Сорочий бог (джен)

На Ламмас я проснулся от холода очень рано утром, ещё до рассвета. Сона крепко спала, и день ей предстоял тяжёлый; а потому я тихо укрыл её тонким шерстяным одеялом, ею же сотканным перед прошлой зимой для меня. Сердце моё было не на месте. Золотые косы моей любви горели теперь ярче обычного, как и случалось всегда с наступлением августа, и лишь это возвращало мне веру в жизнь.

Что-то оставалось таким, каким я его помнил, но весь остальной мой мир разваливался на части так стремительно и неотвратимо, что я и сам не мог понять, как ещё держусь. Семь дней подряд я засыпал по ночам скорее вопреки, от усталости, но и днём будто находился в тяжелом, мутном сне; луна больше не стеснялась, а потому висела над горизонтом постоянно. Взгляд её не становился пристальнее, напротив, казалось, она перестала высматривать на всей земле именно меня, и всё-таки лопатки мне чаще и чаще сводило протяжной ровной болью.

Маут пока ещё и не думал просыпаться — или не мог, для меня эта разница не имела сейчас большого значения. Кажется, за возможность уснуть снова у него на коленях, не беспокоясь ни о чем в мире, я готов был бы отдать теперь абсолютно всё, чем владел. Но это было невозможно, и потому нечего было даже и думать об этом.

Я потянулся и встал, чтобы впустить солнечный свет. Лунный зрачок заглянул внутрь первым, требовательно и бесцеремонно. На мгновение мне стало страшно за мою любовь, как если бы я мог точно знать, что луна сейчас смотрит на неё, а не на меня.

Сона, золотой цветок, нахмурилась во сне, и за одно только это я был готов пойти прямо к луне и сражаться с ней до последнего. Но оказалось достаточным просто закрыть снова шторы, чтобы мир, хрупкий и такой ценный сейчас, вернулся в наш дом.

Ложиться обратно мне не хотелось. Я вышел наружу, на холодные с утра ступени из гранита, и решил, что могу приблизить для себя праздник — разжечь костры, чтобы, когда проснётся моя любовь, сердца пламени бились уже уверенно и громко. За тем и застала меня Сона: я грел руки у седьмого костра, полыхающего на перекрёстке, и никакая луна не могла бы лишить меня уверенной весёлой ярости, наполняющей меня во время работы. Ладони мои были исцарапаны, а в волосах запутались листья.

— Совсем не бережёшь себя, светлая волна, — легко рассмеялась Сона, вынимая из распустившихся кос моих последний сухой листок. — Боишься, осень настанет без тебя?

Мало что могло бы заставить меня так замереть на месте, как эти её слова. Любовь моя знала меня лучше всех, и оттого, конечно, была права почти всегда, если речь шла о таких вещах — она читала меня быстро и без труда, и порой мне совсем этого не хотелось.

— Это неважно, — сказал тогда я, поднимаясь с колен, и тепло костра сразу стало намного дальше. — Зато начало работе уже положено, и тебе не придётся с этим возиться. Твори свободно, я займусь всем, что будет тебе мешать.

То, как она поцеловала меня в лоб, было похоже на первое дыхание осеннего ветра и показалось мне наполненным больше тоской, чем нежностью. Проследив за тем, как она уходит от меня к первому костру, я едва сдержался, чтобы не остановить её от этого.