Новая жизнь: вопреки смерти (джен)

Примечания:

Спасибо всем, кто дождался! И отдельное спасибо всем, кто останется тут после этой главы

Все в этом мире казалось странным. Он был похож на ту реальность, к которой Нечаев привык, но отчего-то казался мрачным… Влажный, неприятно теплый воздух пах дождем и мокрым деревом, а редкие порывы ветра — такого же теплого и влажного — приносили запах бензина и металла, словно от гаражей или с трассы. Сергей пытался понять, откуда все это доносилось, но только заблудился. На единственной дороге, к которой он вышел совершенно случайно, не было ничего, кроме одуванчиков и пучков травы, пробивающихся сквозь трещины в асфальте. Некоторое время он пытался идти по дороге, надеясь выйти хоть к чему-нибудь, но быстро понял, что это было безнадежно: дорога была прямой и узкой, а окружающий пейзаж — таким однообразным, что могло показаться, будто он ходит кругами, и сам этого не понимает. Одинаковые фонарные столбы на равном расстоянии с натянутыми проводами, редкие вышки электропередач, изрядно тронутые ржавчиной, одинаковые дома вдалеке с облезлой краской, скорее напоминающие коробки с окнами… Казалось, что даже трещины на странно сухом асфальте повторялись. От этого голова шла кругом, об этом не хотелось даже думать, — но заметив раз, сделать вид, что этого не было, не получалось. Местность была открытой, но все же Нечаев чувствовал себя как бы в ловушке, как будто шел не по дороге посреди пустырей с редкими домами, а по узкому коридору с тупиком в конце… У дороги же конца не было вовсе — она словно тянулась через весь этот мир. Пройдя по ней около километра, Сергей засомневался в том, что по ней вообще можно куда-нибудь прийти, и вскоре сошел с нее и направился к домам. Едва ли он признался бы в этом хотя бы себе самому, но в глубине души он надеялся найти там хоть одного человека, или хотя бы след присутствия людей… Самой странной в этом мире была тишина. Он не был похож на совершенно необитаемый и нетронутый — рукотворного тут было с избытком, — но казался совершенно заброшенным, будто люди были здесь, но давно покинули его, забыв одного только Нечаева. Одна мысль об этом заставила поежиться и ускорить шаг: мир в момент показался еще более неуютным, и мысль об одиночестве захотелось отогнать подальше.

Вероятно, впервые в жизни он почувствовал себя таким маленьким и беспомощным. В его памяти все еще было немало пробелов, темных пятен и каких-то смутных образов, которые он никак не мог расшифровать, но ни одно из его воспоминаний не содержало такого бесконечного одиночества. Даже в больнице после взрыва — он помнил это смутно, однако все же припоминал, — он чувствовал, что никому не было до него дела, но там кто-то все же был рядом, кто-то переворачивал и приподнимал его, когда он сам не мог этого сделать, кто-то кормил его с ложки каким-то пресным месивом, а иногда и мелко нарезанными яблоками, кто-то давал лекарства, водил куда-то по бесконечным белым коридорам, включал и выключал свет, крутил и связывал, когда он сходил с ума… Там он не чувствовал ничего, кроме неприятного сжимающего холода, но видел людей и знал, что мир за пределами больницы населен такими же людьми. Может быть, он даже рассчитывал на чью-нибудь любовь и защиту, ведь не могли все люди быть такими же холодными, как уставшие от него и ему подобных санитары! Тот холод, ощущение их равнодушия, был мучителен, вызывал то ярость, то отчаяние, но он сам чувствовал себя сильным, почти всемогущим: его вспышек ярости боялись; здесь не было этого холода, однако это противное влажное тепло было еще хуже. Тогда он знал, что можно закричать и броситься куда-нибудь в сторону чужой тени, чтобы получить каплю внимания несколько грубых прикосновений, отдаленно похожих на объятия, пару часов тяжелого сна без сновидений, а утром — мягкие расспросы от его бога. Здесь же кричать смысла не было: никто не услышал бы его и не пришел бы к нему… «Почему ты снова сорвался, сынок? Что так разозлило тебя на этот раз?» — сейчас он скучал даже по этим вопросам, хотя тогда далеко не каждый раз мог на них отвечать. Сейчас он скучал по любым человеческим голосам и жаждал услышать хоть какое-то их подобие. На ум приходили Рафики с их странными интонациями, слишком живыми для роботов, но какими-то неестественными в сравнении с человеческими, и говорящие вороны, и вопли сумасшедшего Петрова из динамиков в разгромленном театре… Он сейчас был бы рад даже такому. Здесь было слишком тихо, и эту тишину хотелось прервать хоть чем-нибудь.

— ХРАЗ! — зачем-то позвал он, мельком глянув на левую руку в истрепанной перчатке с обрезанными пальцами. Ответа не последовало — впрочем, другого Нечаев и не ожидал. Болтливого робота с шестью гибкими проводками и чуть вибрирующим на каждом слове динамиком, спрятанного в перчатке, уже пару месяцев как не было. Вместо него теперь был Харитон — маленький, сухой и как бы потрепанный не-совсем-человек с неестественно блестящими светло-серыми глазами и тем же шелестящим голосом… Здесь, в этом мире, его не было рядом, и Сергей даже не ожидал его увидеть, но хотел хоть на долю секунды прислушаться в надежде услышать в ответ его мягкий как бы торопливый голос. Надежда была тщетна, а тишина после этого стала еще более гнетущей: он вдруг с удивлением отметил, что единственным звуком здесь был шорох его шагов по мелким камушкам под ногами. Ни пения птиц, ни пения птиц, ни шелеста листьев, ни шума воды или ветра… Ничего.

— Хоть бы мусор какой подвернулся… — вслух проворчал майор, снова ускоряя шаг. Вокруг него только зеленые островки молодой травы перемежались с серыми пятнами голой земли с галькой, гравием и мелкими камушками. В реальности на таком пустыре наверняка валялась бы хоть одна бутылка из-под пива или лимонада, ржавая или не очень консервная банка или какой-нибудь фантик, — здесь же не было даже одинокого зеленого осколка или выцветшей бутылочной крышки… Казалось, что если тут когда-то и были люди, то их не было уже давно. Дома, ставшие теперь ближе, казались не просто старыми, а совершенно забытыми. Все окна в них были целыми, и сами стены с облезающей штукатуркой были чисты — ни одного кривого рисунка или надписи, которыми всегда отмечались заброшенные дома в привычном жилом мире… Это стало последней каплей.

Постояв пару секунд, Сергей вдруг сорвался с места, сразу же переходя на отчаянный бег. Раз или два он падал, споткнувшись обо что-то в траве, но тут же поднимался и снова бежал вперед, к домам… Он не знал, зачем бежит и почему так злится, но ему и в голову не приходило остановиться. Ему нужно было добежать до этих проклятых домов, и как можно быстрее, во что бы то ни стало! Расстояние, которое еще несколько минут назад, казалось ему внушительным, он преодолел будто бы в три прыжка, — а оказавшись рядом с домами, поспешил заглянуть в темноту за окном. Почему-то от этой непроглядной тьмы, от того, что он не увидел в ней даже смутных очертаний, его накрыло новым приступом гнева, и он, ни секунды не думая, изо всех сил ударил кулаком по мутному от пыли стеклу… Руку обожгло сначала холодом, а в следующий миг — неприятным болезненным теплом. Стекло было разбито вдребезги, и каждый из осколков, что вонзились в его руку, как бы обжигал, будто был горячим; горячей казалась и собственная кровь, стекающая по пальцам — липкая, густая… От этого хотелось отмыться, да и просто охладиться, но оглядевшись он не увидел поблизости даже мелкой лужи или росы на траве. Воздух же тем временем только нагревался — из теплого он стал знойным, почти горячим. Влага в нем сгущалась, образуя удушливый туман, все так же пахнущий дождем, мокрым деревом и чем-то затхлым… Каким-то краем сознания Сергей заметил, что его одежда и волосы уже промокли насквозь, будто он и впрямь попал под дождь, и по лицу течет не то вода, не то пот вперемешку со слезами. Он с трудом различал в густом тумане очертания собственной напряженной руки и алые капли крови на ней, дышать становилось все труднее, весь мир словно кружился и раскачивался, а внутри что-то все сильнее сжималось… Он изо всех сил цеплялся за остатки сознания, но это было тщетно: в конце концов все заволокло туманом. Не осталось ни мыслей, ни чувств, ни даже боли — только белая дымка перед глазами и в голове, ощущение мокрой одежды, липнущей к телу… и неожиданно мягкий удар о землю в тот момент, когда он упал. Казалось, что после этого удара не будет уже ничего…

И все же он снова ощутил запах дождя и мокрой травы, и тепло — не удушливо-влажное, а вполне сухое и приятное, и услышал пение птиц и шелест ветра в кронах деревьев… Порезанная рука уже не болела, и проверять, что с ней, ему не хотелось; не хотелось в целом двигаться или открывать глаза: он не мог вспомнить, когда последний раз чувствовал себя так странно и так хорошо. Он не вполне осознавал, в какой позе лежит, но она казалась идеальной. Он словно слился со всем миром, и это ощущение дарило небывалые покой и умиротворение… Впрочем, продолжалось это очень недолго: чем дольше он лежал так с закрытыми глазами, тем сильнее билось сердце и тем острее ощущалась неясная тревога. Что-то было не так — не с самим Нечаевым, а с миром… Так ему казалось. Поначалу это было далекое смутное ощущение, от которого было легче отмахнуться, чем обратить внимание, но чем дольше он так лежал, тем оно было ближе и сильнее. Он уже не просто закрывал глаза, а жмурился, будто боясь увидеть что-то… И все-таки не видеть вскоре стало невыносимо, и глаза пришлось открыть.

Взгляд сразу уткнулся во что-то белое и мягкое — Сергей только через несколько мгновений понял, что это было одеяло, в котором он запутался во сне. Недовольно поморщившись и стряхнув его с головы, он снова удивился — на этот раз тому, что лежал он на полу. Это он тоже понял не сразу: думать вообще было сложно; все мысли будто плавали в чем-то плотном и вязком, и лишь самые сильные, — и самые простые, — очень медленно и как бы обессиленно достигали сознания. Даже мысль о том, что разбудило его, вероятно, именно падение с кровати, пришла, как ему казалось, только минуту спустя. На деле же время ощущалось как-то странно, будто он был в Лимбо, и мгновения снова растягивались в вечность… Эта мысль заставила его тут же вскочить с пола и встревоженно обвести комнату взглядом; она, к его облегчению, оказалась именно такой, какой он ее помнил: даже царапина на лакированной дверце шкафа осталась на месте. Единственным, что здесь изменилось, были часы над кроватью: они остановились на половине первого. Обычно они тикали, и, хотя их стук тонул и глох даже в самых тихих голосах, в тишине их было слышно, и Сергей всегда просыпался и засыпал под этот звук… Сейчас же его не было, и без него было не по себе, как будто одиноко. Впрочем, еще более одиноко было от того, что сейчас нечему было бы заглушить тиканье часов. В доме было непривычно тихо: никто не ходил по коридору, не гремел кастрюлями на кухне, не подзывал своенравную кошку, не разговаривал и даже не возился за стеной, будто в доме и впрямь никого не было. Впервые с того момента, когда ему выдали болтливую перчатку, Нечаев остался по-настоящему один, — и это почему-то напугало его… Почти как в детстве.

Детство он все еще помнил смутно, обрывками, но среди этих обрывков ярким пятном выделялся один долгий зимний вечер. Это было за считанные дни до смерти его отца — тот уже не вставал с постели, почти не говорил, да и дышал будто через раз. От того, кем он был прежде, к тому дню осталась лишь бледная тень; болезнь словно высушила его, оставив только почти пустую оболочку. Впрочем, Сергей не помнил его здоровым, в его памяти он всплывал лишь мертвенно-бледным иссушенным призраком с болезненно горящими глазами… Это было страшно: он, даже будучи ребенком, понимал, что все это означает скорую смерть, и боялся сам стать однажды таким же. В тот вечер он остался наедине с отцом, — точнее, дома тогда были и его брат и сестра, но они в тот момент давно уже спали. Он сам уснуть так и не смог, и потому направился в дальнюю комнату, где лежал отец. Он тогда был сильнее своего отца, но рядом с ним отчего-то было спокойнее, чем с двумя детьми, и к тому же у его кровати всегда горела керосиновая лампа, хоть немного разгонявшая гнетущий мрак… Когда он тихо проскользнул в комнату, отец спал или лежал в забытьи, и шаги ребенка не разбудили его. Пока Сергей крался на цыпочках к кровати, его сердце едва не замирало, и он даже не знал, чего боялся сильнее: разбудить отца или обнаружить его мертвым. Отчего-то все в умирающем отце вызывало у девятилетнего Сережи необъяснимый иррациональный страх; от неестественного блеска его глаз, угасшего взгляда, белого осунувшегося лица с кровавой пеной на бескровных губах и хриплого присвистывающего на каждом выдохе голоса хотелось спрятаться… Сергей стыдился этого страха. Отца он вообще-то любил, да и среди сверстников пользовался репутацией отважного героя, которого не пугала даже огромная собака одного из соседей, но он ничего не мог поделать с этим. Тогда, в девять лет, он боялся только зубных врачей в открытую и своего больного отца — тайно от всех. Только ночью, когда все в доме крепко спали, а матери не было дома, он решился подойти к нему…

Встав рядом, Сережа склонился над ним и заглянул ему в лицо, — и сейчас оно показалось ему даже страшнее, чем днем. Раньше, до этой ночи, он был уверен, что самым страшным в этом лице были неестественно блестящие мутно-голубые глаза с совершенно угасшим взглядом… Теперь глаза были закрыты, — зато неверный дрожащий свет лампы придавал впалым щекам, темным кругам вокруг глаз и редким рыжеватым волосам до жути хрупкий вид. Казалось, стоит только коснуться этого иссохшегося тощего тела — оно развалится, рассыпется в пыль… Прикасаться к нему Сергей не стал, да и долго смотреть не смог. Он сел на пол и, привалившись к стене, стал ждать. Ему казалось, что эта промозглая сырая ночь будет бесконечной, что отец умрет у него на глазах, а он не сможет ничего сделать, что мать никогда не вернется, и он ничего не сможет сделать для брата и сестры… Ему было одиноко, тоскливо и тревожно. Может быть, тогда он впервые и почувствовал настоящее одиночество и в первый раз испугался этого чувства… Однако ему оставалось только закрыть глаза и ждать, когда эти чувства уйдут.

Воспоминание это было мучительным: Нечаев думал о той ночи всего минуту или две, но и от этого у него неприятно защемило в груди, как тогда… Думать дальше не хотелось — тем более что за ним тянулась цепь еще менее приятных мыслей. Той унылой бесснежной зимой — других, насколько помнил майор, в его родной Ялте не бывало — отец умер, и похороны пришлись на его десятый день рождения, о котором, к его сожалению, многие вспомнили, и ему досталось много неприятной жалости и банальных наставлений с общим мотивом: ты теперь старший мужчина в доме... Он потряс головой, чтобы отогнать эти непрошенные воспоминания, и шагнул к приоткрытой двери. Теперь ему еще сильнее хотелось найти хоть кого-нибудь, чтобы заглушить тоску и тревогу. Что угодно, лишь бы не быть одному! Даже если бы с ним не захотели говорить, он был бы рад и поговорить с вездесущей белой кошкой, которая смотрела на него так, будто понимала, что он говорит, и понаблюдать за тем, как Ира молча что-то вяжет, изредка улыбаясь или хмурясь каким-то своим мыслям… Его успокоило бы любое общество, любое проявление жизни рядом; на худой конец сгодился бы и цветок в горшке. В коридоре второго этажа, однако, не оказалось даже цветка. Там вообще не было ничего, кроме шести дверей, окна, лестницы вниз и стремянки, ведущей на чердак. Жизнь обычно сосредотачивалась в комнатах, но сейчас все они были так же пустынны, как коридор: из-за дверей не доносилось ни звука. На всякий случай Сергей все же заглянул в каждую из них — три спальни, считая и ту, из которой он только что вышел, ванная и еще одна комната с какой-то старой мебелью, — выглянул на балкон и посмотрел в окно, на задний двор, обнесенный высоким забором, но нигде не было ни души. Даже кошка не наблюдала за ним своими разноцветными глазами из какого-нибудь укромного уголка. Оставаться здесь не было смысла, и он двинулся вниз по лестнице, надеясь встретить кого-нибудь там. Надежда эта была в общем-то безосновательной: там тоже царила тишина, от которой было не по себе… И все же уже на нижних ступенях лестницы Нечаев заметил несколько пятен света, что падали из окошка в верхней половине кухонной двери.

Он еле сдержался, чтобы не побежать туда, как в своем странном сне. Смятения теперь не было, — в конце концов, он прекрасно понимал, где находится, да и одиночество было вполне объяснимо: все могли попросту уйти куда-то, пока он спал, — зато нетерпение разгоралось с каждым шагом. Ему хотелось узнать, кто остался с ним дома, куда ушли остальные и когда вернутся, хотелось услышать чужой голос, хотелось рассказать свой сон и нервно посмеяться над тем, как он его напугал, а может, и пересказать свое воспоминание, даже не ожидая никакого ответа, но зная, что он непременно будет… Ему хотелось просто обняться и ощутить чье-то тепло. Это тоже смутно напоминало детство и первые дни в кадетском корпусе — каким холодным показалось ему то место! — но сейчас он не стал об этом задумываться. Последняя ступенька осталась позади, и он уже дернул дверь…

Харитон сидел за столом спиной к двери почти неподвижно, низко склонившись над раскрытой толстой тетрадью — только его рука быстро двигалась, водя перьевой ручкой по бумаге. В некоторых вопросах он предпочитал забыть обо всех технологиях и делать все по старинке… Ощущение сцепления с бумагой, скрип ручки и блестящий чернильный след, который потом постепенно высыхал на воздухе, не заменили бы ни электронная записная книжка, пусть и со световым пером, ни тем более «Мысль». Это была одна из немногих вещей, которые он мог делать только в человеческом обличии и по которым скучал, став бесформенным сгустком полимера. Сейчас ему казалось, что создать себе тело, хоть сколько-нибудь похожее на человеческое стоило хотя бы ради этого… Впрочем, подумать об этом как следует он не успел, да и не захотел. Мысли его блуждали где-то в других мирах, совершенно свободные, а взгляд упирался в страницу, которую он покрывал замысловатыми узорами. Комета с длинным извилистым хвостом, множество четырехгранных искр, морские волны с пеной, языки пламени и смутные очертания вроде бы знакомых лиц — все плавно переходило друг в друга так, что даже он сам с трудом различал, где заканчивается одно и начинается другое. В общем-то это было ему и не нужно: его завораживал сам процесс рисования и линии, которые оставляло его перо, и он едва ли вообще задумывался о том, что какие формы принимают эти линии… Он набрасывал те образы, что вставали перед его мысленным взором, и казалось, что они перетекали из воображения прямо на бумагу через руку, минуя разум. Он рисовал, не замечая ни хода времени, ни ветра, что дул в открытое окно, норовя перевернуть страницу его блокнота, — он прижимал ее пальцем и держал его на этом месте уже добрых полчаса, если не дольше, — и не заметил, как ударилась о стену распахнутая дверь. В тот момент, когда Сергей подошел к нему, он как раз поставил перо в чернильницу и выпрямился, чтобы окинуть взглядом всю картину, — и не сразу сменил позу, когда его вдруг обняли сзади.

— Я так тебе рад, Тош! — воскликнул Нечаев, резко поднимая Харитона с места — тот вскрикнул и дернулся от неожиданности. — Без тебя было бы одиноко… и во время сбоя тоже, кстати. Я, может, только благодаря тебе и не свихнулся там… Ну и если бы не твои способности, то я бы там не справился! Ты извини, что я тебя не слушал, хренью называл, затыкал, грозился провода повыдергать и вообще обижал по-всякому… Ты не хрень, честное слово!

Отчего-то он сейчас стал непривычно болтливым и откровенным: обычно он успевал несколько раз подумать, прежде чем высказать какую-нибудь мысль, и выражал далеко не каждую. Те, кто не знал его достаточно хорошо, принимали его грубость за несдержанность и думали, что он просто не понимает, когда, кому и что можно говорить, иногда даже едва ли не прямо в глаза говорили, что контуженному не следовало бы позволять лишний раз говорить… На деле же так думали лишь те, с кем он не видел смысла особенно любезничать. Штокхаузен был жалким напыщенным подхалимом, высокомерным со всеми, кого считал ниже себя, — и при этом откровенно недолюбливал Нечаева. Он в любом случае нашел бы в его словах что-нибудь оскорбительное или воспринял бы их как свидетельство недалекого ума; так зачем было лишний раз тратить силы, подбирая выражения повежливее? К тому же слушать, как он визгливо возмущается, было куда веселее, чем получать в ответ на попытки быть вежливым прозрачные намеки на свою глупость… С другими людьми, помимо Штока, он был куда более сдержан и корректен, и они в большинстве своем считали его просто резким и не очень-то приветливым. Сейчас же он и впрямь утратил контроль если не над собой в целом, то над своими мыслями и словами уж точно. Все, что приходило на ум, так и просилось быть высказанным, и мысли текли до странного быстро и легко… Впрочем, долго думать о своей манере общения, отношении окружающих и противном заместителе Сеченова ему не пришлось: мыслей было много, но они пронеслись и ушли так же быстро, как первое радостное возбуждение от встречи.

Немного успокоившись, Сергей, наконец, присмотрелся к Харитону, которого все еще держал на руках. Он казался почти невесомым и каким-то трогательно хрупким — прямо как тот ребенок в круглых очках в Лимбо. Его хотелось защищать и оберегать тем более, что сейчас с него слетели очки, и несколько прядей длинных неухоженных волос упали на лицо… Вид у него был неряшливый и откровенно растрепанный, но в то же время отчего-то милый. Во всяком случае, Нечаеву хотелось обнять его покрепче или погладить по голове, как растерянного ребенка… Еще через пару секунд, вспомнив о том, что его друг без очков был почти слеп, он смутился и как бы придавленно проговорил:

— Прости, я это случайно… Ты только не волнуйся, ладно? Я сейчас поищу их. Надеюсь, не разбились, — но Захаров смотрел на него совершенно спокойно. Он не паниковал и не щурился близоруко, как можно было бы ожидать от подслеповатого профессора, только что потерявшего очки. Он только смотрел на него своими неестественно блестящими зеркально-серыми глазами и криво, но тепло улыбался уголком бескровных губ… Казалось, он даже не был особенно удивлен всему, что только что случилось, — хотя он в принципе редко показывал удивление.

— Не утруждай себя, Сереж, — усмехнулся Харитон, вытянув одну руку с выпущенными жгутиками куда-то назад, а второй убирая с лица упавшие волосы. — И извинениями — тоже: пожалуй, я даже тронут таким проявлением любви. Впрочем, советую тебе впредь быть поаккуратнее… но сейчас осуждать тебя даже не думаю.

Договаривая фразу, он уже протирал клетчатым платком очки, безошибочно притянутые телекинезом — все такой же невозмутимо-спокойный. Все происходящее было для него в общем-то закономерно и логично — он только был несколько обескуражен в первый миг, когда его вдруг подхватили на руки. Непривычно крепко спящий днем Сергей, липкая красноватая лужица на кухонном полу… Увидев эту лужу, он уже ждал от друга какой-нибудь странной выходки, и его и впрямь тронуло то, что тот первым делом решил обнять его: прежде из людей его так любили только Ира и, может быть, мать. Первой сейчас не было дома, второй почти двадцать лет как не было вовсе…

Теперь же он знал, что его искренне любит еще и грубоватый и с виду совершенно независимый Нечаев. Его любовь он ощущал примерно так же, как привязанность диковатых дворовых кошек, которые доверяли лишь двум или трем людям во всем мире. Себя он временами сравнивал с одним из тех самых котов — облезлым, недоверчивым, бесконечно преданным тем, кто смог завоевать его доверие, но ни на миг не подчиняющимся даже им… Такой он когда-то подобрал свою кошку — грязно-серого тощего котенка с кровоточащим ухом и гноящимися глазами, оказавшегося после мытья белоснежным. Кошка, рожденная домашней, оказалась выброшенной, — и таким же он ощущал себя: когда-то давно он прочитал, что человек — социальное существо, нуждающееся в обществе себе подобных. То же общество, что окружало его тогда, не только не нуждалось в нем, но и не желало видеть его рядом. Он чувствовал себя таким же брошенным котенком, обреченным либо научиться обходиться без помощи, либо погибнуть… Теперь, поймав себя на мысли о том, что он больше не так одинок, он даже удивился, — и это удивление тут же вернуло его из собственных мыслей в реальность. Благо, задумался он всего на несколько секунд, и Нечаев не успел сказать ему ничего важного, а точнее, не сказал вообще ничего.

— Что-то у меня с головой не то… Как будто я нажрался или головой приложился основательно, — не то пожаловался, не то объяснился Сергей, усадив Харитона обратно и садясь на соседний стул.

— Ты нашел в дальнем кухонном шкафу банку компота, верно? — как бы невпопад спросил в ответ Захаров, взглянув на него поверх очков.

— Нашел и попробовал. Он странный какой-то был, но пить сильно хотелось, а из крана вода ржавая текла, — с виноватым вздохом признался майор. — Я выпил пару стаканов, потом меня как-то разморило… Стой, так он что, был испорченный?

— С сорокового года там стоял. Я удивлен тому, что только забродил… Но тебя не разморило, а развезло, хотя и не так сильно, как могло бы, — спокойно пояснил профессор.

— Да ебучие пироги… — Сергей вдруг сам усмехнулся своему ругательству. — Я же не сильно буянил? Не врезал никому?

— Ты вообще не буянил — пошел наверх и лег спать. Признаться, мы даже удивились этому: Катя говорила, что раньше ты пил нечасто, но если уж напивался, то засыпал, не доходя до кровати. Да и выкинуть что-нибудь обычно все же успевал… Впрочем, внезапные объятия, пожалуй, можно считать за выходку. Знаешь, я не склонен моментально доверяться любому, кто скажет мне несколько теплых слов, но когда ты делаешь нечто подобное, будучи пьяным, то не верить трудно. Так что я тронут.

— Да не за что… Просто привязался к тебе после всего, что было, понимаешь? Когда ты мне все про шефа рассказал, я до последнего боялся, что это окажется какая-нибудь ловушка, и ты от меня избавишься, как только я сделаю то, что тебе нужно, или по крайней мере обещания свои не выполнишь. Так… бывало уже. Я в тот момент вообще не понимал, кому тут можно верить, потому что все либо врали, либо сами почти ничего не знали. Я и решил верить тебе — ты ведь один все время рядом был, да и полимерная сопля, которая врет… даже звучит странно.

— А ведь я мог бы… Я, конечно, сопля, но с человеческим интеллектом, — а люди вполне способны на ложь, как ты знаешь. Но за доверие я тебе благодарен вдвойне: если бы ты решил не верить и, скажем, выкинул меня, мне пришлось бы очень туго. Человеку трудно выжить в полном одиночестве, а уж аморфному существу массой в триста граммов… Умереть я, конечно, не мог, но это не значит, что мое существование было бы легким и приятным. Даже чисто психологически одному тяжело.

— Это уж точно, одному паршиво, даже если вроде как все нужное есть… Где, кстати, Катя и Ира? И… и Дмитрий Сергеевич тоже?

— Тебе не по себе от тишины?

— Ага, не по себе. Непривычно это… да и сон дурацкий приснился — там вроде ничего не происходило, но мне было хреново просто потому, что рядом никого не было. А потом я проснулся один… Даже показалось, что меня все бросили. С тобой, конечно, намного легче, но все равно как-то странно.

— Знаешь, мне тоже не по себе: кажется, впервые за последние два месяца здесь так тихо. Я всегда считал, что люблю тишину и предпочитаю одиночество, но дело, похоже, оказалось в другом… Лучше одиночество, чем нежеланная компания, но вот с теми, кого ты выбрал сам, много лучше, чем одному. Вас я выбрал, — признался вдруг Харитон.

— И я бы тебя тоже выбрал… если бы выбор дали и дали познакомиться с тобой, — тепло усмехнулся Сергей. — Но ты так и не сказал, где все.

— А? Ах да… Ты не волнуйся: Ира и Катя уехали ненадолго к матери — вроде ей помощь с чем-то нужна была, да и что-то она хотела передать. Тебя тоже взять хотели, но ты спал, и тебя решили не тревожить — тебе все еще нужен покой. Наверное, скоро уже вернутся… А Дима, видимо, учится держать ручку своими «клешнями» где-нибудь в укромном уголке. Он жаловался, что чувствует себя беспомощным, а я заметил ему, что Рафики вообще-то вполне могут делать почти все, что могут люди, но он не удосужился этому научиться.

— Хотел бы я поехать с ними… Когда мне уже можно будет выходить? Дома с вами всеми хорошо, но в четырех стенах мне иногда бывает скучно, понимаешь?

— Вполне: жизнь должна быть не только комфортной, но и деятельной, иначе в ней становится тесно. Ты идешь на поправку, и новые впечатления, пожалуй, даже пойдут тебе на пользу… Я думаю, уже на следующей неделе ты сможешь выйти на улицу — к тому же у нас есть некоторые дела, для которых требуется твое личное присутствие.

— Правда? Не врешь, чтобы я отстал? Если еще рано, говори прямо — не маленький, пойму, — с какой-то детской напускной небрежностью сказал Нечаев. Примерно так спрашивал бы о возможности погулять десятилетний Сережа в лазарете кадетского корпуса — ему как-то довелось провести там две недели. Первые несколько дней ему было так плохо, что он даже не мог понять, один ли он в палате, или рядом есть кто-то еще, но после быстро пошел на поправку, вскоре заскучал и начал ежедневно донимать врача на обходе вопросами… Воспоминание всплыло неожиданно, но едва ли было неприятным — он просто рассеянно отметил это сходство положений.

— Не вру, конечно: я вообще не любитель врать без веской причины, — мягко улыбнулся Харитон. — Но нам по меньшей мере необходимо забрать твои вещи из общежития, где ты жил до сбоя. Сейчас у тебя есть только пара комплектов нижнего белья, две пижамы и то, что было на тебе во время сбоя, — но ты, наверное, догадываешься, в каком оно состоянии…

— Прорезанное, порванное и прожженное, заляпанное кровью, грязью, машинным маслом и какой-то неведомой липкой хренью? — шутливо-высокопарно спросил Сергей, вдруг развеселившись.

— В общих чертах — да. Мы, конечно, отстирали все, что могли, и зашили, но не то чтобы от этого вид стал намного лучше. Выйти на улицу, если кроме этого есть только пижама, — сойдет, но приличным это не назвать… Да и одного комплекта одежды маловато, — говорил Захаров бесстрастно и деловито, но его обычно холодные глаза словно улыбались. — А потом, ближе к концу недели, нужно будет съездить в «Павлов» на обследование.

— Катя сможет пойти туда со мной? Не то чтобы я сильно боялся, но атмосфера там… довольно-таки гнетущая, — нервно усмехнулся майор.

— Гнетущей ее делают твои воспоминания — твои и твоих товарищей по несчастью. Их там и впрямь слишком много, и едва ли хоть одно можно назвать приятными, — спокойно заметил профессор. — Даже мне временами становится не по себе, хотя меня сложно таким пронять: я уже тридцать девять лет, — ну или сколько я себя помню, — ловлю чужие эмоции… и из них лет двадцать постоянно бываю в больницах и лабораториях и наблюдаю за чьими-то страданиями. Врачу, в особенности нейрохирургу, положено быть черствым и циничным, ученому — так и вовсе без чувств, — но я всего лишь флегматичен, насмешлив и замкнут. Эмпатия — мое проклятие, от которого я не хочу избавляться. В общем-то я привык видеть, как люди страдают и умирают, и свыкся с мыслью о том, что всех не спасти… В больницах никогда не бывает приятно, но «Павлов» — особый случай… Могильник. Удачное, меткое название: это место будто жизнь высасывает, отказывает в праве на личность, сводит к одному только телу, у которого условный рефлекс — высшая форма психики, и даже в этом смысле отказывает в праве на индивидуальные особенности… А иногда и личность полностью отбирает. Впрочем, дело тут не в месте. Атмосферой и, если это можно так назвать, энергетикой места наделяют разумные существа и их действия.

Поначалу он смотрел на Сергея, медленно переводя взгляд с его прозрачных синих глаз на белый бинт под отросшими темными волосами, но мысли его уносились все дальше и дальше… Ближе к концу своего странного признания он прикрыл глаза, медленно раскачиваясь на месте, будто впал в транс. Именно так для него начиналось Лимбо — не то дрема, не то глубокая задумчивость... Этого состояния он не боялся. С того дня, когда он, спасая друга в коллективном сне, неожиданно научился подчинять видения себе, прошло уже два месяца, и он успел хорошо освоиться в своем подсознании. Он давно научился выходить из Лимбо по собственному желанию даже легче, чем большинство его знакомых просыпались после обычного сна, а сам мир снов был для него по меньшей мере любопытным изменчивым местом со своими законами, которое можно было исследовать... Вероятно, он бы незаметно для себя ушел в это состояние, если бы в его мысли не ворвался раскатистый низкий голос:

— Харитон! Ты чего поплыл? Тош! Тоха! Что ты такое несешь? ХРАЗ! Очнись уже! Ты вообще меня слышишь? — и теплая широкая ладонь, тормошившая его за плечо, будто выдернула его из вязкого прозрачного полимера, в который он словно медленно погружался.

— Прости, Сереж. Я и впрямь поплыл, — вздохнул Харитон, снова протягивая руку назад, чтобы притянуть с помощью телекинеза чашку с остывшим крепким чаем. Несколько быстрых судорожных глотков, неожиданная горечь на языке — и наваждение пропало окончательно. Теперь, вспоминая образы, что всплывали в мыслях, и свои слова, он сам себе удивлялся: таким он показывался только перед Ирой, и едва ли был готов высказать эти свои мысли Нечаеву, тем более в такой момент… Майор казался приземленным и бесконечно далеким от подобных размышлений, и к тому же явно побаивался больницы. Ему не следовало знать, что его невозмутимый друг тоже недолюбливает это место. Если бы Захаров был верующим, он мысленно молился бы, чтобы тот просто не понял его, посмеялся над тем, как он бормотал какую-то бессвязную чушь, отключаясь на ходу… Однако Сергей будто бы понял.

— Значит, не мне одному в «Павлове» плохо? Я не сошел с ума?

— Я полагаю, пациентам там хуже, чем в большинстве больниц, потому что туда попадают в основном со сложными состояниями, а сотрудникам, не лишенным эмпатии, не по себе — потому что плохо пациентам… Во всяком случае, это единственное логичное объяснение, которое я могу дать. Может быть, если бы тогда, десять лет назад, твои повреждения были легче, а Катя выжила и могла навещать тебя, то и тебе атмосфера там не казалась бы такой гнетущей, поскольку ассоциации были бы другими, — пояснил Харитон, снова овладев собой. — Ах да, ты спрашивал про Катю, верно? Что ж, будет лучше, если она будет рядом. По меньшей мере так тебе будет спокойнее, а это имеет значение. Главное, о чем я тебя попрошу, — постарайся не бояться самого обследования. Там не будет ничего болезненного, это я могу пообещать.

— Постараюсь не бояться. Да и чего там бояться, если вы с Катей рядом будете? К боли я вроде как привычен, если ее вообще выдержать можно, — безмятежно улыбнулся Нечаев, довольный тем, что друг вернулся к нему и опять вел себя привычно.

Он хотел еще что-то сказать, задать один странный вопрос, назревавший у него уже давно, перевести тему, чтобы услышать какие-нибудь новости из внешнего мира или многословные объяснения профессора, но он не успел. На улице, но совсем близко раздался шум мотора, и за окном промелькнула тень, слишком большая для обычной легковушки. Отчего-то он сразу понял, кто приехал, и сразу бросился встречать их едва ли не наперегонки с Захаровым… И они не ошиблись. Из зеленой «буханки», остановившейся у дома, торопливо выбрались Катя в потрепанных брюках не по размеру и широкой клетчатой рубашке и Ира — в длинном красном платье в белый горошек и наброшенной поверх него армейской куртке. Выглядели они обе небрежно, даже странновато, но именно сейчас они казались особенно живыми и жизнерадостными, будто эта поездка к матери вдохнула в них ту легкость, что была в детстве… Сергей тут же бросился обнимать жену, и его примеру последовал Харитон — правда, чуть медленнее и спокойнее. Пару минут они обнимались в метре от машины, не замечая ничего вокруг, но вскоре странная возня и приглушенные голоса в фургоне все же привлекли их внимание.

— Мы тут еще кое-кого привезли. Говорят, конечно, что незваный гость хуже татарина, но мы вроде за дружбу народов, — объяснила Катя, кивнув на все еще закрытую заднюю дверь. За стеклом в ней можно было разглядеть цветастый платок бабы Зины и — чуть дальше — что-то розовое или сиреневое, не то крашеные волосы, не то косынку.

— Это как-то неожиданно вышло… Я это предложила, моя была идея. Извините, что вот так внезапно, лучше, конечно, было вас предупредить… — прибавила Ира, все еще не выпуская руки мужа. Возможно, она сказала бы что-то еще, но ее прервали тихий скрежет открывающейся двери и резковатый голос матери:

— Сам же дел натворил, а теперь за меня и невесту свою прячешься? Нет, так не пойдет! Давай, будь мужиком!

После же оттуда, откуда-то из глубины автомобиля, раздался до боли знакомый возглас, не то отчаянный и загнанный, не то истеричный:

— Да я был не в себе! Прошу, пощадите меня! — это был довольно высокий, резковатый и неестественно выразительный мужской голос. Голос, который Нечаев узнал бы и через двадцать лет, голос, который откровенно выводил его из себя в треклятом театре и там же, как он думал, умолк навсегда…

— Петров?! — выкрикнул Сергей помимо собственной воли. Прозвучало это угрожающе, хотя на деле запугивать его он и не думал, — и в ответ ему раздалось жалобное скулящее хныканье, какого он не ожидал бы даже от вечно переигрывающего Петрова.

— А вот об этом стоило предупредить заранее тебя… и мы бы предупредили, если бы планировали все это, — мягко и несколько виновато произнесла Катя, обнимая мужа за плечи, согревая его и успокаивая. — Но это ничего, мы скоро все объясним! Ты только не паникуй, ладно?