, медленно провел пальцем по лезвию.

— Люди трусливы, неуклюжи и слабы. Наши парни раскидали их сегодня, как кучку козьих какашек. С какой стати нам их бояться?

— Ты слишком самонадеян, — возразил Гэдж так спокойно, как только мог. — До сих пор вам приходилось иметь дело лишь с пастухами да землепашцами, отнюдь не воинами. Кроме того, среди людей есть волшебник.

— Ты лжешь!

— Твоё право так думать. Но после сегодняшней ночной стычки все ваши воины действительно сильны, свежи и здоровы?

Вокруг сердито заворчали. Гыргыт набычился:

— Это не твоё дело.

— И ты только для того меня сюда притащил, чтобы сообщить, что это всё — не моё дело? — помолчав, спросил Гэдж. — Нет уж, теперь, по-видимому, отчасти и моё. Я все-таки и впрямь лекарь, как тебе отлично известно.

Гыргыт молчал. По-прежнему прощупывал Гэджа взглядом. Жевал свою жвачку — неторопливо и методично, будто корова.

— Покажи мне раненых, — негромко сказал Гэдж. — Возможно, я сумею помочь.

— Возможно. Но если не сумеешь — тебе же будет хуже. — Гыргыт переместил кусок жеваной смолы на кончик языка, резко сплюнул — Гэджу в лицо. Ухмыльнулся: — Идём.

* * *

Гарх судорожно прислушивался.

По правде говоря, это все, что ему оставалось делать.

Корзинка, несмотря на кажущуюся ветхость, оказалась на удивление прочной и не поддавалась на попытки ворона пробить её клювом или процарапать дыру; крышка тоже была подогнана плотно, на совесть, и Гарх вконец выдохся в бесплодных попытках вырваться на свободу — и сидел, приуныв и нахохлившись, поджав лапы, мысленно глодая и обсасывая обиды, как старую пустую кость…

Ждал.

И не мог ничего дождаться. Вокруг по-прежнему были — тишина, темнота, полное отсутствие хоть какого-то движения, и больше не было ничего.

Сколько времени прошло с того момента, как Гэдж оставил его здесь и удрал — час, два? Гарху казалось, что много дольше.

Проклятый орчоныш! Поймать бы его и как следует высечь розгами по заднице за все хорошее…

Вот, значит, какова оказалась его благодарность за то, что Гарх возился и нянчился с ним чуть ли не с его, орчоныша, пелёнок, и наставлял его, подобно бдительному пастырю, на путь истинный все эти годы? А ведь старый ворон всегда был рядом: вначале следил за тем, чтобы глупый звереныш ненароком не свалился в колодец, не утонул в Изене и не наелся зелёных яблок, потом — чтобы не отлынивал от учёбы, прилежно выполнял заданные уроки и не угодил ни в какую сомнительную переделку… и всё это время терпеливо вбивал в его тупую голову затейливые житейские премудрости, и отговаривал от нелепых затей, и предупреждал об опасностях, и неусыпно пекся о нем, как о родном сыне, и таскал для него дурацкие амулеты через колдовские болота, и ночами сидел возле его постели — там, в Росгобеле, четыре года назад, когда за окном хлестал холодный осенний дождь, а звереныш валялся, бледный и обмертвелый, в жестокой горячке, и не ясно было, откроет он утром глаза или нет… И чем всё это закончилось — старой пыльной корзиной, которая теперь грозит стать для Гарха пожизненной темницей и гробом?

Ворон застонал — от обиды, тоски и такой вопиющей несправедливости. Да куда же этот поганый орк подевался-то, в самом-то деле? По совести говоря, ему уже давно пора было вернуться…

Он отчаянно прислушивался, пытаясь различить скрежет двери или приближающиеся шаги — но ничего не слышал, только, кажется, пищала где-то в углу осмелевшая мышь. Тишина с каждой секундой становилась всё более нестерпимой, темнота давила безжалостно, как вода на глубине, и в какой-то миг желание Гарха вырваться наконец из корзины и расправить крылья стало попросту неуправляемым, невыносимым. Я никогда не выберусь отсюда, в ужасе подумал он, я останусь здесь навеки, в этом тесном плетеном гробу, я умру здесь, умру, умру, превращусь в жалкий скелетик и рассыплюсь кучкой костей!.. Приступ совершенно дикой неописуемой паники вдруг одолел его и захлестнул с неслыханной силой — и Гарх забился, будто безумец, захлопал крыльями, заметался, бросился грудью на бортик проклятой корзины — и ещё раз, и ещё, и ещё!..

Корзина едва заметно качнулась.

Бортики её чуть расширялись кверху, и дно было немного у́же, чем верхняя часть… Гарх наконец выдохся и увял — но тут в голову ему пришла новая мысль. Он немного отступил назад, насколько позволяло пространство внутри корзины — и вновь рывком бросился вперёд, ударился всем телом о бортик, стараясь взобраться как можно выше. Корзина устояла, но все же качнулась чуть сильнее, и, вдохновленный успехом, ворон решил продолжать начатое — он снова попятился, глубоко вдохнул (как будто это могло придать ему ве́су) и опять ринулся вперёд, на плетеную стенку, откатился назад — и метнулся вперёд, и ещё раз, и ещё!.. Секунду-другую корзина раскачивалась, балансируя на краю бочки, на которой стояла — и наконец не удержалась, кувыркнулась вниз, с шумом шмякнулась на пол…

Несколько мгновений Гарх чувствовал себя начинкой в пирожке, выпавшем из рук неуклюжего поваренка.

Но от удара плотно пригнанная крышка корзины чуть приоткрылась, и ворон сумел просунуть в отверстие кончик клюва. Он царапал эту щель, стремясь расширить её, ломился в неё изо всех сил, бил её когтями и клювом — и наконец, не выдержав напора, крышка отвалилась и отскочила — и Гарх, обессиленный и потрепанный, но не сломленный, оказался — победителем! — на свободе…

Некоторое время ему казалось, что падение перемололо его в фарш, но он осторожно вытянул лапу и пошевелил пальцами, расправил одно крыло, потом другое… и они оба оказались на месте, и не выпали, и не отломились; тогда он выбрался из своего склепа, несколько секунд приходил в себя, потом кое-как поднялся на ноги и, прихрамывая, подскакивая, порываясь — и при том немного опасаясь, потому что в подвале было темно, — взлететь, устремился к выходу — разыскивать Сарумана…

* * *

Керт, староста Сивой Балки — крепкий мужичок средних лет — смотрел угрюмо. Левая рука его висела на перевязи, по лицу, рассекая бровь, тянулся длинный порез в корочке подсохшей крови. Появление дружинников он воспринял с видимым облегчением:

— Слава Творцу, наконец-то. Мы уж не чаяли дождаться… Благодарствие за помощь, люди добрые, беда у нас тут случилась, скорбь и страдание, совсем твари нечестивые распоясались, спасу от них в последнее время нет…

За плечом Керта стояла жена, испуганно прижимала к груди хнычущего младенца.

— Никогда такого не было, чтобы орки… Деды рассказывали… А на моей памяти — никогда… Как же теперь жить-то, а? Страшно…

— Почему сразу в Изенгард не сообщили и за подмогой не послали? — проворчал Бальдор. Сивая Балка представляла собой деревушку из пары дюжин приземистых домиков, сложенных из камня и тесаных брёвен и беспорядочно разбросанных по долине, вытянувшейся меж холмов, которые дальше к востоку переходили в скалистые горные склоны. — Что за самоуправство тут устроили? Ясно же было, что добром не закончится.

Керт отвёл глаза. Споткнулся взглядом о два тела, лежащих под навесом и прикрытых тёмной тканью. Сглотнул. Виновато поник.

— Да кому уж там, в Крепости, до наших бед дело есть? Думали, сами справимся… чай не дети беспомощные… А оно вона как вышло. Не взыщите уж, сударь, дураки мы. Я — дурак.

— Покажите, где всё произошло, — со вздохом сказал Бальдор. Староста был, конечно, дурак, но лишний раз тыкать его в это обстоятельство носом было как-то мелочно и недостойно.

Керт кивком указал на запад.

— Там, на выгоне за деревней… Ущелье с востока, с гор тянется… Орки по нему приходили. Они до прошлой недели с гор не спускались, только вокруг летних пастбищ бродили, то одну козу умыкнут, то другую… А тут, видать, вконец осмелели. Несколько дней назад в первый раз появились, в сарае на краю деревни дверь сломали и полдюжины коз утащили. Потом сосед наш двух телят как-то поутру недосчитался — тоже из коровника увели. Сегодня ночью — это, считай, уже третье нападение случилось…

— Сколько их было?

— Орков-то? С десяток, пожалуй… Они к загонам подкрались, коз думали по-тихому порезать, мы их у самых воротцев, которые к лесу выходят, перехватили. Ну, схлестнулись… неудачно. Двое, короче, с нашей стороны… ну, вы сами знаете, а с их… Если и были убитые, то они все трупы с собой уволокли, нам не оставили. Мы возле деревни ничего не нашли, а дальше не стали заходить, побоялись…

— Убытки считали? Пропало что?

— Пару куриц они с крайнего двора стянули. Ну, еще рогожку с верёвки прихватили, да старую лопату, что у ограды лежала… До скота не добрались в этот раз, мы им помешали.

— Ясно. — Бальдор переглянулся с десятником Эодилем. — Значит, скоро опять явятся. Но, возможно, не сюда… Ладно, — он вздохнул и потёр ладонью рукоять висевшего на поясе меча, — подумаем, что тут можно сделать.

* * *

Вопреки ожиданиям Гэджа, орков, раненных в ночной стычке, оказалось не слишком много, да и предъявлять их чужаку Гыргыт по каким-то своим соображениям не спешил. Но руки Гэджу все-таки развязали, и он был рад и этому; по крайней мере, теперь он мог размять затекшие запястья и стереть с подбородка подсохшую, неприятно стягивающую кожу кровь. Гыргыт по-прежнему не спускал с него глаз; вооружённый ножом и увесиситой палицей, он провел пленника в один из боковых закутков, отделяющихся от основной пещеры узким проходом в несколько ступеней. Здесь горела плошка с козьим жиром, в которой плавал конопляный фитилек, и пахло не сыростью — смрадным, тошнотворным духом гниющей плоти. На деревянных нарах возле стены в ворохе тяжёлых, так же насквозь пропитавшихся запахом гниения шкур лежал орк — рослый, широкоплечий, по-орочьи красивый; лицо у него было скуластое, строгое, с правильными, резко очерченными чертами, будто вырезанное из твердого дерева — но сейчас болезненно посеревшее и искаженное гримасой страдания. Он лежал, закрыв глаза, и не шевельнулся при появлении Гыргыта; над изголовьем его постели склонилась маленькая и тоненькая девичья фигурка — она что-то бормотала, всхлипывала, гладила раненого по щекам, по волосам, по рассыпанным на шкурах чёрным, как сажа, длинным и жёстким прядям. Медленно повернула голову навстречу вошедшим.

Это была Шаухар.

На ней действительно уже красовались неизменные козьи шкуры, но из-под них довольно неожиданно торчали рукава полотняной рубахи. Глаза орчанки лихорадочно блестели, лицо, бледное и растерянное, было искажено му́кой — не меньшей, чем чумазая физиономия укрытого ворохом одеял раненого.

— Отойди-ка, коза, — проворчал Гыргыт, впрочем, довольно беззлобно. — Прискакала уже, даже умыться не успела…

Шаухар громко сглотнула. Утерла рукавом рубахи нос. Посмотрела на Гэджа.

— Это… Ухтар. Ты ведь сумеешь ему помочь, да?

Гэдж молчал. При виде всего этого — и болезного Ухтара, и испуганной Шаухар, и плачущего отчаяния на её осунувшемся лице, — в груди у него странно заболело и защемило, будто кто-то рывком выдернул ему сердце, а взамен забил кусок занозистой деревяшки.

Гыргыт меж тем шагнул ближе к раненному орку и отбросил край одеяла в изножье постели. Мерзкий дух гниющей плоти тотчас усилился в разы…

Правая нога Ухтара ниже колена была перебинтована грязными, заскорузлыми от коричневатой сукровицы тряпками. Их надо было размачивать теплой водой, но Гыргыт этим не утруждался — оторвал как есть, вместе с кровью, гноем и кусками отслоившейся кожи. Под ними у основания голени обнаружилась рана — глубокая, рваная, в мокнущей желтоватой корке, с белеющими в кровавом месиве осколками костей. Её, видимо, пытались лечить, терпеливо обмывали, тщательно умащивали мазью из шпорника, заботливо перевязывали — вряд ли давая себе труд при этом хотя бы вымыть руки. Ступня ниже раны была посиневшая, раздувшаяся, размозженная; иссиня-багровая кожа на ней так натянулась от отека, что лоснилась, будто намазанная маслом. Пальцы уже почернели, и чернота ползла дальше, к щиколотке, пожирая рыхлую, воспаленную, стремительно умирающую плоть.

Шаухар сдавленно вскрикнула от ужаса. Ну да. «А Ухтар сильно ранен? — Да как сказать... Ногу ему перебило. Несколько дней лежит…»

Гыргыт тогда не сказал, что перелом — открытый. И что дело за эти несколько дней зашло настолько далеко. Наверно, щадил чувства Шаухар…

А его, Гэджа, не щадил. И поделом. Потому что ему, Гэджу, хотелось, чтобы этот несчастный красавец Ухтар помер в соплях и муках прямо здесь и сейчас. Чтобы больше никогда не склонилось над ним встревоженное лицо Шаухар, никогда не коснулись его плеча её дрожащие руки, никогда не упало ни единой её слезинки на его серое измученное чело…

Какого лешего? — с раздражением спросил он себя. — Мне-то, собственно, какое до всего этого дело? Надо не об этом думать, а о том, чем всё это закончится и как вообще отсюда выбраться…

Под пристальным взглядом Гыргыта он взял одну из плошек-светильников, поднёс её ближе к ухтаровой ноге, чтобы осмотреть рану получше. Ухтар глядел на него сумрачно, настороженно — наверно, жалел, что в руке его нет меча, которым можно было бы рубануть Гэджа по шее. От раненного орка исходил жар, точно от хорошо прогретой печки. С потрескавшихся губ коротко, будто ругательство, сорвалось презрительное слово, произнесенное чуть ли не шёпотом, но все равно холодное и лязгающее, как железо:

— Хазг…

Чуть поодаль, за спиной Шаухар, в углу, куда не достигал тусклый свет жировика, зашевелилась очередная бесформенная груда тёмных шкур. Какая-то фигура в долгополом одеянии, похожем на плащ с капюшоном, скроенный из шкуры огромного медведя, поднялась из мрака, как сгусток ожившей тьмы, шагнула, качнувшись, вперёд, обвиняюще уставила на Гэджа узловатый, с чёрным, испачканным землёй когтем палец. Каркнула эхом:

— Хазг!

— Ну, чужак, да, — неохотно признал Гыргыт. — Но он лекарь, я сам видел, какие он швы накладывать умеет. Может, и твоему Ухтару чем подсобит.

Клочья седых волос, торчащие из-под капюшона, возмущённо затряслись… В недрах медвежьей шкуры пряталась орчанка — далеко не молодая, но крепкая, кряжистая, как гном; секунду она стояла, что-то злобно шипя под нос, потом вдруг бросилась вперёд, на Гэджа — странно жуткая, зловещая, ощерившая безгубый рот, — стремясь оттеснить его от раненого, хрипя и завывая, как ведьма, метя когтями ему в глаза.

— Хазг! Хазг! Не подходи! Лат тышд! Лат! Не позволю! — Её взвизги и вопли метались по крохотной келье, рождая в закоулках пещеры причудливые, квакающие, вывернутые отголоски.

— Хватит, старая! — гаркнул Гыргыт. — Совсем разум потеряла? Ща живо палкой мозги на место через глаз вставлю. Так, чтоб лишний раз не звенело!

Вмешалась и Шаухар. Вцепилась в меховой плащ, повисла на нем всем телом, пытаясь оттащить разъяренную орчанку в сторону.

— Лахшаа, остынь! Хватит! Не надо! Мы все хотим, чтобы Ухтар жил!

«Кроме меня», — подумал Гэдж отстранённо.

— Да, хотим. Ухтар — лучший воин племени, — не без потаенной гордости сообщил Гыргыт. — Два раза медведя в одиночку добыл, а однажды — горную кошку… ох это и большой, хитрый и сильный зверь! Но Ухтар с ним справился, шкуру приволок — тёплую, мягкую, загляденье! А сейчас… — Он умолк. Взял Гэджа за шиворот, встряхнул, как кутенка. Прошипел в ухо: — Так что не обольщайся, хазг, помрёт он — тебе тоже не жить. Я надеюсь, ты это понимаешь?

— А ты, я надеюсь, понимаешь, что для того, чтобы ваш Ухтар выжил, ему придётся отрезать ногу? — спросил Гэдж в ответ. И, хоть говорил он совсем негромко, адресуясь одному Гыргыту, его, конечно, услышали все… Сумасшедшая Лахшаа злобно затявкала из глубин чудовищного плаща, словно бешеная лиса, Шаухар растерянно переводила взгляд то на Гыргыта, то на Гэджа, Ухтар издал едва слышный не то вздох, не то рык, больше похожий на стон. А чего, интересно, они все от меня ожидали — чуда? — вяло подумал Гэдж.

Гыргыт угрожающе засопел:

— Ногу, значит, отрезать, вот как? Это какой он тогда к лешему охотник и воин будет — без ноги-то?

Гэдж пожал плечами.

— Я сказал — а вы услышали. Другого способа нет. У него гангрена… мертвая кровь в ноге, он умрёт через несколько дней, если хворь не остановить. — Он исподлобья посмотрел на Гыргыта. — Ты сам это отлично знаешь.

Да — Гыргыт знал. И потому не стал спорить:

— И докуда резать надо, по-твоему? Ежели ступню отсечь и рану прижечь — будет толк?

— Нет. Резать нужно по колено — самое меньшее.

— А ежели здесь, посередке, меж коленом и лапой?

Иссечь берцовую кость? Гэдж медлил с ответом. «Легко сказать — отрезать ногу, — сказал он себе, — вот только интересно, как и чем? В этой-то грязи, темноте и без ничего…» Он в задумчивости потирал запястья, на которых до сих пор оставались следы врезавшихся в кожу веревок. Конечно, чем ниже будет проведено удаление, тем легче пройдёт выздоровление и тем проще будет впоследствии сделать протез. Но нездоровая синева на ухтаровой ноге поднялась уже выше щиколотки… А размозженная ступня вообще была обречена с самого начала — и резать её надо было сразу, пока не началось омертвение тканей, по меньшей мере еще неделю назад.

— Нет. Только по колено, — сказал он наконец. — По-другому вряд ли выйдет.

— Ниже, значит, нельзя? — проворчал Гыргыт.

— Нельзя. Это сложнее и опаснее. Кроме того, у меня нет необходимых инструментов для того, чтобы отсечь берцовую кость. Ланцетом здесь не справиться.

— А топором что, нельзя рубануть? — буркнул Гыргыт.

Топором? Гэдж повернул голову и взглянул Гыргыту прямо в глаза. И не сказал, прорычал — с яростью, неожиданной для него самого:

— Рубани. Какого пса я тогда тебе вообще здесь нужен?

Гыргыт раздражённо заворчал. Он что, всерьёз думал, что здесь можно ограничиться удалением ступни или трети голени? Гэдж показал пальцем:

— Видишь, до какого уровня уже поднялось воспаление? Если раздобудешь пилу, я могу попробовать иссечь кость ниже колена, чтобы сохранить сустав, но в таком случае не поручусь, что удастся удалить всю пораженную плоть целиком и гангрена не поползет выше, до бедра. А если это случится, ваш Ухтар потеряет ногу целиком.

В наступившей тишине стало слышно, как потрескивает в плошке с жиром конопляный фитилек. Только Шаухар отчётливо всхлипнула в тёмном углу.

Гыргыт молчал. Запустил руку в загашник, вытащил очередной шарик смолы, наверно, хотел сунуть его за щеку, но передумал. Покрутил шарик в руке, спрятал его обратно. Рыкнул сердито:

— Ну ладно, понятно… Пусть будет по колено, пёс бы тебя побрал!.. Чего ещё надобно, говори, постараемся обеспечить… Может, и не в лучшем виде, но хоть в каком.

Надобно было много чего. Того, что раздобыть здесь и сейчас явно не представлялось возможным.

— Свет. Кипяченую воду… много. Чистое полотно. Губку. Корпию или овечью шерсть. Хорошо, если найдёте уксус или вино... Ремни — чтобы перетянуть кровеносные жилы. — Гэдж запнулся: как ни накладывай ремни, как ни перетягивай сосуды, сто́ит только снять жгуты — и кровища из перерезанных жил хлынет потоком… Останавливать её в таких случаях предписывалось прижиганием или кипящим маслом… ну или плотно наложенным бычьим пузырем, если, конечно, оркам вообще удастся отыскать что-то подобное. Он бросил взгляд через плечо — на мрачно молчащего Гыргыта. — И верните мне мою сумку и все, что в ней было, в конце-то концов!

* * *

Ущелье, о котором говорил староста Керт, действительно начиналось невдалеке от деревни. Устье его пряталось в густом лесу, но, стоило углубиться чуть дальше в горы, склоны становились каменистыми и пустынными, за них кое-где цеплялись искривленные сосенки. Дозорные, высланные на разведку, вернулись через пару часов, Эодиль доложил:

— Ущелье отсюда к северо-западу забирает, аккурат по направлению к Скале Ветров. Тропа по дну тянется, но совсем узкая и тесная, лошадям только по одной пройти. И то, если это не наши степные кони будут, а местные лохматые лошаденки, которые в игольное ушко просочатся и по камням скачут, что твои козы.

— Отличное местечко для засады, — проворчал Бальдор.

— То-то и оно. Кто первым вздумает там ловушку противнику устроить, у того будет явное преимущество.

Они сидели в доме старосты, за крепким, отскобленным до белизны деревянным столом, на лавках, крытых плетеными из цветных тряпочек циновками. Дом был просторный, но без изысков, топившийся по-черному: с большим, выложенным из камня очагом в углу и волоковыми оконцами в прокопченном потолке. У стен стояли сундуки с плоскими крышками, служившие помимо прочего столами и лежанками, полки вдоль стен занимала крайне простецкая утварь и глиняная посуда. Дальний угол был скрыт за занавесью из цветастой ткани — за ней шуршали, опасливо шептались и иногда подглядывали в прорехи. В нетопленом доме крепко пахло козами: загон для животных помещался тут же, под одной крышей, отгороженный плетеной из тальника загородкой и выстеленный свежей соломой; его дальняя дверца, выходящая на выгон, была открыта.

— Ну, если вас это интересует, то по крайней мере одного разбойника вы ночью завалили, — сказал Эодиль Керту, косясь на любопытствующую козу, которая, пережевывая пучок травы, таращилась на него поверх загородки. — Мы нашли труп в ущелье, обочь тропы был камнями присыпан. Горло ему кто-то из ваших вилами распорол.

Староста вздохнул.

— Отрадно слышать. Хоть один по заслугам получил, тварь…

— Он почти голый был, в одной повязке набедренной… Видать, дела у орков и впрямь так себе, раз не только сапоги и оружие, но и всю одёжку с трупака ободрали.

Бальдор пристально разглядывал расстеленную на столе карту, раздобытую у Сарумана. Карта была выполнена на отлично выделанном листе пергамента и представляла собой подробное изображение Изенгарда и ближайших окрестностей (ну, настолько подробное, насколько гондорский картограф мог составить со слов горцев, охотников, заезжих торговцев и прочей шатающейся по местности сомнительной публики).

— От Сивой Балки до Скалы Ветров около пяти миль. В подавляющем большинстве дорога идёт по дну этого ущелья, которое местами узкое и непролазное, как дыра в заднице… Оркам и горцам это не помеха, но тяжеловооруженному коннику развернуться негде.

— С северо-запада к орочьему логову тоже не подойти, горы там непроходимы, мы это ещё пару недель назад выяснили, когда вокруг местность изучали, — заметил Эодиль. — Но с юго-востока возле Скалы речная долина, достаточно широкая и просматривается хорошо.

— Простреливается тоже.

— Ну, не без этого…

— Со жратвой у них, судя по всему, не очень, тем более они сегодня почти с голыми руками ушли, — заметил Бальдор. — Значит — жди вскорости следующего набега. Вопрос — где? Есть ещё деревни поблизости, которые могут для них интерес в этом отношении представлять?

Керт здоровой рукой почесал небритый подбородок.

— Червивые Холмы есть в предгорьях неподалеку, мили две к северу. Ну и, опять же, летние пастбища в горах…

— Отправьте гонцов к пастухам, пусть не сегодня-завтра весь скот переведут в загоны за Червивыми Холмами и следят там за ними, как за детьми родными… Чтобы ни одной козы в горах не осталось!

Керт засомневался:

— Рано ещё, горцы будут недовольны, да и загоны не подготовлены. Пастухи изворчатся…

— Ничего, поворчат — и перегонят. Это ненадолго. А тех, кто останется в горах, схарчат первыми, можете так им и передать… и хорошо, если при этом только козами ограничатся. На Червивые Холмы, кажется, ещё не нападали? То-то они там, я гляжу, непуганые все… А нам расслабляться никому не след, если мы хотим с этой орочьей напастью покончить. Давить надо всю разбойничью кодлу, а то житья нам не будет…

— Хочешь оркам в Холмах ловушку устроить? — спросил Эодиль. — Скот в долине заместо приманки использовать? Думаешь, они туда явятся?

— Жрать захотят — рано или поздно явятся. А Червивые Холмы на равнине расположены, оркам туда сложнее незамеченными подобраться.

— Но они об этом знают.

— Вот именно. Есть у меня одна мысль…

— Господин Бальдор!

Негромко стукнула дверь, в горницу заглянул один из дружинников. На руке его сидел крупный, унылого, какого-то странно потрепанного вида чёрный ворон — и при виде Бальдора взмахнул крыльями и отрывисто каркнул. Керт явно удивился:

— Это ещё что?

Бальдор медленно выпрямился на лавке, развернулся к вошедшему всем корпусом. Появление ворона явно ничего хорошего не сулило.

— Гарх! Ты ли это? Ну и видок у тебя, прямо сказать, ты как будто полдня в корзине просидел… Это посланник из Крепости, — пояснил он старосте. — Ну, иди сюда. — Он протянул ворону руку. — Показывай, что там?

Гарх вновь сипло каркнул; спрыгнул на стол и прошёл по столешнице, стуча когтями по дереву. К лапе его был привязан маленький кожаный футлярчик.

Бальдор снял футлярчик, достал вложенную записку, развернул, пробежал глазами. Лицо его, и без того хмурое, стало совсем похоронно-сумрачным. Он со сдержанной яростью втянул воздух сквозь зубы:

— Ну, так… Этого-то я и боялся.

— Что случилось? — спросил Эодиль.

— Дело дрянь, вот что случилось. — Бальдор с раздражением мотнул головой. — Звереныш пропал. Есть подозрение, что сбежал в горы — к своим, к оркам, короче… — Он сердито скомкал записку в руке. — Старик будет здесь в ближайшее время — и просит пока ничего без него не предпринимать… Что ж, подождем.