Новая жизнь: вопреки смерти (джен)

— …смотреть особенно не на что, конечно, он спит… Но если вам любопытно, то можете заглянуть к нему, вреда от этого не будет. Только не удивляйтесь, если он вас мамой назовет, например…

— Да чему ж тут удивляться? К матери наверняка хочет, беззащитный такой… Где его мать-то, знаешь? Надо бы ей написать — может, хоть на день приедет, ему все легче. Да и остальная его родня — не может же быть, чтобы совсем никого! С родными все легче, даже тебе вон… а то бы ты ту карточку на стену не повесил. Нашел ты его семью?

— Нашел… может быть, лучше бы не находил, — Харитон вздохнул, не то печально, не то досадливо.

— Неужто померли все? — удивилась баба Зина. — По нему не скажешь… Молодой совсем, мать с отцом наверняка не старики еще…

— Я тоже так подумал, и попытался их найти. Хотел им написать, что произошла ошибка, и сын их не погиб, а потерял память, но теперь ее восстанавливает — что-то в таком роде… Весь архив перерыл, и нашел… Отец его умер от туберкулеза в тридцатом, Сергею тогда и десяти не было, младший брат в сорок пятом без вести пропал — десять лет никаких новых сведений, скорее всего, погиб и похоронен где-нибудь в безымянной могиле. Мать… не то исчезновение обоих сыновей ее подкосило, и она так и не оправилась, не то ей просто не повезло — ранняя деменция… Она в доме престарелых под Ялтой, и состояние, судя по последним сведениям, без изменений уже несколько лет: ничего не помнит, знакомых не узнает, о себе позаботиться не может. Есть у него еще сестра — так о ней я и вовсе ничего не нашел, кроме даты рождения. Весь архив перерыл, даже свидетельство о браке его родителей нашел, с восемьсот девяносто третьего года, а о ней только: «Нечаева Дарья Алексеевна, родилась четырнадцатого апреля тысяча девятьсот двадцать восьмого года» — и все… и пара детских фото еще, их общих. Я бы предположил, что она умерла еще ребенком, но тогда была бы запись о смерти… Наверное, из страны уехала, но когда, куда, под каким именем, неизвестно. Не с кем, в общем, связываться, некому рассказывать, что он жив и идет на поправку…

— А оживить их, как Катю с Ирой… Ты ж почти волшебник, ты все можешь, Тош! Неужели совсем ничего нельзя сделать?

— Как бы мне этого ни хотелось — ничего, — он снова горько вздохнул. — Я не волшебник и могу далеко не все… и наука не всесильна. То, что с вашими дочками получилось, я уже чудом считаю: до последнего не был уверен, а уж с ними…

Сергей не спал. Он был слаб, но голоса разбудили его… Может быть, он бы заснул снова под монотонный голос своего друга, но тема привлекла его: поврежденная прежде память крепла день ото дня, и в ней все чаще всплывали события не только последних двадцати лет, но и более ранние, из детства, которое он и без того помнил не слишком отчетливо, — и все же помнил. Теперь он вспоминал все заново, и ему все чаще хотелось снова встретиться с родственниками, хотя бы чтобы показать, что он жив и помнит их… Ему хотелось узнать, куда их занесла жизнь за те десять лет, что он прожил, ничего не помня; теперь же, получив ответ, он и сам был ему не рад: он словно только что остался круглым сиротой. Он не привык плакать, особенно на людях, но сейчас слезы сами набегали на глаза, и он мог только попытаться отвернуться, чтобы этого никто не видел.

Прохладная тонкая рука легла на плечо внезапно, заставляя вздрогнуть и напрячься. Ему показалось, будто он что-то сделал не так, и его поймали… почти как во время разведки на войне: веди себя тихо, чтобы не заметили, а если покажется, что начинают подозревать, то будь тихим вдвойне. Он пытался сделать это сейчас — притвориться спящим, сделать вид, что ничего и не слышал, или не понял… И все же его раскрыли. От этого маленького не-совсем-человека, казалось, не ускользало ничего, и его слезы не стали исключением.

— Не прячься, — прошелестел мягкий с едва заметными механическими нотками голос почти над ухом. — Это ведь естественно — плакать по умершим…

— Это все правда? — почему-то тоже шепотом спросил Сергей, приподнявшись. — Тут не может быть ошибки?

— К сожалению, не может. Мне жаль, что ты узнаешь это вот так, без всякой подготовки, но рано или поздно тебе следовало это узнать... Если не сейчас, то через пару недель или месяцев ты бы спросил меня об этом — или не меня, а кого-нибудь другого, но итог был бы один: вечно избегать разговора или лгать о том, что твоя семья благополучно живет где-нибудь очень далеко, было бы невозможно.

— Твоя правда. Ложью и недомолвками я сыт по горло. Пожалуй, лучше уж знать правду, пусть и такую…

— …но узнавать ее больно, верно?

— Верно, — обессиленно выдохнул Нечаев, снова пытаясь упасть на подушку. Получилось — в объятия Харитона, который словно только этого и ждал. Отпускать его так просто он явно не собирался…

— Так выпусти эту боль, раз она есть. Пока она внутри и только там, вреда от нее уж точно больше, чем от слез.

Он сам казался совершенно спокойным и невозмутимым — у него было какое-то собственное особое спокойствие, не свойственное обыкновенным людям, — но только на первый взгляд. Всего на секунду подняв глаза, Сергей встретился с ним взглядом и увидел, что его собственные глаза — холодные и будто бы и вовсе не живые — полны слез… Каких усилий ему стоило говорить мягко и ровно, знал только он сам: у него была своя собственная маленькая трагедия, и он особенно не скрывал ее от тех, кто был готов слушать. Сергей был как раз из последних. Он знал все.

— Может, ты меня и не понимаешь… Ты ведь своих не любил! — мысль вырвалась внезапно, и Нечаев тут же пожалел об этом, ожидая вспышки гнева, но Харитон лишь вздохнул:

— Отца — не любил. Его и причин любить не было: Сеченов, только без его обаяния и благих намерений… или постаревший Раскольников со своей теорией — тут уж как тебе больше нравится, суть одна. Брат в общем-то был бы неплох, если бы не был так зависим от чужих мнений… А вот мать я любил. Она одна ко мне с теплотой относилась, не винила за то, что я посмел быть нежданным близнецом, и просто верила в то, что я могу быть хорошим человеком… Она первой умерла, и после мне временами казалось, что я ее подвел. Она ничего особенного и не ждала от меня — просто хотела видеть меня добрым, честным человеком, а я… — он замолчал на миг, а после вдруг одернул себя: — Ну, сейчас не обо мне… Пожалуй, в том, что я тебя не понимаю, ты прав: у каждого своя боль, и я не могу проникнуть в твои мысли и почувствовать все то же, что и ты. Но я могу знать, что тебе сейчас чертовски больно, и сочувствовать тебе… и желать, чтобы твоя боль если не утихла, то хотя бы стала переносимой. Жаль, что унять душевную боль труднее, чем телесную…

Дальше были только всхлипывания и какая-то невнятная воркотня. Сергей пытался говорить что-то, но слова никак не складывались в предложения и повисали в воздухе обрывками, Харитон что-то тихо отвечал, но он не понимал его слов; сами слова понимать было и не нужно: важно было только чувство, его удивительно мягкий и ласковый голос, его тонкие, но на удивление сильные руки, не выпускающие из объятий… важно было его присутствие. Сейчас Харитон будто бы отдавал себя всего, все то тепло, что только у него было, впитывал в себя боль и давал взамен свет. Он сам чувствовал, как все внутри замедляется и будто бы перетекает, но покорно продолжал: Сергею это сейчас было нужнее, чем ему… Это длилось, казалось, целую вечность, но сколько времени прошло на самом деле, не мог сказать ни один из троих. Баба Зина только растерянно стояла рядом и гладила плачущего майора по плечу… Все это продолжалось до тех пор, пока Нечаев не открыл глаза и не произнес, слабо улыбаясь уголком рта:

— Никогда бы не подумал, что меня будет обнимать кто-то твоего масштаба…

— Знаешь, что я сейчас понял, Сереж? — медленно проговорил Харитон, убирая с его лица мокрую прядь волос. — Все же все мы люди, даже я… От человеческой личности и человеческих чувств нам никуда не уйти, каков бы ни был масштаб. Тебя это тоже касается: ты можешь казаться сколь угодно несокрушимым, но ты тоже чувствуешь боль.

— Мы… мы поедем навестить ее? — робко, почти по-детски спросил Нечаев.

— Разумеется! Когда тебе станет получше, мы поедем к ней и по меньшей мере попробуем перевезти ее куда-нибудь поближе к нам, если это возможно, — пообещал Харитон. — Может быть, она вспомнит тебя, и ее память начнет проясняться… Тебе же становится лучше, когда Катя рядом, верно?

— Верно, — он снова улыбнулся — на этот раз обнадеженно, — и уткнулся лицом в грудь друга, не то прячась, не то просто обнимая его. Последние остатки слез впитывались в болотно-зеленую шерстяную жилетку; от него пахло крепким чаем, чернилами и почему-то — костром и травой… За то время, что Харитон ухаживал за ним, Сергей успел привыкнуть и к неизменному запаху чая и чернил, которые он всегда приносил на одежде, и к тому, что к ним всегда примешиваются какие-то новые запахи, и к его шерстяным жилеткам и пиджакам, которые, казалось, видели если не Гражданскую войну, то Отечественную точно, и к его негромкому голосу, который часто многословно комментировал все, что происходило вокруг. Когда Нечаев пребывал в полудреме, этот голос сообщал ему, который час, какая погода, как идут дела у Кати и ее сестры Иры, и как он сам выглядит, — и иногда уговаривал приподняться и поесть немного; когда же он бодрствовал, они нередко подолгу разговаривали о каких-нибудь пустяках, и Сергей каждый раз поражался тому, что этого человека — или не совсем человека — кто-то мог считать замкнутым мизантропом… Кто бы что ни говорил о Захарове, Сереже с ним было спокойно, безопасно и до странного уютно. Он ни минуты не жалел о том, что поверил ему в тот момент, когда вскрылась правда… Он помнил это смутно, но ему казалось, что его долго терзали сомнения, — но все-таки Харитон рассказывал ему о его прошлом, в то время как тот, кто десять лет называл его сынком, только пытался все скрыть. Вот и сейчас выходило так же: всю правду, пусть и чертовски болезненную, он узнавал от своего странного, но по-своему заботливого напарника по единственной миссии. Впрочем, думалось об этом как-то медленно и бессвязно, да и на место боли, вышедшей со слезами, не спешили приходить новые эмоции... Было удивительно спокойно и безмятежно, и усталый многострадальный мозг словно даже не предпринимал попыток чем-то заполнить эту безмятежность.

Одним глазом Сергей обводил комнату — она была небольшой, но непривычно уютной: его кровать, большая и мягкая, с которой можно было не бояться упасть из-за очередного ночного кошмара, занимала едва ли не четверть всей комнаты; окно прямо напротив кровати было приоткрыто, и легкий ветер трепал будто невесомую кружевную штору на нем; луч солнца скользил по массивному шкафу с зеркальной дверцей, такой же внушительной темной тумбочке и маленькому письменному столику в углу… Все здесь, начиная от выбеленного потолка и обоев с каким-то мелким рисунком, в который можно было вглядываться часами, и заканчивая толстой книгой с закладкой где-то в середине на тумбочке, будто бы дышало спокойствием, и о течении времени напоминали только тиканье часов на стене и колыхание занавески.

— Хорошо… Мне здесь хорошо, — ни к кому не обращаясь выдохнул Сергей.

— Еще б не было хорошо! — усмехнулась баба Зина. — Мы долго тут уют наводили, чтобы девочкам и тебе было хорошо — это Лариса, та докторша с розовыми волосами, сказала, что вам надо спокойное место и привычную обстановку… Вижу, вам всем нравится. Родной дом, верно, напоминает?

— Родной я помню плохо, — признался майор. — Так, обрывками… Помню только, что он весь был какой-то светлый и прохладный, в жару туда приятно было возвращаться. Но тут не хуже, чем там — просто иначе.

— Мог бы этот дом стать для тебя родным, по-настоящему твоим? — спросил вдруг Харитон.

— А почему нет? Я к нему уже немного привык… Но это ведь твой дом, верно? Или ты нам остаться жить вместе предлагаешь?

— А ты догадлив, — тонкие губы Захарова растянулись в спокойную полуулыбку. — Ответа прямо сейчас я не жду: подобные решения нужно обдумывать, да и ты еще довольно слаб…

— Может и слаб, но вроде как из ума пока не выжил, — довольно усмехнулся Сергей. — Если ты это всерьез, то я только за. Дом ведь там, где семья, так говорят?

— Говорить могут как угодно, — и часто ошибаются, к слову… — проследив за взглядом Харитона, Нечаев увидел, что он смотрит на неприметную на первый взгляд фотокарточку на стене. — …Но в этом я с тобой согласен. И, насколько я понимаю, ты намекаешь на то, что считаешь меня членом своей семьи.

— Ну да… Ты мне за это время стал как старший брат, да и жены наши, как выяснилось, сестры…

— Что ж, если это было предложение, то я его принимаю, и с радостью: мы через многое прошли, и… ты хороший брат. Возможно, куда лучше, чем я был для Марка и Эльвиры. Однако и такому брату как ты я рад куда сильнее, чем моему кровному брату. Тебя я выбрал, и ты меня тоже, — и не приносил меня в жертву своей репутации, и не бросал там, где помощь нужна более всего…

— Я толком не помню, каким был мой родной брат, но помню пару детских шалостей, — вдруг рассмеялся Сергей. — Пакостили мы вместе, а получал за это я один, так что, возможно, он был не намного лучше твоего, по крайней мере в детстве.

С фотографии на него смотрели четверо — молодая женщина с черными волосами, выбивающимися из-под светлой косынки, двое маленьких худых мальчиков в очках с одинаковыми сухими лицами, но разные во всем, кроме фигуры и природных черт, и совсем маленькая девочка с двумя черными косичками, единственный, кто на этом фото улыбался… Хотя Харитон и его брат и были близнецами, Сергей сразу понял, кто из них кто, — и почему-то ему захотелось оказаться рядом с этим ребенком, которому не хватило места на коленях у матери, и он вынужден был встать за спинкой кресла. Так он хотя бы не был бы там один… Сейчас он сам чувствовал себя немногим менее одиноким, несмотря на все свои попытки шутить, но мысль о том, что совсем один он все же не был, грела душу, и этого было не отнять. Рядом были те, кому он не был безразличен.

Он не помнил, когда в последний раз мог назвать какое-нибудь место, кроме того далекого и почти забытого дома матери, своим домом. Казармы, общежития, комнаты в коммуналках и казенные, выданные на время государством квартиры — ничего из этого не было домом в полном смысле. Где-то ему было хорошо, где-то намного хуже, но ощущение дома, которое все же снова вошло в его жизнь в его двадцать один год, было связано отнюдь не с местом; его дом был там, где была Катя, и теперь он помнил это отчетливо. Они поженились совсем молодыми, еще курсантами, и словно бы спешили прожить все то, что у супругов обычно растягивается на десятилетия, как можно скорее, будто у них было мало времени… В этих воспоминаниях было много тепла и смеха, и смешных уже теперь романтических жестов, и чего-то такого, для чего и слов нет, — и тем сильнее он радовался, что ему вернули эти воспоминания и больше уже не отнимут. Он чувствовал, что десять лет жизни без памяти все же изменили его, но теперь он, наконец, мог с уверенностью сказать, что все становилось на свои места, а он был самим собой.

Снова подняв глаза, он увидел стоящую в дверях Катю — именно такой, какой он помнил ее, высокой девушкой с искристыми темными глазами и самой пленительной, по меньшей мере для него, улыбкой. Она смотрела на него ласково, будто ожидая, когда он заметит ее, и он не мог точно сказать, когда она пришла… Рядом же с ней стояла точная ее копия — того же роста и телосложения, в такой же белой ночной сорочке, с такими же темными глазами и каштановыми волосами. Посторонний, вероятно, мог бы различить их только по прическам: волосы Кати были острижены довольно коротко и не касались даже плеч, в то время как вторая — ее сестра Ира — носила две длинные косы. Но для Сергея, знавшего когда-то их обеих, они были совершенно разными, так же, как в день их с Катей помолвки. Тогда они пришли на свидание вдвоем, решив испытать его, и он моментально узнал свою любимую без ошибки, для этого ему не пришлось даже приглядываться к ним обеим и сравнивать. Сейчас же он поражался тому, как мало изменились его жена и ее сестра: Катю от той двадцатилетней курсантки сейчас отличало только то, что тугой пучок на голове сменился короткой стрижкой, а Ира и вовсе была той же самой, — и он точно знал, что для своей жены тоже остался тем же, что и раньше, и останется, как бы его ни изменила жизнь. Будь у него побольше сил, он встал бы к ней навстречу, но тело все еще требовало покоя, — а Харитон, будто угадав его желание, чуть крепче сжал его в объятиях, предостерегая от ошибки. Катя подошла к нему сама, чтобы впервые после их долгой разлуки обнять его… Ему было хорошо. У него, наконец, была настоящая семья — семья, которую он выбрал, и тем она была ценнее.

Примечания:

Как-то так... Конечно, многое хочется добавить, но это все будет в следующих частях. Как вам этот отрывок? Буду рад любому отклику!

Примечания:

Приветствую всех, кого не распугал первой версией этой главы! Решил все-таки разбить длинную главу на четыре части

Краткая предыстория АУ для большей внятности: здесь Нечаева в Лимбо отправлял именно Сеченов, а Харитон как раз пытался будить его, — но удавалось это обычно слишком поздно. Во время одной из таких попыток Захарова утянуло вслед за ним, и они увидели мешанину из воспоминаний друг друга — на это есть отсылки в главе.

Их было четверо — старомодно одетый ребенок в очках с длинными грязными волосами неопределенного оттенка, высокая марионетка с совершенно кукольным, неумело нарисованным лицом, фарфоровая кукла, такая же неестественная, как марионетка — разница была лишь в том, что если первая казалась несокрушимой в своей металлической стройности, то вторая, напротив, выглядела преувеличенно хрупкой, — и сам Сергей. Как теперь выглядел он, он сам не знал точно, но догадывался: в Лимбо он всегда был белым котом с телосложением человека… и то, что они в Лимбо, он понял сразу же: только там Катя могла быть марионеткой в черной балетной пачке, а Харитон — десятилетней версией себя. Сам он, в своих собственных снах, видел их совсем иначе; в Лимбо правила были иные и будто бы для каждого свои. Все они были знакомы с этими правилами, даже слишком хорошо, и Нечаев думал сейчас только об одном: лучше бы он и вовсе не знал, что это за место и как оно появилось. Ему довелось увидеть людей, которые были заперты там навсегда, и это зрелище посещало его в кошмарах едва ли не чаще, чем все, что он видел во время войны и сбоя, вместе взятое. За время своей службы он почти привык к картинам пыток, убийств и смерти, свыкся даже с постоянным осознанием, что он сам или кто-то очень важный может не пережить следующего боя, но сама мысль о том, что кто-то может отнять у него — или у любого другого — волю и разум, запереть сознание во сне, а в реальном мире оставить от него лишь покорную оболочку без малейшего намека на хоть какую-нибудь личность, ужасала его. «К смерти мы относимся спокойно... Спокойнее, чем к стиранию личности,» — сказала тогда Лариса. Эти слова невольно всплывали в памяти каждый раз, когда вспоминал о Лимбо и о том, что он видел. Его Лимбо был наполнен обрывками чужих слов и мест, что лишь изредка на первый взгляд выглядели нормальными… и еще голосом Кати, который доносился словно откуда-то издалека, буквально с неба.

Непосвященный не заметил бы в этом ничего страшного — только странное, — но чем больше Нечаев узнавал о себе, настоящем себе, а не том, что оставил от него Сеченов, тем более жутким казалось ему все, что он видел в своих снах. Кроме того, ни один из них не сулил ничего хорошего: возвращаясь в реальный мир, он неизменно обнаруживал кровавый след, что оставался за ним. Убитый Молотов, Шток, погибший отнюдь не при взрыве, — Сергей, конечно, рад был бы больше не иметь с ним никаких дел, но не таким же образом! — Лариса, которую он едва не убил… Он боялся снова провалиться в Лимбо против своей воли и боялся узнать, кто пострадает на этот раз; знание о том, что все это время им управляли во время этих снов, ничуть не успокаивало. Напротив, то, что кто-то мог захватить его тело теперь, когда делать это было вроде бы некому, пугала только сильнее…

— Нет, только не это… Кто? Зачем? — пробормотал он, растерянно оглядываясь по сторонам. — Пусть это будет просто очень странный сон…

— Ты задаешь неверные вопросы: следовало бы спросить не «кто и зачем», а «как и почему», — невозмутимо отозвался Харитон, с интересом разглядывая обстановку комнаты, где они появились на этот раз. — Впрочем, сейчас любые вопросы бессмысленны: на твой ответ и так известен — никто и без рациональной причины, — а на мои ответ уж точно не здесь.

— Да как ты можешь быть таким спокойным, когда… — начал было Сергей, но тут же осекся: кричать было ни к чему. — Мы сейчас дергаемся как те подопытные, верно?

— Мы сейчас спим. Третий Восход изредка спонтанно выбрасывает сознание в Лимбо в состоянии сна... Можете считать это коллективным сном, если так удобнее и понятнее.

— Страна Чудес для всех и сразу, — нервно усмехнулась Ира, ощупывая свое лицо.

— А можем мы здесь хотя бы выглядеть по-другому, раз уж это сон? Меня вообще не устраивает… вот это, — мрачно произнесла Катя, указывая на отражение в зеркале во всю противоположную стену. Ее жест заставил всех обернуться, и только сейчас стало ясно, насколько же эта комната на самом деле мала и тесна… Три выбеленных стены и зеркальная четвертая могли создать мимолетную иллюзию простора, но стоило только присмотреться, и иллюзия эта моментально рассыпалась. Обстановку же нельзя было назвать ни приятной, ни примечательной: эта комната явно предназначалась для того, чтобы в ней кто-то жил, но о своих обитателях, если они вообще были, она не говорила ничего. Две железных двухъярусных кровати, гладко застеленных одинаковыми серыми покрывалами, потертый ковер на темном деревянном полу, два глубоких квадратных окна без штор, деревянный шкаф с облезающей белой краской и такие же стол и два стула, да еще то самое зеркало и простая лампа в белом абажуре, — все будто расставлено по линейке и не сдвинуто ни на миллиметр, все неестественно монохромное, все холодно-идеальное, будто застывшее…

— Ну и местечко… тот детский утренник и то получше был, — процедил Сергей, в очередной раз пытаясь найти хоть что-нибудь, за что можно было зацепиться взглядом. — Будто помесь больницы с казармой…

— У меня тоже мурашки от этой комнаты, — призналась Ира. — В ней нет жизни... Стены хочется раскрасить, хотя бы какими-нибудь каракулями, но лишь бы они не были такими белыми и ровными.

— Это у кого такие дивные воспоминания? Похоже на нашу комнату в балетной школе, но она так не выглядела даже в первый день, — снова заговорила Катя. На ее нарисованном лице застыла вечная неживая улыбка, но голос выражал эмоции куда более красноречиво, чем могло бы лицо; ее напряжение почти физически накапливалось в и без того наэлектризованном жарой и сухостью воздухе… Она пыталась казаться просто раздраженной, но получалось плохо: срывающийся голос выдавал пока не панику, но тревогу. Ей хотелось быть подальше от этой комнаты, или хотя бы оказаться здесь в одиночестве, чтобы можно было не скрывать свои истинные чувства…

— Скорее всего, это коллективное творчество, некий собирательный образ разных комнат из воспоминаний… Может быть, действительно помесь больницы с казармой, и вдобавок комнаты в общежитии и еще какой-нибудь спальни, концентрированное воспоминание о каком-то обезличенном помещении, которое так и не удалось хоть немного приблизить к своим вкусам и склонностям, — объяснял Харитон, подойдя к зеркалу и задумчиво ведя по нему пальцем. Тогда, во время сбоя, в другом коллективном сне и при совсем других обстоятельствах, ему довелось увидеть в другом высоком зеркале нечто необычное, — и он предпочел бы не видеть этого сам и не показывать остальным. Худшие представления о себе в нем всплывали и раскрывались в мельчайших подробностях, какие только можно себе представить… Он был готов разбить и это зеркало, если бы заметил там хоть малейший признак того жуткого искажения, но ничего не происходило — в зеркале он все еще оставался тощим мальчишкой в потрепанном старомодном костюме и круглых очках. Конечно же, он солгал бы, если бы назвал свой нынешний облик приятным для себя, но он был правдив: все было точно так, как на его старых фотографиях; ни бельма на глазах, ни горба, ни корявой клюки в руках… Он был собой же, но из прошлого.

— Ах да, мы можем менять свой облик и выглядеть по большому счету как угодно: тело здесь только оболочка, часть этого мира, — а он довольно пластичен… В первый раз это не так просто, но получиться должно, если хватит воображения.

— Как я понимаю, надо в мельчайших подробностях представить себе желаемую внешность? — спросила Катя, отвернувшись от зеркала. Смотреть на себя такую ей хотелось меньше всего: довольно было того, что в жизни, наяву она много лет чувствовала себя марионеткой под чьим-то управлением… Здесь ей хотелось быть, наконец, человеком.

— Именно так. Я, пожалуй, останусь в своем нынешнем виде — это попросту удобнее, да и кто-то должен быть в состоянии протискиваться в узкие щели… а теперь не буду вас отвлекать.

Последней его фразы никто не услышал: все трое, будто сговорившись, застыли, пытаясь сконцентрироваться. Закрыть глаза в этих телах было невозможно, но белая стена на этот раз оказалась как нельзя более кстати: на ней можно было представить себе все, на что хватит фантазии. Впрочем, даже так это оказалось сложнее, чем можно было подумать… Сергей никогда не задумывался о своей внешности и понятия не имел, как хотел бы выглядеть; он был высок и силен, и некоторые называли его видным мужчиной, — и этого ему всегда хватало. Он не хотел и дальше быть котом, это было ясно, но кем он хотел бы быть? В голове вертелись беспорядочные воспоминания из юности, зато собственное лицо будто стерлось из памяти. Он помнил, как кто-то спрашивал, не близнецы ли они с братом, помнил, как однажды кто-то из старших курсантов уговорил его попозировать для пары набросков, помнил, как одного из его сокурсников называли образцом мужской красоты... Он многое теперь помнил, вот только это ни капли не помогало, скорее даже мешало. Он все еще знал только то, что не хочет быть белым котом в военной форме; как назло издевательски-комичный образ кота — не того безликого, а обычного, привычного ему кота, только одетого в его комбинезон, — был в его воображении прочнее всего остального.

— Вспоминай дальше, ничего не гони, ничего не держи — пусть оно течет через тебя, — посоветовал кто-то совсем рядом. — И думай не о внешности, а о сути: разум всегда заперт изнутри… Вспоминай, каким был ты сам, ведь тело слишком изменчиво.

Он ничего не ответил — только вздохнул и зажмурился, пытаясь подумать о своем характере. Впервые он задумался о том, как описал бы сам себя… Это оказалось даже сложнее: он никогда не любил «копаться в себе», и собственная личность всегда была для него просто данностью, которой он и не замечал. Ближе всего к ее обдумыванию он был в архиве, когда узнал о том, что когда-то был совсем другим человеком, — но тогда размышлять об этом было некогда. Сейчас же он, по крайней мере по словам Харитона, был смесью своей настоящей личности и той, что появилась после взрыва… Каким именно он был? Этого он толком не понимал. Если бы кто-то описал ему его самого…

— Тело здесь тянется за восприятием, а не характеристикой, — снова подал голос советчик. — А в твоей личности мы ничего не меняли — я даже не стал отучать тебя от твоей любимой присказки, хотя соблазн был. Знаешь, почему?

— Сгораю от любопытства, — мрачно усмехнулся Нечаев.

— Потому что ты — это в первую очередь твой опыт. Если бы мы стерли хотя бы одно воспоминание, ты был бы уже другой личностью, поскольку для воссоздания важен весь материал: никакая творческая сила не заменит недостающий материал, тот опыт, что у тебя забрали. Впрочем, и с тем же опытом ты мог бы стать другим, и в каком-то смысле стал: ты нынешний — это не тот ты, что был до взрыва, и не тот, с кем я познакомился во время сбоя, это некто третий, создавший себя сам и впитавший в себя обе твоих прежних личности, кое-что к ним прибавив. Ты понимаешь меня?

— Кажется, понимаю, но что с того? Как мне это поможет?

— Тебя не удивляет то, что несколько минут назад ты смог закрыть глаза, которых у тебя как будто и не было? — рассмеялся вдруг Харитон. — А теперь обернись и взгляни на себя в зеркало!

Отражение было одновременно ожидаемым и неожиданным: из зеркала на Сергея смотрел он же, только как будто немного моложе — и со шрамом у виска. Не сказать чтобы он был уверен в том, что в реальном его теле у него не было этого шрама — все же их у него было так много, что он давно перестал их считать и замечать, — но сейчас он казался чем-то новым и непривычным, хотя вроде бы и не чужеродным.

— Ты уже минут пять как стал собой, — пояснила Катя. Она сейчас была куда меньше похожа на себя реальную, чем ее муж: неестественно прямая, и оттого будто бы еще более высокая, с совсем короткими, словно небрежно обрезанными, волосами, да еще и в странной слишком закрытой одежде… Ира, напоминавшая сейчас девушку с иллюстрации к какому-нибудь роману столетней давности, казалась на ее фоне совершенной копией настоящей себя.

— В чем дело, Кать? Ты тут на себя не похожа, — озабоченно произнес Нечаев, даже не замечая ее слов о том, что у него все получилось быстрее, чем он думал. — Я не помню, когда тебя видел такой… нервной. Тебя ведь не просто местная обстановка раздражает, верно? И с каких пор ты носишь перчатки летом?

— Ты как будто от чего-то бежишь и что-то прячешь, и это очень заметно. Правда, в чем дело? — прибавила Ира, взяв сестру за руку. — Ты можешь рассказать нам все, что тебя тревожит, и мы не посмеемся и не бросим тебя с этим наедине!

— Это давняя история, — вздохнула Катя. — Давняя и неприятная… Я хотела бы оставить ее в прошлом и не вспоминать, но в Лимбо все, что когда-либо происходило, происходит все время и одновременно. Наверное, мы еще столкнемся с этим, хотя мне очень не хотелось бы… Я расскажу вам по ходу дела, хорошо?

— Это связано с тем, что сделал с тобой Сеченов? — осторожно спросил Сергей.

— Только очень косвенно… Он запер меня здесь и заставил пережить всю мою жизнь, включая и ту историю, столько раз, что я сбилась со счета, и с тем моим телом, «Близняшкой», делал то, из-за чего это невозможно было не вспомнить, но на самом деле все случилось до него. Прости, я правда не могу сейчас все рассказать…

— Да я все понимаю: сам не готов просто так начать рассказывать истории с войны, даже если кто-то очень хорошо попросит… Ты только помни, что всегда можешь на нас положиться, ладно?

— Ладно, — коротко усмехнулась Катя, делая шаг к низкой деревянной двери с облезающей белой краской. Голос ее потеплел, да и лицо как будто бы немного разгладилось, но ее все еще нельзя было назвать ни спокойной, ни счастливой… И все же она доверяла мужу и сестре. В конце концов, они всегда оставались рядом и на ее стороне, и знали обо всех ее неудачах и промахах. Ей хотелось верить в то, что тот случай станет для них таким же событием ее жизни, как какая-нибудь ошибка во время выступления или учений…

За дверью оказалось не совсем то, что она ожидала увидеть. Лимбо каждый раз был разным, ни один цикл ее бесконечного путешествия по собственным воспоминаниям не был похож на другой, и к этому она вроде бы привыкла, но на этот раз все отличалось настолько, что она даже не сразу поняла, в чем тут дело… Комната за дверью на первый взгляд казалась точной копией первой, разве что без зеркала во всю стену. Те же белые стены, глубокие окна и безликая мебель, тот же пол, выложенный старыми темными досками, тот же потрепанный ковер… Катя, Ира и Сергей застыли на пороге, словно пытаясь найти хоть одно отличие между этими комнатами; Харитон же вдруг проскользнул вперед и замер в ожидании чего-то, — и что-то началось, стоило ему только переступить порог. Мир поплыл и закружился, словно в мареве, все пространство как бы сжалось и растянулось, свет начал тускнеть, и пол будто закачался под ногами… Когда же все остановилось, от прежней безликой комнаты не осталось и следа: теперь это было длинное и узкое помещение, освещенное двумя тусклыми лампочками, свисающими с потолка. Их неприятно теплый свет только подчеркивал отсыревшие выцветшие обои — не то желтые, не то бежевые, но теперь сохранившие лишь бледные следы прежнего цвета в виде желтоватых разводов. Таким же желтоватым казалось здесь все — и старые деревянные кровати, застеленные разными покрывалами, и разрозненная ободранная мебель, и даже самодельный плетеный ковер на полу, который явно должен был быть зеленым… Не то лампочки, от которых тепла было больше, чем света, прибавляли ко всему этот противный желтоватый оттенок, не то им просто был наполнен весь воздух этой низкой комнаты, но все, что оказывалось здесь, тут же приобретало его. Казалось, что он даже проникал внутрь и не давал дышать полной грудью.

— Кажется, я понял, о чем Достоевский писал. Все желтое, дышать нечем и не разогнуться… Это что, чердак? — спросил Нечаев, пригибаясь, чтобы пройти в низкую дверь.

— Чердак, — подтвердил Харитон. — Только вот само место… нет, по заветам Достоевского, конечно, вот только скорее конец «Преступления и наказания». Помнишь, чем там все кончилось?

— Сибирь? — спросила Катя, ведя рукой по стене.

— Она самая… Раскольникова сослали, он прожил там двадцать лет и, освободившись, решил жениться — на девушке, которая ему в дочери годилась, а не в жены, — тут Захаров горько усмехнулся. — Я ведь и впрямь думал, что это про моего отца, когда читал в первый раз. И имя подходило, а фамилию он взял мамину девичью прямо перед революцией, потому что решил, что так безопаснее... Теперь, конечно, смешно, а тогда я всерьез верил в это.

— Тебе сколько лет было? — рассмеялся Сергей. Разумеется, он и сам в детстве сравнивал своих знакомых с персонажами книг, да и потом, в юности, изредка продолжал это делать, но только в шутку. Харитон же казался серьезным, — и это было так неожиданно, что не засмеяться было невозможно.

— Семь или восемь. Ты, наверное, скажешь, что это было слишком рано, но книг, подходящих мне по возрасту, у нас не было — только несколько совсем уж детских, в которых картинок было больше, чем текста, и обширная библиотека отца… единственное, что могло бы нас связать, — но не связало, потому что читали мы совершенно по-разному. Он смаковал стиль, слог и сюжетные повороты и мечтал однажды вывести формулу идеального романа и написать его, а я попросту сбегал в книги от своей однообразной жизни и пытался через персонажей лучше понимать людей… Что ж, понимать их я и впрямь научился, вот только любить меня больше они не стали, — а отец презрительно говорил, что я читаю как обыватель, раз не ищу глубокого символизма в подборе имен и цвете одежды и занавесок.

Пока Харитон рассказывал обо всем этом, Сергей рассеянно изучал многочисленные надписи на всех поверхностях, думая о том, почему они не пошли сразу к лестнице на другом конце комнаты и не спустились вниз. Ничего особенно нового он не видел: все те же бесконечные оскорбления разной степени странности в адрес маленького Захарова, написанные разным почерком и под разными углами. Не будь все это сном, Нечаев наверняка подумал бы, что в этой комнате поработала целая команда хулиганов, задавшихся целью покрыть своими надписями каждый квадратный сантиметр потускневших обоев, гниющих досок пола и даже потолка с облезающей известкой. Огромные кривые печатные буквы перемежались мелкими и не менее кривыми письменными и совершенно нечитаемыми, как будто на незнакомом языке… Уже через несколько минут от этих надписей зарябило в глазах, и их расхотелось не только читать, но и просто видеть. Именно это и заставило майора спросить совершенно невпопад:

— Как думаете, если сорвать обои, вся эта галиматья на стене проступит?

— Попробуй, — флегматично отозвался Харитон, взяв со стола тетрадь в черной обложке. — Мне в последний раз не удалось оторвать их от стены, хотя тоже очень любопытно было, что там под ними.

Обои, казалось, только каким-то чудом все еще держались. Будь это реальный мир, они бы свалились сами от первого же прикосновения. Если бы Сергей чуть меньше знал о том, что такое Лимбо, он наверняка не удержался бы от шутки о физических данных одного болтливого всезнайки, но здесь он уже ничему не удивлялся. Здесь хлипкая фанерная дверь запросто могла оказаться крепче кирпичной стены, а дешевый давно отсыревший клей — держать намертво… Так и оказалось: несмотря на откровенно хлипкий вид, бумага отходила от стены тяжело, да еще и сама не рвалась от малейшего усилия, как должна была бы, а словно растягивалась. Теперь майора не удивляло то, что его приятель так и не смог сорвать обои и посмотреть, что за ними, — он и сам, вероятно, сдался бы, если бы не нащупал там, под слоем противно шершавой бумаги, что-то маленькое и твердое и не заинтересовался еще сильнее.

— В детстве я как-то раз устроил тайник за отходящими от стены обоями, — рассказал Харитон, пытаясь хоть как-нибудь помочь ему. — Спрятал там дневник, потому что герои книг всегда свои дневники где-нибудь прятали… только вот Марк еще читать не умел, Эльвира — тем более, ей тогда всего два года было, а родителей мои откровения интересовали в последнюю очередь: когда мой тайник нашли, меня наказали за оторванные обои, но не за то, что я писал там о них.

— А ты много плохого писал? — спросил Сергей, с трудом освобождая очередной сантиметр коричневой кирпичной стены.

— Я сильно ревновал маму к брату и сестре, а отца так и вовсе ненавидел всегда, сколько себя помню. Я не помню, что точно писал там, но вряд ли что-то очень приятное для них. Потом, через несколько лет, кстати, Марк с Эльвирой мой дневник все же прочитали и показали отцу…

— А он? — спросила Катя, не отрываясь от перебора книг в шкафу.

— А его, кажется, литературная ценность больше волновала — он меня откровенно высмеял за то, что я писал по-детски, и разразился тирадой о том, как низко жаловаться на холод, голод, наказания и усталость, ревновать мать и так далее… Целую лекцию прочел о том, что если уж ты сам по слабости духа не способен быть выше плоти, то по крайней мере не должен выставлять это напоказ в описании своего лирического героя, — на последнем слове ребенок, ставший как будто повыше и постарше, со злостью дернул полоску обоев, и из-под нее, наконец, начал показываться край какой-то надписи.

— Я, конечно, мало что в этом смыслю, да и своих детей у меня нет, но… твой папаша, похоже, совсем с головой не дружил, — не то удивленно, не то сочувственно выдохнул Сергей, тоже дергая край полоски сильнее. Своих детей у него никогда не было, но он всегда с ними неплохо ладил, хотя сам не всегда понимал, что они в нем находили… К нему необъяснимо тянулись и кадеты, за учениями которых его изредка просили проследить, и мальчишки, целыми днями игравшие в войнушку и расспрашивавшие его, как воюют по-настоящему, и даже тихони-отличники, которые обычно будто бы побаивались всех. Сейчас ему в голову в очередной раз пришло, что он наверняка поладил бы с Харитоном, если бы встретил его еще ребенком, — он не знал, как именно, но точно знал, что смог бы…

Пока он размышлял об этом, они оба продолжали дергать полоску обоев отдельными рывками, и постепенно она поддавалась. Когда же она, наконец, отошла окончательно и упала к их ногам с неестественно громким шелестом, то на стене отчетливо читалось «Все мы люди!», выведенное крупным аккуратным почерком. Это было совсем не похоже на тот поток оскорблений, что покрывал все остальные поверхности, и Нечаев даже замер на несколько мгновений от неожиданности: он думал, что там окажется какая-нибудь особенно изощренная насмешка, и на миг ему даже показалось, что вот это-то и является для Захарова худшим оскорблением… Но тот лишь спокойно улыбнулся и тихо произнес:

— Чего и следовало ожидать: моя вечная фраза в Лимбо.

Обычно он, если и думал вслух, то хоть как-то объяснял свои слова, но на этот раз не сказал насчет этой надписи больше ничего — только неопределенно махнул рукой в ответ на немой вопрос друга. Говорить об этом сейчас ему хотелось меньше всего, да и в этой комнате они находились слишком долго, о чем мир по его расчетам вскоре должен был начать прозрачно намекать. Его Лимбо всегда будто бы подгонял его двигаться дальше, не давая слишком долго задерживаться в одних воспоминаниях. В последний раз, когда он отчаянно пытался разбудить беснующегося Сергея, но вместо этого сам провалился вслед за ним, это было особенно жутко: лужи не то крови, не то красного полимера, постепенно расползающиеся по полу, безликая фигура его отца с указкой — любимым орудием наказания — в руках, застывшие картины войны, пули вместо капель дождя, да в конце концов непрошенный гость, что пытался убить его друга! В тот раз он впервые понял, что может сам управлять своим сном, а не подчиняться ему, но цена этого урока… Нет, он не был готов заплатить ее снова и опять оказаться по щиколотку в крови наедине с почти обезумевшим от своих воспоминаний и слов вторженца Сергеем и призрачным Сеченовым, что тогда твердо решил достать их даже во сне. Сейчас это было попросту невозможно, но… но он боялся. Он боялся увидеть, как из надписи на кирпичной стене начинает сочиться что-то вязкое, отдающее металлом, боялся услышать обманчиво мягкий голос, будто бы искаженный помехами… Тогда он смог обрести контроль над своим сном, но сейчас сил на это могло и не хватить, — а ведь теперь помимо и в одиночку способного постоять за себя Нечаева рядом с ним были робкая Ира и непривычно уязвимая Катя! И он как никогда отчетливо ощущал, что его долг — провести их через этот мир и помочь выйти из него в здравом уме.

— Пойдем дальше, — с напускной твердостью проговорил он, подобрав с пола ключ, выпавший из-под оторванной полоски обоев. Чем дольше он оставался в этой комнате, тем сильнее становилось предчувствие, что вот-вот что-нибудь случится — что-нибудь, на что никому здесь лучше было бы не смотреть… Остальные были с ним солидарны: очевидно, тусклые желтые лампочки и исписанные стены давили на всех, и Ира с Катей, до этого с притворным интересом изучавшие странные отражения в высоком зеркале в углу, — каждая из них видела в нем не себя, а сестру, — почти побежали вниз по лестнице. Поспешно миновав комнату внизу, что была побольше, повыше и почище, зато намного темнее, Харитон открыл ключом входную дверь дома, в котором прошло его детство… Вместо узкой полоски переднего двора и длинной пыльной дороги за ней оказалась еще одна комната, в точности повторявшая первую. Однако на этот раз вместо того, чтобы войти туда первым, он остановился и вопросительно взглянул на остальных. Несколько мгновений все они напряженно переглядывались, будто решая, чья сейчас очередь идти, но в итоге вперед выступила Ира.

— Место меняется под того, кто войдет первым, верно? — спросила она, одной ногой уже переступив порог. — Если это так, то на этот раз это должна быть я… в конце концов, у меня, кажется, нет по-настоящему страшных воспоминаний.

Она улыбалась, и голос ее звучал почти задорно, но во взгляде все же виднелась едва заметная искра тревоги. Она не бывала на полях сражений, мать, сестра и муж любили и поддерживали как могли, но все-таки безоблачной ее жизнь было не назвать. Пусть ей и не напоминали о прошлом частые кошмары, она прекрасно все помнила и без них. Впрочем, многого она и не пыталась скрывать: все, кто знал ее достаточно близко, знали, что у нее немало страхов и затаенной боли... Однако никто, даже самые близкие, не знали, как сильна эта боль и как часто ее одолевают страхи. Она была хорошей актрисой и отлично умела улыбаться в те моменты, когда внутренне хотела плакать. Сейчас же она собиралась переступить порог и заглянуть в лицо всему, что долгие годы прятала даже от себя самой, — и она все равно улыбалась, делая этот шаг.

Примечания:

Как вам такие образы персонажей? Все ли тут понятно? Не стесняйтесь спрашивать о чем-то, если не можете понять или просто интересно! Я всегда рад любым отзывам

(Надеюсь, хоть кто-то прочтет это)

Примечания:

Похождения в Лимбо продолжаются!

На этот раз не было никакого марева, да и комната не растягивалась и не сжималась: мир попросту затрясся, разрушая и то, что было позади, и саму комнату, что так и оставалась безликой. Стены комнаты шли трещинами и разваливались, и через дыры можно было увидеть, что комната помещалась в каком-то огромных размеров помещении — Сергею оно напомнило не то главный зал театра, не то кабинет Сеченова в главном здании Предприятия, но разглядеть его в подробностях пока не получалось. На их головы с потолка сыпалась штукатурка, лампа, пару раз качнувшись, упала к ногам едва успевшей отскочить Иры… потом все на миг стихло и словно угасло, только для того, чтобы через секунду снова наполниться светом и звуками.

Место, где они оказались после того, как распалась безликая комната, и впрямь оказалось парадным залом театра — сюрреалистично огромным и заполненным до отказа зрителями. У этих зрителей не было настоящих лиц — только глаза и растянутые в одинаковых улыбках рты, — но все они смотрели на сцену. Точнее, смотрели они именно на Иру, стоявшую теперь прямо в центре. Главная роль была ее, и четырнадцать похожих на роботов балерин в одинаковых пачках и с одинаковыми пучками на головах словно служили только фоном для нее. Она же была откровенно растеряна. Она не была готова к этому, не знала своей партии, была не в форме… Да в конце концов, на ней все еще были тяжелые ботинки на шнуровке и длинное шерстяное платье — как можно было танцевать в этом?

— Подождите… — пробормотала она, глядя то в зал, то на своих спутников, тоже замерших в растерянности на шаг позади нее. — Я не могу… вот так… Разве вы не видите? Я смогла бы, если бы…

Зрители все еще молчали и улыбались, но что-то в них словно изменилось. Их взгляды казались теперь нетерпеливыми, и — Ира это чувствовала — это ожидание в любой момент могло смениться гневом. Она вдруг почувствовала себя маленькой и совершенно беззащитной. Хотя она пришла сюда не в одиночестве, она одна стояла в центре сцены, и ее спутники никак не могли помочь ей, — и, как ей казалось, и не хотели. В голове вдруг зазвучали все насмешки и придирки, что сыпались в ее адрес во время обучения, и в зале, и без того прохладном, будто стало еще холоднее…

«Слишком высокие, будет сложно добиться нужной гибкости,» — сказал кто-то из преподавателей едва ли не в первый день занятий в балетной школе. Катя сейчас, вероятно, с полной уверенностью заявила бы той женщине, что это ей гибкости не хватает, и отнюдь не из-за роста. Ира никогда так не умела, и ледяной ветер, гулявший в зале, преследовал именно ее.

«Тебе все легко дается! Ты просто такой родилась, это не заслуга… И вообще, вас двоих приняли только потому, что близнецы на сцене интересно смотрятся!» — говорила одна из их соседок по комнате. Катя всегда легко осаживала эту грубиянку и ее подпевал и была уверена в том, что они говорят все это только из зависти. Ира, как ни пыталась бороться с этим, всегда верила в таких вопросах скорее им, чем сестре.

«Ты весишь столько же, сколько и я, самая тяжелая в группе! Как партнер по сцене будет поднимать тебя?» — еще кто-то из тренеров. Ее Ира помнила чуть лучше: это была очень маленькая и довольно тонко сложенная женщина средних лет. Катя тогда сказала, что ее фраза была скорее комплиментом, ведь они были чуть более чем на голову выше той преподавательницы, но Ира… Холод все усиливался, слеза, скатившаяся по щеке, сначала показалась обжигающе горячей, а после — застыла, замерзнув. С каждой фразой становилось все холоднее, а они все не кончались… Зрители будто ничего не замечали и продолжали смотреть на сцену с выжидающими улыбками. Под их нечеловеческими взглядами каждая секунда казалась вечностью — невыносимой вечностью, полной унижения… Катя и Ира были зеркальными близнецами, и Ира всегда чувствовала себя лишь отражением, тенью: она была младшим близнецом, куда слабее сестры, у нее не было ни ее заразительного смеха, ни ее внутреннего стержня, ни ее умения поставить себя в новом кругу… Катя сейчас справилась бы, преодолела бы себя и свои воспоминания и сделала бы то, что ждали от нее зрители… Эти мысли словно просачивались в воздух и замерзали, а после их подхватывал невесть откуда взявшийся ветер и кружил, кружил по всей сцене… Это напоминало искусственный снег, вот только холод на этот раз был настоящий. Ира уже ничего не могла и ничего не замечала. Ее ноги словно приросли к сцене, онемевшие пальцы, которыми она нервно крутила пуговицу платья, не слушались… Она смогла лишь зажмуриться и отдаться холоду. Возможно, попади она сюда одна, она так и стояла бы посреди сцены, не в силах ни начать свое выступление, ни убежать, ни даже просто свалиться на пол, но на этот раз рядом были те, кто мог вывести ее из оцепенения…

— Ира, не слушай их! — крикнул Харитон непривычно громко и уверенно. — Что бы ты сейчас ни слышала, не слушай и не верь — это все зависть и желание поразвлечься за чужой счет, не более того. Ты нечто большее, слышишь? Не тень, не выгодный фон, не отражение и не довесок… ты — отдельная личность со своими достоинствами!

— Я не подошла… — будто завороженная прошептала Ира, все же оборачиваясь к нему. Он больше не был ребенком: по его виду сложно было определить возраст, но он определенно был взрослым… Все такой же маленький, сухой и бледный, те же мелкие тонкие черты, те же старомодные очки и те же прозрачные карие глаза . Именно таким она встретила его впервые. Это не было любовью с первого взгляда: тогда он показался ей весьма странным, — но его несколько неловкая, рассеянная прямота подкупала. Подкупало и то, что он принес цветы именно ей, а не перепутал ее с сестрой…

— И я тоже, — уверенно сказал он, сделав шаг вперед и положив руку на плечо. — Им всегда не подходят те, кто выше их по стремлениям, кто хочет чего-то большего, чем есть, спать, размножаться и тешить свое эго, желательно без лишних усилий. Ты выше их всех, у тебя есть стремления и мечты, ты способна быть, а не иметь! Они всего этого лишены, и им, разумеется, не хочется вспоминать о том, как недалеко все они ушли от обезьян, — а появление людей вроде тебя всегда напоминает им об этом, и потому они пытаются избавляться от таких… Поверь, я знаю, о чем говорю. Я знаю, что скрывается за дивным понятием «коллектив» — нет никакого коллектива, есть только толпа, которая делает и без того не очень-то умных людей откровенно тупыми… Вот этой толпе ты не подошла! Разве стоит ее слушать?

— Харитон дело говорит, — подхватила Катя. — Меня не травили так же, как тебя, только потому, что кусаться рано научилась! Ты же тех училок вспоминаешь, да? — Ира растерянно кивнула. — Так они никого не хвалили, у них все либо двигаются неправильно, либо, если к движениям не придраться, роста и веса не того… У них то ли метод обучения такой дурацкий, то ли и впрямь зависти больше, чем ума. Мы-то были молодые, все впереди… и любить нас было за что, кроме танцев, — а они все кто старый, кто поломанный, и почти всеми только на сцене, которая им уже не светила, можно было восхищаться!

— А девочки? Полина, с которой мы в комнате жили… — робко начала младшая сестра.

— Вот уж кто точно завидовал — так это она, — уверенно заявила старшая. — Помнишь те идиотские списки, где нас по местам распределяли? Она там всегда была четвертой, с первого года обучения до выпуска, — а ее эти места волновали, ты бы знала, как! И, наверное, то, что нам никогда не было важно, кто из нас оказался на первом, а кто на втором, ее отдельно злило: многие же были готовы глотки друг другу перегрызть за места повыше, а мы…

— А мы в первую очередь сестры, и уже потом балерины, — слабо улыбнулась Ира. Впервые со дня выпуска она улыбалась, стоя на сцене… Тем временем свет в зале погас, оставив освещенной только сцену, и одна из тех самых одинаковых балерин, больше похожих на роботов или декорации, пришла в движение. Музыка заиграла в тот же миг, когда она сделала первый шаг.

— Подожди, нам сейчас придется… — растерянно начала девушка, оборачиваясь на зал, где теперь только поблескивали стеклянными бликами глаза зрителей.

— Да, придется, — спокойно отозвалась Катя, взяв сестру за руку. — Ты помнишь партию?

— Кажется, помню, но… одежда…

— Мы в Лимбо, Ир. Тут такие мелочи значения не имеют — просто двигайся так, будто ты в пачке и пуантах, — все так же спокойно и уверенно посоветовала она.

— Если хочешь подчинить себе сон, начни со своего тела в нем, помнишь? Закрой глаза и делай то, что нужно — остальное придет само. И помни, что ты неотразима, по меньшей мере для меня всегда такой будешь… — напутствовал Харитон, отступая куда-то в тени за сценой и утягивая туда же Сергея. Сцена принадлежала сестрам, но никак не им…

— Ну и что нам делать? — спросил Нечаев, как только они спустились со сцены, пройдя за кулисами. — Я себя уже мебелью чувствовать начал, если честно: помочь-то я толком не мог, я же не знаю, что там у них в школе творилось… еще и холод собачий, и манекены эти жуткие...

— Жуткие, но безобидные, — успокоил его Харитон, безошибочно ведя куда-то по темному зрительному залу. — Это именно что манекены: некоторые умеют двигаться по заданной программе, и даже говорить какие-то записанные фразы, но именно эти нас просто не видят — это же подсознание Иры… А нам сейчас неплохо бы добраться до двери в конце зала, и… — тут ему пришлось прерваться, поскольку его спутник вдруг споткнулся обо что-то и растянулся во весь рост на полу.

— Да что это за хрень? — произнес он уже в полный голос, вставая.

— Судя по всему, здесь, как и обычно в Лимбо, на пути попадаются предметы, связанные с воспоминаниями.

— Это я и без тебя понял, — огрызнулся майор. — А вот это конкретно что?

— Похоже на кукольный домик, — невозмутимо отозвался Харитон, немного пошарив по полу. — Не очень большой, но сделан добротно…

— Ладно, это я так, из любопытства — подробностей не надо… Ну чего ты там копаешься? Пошли уже!

Сергей не видел своего друга в густой темноте внизу, но почему-то был уверен в том, что тот даже головы не поднял — так был увлечен своими поисками чего-то на полу, что, возможно, и не услышал. Вопрос, разумеется, остался без ответа… Встав, Захаров снова взял его за руку и повел вперед, на этот раз ничего не объясняя и не рассказывая. Этот странный путь напоминал Нечаеву их путешествие по театру во время сбоя: там тоже были темные помещения, где приходилось подключать всю свою интуицию, чтобы не споткнуться о перевернутое кресло — во всяком случае, ему хотелось думать, что там были только перевернутые кресла… Сейчас ему также хотелось верить в то, что они перешагивают через обычные вещи, связанные с прошлым Иры, а не через трупы. Сколько раз она могла столкнуться со смертью?

Партия тем временем была в разгаре. Катя и Ира безупречно повторяли знакомые движения, даже несмотря на то, что сейчас по сути делали это только для себя самих… Впрочем, младшая сестра словно боялась чего-то. Обычно на сцене она преображалась, и вся ее робость и пугливость пропадали без следа — сейчас же она будто бы украдкой пыталась обернуться и посмотреть, что там сзади. Как часто она делала это, когда шла на уроки по длинным коридорам балетной школы! Недоброжелательницы частенько выдергивали у нее из волос ленты, толкали ее, пачкали спину мелом или приклеивали обидные записки… Но разве осмелился бы кто-нибудь сделать это на сцене?

— Что с тобой, Ир? — спросила, наконец, Катя.

— Знаешь… — Ира начала и тут же замялась, думая, стоит ли рассказывать. — Помнишь, как я тогда со сцены упала и пропустила потом целый сезон? Вроде как неудачный пируэт, потеряла равновесие…

— Помню, — только я бы в жизни не поверила, что ты могла вот так равновесие потерять… Наверняка сцена была скользкая, или пуанты с каким-нибудь браком!

— Нет… сцена и пуанты тут ни при чем: меня толкнули. И…

— Полина? — ответом стал лишь красноречивый взгляд. — Вот сволочь! Почему ты не сказала мне? Я бы…

— Ты бы ее избила, — печально вздохнула младшая сестра. Они не останавливались ни на миг, и из зала можно было даже не понять, что они говорят о случае, который запросто мог оставить одну из них калекой.

— Вот именно! И особенно позаботилась бы о том, чтобы на сцену она больше не вышла… Говори что угодно — она этого заслуживала! — тихо, но очень зло проговорила Катя, глядя сестре прямо в глаза.

— Но у тебя были бы неприятности. Большие. Я очень не хотела, чтобы ты тоже пострадала из-за нее, потому и не сказала… Но теперь я боюсь так же упасть сама, понимаешь? Партия та же, и не вспоминать не получается!

— Знаешь, что сейчас не так, как тогда? Мы вместе! И я удержу тебя, даже если ты начнешь падать, — обнадеживающе улыбнулась старшая сестра. Младшая улыбнулась в ответ, — и они, кивнув друг другу, перешли к кульминации всей сцены.

В момент, когда музыка стихла на миг, чтобы снова грянуть в полную силу, Сергей и Харитон обернулись и замерли в изумлении, глядя на сцену. Дверь, с которой они до этого безуспешно сражались, будто и вовсе перестала существовать: там, впереди, происходило нечто поистине завораживающее... Они хорошо знали своих жен и представляли себе, на что те способны, но сейчас они превосходили сами себя. Казалось, невозможно было вложить еще больше чувства в движения; они словно проживали все то же, что и их персонажи, и выражали это без единого слова. Они были всецело захвачены своим выступлением, и ничего другого для них и не существовало. Они были в родной стихии, — и это было видно с первого же взгляда. Дело было даже не в идеальной отточенности движений, а в легкости и естественности… За этим стояло много часов упорного труда, слез и крови, но теперь об этом не хотелось вспоминать. Теперь были только музыка и собственные тела, будто сами подстроившиеся друг под друга. Если бы одна из них на миг отвлеклась на то, чтобы прислушаться к дыханию, то обнаружила бы, что они дышат в такт друг другу. Такого единения у них не было, даже когда из них искусственно сделали одно целое, оставив от них самих только их отточенные движения… Теперь они были живыми людьми, отдельными друг от друга, но способными действовать как одно целое по своей воле, — и это было куда красивее холодного совершенства каждого движения и жутковатой абсолютной синхронности. В этом танце было то, что было попросту невозможно имитировать в механическом теле без собственной души, — в нем была жизнь.

Минуты снова растягивались в вечность, но теперь в зале становилось только теплее. Снега давно уже не было и в помине; сейчас же легкая прохлада, напоминающая о залах для тренировок, сменялась приятным теплом. То, что поначалу хотелось покинуть поскорее, теперь казалось почти приветливым…

Когда же музыка смолкла окончательно, сестры замерли на сцене на несколько долгих секунд в последней позиции, и стояли так, пока не погас последний софит над сценой, — а после бесшумно соскользнули со сцены и побежали вперед по проходу. Совсем как в детстве, когда в зале их ждала мать, а иногда — совсем редко, — и отец тоже… Тогда они всегда бежали к ним наперегонки, и это было единственное соперничество в их жизни — шуточное, с вечным «победила дружба» в конце. Так было и теперь: они бежали, держась за руки, забыв об элегантной походке, о возможности споткнуться в кромешной темноте, о своем возрасте и статусе… Они словно скинули двадцать лет и просто радовались встрече с дорогими людьми, — и встрече с самими собой.

— Наконец-то снова чувствую себя живой, как в детстве, — поделилась Ира, обнимая мужа и почти повисая на нем.

— Ты все же взяла верх над чужой завистью и вернулась к себе! — тихо и восторженно ответил Харитон, прижимая ее к себе. — Это не моя заслуга, но ты бы знала, как я тобой горжусь…

— Без тебя ничего бы не вышло… без всех вас я бы не смогла сделать это! — возразила она, улыбаясь в темноту.

— Кажется, в одиночку здесь в принципе трудно что-то сделать — нужен партнер. Но… помнишь, как ты восхищалась моей смелостью, Ир? Так вот, ты, пожалуй, даже смелее. Знала ведь, что тебя ждет, и все равно пошла первой, чтобы пример подать! — с этими словами Катя протянула руку и потрепала сестру по плечу.

— Вот-вот! Из военных один командир из десятка решится вот так в первых рядах в атаку идти, — и те раздумывают, решаются, а ты… Ты просто герой, Ир! Если бы не ты, может, мы бы до сих пор мялись там на пороге, — с улыбкой прибавил Сергей. — Я бы, наверное, не смог так — слишком уж много всего там, и никогда не знаешь, что на этот раз вылезет.

— Да я сама не знала, что увижу, — представляла примерно, но воспоминания тут в произвольном порядке появляются, вы же знаете...

— И все же ты знала, что Лимбо — место чаще мрачное и неприветливое, чем приятное, — хитро улыбнулся Харитон. — Никогда себя не принижай, слышишь? Ты проявила смелость. Даже если не знала с самого начала, на что шла, то здесь уж точно была отважной… Мы помогли тебе, но нельзя вытянуть того, кто сам себе помогать не пытается, — а на это нужно изрядное мужество! Отдай себе должное: ты двадцать лет не решалась взглянуть этому в лицо, а сейчас смогла.

— Пожалуй, меня еще никто и никогда так не хвалил, как вы сейчас, — призналась Ира. — Это… непривычно.

— Приятно? — тепло усмехнулась Катя. — Ты всего этого заслуживаешь, и не только этого!

— Приятно, — младшая сестра улыбнулась. — Но все же мне кажется, что ты больше этого заслуживаешь… Ты такая смелая и уравновешенная, а я там почти что раскисла.

— Легко быть смелым, когда страшно не тебе… Это, пожалуй, даже не смелость: храбрость в том, чтобы преодолевать страх, а где тут преодоление? Я просто исполнила свою роль и была рядом с тобой. Тебе это помогло, но это не подвиг и не отвага… Хвалить сейчас есть за что только тебя.

— Но двигалась ты все-таки чертовски красиво! — заметил Сергей. — Просто… себя превзошла!

— Просто-напросто в зал не смотрела — делала все как бы для себя и для Иры, — объяснила Катя. — Меньше думаешь о том, чтобы понравиться зрителям, — меньше напряжения и больше естественности… Ну а теперь моя очередь быть смелой — или не очень.

Она сделала шаг к двери, и та, до этого не поддававшаяся никаким попыткам взломать или выбить, распахнулась сама, — вот только за ней оказалась не комната, а коридор… Стены с грязной облезлой штукатуркой, узкие окна, забранные решетками, грязный пол — и единственная облезлая дверь в конце. Коридор казался знакомым, но все это было так далеко от ее ожиданий и страхов, что она замерла на пороге, не зная, стоит ли идти вперед. Ей казалось, что за десять лет она изучила Лимбо вдоль и поперек, и удивляться ей больше нечему, но на этот раз ее ожидал очередной сюрприз. Она десятки и сотни раз видела свои воспоминания в разных вариациях — от пугающе правдоподобных и подробных до совершенно абстрактных и непонятных… Этот коридор сейчас был так реалистичен, что перехватывало дыхание: все до последней трещины на стенах было именно так, как она помнила. Так значит, все на этот раз будет точно так, как было в жизни? Едва ли она была готова к этому, — да и можно ли вообще быть готовым к подобному? Но пути назад не было. Выбор был лишь между тем, чтобы замереть здесь и дождаться собственного пробуждения, — а все они слишком хорошо знали, как Лимбо умеет растягивать одно мгновение до вечности, — или идти вперед.

— Что бы там ни было, мы с тобой, помнишь? — обнадеживающе улыбнулся Сергей, взяв жену за руку. — Я с тобой и готов за тебя бороться… Пойдем вместе?

— Ты… ты правда любишь меня? И если ты узнаешь обо мне кое-что очень мерзкое, ты не станешь любить меня меньше? — спросила она, вмиг становясь хрупкой и слабой.

— Мерзкое? Кать, если там есть хоть капля твоей вины, я тебе заранее все прощаю! И любить меньше не стану никогда, что бы ни случилось. Могу поклясться! — горячо заверил он.

— Не нужно клятвы — я верю тебе и так, — она улыбнулась уголком рта, покрепче сжала его руку и сделала первый шаг.

Примечания:

Есть какие-нибудь предположения о том, что ждет Катю? Может быть, вам что-то понравилось или не понравилось? Я всегда рад любому отклику, помните!

Примечания:

Осторожно! В этой главе есть упоминание пыток и — вскользь — изнасилования (без графических описаний и лишних подробностей). Если для вас это триггер, то читайте с осторожностью

Еще тут есть очень опасная Катя... тоже без особенно графичных описаний, но если у вас яркое воображение и аллергия на насилие, то тоже будьте осторожны

Коридор, на первый взгляд не такой уж длинный, словно растягивался. Первые десять шагов, — а казалось, что их хватит всего пятнадцать, — все четверо прошли молча, но после эта тишина стала казаться гнетущей. Кто-то должен был нарушить ее, сказать что-нибудь, пусть даже какую-то глупость или банальность… Сергей, до этого притихший, решил взять инициативу на себя:

— Кать, ты можешь побольше рассказать о своем детстве? Там, на сцене, я понял, что знаю об этом только в общих чертах… Про училок, которые вас за вес стыдили, и завистливую соседку, например, ты не рассказывала.

— Признаться, я просто не думала, что это будет интересно, — отозвалась Катя, с каждым шагом все крепче сжимая его руку. — Все эти склоки в балетной школе… честно говоря, там одна грязь и суета: все хотят выбиться в примы, преподаватели чувствуют полную безнаказанность, поэтому методы обучения гестаповские, почти все всегда готовы сделать какую-нибудь подлость и так далее. И вот так двенадцать лет, с пяти до семнадцати. Если не любишь интриги, то все это тоска смертная… Мы любили балет, всей душой любили, но все равно каждый раз каникул ждали с нетерпением.

— А помнишь, как некоторые учителя что угодно придумывали, лишь бы нас по именам не называть? Одна вообще додумалась… Правая и Левая, и никогда не угадаешь, кого она имела в виду.

— Да она так просто скрывала, что не могла нас различить!

— А нас кто-нибудь мог различить?

— Да, кажется, никто, — но настолько стыдно в этом признаться было ей одной… и способ это скрывать она выбрала самый гнусный. После того, что было, вспоминать противно вдвойне.

— Это уж точно. Вспомню — вздрогну… Правда, я ее имени теперь тоже вспомнить не могу, так что, возможно, не стоит так сильно винить ее в том, что она не помнила наших.

— Тогда, в школе, ты помнила, — возразила Катя. — И клички учителям я придумывала, а ты всегда только по именам называла всех…

— И зачем теперь ее вспоминать? — прибавил Сергей с усмешкой. — Я ее не знал, но почему-то уверен, что вы всего достигли не благодаря ей, а вопреки! Вы все-таки люди, а не механизмы, и относиться к вам она должна была как к людям…

— Вот именно так и было — преподаватель она была на редкость бестолковый. Незачем лелеять воспоминания о таких… кадрах.

— А что бы тебе хотелось увидеть за той дверью? — спросил вдруг Харитон, будто выйдя из оцепенения.

— Да что угодно, кроме того, что там будет на самом деле… Даже снова тот самый взрыв увидеть согласилась бы, особенно зная, что здесь все не по-настоящему! — тут Катя снова напряглась и замедлила шаг.

— Это меньшее из зол, а не желание, — спокойно отозвался ученый. — Что бы ты хотела увидеть? Что тебе было бы приятно увидеть там?

— Трудно сказать… Может быть, тот год, когда мы с Сережей познакомились, или нашу свадьбу, или несколько лет, которые мы провели вместе до войны… или первое лето в деревне, когда родители туда только перебрались. Домик, который папе в наследство достался, был маленький и старый, но это был первый по-настоящему наш дом. Нам с Иркой по тринадцать лет было, и до того года мы каждый раз приезжали на каникулы в новую комнату в коммуналке, и знали, что проведем там ровно одни каникулы, а тогда… тогда я впервые повесила на стену одну фотографию, потому что знала, что вернусь туда снова. И папа тогда целый месяц дома был, никуда не уезжал… У него редко отпуск на наши каникулы выпадал.

— Он был машинист, постоянно в разъездах, — пояснила Ира. — Мог неделями домой не приезжать, а мы и так в школе по полгода жили. Иногда мы могли за год три дня его видеть и, конечно, очень скучали. Как-то раз, правда, уговорили взять нас с собой…

— О да, это тоже было бы прекрасно! — подхватила Катя. — Неделю туда, неделю обратно… Кажется, я никогда в жизни столько разных мест не видела! Хотелось бы снова проехать тот маршрут, но уже с тобой… тебе бы наверняка понравилось.

— Даже не сомневаюсь, — улыбнулся Сергей. — И устроить это наверняка можно… Будет, конечно, не как тогда, но ведь по-другому не значит хуже, верно?

— Верно. Даже если места будут другие, тут же вообще не в них дело…

Катя хотела вспомнить еще что-то, даже осмелилась улыбнуться — тепло и беззаботно, совсем как в юности, — но тут прямо перед ними возникла железная дверь с проглядывающей из-под серой краски ржавчиной. Пора было взглянуть в лицо своим воспоминаниям... Но как же не хотелось! Улыбка тут же сползла с ее лица, и она уставилась в пол, будто не желая даже смотреть на эту дверь и то, что должно было ожидать ее там. Слишком много раз она видела это в своем сне, который казался ей вечным. Казалось, что к этому давно стоило привыкнуть, но почему-то с каждым разом становилось только страшнее. Кошмар приобретал новые формы с каждым новым витком спирали и встречался все чаще. Необходимость увидеть его снова после своего чудесного спасения казалась совершенно несправедливой… Она обернулась назад и увидела, что коридор, снова ставший коротким, теперь стал слепым: дверь, через которую они попали сюда, исчезла, и теперь на ее месте была третья глухая стена. Пути к отступлению не было.

— Кать, надо все-таки идти, — тихо произнес Сергей, взявшись за дверную ручку. — Больше некуда, сама видишь.

— Мне очень страшно, — призналась она. — Хочется быть где угодно, но не здесь, понимаешь?

— А если там вообще не то, что ты думаешь? Это же Лимбо, тут вечно все оказывается не тем, чем кажется… Что если мы откроем дверь, а там… ну, что ты хочешь там увидеть?

— Нашу комнату в общежитии, самую первую, где мы впервые двигали мебель как хотели, валялись на полу и кидали носки на люстру просто потому, что могли, и некому было отчитывать нас за бардак, — она судорожно вздохнула и снова решилась улыбнуться, хотя голос у нее дрожал. — Помнишь тот вечер, когда мы туда въехали? Все наши вещи в двух чемоданах, железная кровать без белья, шкаф, стол и треснувшее зеркало в углу…

— Кажется, мы тогда стащили с кровати матрас и ночевали на нем, но все равно не спали, — подхватил он с улыбкой. — Смотрели на звезды и болтали обо всяких пустяках, и придумывали, как там будет хорошо, когда мы все обустроим… И окно не закрыли, так что утром к нам залетела ласточка.

— Ты тогда смеялся и говорил, что это она одного из своих нашла, меня, — Катя усмехнулась и подняла глаза. — Ты думаешь, там правда может быть все это?

— Там что угодно может быть. Почему бы не быть этому? Закрой глаза, представь себе ту комнату и давай зайдем. Если повезет, там будет она или еще что-нибудь хорошее, — а без надежды на лучшее нам никуда, верно?

Она глубоко вдохнула и, не решаясь ни выдохнуть, ни открыть глаза, толкнула дверь. Раздался скрип — слишком живой и естественный для этого безумного мира, — затем стук, показавшийся оглушительным… Впрочем, стук собственного сердца почти заглушил для нее звук удара двери о стену комнаты. Кто-то держал ее за руки и обнимал, кто-то дышал совсем рядом, и она изо всех сил старалась прислушиваться к этому, а не к тому, что могло ждать в комнате. Ей хотелось надеяться, что на этот раз она окажется по крайней мере пустой, но оттуда уже доносились неприятные голоса с резким акцентом… Ее мучители вообще-то не очень хорошо знали русский, но старались специально для нее, чтобы она понимала, как они говорят о ней и ее товарищах. Впрочем, их грубые комментарии в ее адрес на русском были щедро пересыпаны немецкой руганью…

Они называли всех русских мужчин Иванами, а всех женщин Наташами. Сколько бы она ни поправляла их, они продолжали называть так и ее, — но гораздо чаще они называли ее красивой швалью. Она определенно нравилась им, и они смотрели на нее так, как ребенок смотрит на вожделенную игрушку… К тому, что в ней видели не человека, а что-то наподобие марионетки, она за свою жизнь успела худо-бедно привыкнуть; гораздо хуже было то, что она была в полной их власти. Они могли сделать с ней все, чего только пожелают, и с удовольствием пользовались этим разрешением своих офицеров. У них был один приказ: вытянуть из нее информацию о расположении ее отряда любой ценой, — и они явно наслаждались этим. Четыре бесконечно долгих дня они ограничивались тем, что пытали ее, жадно ловя любое проявление страдания на ее лице. Она сопротивлялась изо всех сил, не отвечала ни на один их вопрос и терпела до последнего, не желая лишний раз доставлять им удовольствие. Терпеть она умела очень долго, да и упрямства ей было не занимать… Даже когда на пятый день произошло то, чего она, вероятно, боялась больше всего в своей жизни, она не выдала им своих, — а после, сбежав, никому не рассказала о том, что сделали с ней ее мучители. Два года ей казалось, что все осталось в прошлом, а потом… Потом был взрыв и Лимбо.

Теперь же она стояла в той самой комнате, — или на ее пороге? — не решаясь открыть глаза. Она слышала те самые голоса, даже чувствовала запах каких-то ядреных сигарет, — в их отряде никто такие не курил, — жженой кожи и металла… Тогда, двенадцать лет назад, ей казалось, что эти запахи въелись в нее навсегда, и она никогда не сможет от них избавиться. На деле же смыть их оказалось куда проще, чем очиститься от воспоминаний о мерзких прикосновениях и немецких ругательствах, смысла которых ей и не нужно было понимать — все было ясно по интонации. Они запускали пальцы в ее волосы, что-то восхищенно бормоча о них, — потом резко тянули назад, словно желая проверить, насколько она может прогнуться. Один из них, тот, что был старше, казалось, восторгался ее гибкостью и телосложением. Второй же говорил, что будь она блондинкой, ей обязательно стоило бы родить от него настоящего арийца… И вот теперь она снова слышала их. Десять тяжелых и быстрых ударов сердца, десять бесконечных секунд… Потом их голоса заглушил совсем другой, тот, что она больше всего желала тогда услышать.

— Один шаг к ней — пожалеете, что на свет родились! — прорычал Сергей в шаге от нее. Потом он прокричал что-то на ломаном немецком — она хорошо запомнила немецкое произношение, но понимала его немногим хуже, чем ее мучители русский. Потом, когда он снова мягко коснулся ее плеча, она решилась, наконец, открыть глаза и посмотреть…

Это, несомненно, была та самая камера для допросов — стол с лампой, пепельницей и какими-то бумагами, два стула, облезлые зеленые стены и единственное узкое окно, забранное металлической сеткой… Эту обстановку она узнавала каждый раз, какими бы абстрактными ни становились ее кошмары. Те двое немцев также были на месте: их тоже трудно было не узнать. Один из них был молод, высок, строен и, возможно, даже был бы симпатичен, если бы его лицо с правильными тонкими чертами выражало хоть что-нибудь кроме самодовольства, а в ясных голубых глазах был хотя бы намек на сострадание и теплоту. Второй, невысокий и коренастый мужчина средних лет, производил впечатление человека грубоватого и неотесанного, — и в его случае это не скрашивалось добротой или силой. Оба они пугали ее до дрожи, и все десять лет своего заточения, несмотря на бесчисленные встречи, она не могла ни привыкнуть к ним, ни одолеть их. Они вызывали в ней только ужас — тот, что называют леденящим кровь, тот, от которого хотелось только спрятаться и замереть… В тот самый день она впала в странное оцепенение, не смогла даже попытаться отбиться, — а ведь она могла противопоставить им хоть что-то, она и без оружия была отличным бойцом! Но тогда ее тело оказалось будто сковано, и то же случалось каждый раз, когда она снова возвращалась к этому в своих воспоминаниях… Сейчас же что-то вдруг изменилось. Глядя на мужа, пытавшегося заслонить ее собой, на сестру, которая не выпустила ее руку, хотя сама явно была испугана не меньше, на Харитона, который сейчас смотрел на ее мучителей с ненавистью и презрением, но без страха, она чувствовала, как ужас в ее душе уступает место гневу… На месте обжигающе холодного кома в груди, который хотелось прикрыть, теперь разгорался огонь, — и ему хотелось дать, наконец, волю. Уже не просто гнев, не ненависть, а животная, первобытная ярость против тех, кто посмел так поступить с ней и с ее товарищами по несчастью… Она впервые в жизни хотела крови, — и не собиралась сдерживать это желание.

Три четких твердых шага вперед, обманчиво спокойных и холодных. Три щелчка каблуков, будто тиканье часов, три последних секунды ее сдержанности и ее страха… Потом мир будто померк. Взгляд заволокло кровавой пеленой, все тело словно обратилось в сжатую пружину, которая теперь, наконец, распрямилась, и даже собственный голос долетал как бы откуда-то со стороны. Никогда еще она не двигалась так быстро и так яростно; бой захватил ее так, как раньше захватывал только танец, тело и разум слились воедино, и ни на мгновение не приходилось задумываться над следующим шагом. Вокруг словно не было никого, кроме нее и ее жертв, жалких болванчиков для битья, тех, кого она даже людьми не назвала бы… Она выкрикивала какие-то проклятия, которых даже сама не разбирала. По лицу и рукам текла кровь, она же пропитывала ее несуразную форму и растрепавшиеся волосы… Когда-то, еще в детстве, от нее требовали, чтобы она всегда улыбалась, даже через боль, даже в самых немыслимых позах; в военной академии ей нередко хотелось улыбнуться уже от осознания того факта, что здесь это не вменяется ей в обязанность. Впрочем, на тренировках и во время боя она никогда не улыбалась: она никогда не получала удовольствия от сознания собственной смертоносности, да и в моменты, когда от ее действий зависели жизни — ее, ее товарищей и простых мирных жителей, которых она должна была защищать, — ей было не до улыбок. Сейчас же, жестоко избивая тех, кто когда-то сломал ее, она была в шаге от того, чтобы безумно рассмеяться… Она никогда не была ни жестокой, ни очень мстительной. Прежде подобную ярость у нее могла вызвать только боль, причиненная кому-то очень дорогому, — в такие моменты она без раздумий бросалась в бой. Ударить очередную доморощенную приму, решившую отыграться на ее сестре, отбить кого-то от хулиганов в переулке, выстрелить из засады во вражеского офицера, мучающего жителей оккупированной территории, — на это она была способна, и даже с легкостью. Быть смелой и сильной для других ей оказалось проще, чем для себя самой. Только сейчас, во сне, она смогла, наконец, отстоять себя так же, как других…

Катя очнулась, сидя на полу, на одном из своих мучителей — или на том, что осталось от него. Ее рука сжимала его слипшиеся от крови светлые волосы, а черт его лица было уже не различить… Смотреть на то, что она оставила от него, было мерзко, но отчего-то ей было непривычно легко. Она словно сбросила с себя какой-то груз вместе с двенадцатью годами, прошедшими с той жуткой недели в лагере для военнопленных… То, что было убито в ней в тот день, когда ею воспользовались, как игрушкой, и умерло окончательно в ночь, когда она бежала вместе с сокамерником, который так и не увидел свободы, давая шанс уйти ей, снова зашевелилось. Слезы сами собой брызнули из глаз… Как же долго она не плакала! Она продолжала плакать, когда ее мягко подняли с растерзанного ею же трупа, и впервые в жизни позволила себе безвольно повиснуть на руках мужа. Он как бы спасал ее, прятал и защищал от всего, что ей пришлось пережить, и она впервые позволяла кому-то другому спасти себя… Его руки, лицо и форма тоже были забрызганы кровью — очевидно, он не сдержался и присоединился к ней в ее мести за себя. Почему-то сейчас от этого факта было радостно. Он был с ней, он не бросил ее, она не была наедине с этим! И ее сестра, и Харитон, которого она мало знала, но уже успела почти полюбить, — они тоже были с ней и на ее стороне…

— Понимаете, эти двое… они допрашивали меня, тушили об меня сигареты, били, а я молчала, четыре дня молчала, и на пятый день они… — конец ее фразы утонул в слезах, да и сама она понимала, что не сможет произнести это. — Они… Нет, не могу…

— Тише… Если не можешь, то и не надо. Я все понял и так, — мягко ответил Сергей, пытаясь своей окровавленной рукой стереть слезы с ее лица.

— Ты только что справилась с этим! — восторженно произнесла Ира. — Ты одолела их, хотя это было очень страшно… Ты настоящий герой!

— Герой, который двенадцать лет бегал от своей битвы, — горько усмехнулась Катя. — Если бы я тогда не застыла…

— Ты не могла не застыть: это физиологическая реакция, — вмешался Харитон. — Ты всего лишь была человеком. Разве можно винить тебя за это?

— А разве по твоим теориям не выходит, что можно?

— Я виню их, — тут он со злостью пнул труп одного из немцев, — за то, что они с наслаждением поддались своей животной сущности! Ты же просто отреагировала так, как могла. «Бей, беги, замри»… Мы никогда не можем выбрать это сами. В такие моменты контроль просто теряется, и нервная система решает помимо нашей воли.

— По себе знаю — меня самого пару раз так клинило, и я даже вдохнуть как следует не мог. Один раз мне это жизнь спасло, меня просто не заметили, а во все другие от этого было только хуже, — несколько смущенно признался Нечаев. — А еще все, кажется, от чего-нибудь бегают — и я тоже, если честно… Может, и сейчас оно же всплывет.

— Ты теперь не один, — напомнила Катя. — Мне кажется, весь ужас этого места в том, что в нем часто оказываешься наедине со всеми своими мыслями, воспоминаниями, страхами и всем прочим. А мы теперь вместе и пока со всем справляемся!

— Вместе с правильными людьми все не так страшно, — подтвердила Ира. — Наверное, только так и можно победить все, что здесь творится: найти тех, кто будет на твоей стороне… И пусть даже сражаться со своими воспоминаниями придется в одиночку, само знание, что не ты виноват во всем, что тебя все еще любят…

— Прости, Ир. Я поступил как последний трус и эгоист, бросив тебя в такой момент, — вздохнул Харитон. — Я пойму, если ты все еще в обиде на меня за тот шаг…

— Я не в обиде, но я очень скучала, — прервала его жена. — Пожалуйста, больше не оставляй меня вот так… Без тебя мне невыносимо!

— Я никогда больше не поступлю так снова… Тогда я думал только о себе, своем страхе и своем желании умереть на своих условиях, и совсем не подумал о том, каково будет тебе. Случись такое теперь, я был бы с тобой до самого последнего момента.

— Но такого уже не может случиться! Больше мы друг друга не потеряем, слышишь, Ир? — снова заговорила Катя. — И ты, Сереж, не бойся опять потерять меня: больше я не исчезну, и ты не останешься один… Я теперь буду рядом всегда.

— И я… я не должен был смотреть на то, как ты в самое пекло рвешься, стоя на месте. И отпускать тебя в разведку одну — тоже. Надо было с тобой пойти.

Несколько минут — или все же секунд? — они все стояли молча, обнимая друг друга и будто боясь отпустить. Мир, обычно странный и неумолимый, на этот раз будто бы щадил их, не подгоняя. Он словно замер вместе с ними на эти мгновения, когда все самое важное нельзя было сказать словами… Лишь одна вещь изменилась за это время в вечно перетекающем Лимбо: в углу комнаты появились старинные напольные часы. Они казались здесь настолько инородными, что взгляд сразу цеплялся за них, стоило только увидеть их краем глаза.

Спрашивать вслух на этот раз никто не стал. Все только удивленно переглянулись, как бы ища объяснений друг у друга, — но на этот раз точно не знал никто. Только Ира, несмело взглянув на оставшуюся открытой дверь и увидев за ней все тот же слепой коридор, предположила:

— Это нужно для перехода? Наверное, их нужно перевести на какое-то время, чтобы открылся какой-нибудь проход. Я читала о таком, вот только…

— Вот только у них нет минутной стрелки, — закончила за нее Катя. — И мы понятия не имеем, на какое время переводить... Но, кажется, кроме часов тут нет ничего, что может помочь открыть проход, так что придется что-то придумать.

Харитон лишь хитро улыбнулся и вытащил из внутреннего кармана записную книжку в черной обложке и старинную стрелку, чем-то напоминающую ключ. Он пока не знал точно, какое время должны показывать часы, зато хорошо знал Лимбо… В этом мире ничего не бывало просто так, и он никогда не подкидывал своим пленникам загадок, которые те не смогли бы разрешить. Отчего-то он был уверен в том, что тетрадь — точная копия его детского дневника — хранит в себе подсказки, а стрелка, найденная в кукольном домике, подойдет к этим часам. Второе оказалось верно, и он тут же приступил к попыткам подобрать нужное время, сверяясь с записями в своей тетради. Ира и Катя вскоре присоединились к нему, выискивая любые цифры в дневнике и высказывая свои предположения. Не остались без внимания ни важные даты, ни номера комнат, квартир, коек в казарме и мест в списках, ни мелкие зарисовки на полях тетради, в которых лишь с трудом можно было разглядеть очертания цифр, — и ничего из этого не подходило. Механизм часов поскрипывал, когда стрелки в очередной раз переводили, но больше ничего не происходило. Они уже начали перебирать слова, из букв которых можно было бы составить время: старые позывные, школьные прозвища, аббревиатуры… Не касались лишь одной темы — того самого дня, когда все полетело под откос. Об этом не хотелось и думать…

— Может быть… Аргентум? Букв многовато, но серебро в таблице Менделеева… — начала Катя, поняв, что не помнит больше ни одного слова.

— Я не помню ни номера, ни атомной массы, — призналась Ира почти жалобно. — И положения в таблице — тоже.

— Разве что по химическому знаку, — мрачно выдохнул Харитон. — Но, признаться, от этого я вообще ничего не жду: мы уже слишком многое перебрали без малейшего намека на результат. Возможно, мы просто ищем не там, где нужно…

— Аргентум… ну разумеется! — воскликнул вдруг Сергей, до этого задумчиво молчавший. В его памяти отчетливо всплыла картинка — окровавленные наручные часы с треснувшим циферблатом. Они выпали из его изувеченной ладони, только когда ее разжал кто-то из медиков. Отчего-то он был уверен, что остановились они именно во время взрыва… Он был рад, искреннее рад помнить все, что было до и после того дня и последующих нескольких месяцев, и лишь воспоминания о том времени гнал от себя как мог. Оттуда приходили его кошмары. Там были только боль, страх и одиночество; он предпочел бы, чтобы этого и вовсе не было, или не помнить совсем — все казалось лучше воспоминаний о боли, сначала сжигающей, а после холодной и тянущей, и оттого еще более невыносимой… Теперь же он вспомнил, и помнил отчетливо, вплоть до стрелок на тех самых часах.

— Нет смысла делать вид, что все всегда было хорошо. Что было, то было, никакие «если бы» это не изменят. У Харитона был отец, которому в дурдоме самое место, над Ирой и Катей откровенно издевались в балетной школе, Катя еще и побывала в плену и перенесла то, что мне даже представить страшно, а потом был взрыв, в котором мы чуть не сгорели… как ебучие пироги, — он говорил это с неожиданным для себя спокойствием. Лишь на последних словах в его голос прокралась еле заметная усмешка, — и в тот же миг щелкнула вставшая на место минутная стрелка. Пятнадцать минут шестого — время с треснувшего циферблата.

— А еще Сеченов оказался редкой сволочью, — вдруг тихо произнесла обычно сдержанная в выражениях Ира. — Как он посмел забрать нас друг у друга!

— Он считал себя «право имеющим», — вздохнул Харитон. — Имеющим право украсть у коллеги и «маленького друга» его изобретение, а после — скрыть от него некоторые опасности, имеющим право украсть чужую волю, отобрать личность и память, имеющим право заставить тех, кто любил друг друга больше всего на свете, сражаться между собой, имеющим право решать все и за всех… пусть побудет теперь тварью дрожащей и усвоит истинные пределы своих прав!

Примечания:

Честно говоря, вот эту главу я больше всего боялся выкладывать... Надеюсь, никого слишком сильно не напугал. Как вам такой формат описания всякой жести?

И да, в следующих частях этого, скорее всего, не будет, но если вам это нравится, то дайте знать!

Со стены в это время осыпалась штукатурка, и за ней обнаружилась белая дверь. Нечаев тут же, чтобы не успеть начать колебаться, толкнул ее и переступил порог… Комната за ней стала еще более стерильно-белой: теперь почти вся она была занята какими-то приборами с множеством лампочек, кнопок и проводов, окружавшими железную больничную койку, — и все это было тщательно выкрашено белой масляной краской. Ею же были выкрашены решетка с толстыми прутьями на единственном окне, оконная рама, гладкие стены, неуютно высокий потолок… Даже плитка на полу была белоснежной, и лишь тени в тусклом холодном свете лампы над дверью придавали этой палате хоть каплю естественности. Впрочем, даже этот свет, который в другом месте, возможно, показался бы мягким, не делал помещение уютнее: слишком она была безликой. Здесь не было жизни, и словно сама возможность ее проникновения сквозь оконные решетки была тщательно уничтожена.

Сергей помнил эту палату даже слишком хорошо. В ней ему было темно и холодно, и дни между событиями сливались в памяти в один. Он помнил, как его подробно расспрашивали о снах, галлюцинациях и эмоциях, — голоса врачей временами были мягкими, но никогда не казались ласковыми или участливыми. Он помнил осмотры, единственную возможность почувствовать тепло чьих-то рук, — но и оно не приносило облегчения: в нем никогда не было даже мимолетной или случайной ласки. Теперь он мог сравнить это с техосмотром и необходимым ремонтом механизма, тогда же попросту хотел выть и плакать от отчаяния. Пару раз, когда сознание его немного прояснялось, он нарочно начинал кричать и делал вид, что собирается наброситься на кого-то. После такого его всегда привязывали и накачивали какими-то сильными успокоительными, но пока его пытались скрутить, он пытался уловить в этих прикосновениях подобие объятия… Тщетно. В этом не было, да и не могло быть ни капли того тепла, в котором он нуждался.

Случались с ним и настоящие вспышки гнева, когда он уже не отдавал себе отчета в собственных действиях. Когда кто-то говорил о нем и тем более о Кате обезличенно, как будто они были не людьми, а сломанными машинами, его переполняла такая ярость, что он был не в силах ее сдержать. Когда кто-то упоминал о том, что любовь всей его жизни мертва, он желал одного — заглушить эти слова во что бы то ни стало. Когда его называли даже не позывным, а номером в эксперименте, он больше всего хотел прокричать на всю эту больницу, что у него есть имя, — но, насколько он припоминал теперь, выходило нечто совершенно нечленораздельное. Иногда же он просто не мог придумать других способов хотя бы на время притупить свое отчаяние… Обычных криков и плача не хватало, чтобы выразить боль, которую он испытывал во время процедур, и он бился, будто в припадках. Слезы в одиночестве не приносили даже мимолетного облегчения, — и он вопил и колотил по всему, что попадалось под руку. Он звал Катю, звал ее в полудреме, не помня, что она умерла, и в ясном рассудке, не желая расставаться с надеждой. Она обняла бы его, держала бы за руку во время болезненных процедур, вытирала бы его слезы, да и просто сочувствовала бы…

Сеченов словно пытался заменить ее. Нечаев помнил, что у него были теплые руки и ласковый голос, что он обычно говорил с ним дольше остальных, иногда даже сидел с ним по ночам, когда он не мог уснуть, или приносил ему сладости. Но именно эти теплые руки причиняли самую сильную боль, безжалостно давя на раны под повязками, именно его мягкий голос окончательно ломал последние капли веры, раз за разом повторяя, что Катя теперь лишь его галлюцинация… Временами Сергей чувствовал ту же безумную ярость и по отношению к нему, но отчего-то не смел поднять на него руку: он будто уже тогда был ему как отец. В другое время он, вероятно, вспомнил бы его с теплотой, но теперь… Теперь он перестал быть единственной каплей тепла в холодной и в общем-то безразличной к нему больнице. Он смутно припоминал, что однажды какая-то совсем молодая женщина погладила его по плечу своей прохладной тонкой рукой и сказала ему что-то ласковое, назвав по имени... Сеченов тогда с мягким укором назвал ее слишком сентиментальной и напомнил о том, что он — объект П-3 — ничего не понимает и не чувствует. Это было лишь очередным воспоминанием, но кому-то там и тогда все же было до него дело!

Сейчас же, стоя в середине палаты, он с удивлением замечал, что теперь не чувствует того холода, а запахи лекарств не вызывают у него привычной подавленности… Сначала он был всецело погружен в свои воспоминания, от которых захотелось снова закричать и изо всех сил ударить кулаком по стене, но после его внимание оказалось захвачено собственными ощущениями. Сердце сжималось тупой болью, лицо было мокрым не то от пота, не то от слез, руки подрагивали от напряжения, но это не было мучительно. Теперь его гладили и обнимали, и простое прикосновение мягкой руки к плечу казалось ему высшим блаженством. Теперь рядом с ним были искренне любящая его даже больным и сломленным Катя, мягкая и терпеливая Ира и Харитон, который, хоть и не называл его сынком, всегда слушал его и утешал. Воспоминания отзывались где-то внутри глухой болью, но сейчас он чувствовал, что может выдержать ее.

— Тут было так холодно… — пробормотал Сергей, переводя взгляд с мигающих лампочек приборов на собственные руки. — От меня будто ничего не осталось, кроме каких-то функций, а что там кроме них, никому и не важно... Я много чего пытался им сказать, а они как будто и не слышали, только говорили друг другу какую-то муть, из которой я понимал только то, что я для них просто очередной слетевший с катушек контуженный. Может, так и должно быть, но… я боялся опять попасть в такое место.

— Это многое объясняет… Раз ты пациент, любое твое проявление — симптом, — вздохнул Харитон. — Ты сам-то как думаешь — сошел ты тогда с ума или нет?

— Да я понятия не имею, что там на самом деле было… Я вроде как на людей кидался, орал чуть ли не целыми днями, видел то, чего быть вообще не могло, — так быть не должно, да? Может, и впрямь свихнулся ненадолго. Теперь уже не поймешь.

— Зато понять, что это было просто бесчеловечно, можно! Тут и здоровый через пару недель начал бы орать и кидаться на людей, — гневно заметила Катя.

— В твоем положении ты еще неплохо держался. В конце концов, ты только что потерял самого близкого человека в своей жизни, и тебе никто не сказал и слова сочувствия… Я не понимаю, как можно так пренебрегать личностью. После такого горько и смешно слышать, что они называют человечностью милосердие и способность к состраданию… Ты действительно ненадолго тронулся умом, Сереж, в этом ты прав, но это была скорее адекватная реакция на неадекватные условия. Мне очень жаль, что все произошло именно так. Тут нет и не может быть сослагательного наклонения, но будь я там, я настоял бы на необходимости другого лечения... Так, как с тобой, случается нередко, но так быть не должно, — говоря это, Захаров крепко держал майора за руку, будто надеясь так успокоить его в прошлом. Тот и так был спокоен, но казался откровенно сломленным. Он замер, уставившись в темно-синее беззвездное небо за окном, и его бледное лицо выражало что-то такое, для чего даже слов не было, но он все еще льнул к остальным и крепко сжимал руки друга…

— Спасибо вам, — еле слышно прошептал Нечаев, медленно переводя взгляд на взволнованное лицо Иры прямо перед собой. Еще несколько секунд он молчал, снова погрузившись в свои ощущения, и только после опять заговорил:

— Так странно… И воспоминание какое-то слишком уж нормальное, и холода нет… и даже койка эта улететь куда-то не пытается.

— А ты еще не понял? — улыбнулся Харитон, все еще не отпуская его руку. — Холод был от одиночества, а теперь мы все рядом с тобой, и ты не один… Память крепче в одиночестве, но оно дает ей неоправданную власть, понимаешь? Я сам двадцать лет, с тех самых пор, когда впервые попал в Лимбо, и до того дня, когда мы оказались там вместе, считал, что нет места страшнее, но стоило только показать тебе мои воспоминания, и я сам обрел власть над своим сном. Чтобы подчинить себе сон, нужно разрушить власть того, чем он порожден, — а для этого нужен партнер… Возможно, именно для этого люди стали сбиваться в стаи. Толпой нельзя добиться ничего хорошего, поскольку она стирает личности, но вот если найти подходящую личность и научиться быть рядом, но не сливаться в одно целое… тогда возможным становится очень многое.

— Кажется, я тебя понял. И еще понял, что чем мутнее воспоминание, тем больше странной хрени тут творится…

— Она от слияния нескольких воспоминаний в одно, — и то не всегда так получается, — поправила его Катя, тепло улыбнувшись. — Еще иногда от страха бывает такое… Тут ты не видишь то, чего не готов видеть, но видишь вместо этого то, на что хватит воображения, — так я поняла.

— И ты права: детали, к которым ты не готов, смазываются, и на их месте возникают другие похожие образы… Вы же все помните дым из ваты и как будто бы нарисованный огонь, верно?

— И самолеты в горошек тоже, — подтвердил Нечаев.

— Ты можешь и сюда добавить что-нибудь в таком роде, если твое воображение достаточно тебе подчинится, — вдруг хитро усмехнулась Ира. — И уже кое-что добавляешь…

Она кивнула на окно, и все обернулись, чтобы взглянуть на то, что она там увидела… Там, за двойным стеклом и белой решеткой, все еще не было видно ничего, кроме неба, но теперь беззвездную ночь сменили первые лучи приближающегося рассвета, перемешивая холодный свет лампы с чуть теплым дневным. «Свет сковывает воображение,» — некстати всплыло в голове, но на этот раз вместо поддакивания Сергей мысленно продолжил: — «А еще не дает боли захлестнуть с головой! Она воображение сковывает похлеще, чем свет, да и не только воображение…» Тем временем свет стремительно становился все ярче и ярче. От него уже слезились глаза, очертания вещей тонули в нем и размывались, и все пространство опять растягивалось… Потом вдруг раздался оглушительный грохот, и весь странный мир в момент испарился.

Несколько мгновений после пробуждения Сергей гадал, был ли этот грохот частью его сна, или все было реально. Испуг вместе с осознанием, что где-то совсем рядом, прямо в этом доме, только что прогремел взрыв, нахлынули лишь через секунду, когда Катя тряхнула его за плечо… Он тут же открыл глаза и буквально скатился с кровати. Его жена уже была на ногах и судорожно наматывала на лицо какой-то шарф на ходу. Второй почти такой же она кинула ему, и они оба бросились вниз так быстро, как только могли, мельком заметив, что Харитон и Ира тоже спешат к лестнице. Огня еще не было видно, и второй этаж на удивление был цел, но на лестнице уже резко пахло перегретым металлом и чем-то горелым. Сердце было готово выскочить из груди, легкие горели от непривычно быстрого бега, но ноги все равно несли вперед, а в висках стучала единственная мысль, одна на двоих: «Только не снова!» Прямо там, внизу, могло ожидать адское пламя, но Нечаевы были готовы пробежать и сквозь него — лишь бы спастись вместе. Миновав лестницу, Катя обернулась, чтобы схватить сестру за руку для последнего рывка, пока пламя не вырвалось из-за одной из дверей в коридор…

Вот, наконец, улица, глоток свежего воздуха без запаха гари, холодная пыльная дорога под ногами, мягкие лучи раннего летнего рассвета… Только здесь все они смогли, наконец, остановиться и оглянуться на дом, ожидая увидеть по меньшей мере выбитые взрывной волной окна и струящийся из них дым, — но ничего такого не было, словно не было и взрыва, прогремевшего считанные секунды назад.

— Что это было? — спросила Ира, уронив шелковый шарф, который до этого прижимала к лицу, спасаясь от дыма.

— Кое у кого дурная голова рукам покоя не дает — вот что это такое, — зло выплюнул Харитон, снова устремляясь в дом. Он один сейчас не казался ни встревоженным, ни даже слишком удивленным — скорее взбешенным. Казалось, что его обычно холодные ртутно-серые глаза могли испепелить на месте виновника этого взрыва. Даже его бескровное лицо будто бы было готово покраснеть от гнева. Остальные последовали было за ним, но остановились на пороге, испугавшись того, что могло в этот момент твориться внутри…

— Ну же! Я жду объяснений! Что все это значит?! Ты решил довести его до панической атаки, опять вывести на агрессию и доказать мне, что он опасен? Так вышло у тебя только доказать, что опасен здесь ты! Я ведь могу и передумать! — раздавалось из кухни. Захаров не на шутку разошелся. Даже в тот момент, когда они с Сергеем вдвоем ворвались в кабинет Сеченова, он сохранял некоторую уравновешенность, несмотря на свою ярость. Теперь же из его голоса ушли последние следы привычной мягкости; если пару секунд назад Катя и Сергей боялись обнаружить в доме пожар, то теперь боялись они только попасть под горячую руку заодно с загадочным виновником переполоха…

— Слушай меня внимательно. Ты на испытательном сроке. Можно сказать — в чистилище. Ты помнишь, что у Данте под ним? Именно — ад! А ты у нас уж точно не добродетельный иноверец, и грехи твои тянут на что-то похуже лимба. В то, что ты клинический дебил и не понимаешь, к чему могут привести твои действия, я не верю, так что еще одна такая выходка, — и ты в полной мере прочувствуешь на себе то, что ощущали те, у кого ты украл их собственные тела. Ты хорошо понял меня, Дима? Хочешь узнать, на что похож Лимбо самопровозглашенного бога? — продолжал Харитон, уже несколько успокоившись. Он больше не кричал, но теперь в его голосе звучал металл. Впрочем, голос, ответивший ему странным всхлипом, определенно не мог быть живым…

— Да что за хрень там происходит? — вполголоса спросил Сергей, решаясь, наконец, заглянуть на кухню через стеклянную дверь. Ира и Катя последовали его примеру, и картина, открывшаяся там, оказалась даже более странной, чем они могли предположить… Ни дыма, ни огня не было и в помине, но вся кухня была забрызгана чем-то липким, — а Харитон отчитывал забрызганного этой же субстанцией Рафика. Робот, несмотря на кажущуюся невозможность этого, казался пристыженным и испуганным, ученый будто бы немного успокоился, хотя все еще был на взводе. Еще пару секунд он гневно вещал что-то, обращаясь к «Диме», который словно надеялся провалиться сквозь землю, но после вдруг понял глаза, расплылся в злой улыбке и поманил всех рукой.

Неловко ввалившись сначала в коридор, а потом и в кухню, все трое теперь уже в открытую уставились на странного робота. Захаров немного помолчал, будто бы для лучшего драматического эффекта, а после торжественно проговорил все с той же раздраженной улыбкой, указывая на Рафика:

— Итак, позвольте представить вам новую ипостась Волшебника — хотя скорее уж некроманта, — академика Сеченова, которому взбрело в голову варить сгущенку в закрытой банке в четыре часа утра — чтобы сделать приятный сюрприз, по его собственным уверениям. Поверим ему?

Нечаев хотел ответить. Хотел спросить о чем-то. Хотел сказать еще пару ласковых своему «отцу», который все эти годы лгал ему с самым невинным видом, в конце концов… Но тело подвело его. Он смог только беззвучно выдавить:

— Ебучие пироги… — и медленно сползти по стенке, дрожа от нервного смеха. Катя молча привалилась к стене рядом с ним — ее, очевидно, тоже оставили все силы, — и только Ира нашлась, что сделать: в наступившей тишине раздался громкий металлический звон от удара половником по стальному корпусу робота.

Примечания:

Небольшое пояснение об этой АУ: здесь Харитон совершил самоубийство не потому, что хотел избавиться от тела, а потому что узнал, что у него рак (до этого от рака умерли его мать и брат, и он видел, как это происходит, — и не захотел такой же смерти для себя, решил закончить все быстро). Сеченова винит в своей смерти, поскольку красный полимер, спровоцировавший болезнь, был его разработкой, и он не предупредил об опасности

Мир вокруг Сергея дрожал и пульсировал. В голове шумело, и было будто бы и жарко, и холодно одновременно: собственные руки казались ему просто ледяными, но в груди стремительно расползался опаляющий жар. Лицо горело. Собственное дыхание казалось громче всех остальных звуков. Тело почти не слушалось — ему хотелось поднять голову и убедиться в том, что мир вокруг не застыл и не окрасился болезненно яркими цветами, но получалось только судорожно хватать ртом воздух. Мысли, до этого простые и ясные, теперь превратились в мешанину из каких-то ошметков и огрызков. Образы, обрывки фраз, вопросы, даже толком не оформленные в слова, ругательства… Он понимал только то, что Катя сидит вплотную к нему и что ее тоже трясет. Они прижимались друг к другу, не то пытаясь защитить, не то прося защиты от чего-то, — и оба не могли сделать ничего, чтобы помочь. Он машинально гладил ее по плечу, она шептала что-то совершенно бессвязное, чего и сама не понимала, и на большее они были сейчас не способны. Весь мир будто сжался так, что им двоим там едва хватало места. Харитон, Ира и злосчастный робот, — в то, что это действительно был Сеченов, верилось с трудом — словно остались где-то в другом мире, от которого они были отделены плотной завесой… В этом были только они двое, их смятение, необъяснимый страх, бессильный, загнанный гнев и отчаянное желание оставаться рядом, что бы ни случилось.

Пелена, окружавшая их, сгущалась. Бурные эмоции первого мига уже улеглись, и на их место пришло оцепенение. Сергей уже не всхлипывал от истерического смеха, шепот Кати становился все тише и невнятнее, и даже мысли больше не роились, как минуту назад… Казалось, что этому не будет конца, — однако закончилось все так же внезапно, как началось: исступленный крик заставил их обоих вздрогнуть и поднять головы.

— Ты страшный человек, Харитон! Зачем, ради чего ты продолжаешь мучить меня?! Ты отнял у меня все, что я имел, — все мои творения, мои достижения и планы, моих друзей, да даже мое тело! — сквозь механический голос робота все более отчетливо прорывались интонации, слишком живые для механизма. — Неужели тебе и этого было мало? Тебе теперь доставляет такое удовольствие топтать остатки моего достоинства? Ты называешь меня бездушным, говоришь, что я должен исправиться, и я пытаюсь сделать что-то, что ты одобрил бы, — и в ответ ты называешь меня домашним террористом, высмеиваешь перед теми, кто был для меня семьей, угрожаешь мне, позволяешь своей жене ударить меня… Ты со своими кошками обращаешься лучше, чем со мной! Ты перенес мое сознание в эту чертову консервную банку, — он со злостью ударил трехпалой рукой по корпусу, — только чтобы помучить, унизить, отомстить, верно? Чего ты ждешь от меня?

— Ты закончил? — спросил Харитон после нескольких секунд напряженного молчания. В его голосе не слышалось ни намека на недавнюю ярость — он снова был сама невозмутимость.

— Я… я сожалею обо всем, что сделал. О каждом решении. О каждом подопытном. Отдельно сожалею о том, что присвоил себе твое изобретение и что после не предупредил тебя о потенциальной опасности того экспериментального полимера, — устало выдавил Сеченов. — Теперь ты доволен? Что еще ты хочешь услышать?

— Я никогда ничего не хотел от тебя услышать, поскольку сказать можно что угодно. Даже сейчас, — позволь спросить, с каким чувством ты говорил о сожалении? Что побудило тебя сказать именно это? Будь честен: неправильных ответов тут нет.

— Послушай, ты можешь считать, что я не способен на раскаяние, но я сожалею искренне. Я был привязан к тебе, да и не только к тебе… Я бы все исправил, но теперь уже поздно, понимаешь?

— И загладить вину поздно? — тут Захаров хитро улыбнулся, как бы подталкивая к нужной мысли.

— Я это и пытался сделать… Да, затея с банкой сгущенки была глупой, но на что еще я способен в таком виде? Я даже из дома выйти не могу, а с такими руками…

— У вас что, традиция такая — прикидываться роботами и мозги всем пудрить?! — грубо прервал его Сергей, воспользовавшись наступившей паузой. — Чем бомбить нас своей сгущенкой, лучше бы сразу признался, что ты не Рафик!

— И не вали вину на Харитона: говорить ты все еще умеешь, и никто тебе рассказывать обо всем не запрещал! Но безупречный Волшебник, разумеется, виноват быть не может, это все вокруг плохие, а он идеален… Это сказать собираешься? — прибавила Ира со всей воинственностью, на какую была способна. Такой ее прежде не видел никто, кроме разве что Кати — да и с сестрой она позволяла себе такое проявление негодования лишь изредка и наедине. Ира всегда казалась покладистой, мягкой и даже безответной, она не позволяла себе даже расплакаться в голос при своих обидчиках — всегда глотала оскорбления молча, только изредка смахивая слезы. Никогда прежде она не высказывала своего гнева в лицо тому, кто его вызвал… Теперь же она сама себя не узнавала. Изменило ли ее то, что сейчас произошло в Лимбо, или просто даже ее терпению, которое многие считали безграничным, наступил предел, — она не понимала и этого, да и ее это в общем-то и не волновало. Прежде, сравнивая себя с сестрой, она сама себе казалась слабой и хрупкой; теперь же она вдруг поняла, что природа и ее не обделила ни внушительным ростом, ни ловкостью, ни силой тела и характера… Если бы на ее слова ответили гневом, она, несомненно, снова перешла бы в наступление, может быть, даже еще раз огрела бы своего оппонента половником, который так и не выпустила из рук. Во всяком случае, его сожалений и неуклюжей попытки загладить вину едва ли хватало, чтобы успокоить ее гнев. Может быть, будь это кто-то другой, она бы по крайней мере пожалела его, но…

— Я боялся твоей реакции… сынок, — обреченно вздохнул Дмитрий. — Да, я называю тебя так, и буду продолжать, потому что ты был мне как сын! Больше всего я боялся потерять тебя, — потому и сделал то, что сделал, и тогда, и теперь… Я боялся твоей мести: пусть меня оскорбляет кто угодно, но именно от тебя я бы этого не вынес, по крайней мере сейчас!

— Скажите еще, что мы с Иркой вам как дочери, и вы только потому сделали из нас эту влажную фантазию робосека, что не хотели терять, — зло усмехнулась Катя. — Давайте называть вещи своими именами: вы собственник, считаете, что все, что вам приглянулось, по праву ваше — поэтому и распоряжаетесь чужими судьбами как хотите при любом удобном случае!

— У меня не было такой цели, я только хотел…

— Обладать нами ты хотел! — оборвала его Ира. — Не смог тогда меня заполучить — решил обеих сразу себе забрать, как только шанс представился! Может, ты и Харитона убил потому, что я его предпочла? Ты преследовал меня даже после нашей помолвки! — тут она снова ударила его половником. — Я боялась тебя, боялась одна выходить из дома! — и еще раз. — Ты забрался в наш дом за неделю до моей свадьбы, чуть не довел моего отца до второго сердечного приступа! — и еще. — А потом…

— Да я просто любил тебя без памяти! — прокричал он, пытаясь защититься от нее руками. Тщетно: она продолжала наносить удары планомерно и ритмично, каждый раз находя брешь в его обороне. Обычно она напоминала ему трогательно хрупкую принцессу в беде, даром что была почти одного с ним роста. Сейчас же она стала не то грозной воительницей, не то ведьмой… В ее лучистых глазах горела чистая ярость, длинные кудри беспорядочно рассыпались по плечам, а идеальные нежные руки, которые он готов был бесконечно целовать, теперь сжимали оружие, которым, — и он это чувствовал, — она готова была даже убить его. Возможно, она сейчас желала ему смерти.

— Любил без памяти… — проговорила она угрожающим хриплым шепотом. — Ты говоришь, что у тебя забрали все, — а ты сам не забрал у меня все, что я любила? Если бы ты предупредил того, кого называл лучшим другом, об опасности своего модифицированного полимера, он не утопился бы в нем, узнав о том, что у него рак в последней стадии… А если бы ты старался чуть больше, Катя не умерла бы, и… и я не умерла бы вслед за ней. Но тебе, наверное, только того и хотелось: обнимать меня на их похоронах, утешать, произносить красивые речи, поддерживать, когда я останусь совсем одна, носить подарки… привязать меня к себе, а потом вдруг сделать предложение через пару лет после «великой трагедии», чтобы я согласилась хотя бы из благодарности за то, что ты был рядом со мной в этот тяжелый момент… Так оно было, да?

— Нет же! Ты перечитала дамских романов и теперь видишь во мне книжного злодея! Может быть, я был слишком настойчив, но разве мог я убить двух своих друзей? Харитон сам себя не берег и работал без должной защиты, а Катя слишком сильно пострадала…

— Я бы не работал без респиратора, если бы знал, что это вещество повреждает дыхательные пути и может привести к раку. Может быть, я и не считал свое тело высшей ценностью, но я не слишком стремился избавиться от него, и не сделал бы этого, если бы мне не оставалось жить несколько недель, — холодно заметил Харитон. — Кроме того, превращать меня в говорящую перчатку, а потом дарить так, будто я вещь, я не просил.

— Я вижу тебя таким, какой ты есть, — а ты лживый, властный и завистливый интриган, и Харитон тоже это знает, — прибавила Ира. Она казалась уже спокойной, но в этом спокойствии чувствовалась затаенная угроза, будто она в любой момент готова была возобновить шквал ударов. Видя это, Дмитрий счел за лучшее отойти от нее на пару шагов, — какими же короткими и неуклюжими казались ему шаги робота! — однако это стало ошибкой.

За те несколько минут, в течение которых ее младшая сестра обличала Сеченова, Катя успела снова погрузиться в собственные мысли и воспоминания и почти забыть о происходящем вокруг. Она, разумеется, слышала весь разговор, и, случись это при других обстоятельствах, наверняка присоединилась бы к сестре. Сейчас же Ира вполне справлялась сама, а ей не хотелось даже смотреть в сторону того, кто в течение десяти лет использовал их так, будто они и впрямь были вещами… Она, в отличие от сестры, ничуть не боялась его, но с каждым разом, когда ей удавалось хотя бы взглянуть на свое новое тело со стороны, чувствовала к нему все большее отвращение. Пусть она и не могла сопротивляться, не могла даже выразить это взглядом, — это временами казалось к лучшему: так он никак не мог догадаться обо всем и попытаться отобрать у нее и это. Он подчинил себе ее действия, забрал у нее тело, превратив ее в послушную марионетку, но внушить ей любовь к нему он не мог, как не мог и запретить ей все так же любить мужа и искать встречи с ним хотя бы во сне… В том, что он попытался бы сделать это, если бы знал о ее чувствах, она ничуть не сомневалась. Те двое немцев, что преследовали ее в кошмарах, хотели обладать ее телом; он же — и она была в этом уверена — не остановился бы на этом, ведь ему нужна была полная и безраздельная власть.

Она думала об этом, плотнее прижимаясь спиной к холодной стене и рассеянно переводя взгляд с одного предмета на другой, как бы цепляясь за них, чтобы оставаться в реальности. Облезлые деревянные шкафчики, массивный круглый стол и шесть стульев с разноцветными подушками на сиденьях, несколько мисок для кошки, деревянные оконные рамы и первые лучи рассвета за окнами, — вот что сейчас было реально. Реален был и Сергей, тепло его тела, его нарочито медленное дыхание, его руки, которые она машинально гладила… Он наконец-то был рядом, и одно его присутствие успокаивало, пусть он и был сейчас слаб и взволнован! И все же она ни на миг не могла забыть, кто сейчас неловко топтался, пытаясь то извиниться, то оправдаться, всего в паре метров от нее. Скрип деревянного пола под тяжестью его шагов заставил ее моментально встрепенуться и схватить первое, что подвернулось под руку — это оказалась длинная метла, стоявшая в углу, и ее она направила на него, как острие оружия.

— Не приближайся к нам! — воскликнула она, стараясь казаться как можно решительнее. Впрочем, в ее дрогнувшем голосе звучали скорее гнев и безотчетная тревога, чем холодная уверенность… Однако и так она выглядела угрожающе, особенно для того, кто за несколько недель заточения в чужом теле бок о бок с бывшим другом, жаждущим мести, отчаялся хоть где-то найти защиту. На миг Сеченов замер в нерешительности, — но в следующую секунду все, включая его самого, забыли о нем.

Сергей в течение этих нескольких минут сидел неподвижно, уставившись с мрачным видом не то на темные доски пола, не то на собственные ноги. Напоминал о себе он разве что тяжелым дыханием и редким неразборчивым бормотанием, — и то только Кате, — но после ее крика он вдруг конвульсивно дернулся и издал громкий болезненный стон… Это моментально приковало все внимание к нему, а Харитон и Дмитрий тут же метнулись к нему.

— Посмотри на меня, сынок, — встревоженно попросил Сеченов, неловко опускаясь перед ним на колени. — Ничего не немеет? Как себя чувствуешь?

— Да не мельтешите вы… без вас вертолеты ловлю, — сдавленно процедил Сергей, подняв голову. — Тело ватное, башка чугунная, но вроде как ничего не немеет.

— Ты понимаешь, какое сейчас время года? — все так же встревоженно продолжал академик.

— Лето, если, конечно, я полгода в коме не провалялся... Да чего вы все так всполошились? Помирать пока не собираюсь — просто в висок стрельнуло, и то, не так чтобы сильно, скорее неожиданно.

— А сейчас…

— Когда вы не орете друг на друга — не болит ничего. Сейчас уже прошло… Это, если что, не повод продолжать разборки, — теперь к сдавленному глухому голосу как будто бы добавились нотки раздражения: показывать слабость Нечаев не любил, но и храбриться сейчас толком не получалось.

— Огрызаешься — значит, жить будешь, — усмехнулся Харитон, сам опускаясь на колени и слегка отпихивая коллегу в сторону. — Сереж, замри на пару минут... Сейчас поймем, что с тобой. И не бойся: больно не будет, скорее всего, ты вообще ничего не почувствуешь.

После же он сам замер, уставившись прямо в глаза друга, — точнее, будто бы сквозь них, на что-то за ними. Его цепкие прохладные пальцы теперь мягко, но вполне ощутимо касались щеки, а под его ладонью что-то словно шло едва заметными волнами… По крайней мере так казалось Сергею, который теперь не имел другого выбора, кроме как изучать его блестящие зеркально-серые глаза. Можно было, конечно, закрыть глаза, но отчего-то его лицо странно притягивало, и к нему хотелось присмотреться: на первый взгляд оно казалось вполне живым и естественным, но что-то в нем словно было непривычно… Лишь через несколько секунд майор понял, что его друг что-то бормочет, но губы его не шевелятся, — и все же не только это в нем казалось странным. Сильнее всего приковывали внимание его глаза. Когда он впервые увидел Харитона в его человеческом обличии, эти глаза немного удивили его: еще ни у кого он не видел ни такого цвета глаз, ни такого взгляда, — но за те несколько недель, что прошли с того дня, он успел привыкнуть к ним. Сейчас же он будто снова видел их в первый раз. Что-то в них было не так…

— Ты как будто прямо в душу смотришь, — нервно усмехнулся Сергей, пытаясь прогнать это наваждение. Мысли у него и без того путались, а немигающий взгляд Захарова словно гипнотизировал и вызывал смутную тревогу.

— Не в душу, а в мозг, — поправил Харитон, теперь уже вполне по-человечески шевеля губами. — Хотя если ты называешь психику душой, то… ее сканировать я как раз не могу — только анатомическую структуру и физиологические процессы наподобие биоэлектрической активности.

— И… как?

Ответом стало молчание, — и что-то будто бы мимолетно кольнуло Нечаева в щеку как раз под его ладонью. После же Захаров убрал руку и все так же спокойно произнес:

— Здесь все в порядке, даже чуть лучше, чем я ожидал. Похоже, все дело в перепаде давления… вполне ожидаемо после выброса адреналина и внезапной физической нагрузки.

— Значит, это не опасно? — спросила теперь уже Катя.

— Абсолютно, — мягко улыбнулся Харитон.

— Тогда надо бы поднять его с пола и хотя бы на стул усадить, — снова подал голос Дмитрий. Катя была готова к тому, что он сейчас отстранится, предоставляя исполнение своей идеи остальным, — Правая, Левая, поднимите! — но он вместо этого осторожно, насколько позволяло его нынешнее тело, помог названному сыну опереться правой рукой на свое плечо… Они с Катей переглянулись, — и, хотя ее взгляд едва ли можно было назвать приветливым, место отвращения в нем теперь было занято легким удивлением. Кивнув друг другу, они помогли Сергею встать и медленно повели его к столу.

Первые шаги оказались самыми тяжелыми: обессилевший Нечаев буквально повис на них всем своим немалым весом, едва перебирая ногами, — и потеряв хотя бы одну точку опоры, наверняка снова завалился бы на пол, утягивая за собой обоих. В эти мгновения Дмитрий впервые за всю свою новую жизнь порадовался тому, что его сознание поместили именно в Рафика: будь это «Вовчик», он просто не выдержал бы такого веса и упал бы первым… Сейчас же ему удавалось по крайней мере стоять и продвигаться вперед миллиметр за миллиметром, следуя за нетвердыми шагами Сергея. И все же теперь он понял, почему Харитон в студенческие годы так злился на него за пьянки и каждый раз обещал в следующий раз оставить его спать там, где пил, а не «тащить на себе по лестнице пьяное тело». Тогда он отмахивался: когда они жили в одной комнате, Захаров постоянно ворчал и на него, и на своего брата, и на всех соседей по этажу… Теперь он понимал все. Даже будучи роботом, тащить на себе кого-то намного более тяжелого, пусть и не в одиночку, было трудно, — а каково это должно было быть человеку? Впрочем, чем дальше они шли, тем легче становилось: Нечаев, очевидно, постепенно приходил в себя, и последние шаги ему удалось проделать почти самому.

— Вроде живем, — усмехнулся он, тяжело опустившись на стул. — Качает еще слегка, но жить можно.

— Жить много с чем можно: люди вообще часто крепче, чем кажутся, — заметила Ира, положив на стол перед ним шоколадку.

— В твоем случае это особенно верно, — улыбнулась Катя. — Я от тебя такого не ожидала… Так держать!

— Да ладно тебе… Просто накопилось еще с тех времен, вот я и сорвалась, — и не я одна.

— Да, не ты одна, но раньше ты в подобных ситуациях была единственным, кто не срывался, — вот только не из уравновешенности, а из страха. Тебе всегда было что сказать, но решилась все это высказать ты только сейчас. Для этого нужна некоторая смелость: чем дольше молчишь, тем труднее заговорить, — хитро улыбнулся Харитон. — Признаться, хоть это и не моя заслуга, я тобой горжусь! К слову, Дима, ты тоже удивил меня, и на этот раз приятно… Пожалуй, теперь я готов взять некоторые свои слова назад: ты не такой уж белоручка, и по крайней мере в некоторых людях видишь нечто большее, чем ресурс, инструмент или игрушку.

— Я не понимаю тебя, Харитон: я шесть недель пытался доказать тебе это, но в ответ получал только насмешки и новые обвинения во всех смертных грехах, но теперь… я даже не понимаю, за что ты меня похвалил, — растерянно признался Дмитрий.

— Это непонимание и доказывает, что ты по крайней мере не безнадежен… Я хвалю тебя за то, что ты помог Сергею бескорыстно, ради него, а не ради каких-нибудь своих целей. Если бы ты в очередной раз пытался что-то доказать или заслужить доверие, ты бы сразу все понял, но ты явно сделал это не задумываясь, — в этом и ценность, понимаешь? Ты действительно любишь его, даже когда он не может принести тебе пользу.

— То есть все мои предыдущие попытки в сравнении с этим ничего не значили? Это было самое меньшее, что я мог сейчас сделать… пустяк, даже в сравнении с банкой сгущенки, — он горько усмехнулся, обведя взглядом кухню. Липкие коричневые пятна на стенах, мебели и потолке никуда не делись — их как будто бы стало даже больше. Он был забрызган с ног до головы, и пижама Сергея теперь тоже была вся в этих пятнах — он понял это только сейчас… Впрочем, за это его как раз никто не упрекал, но ему теперь и без того было стыдно за свою неудачу.

— Да для кого вообще вы взялись варить ее в такую рань? — беззлобно бросила Катя. — Даже если бы она не подняла нас всех по ложной тревоге… я лично к ней совершенно равнодушна.

— Я терпеть не могу сгущенку, — призналась Ира. — В детстве любила, но теперь ассоциации неприятные…

— Я люблю, но не вареную, — вставил Сергей с едва заметной усмешкой.

— Как видишь, это была милая, но бесполезная попытка: я тоже не фанат сгущенки в любом виде, — бесстрастно прибавил Харитон, размешивая что-то в стакане. — А отчего так случилось?

— Я думал, что вы будете рады такому — люди ведь любят сладости, — вздохнул Дмитрий. — Им это свойственно… Думаю, вы и сами понимаете, почему.

— Свойственно, но, как видишь, предпочтения у людей все же разные — даже в этом. Ты этого не учел, верно? Ты думал, когда надо было выяснить… Вот тебе первый урок, Дима: если ты хочешь действительно помочь или доставить удовольствие, а не только потешить свое эго, сначала выясни, что именно нужно адресату, — иначе ты просто играешь в благодетеля. Вообще, спрашивай мнения тех, кому хочешь помогать, всегда, когда это возможно… — тут Захаров прервался, чтобы поставить на стол стакан с чаем и толкнуть его по направлению к Нечаеву — стакан на удивление не опрокинулся, а как-то неестественно гладко скользнул по столу.

— Ты как сейчас это сделал? — удивленно спросил Сергей, поймав стакан рукой.

— Телекинез: он не проскользил по столу, а пролетел в полумиллиметре над столом, — спокойно пояснил Харитон, показывая раскрытую ладонь. Из ее середины выглядывали пять тонких черных проводков, таких же, как в перчатке… Выглядело это странновато — майор даже поморщился, представив, как это должно ощущаться. Однако ученый казался совершенно спокойным, будто эти проводки были для него совершенно естественной и привычной частью тела.

— Ты все-таки используешь мою идею, хотя и говоришь, что не просил об этом…

— Не просил, — но это тот редкий случай, когда непрошенная помощь пришлась кстати… Спасибо тебе за это, Дим: жгутики здорово упрощают жизнь.

— Рад, что ты это оценил… Я ведь никогда не желал тебе зла, какие бы разногласия между нами ни возникали. Мир?

— Мир. Враждовать с тобой мне тоже никогда не хотелось, хоть я и должен был остановить тебя.

— Я бы улыбнулся, если бы у меня было лицо, — усмехнулся Сеченов, проводя рукой по лицевой панели робота. — Признаться, мне не хватает человеческой мимики… да и многого другого.

— Понимаете теперь, каково было нам? — спросила Катя, глядя на него испытующе.

— Кажется, да. И сожалею… обо всем. Это было ошибкой. Вы сможете простить меня?

— Думаешь, такое можно простить вот так просто, только потому, что ты извинился и сказал, что сожалеешь? — Ира спросила это мрачно, но после смягчилась: — Впрочем, свое ты уже получил, да и показал, что у тебя хоть какой-то намек на способность любить есть… Я по крайней мере готова принять извинения.

— Присоединяюсь: не могу сказать, что уже простила, но первый шаг сделан, — холодно прибавила ее сестра. — А пока… будем считать, что это перемирие: у меня есть занятия поинтереснее домашних войн, да и лучшего наказания для вас я бы не придумала. Но все же — не думайте, что я вообще не злюсь, и не ищите во мне союзника. Наше перемирие означает только то, что я не собираюсь нападать без повода.

— Пожалуй, это вполне справедливо после всего, что между нами произошло. Надеюсь, я все же смогу заслужить прощение. И за этот подъем до рассвета тоже — я даже не представляю, как вы все испугались, когда…

— Да ладно, вот это как раз мелочь — испугаться не смертельно, — Катя сказала это небрежно, но тут же нервно прибавила: — Лишь бы тут по-настоящему что-нибудь не рвануло…

— Взрываться здесь вроде нечему. Во всяком случае, газового баллона нет, — успокоил ее Харитон.

Сергей молчал — теперь уже не отрешенно, а скорее задумчиво. Он о многом думал, но не знал, как выразить это словами, и не знал, стоит ли вообще говорить… В конце концов, он не знал, что сказать сейчас тому, кого десять лет считал почти отцом, и не мог понять, простил ли его. Горькой жгучей ярости, как в тот момент, когда он впервые узнал правду, уже не было. Не было и мрачной решительности — остановить во что бы то ни стало и отомстить за всех, чьи судьбы он сломал… Но то, что пришло на место гнева и жажды мести, казалось до абсурдного странным: какой-то остаток прежней благодарности и жалость — не то насмешливая, не то светлая. Мог ли он еще пару месяцев назад представить себе, что будет чувствовать к нему именно это? Едва ли: тогда он был для него богом, недостижимо безупречным, мудрым и милостивым… Невольно вспоминался безумный Петров с его истеричным смехом, стихами и раздражающими намеками на родство с собаками — он ведь и впрямь был почти по-собачьи привязан к своему «шефу». Разве мог он тогда представить себе, что тот будет использовать его, чтобы убивать чужими руками неугодных, что он, идеальный Волшебник с ласковым голосом, забрал у него память и личность… что он однажды так нелепо перебудит весь дом и навлечет на себя всеобщий гнев, пытаясь сварить банку сгущенки? Это никогда не приходило ему в голову даже в качестве абсурдной шутки. Теперь же все это было реальностью, и от этой мысли хотелось не то смеяться, не то плакать.

— Сынок… — механический голос с едва различимыми мягкими нотками вырвал его из собственных размышлений.

— А? Хочешь знать, простил ли я, да? — рассеянно отозвался Нечаев, нехотя переведя взгляд с домов за окном на робота, который сложил руки почти в умоляющем жесте. — Если так тебе легче, считай, что простил. Ты меня знаешь — я могу сорваться, но долго злиться не умею… Даже если сейчас до конца не простил, прощу в скором времени, — если, конечно, ты еще чего-нибудь за это время не выкинешь. За сгущенку, кстати, не злюсь совсем, так что извиняться за это по сотому разу не надо.

— Спасибо тебе, сынок… Ты добрый человек. Я рад слышать это от тебя, — облегченно выдохнул Дмитрий, почти невесомо касаясь рукой его плеча. Сергей в ответ только тепло улыбнулся уголком рта и повернулся к Кате. Говорить не хотелось, — да и все нужные слова как будто вылетели из головы, — но она поняла его и без этого…

— Главное, что мы вместе… Больше никто и ничего не заберет нас друг у друга, — и это важнее всего, — негромко произнесла она, взяв его за руку.

За окном раннее летнее солнце медленно поднималось над горизонтом, в открытые окна задувал легкий ветерок… Все было хорошо. Все они были живы и вместе. Больше сейчас ничего не имело для них значения.

Примечания:

Что ж, надеюсь, не разочаровал! Все моменты из прошлого, которые были показаны здесь мельком, в дальнейших главах будут раскрыты подробнее. И да, если что-то непонятно, смело задавайте вопросы, на все отвечу!

Примечания:

Спасибо всем, кто дождался! И отдельное спасибо всем, кто останется тут после этой главы

Все в этом мире казалось странным. Он был похож на ту реальность, к которой Нечаев привык, но отчего-то казался мрачным… Влажный, неприятно теплый воздух пах дождем и мокрым деревом, а редкие порывы ветра — такого же теплого и влажного — приносили запах бензина и металла, словно от гаражей или с трассы. Сергей пытался понять, откуда все это доносилось, но только заблудился. На единственной дороге, к которой он вышел совершенно случайно, не было ничего, кроме одуванчиков и пучков травы, пробивающихся сквозь трещины в асфальте. Некоторое время он пытался идти по дороге, надеясь выйти хоть к чему-нибудь, но быстро понял, что это было безнадежно: дорога была прямой и узкой, а окружающий пейзаж — таким однообразным, что могло показаться, будто он ходит кругами, и сам этого не понимает. Одинаковые фонарные столбы на равном расстоянии с натянутыми проводами, редкие вышки электропередач, изрядно тронутые ржавчиной, одинаковые дома вдалеке с облезлой краской, скорее напоминающие коробки с окнами… Казалось, что даже трещины на странно сухом асфальте повторялись. От этого голова шла кругом, об этом не хотелось даже думать, — но заметив раз, сделать вид, что этого не было, не получалось. Местность была открытой, но все же Нечаев чувствовал себя как бы в ловушке, как будто шел не по дороге посреди пустырей с редкими домами, а по узкому коридору с тупиком в конце… У дороги же конца не было вовсе — она словно тянулась через весь этот мир. Пройдя по ней около километра, Сергей засомневался в том, что по ней вообще можно куда-нибудь прийти, и вскоре сошел с нее и направился к домам. Едва ли он признался бы в этом хотя бы себе самому, но в глубине души он надеялся найти там хоть одного человека, или хотя бы след присутствия людей… Самой странной в этом мире была тишина. Он не был похож на совершенно необитаемый и нетронутый — рукотворного тут было с избытком, — но казался совершенно заброшенным, будто люди были здесь, но давно покинули его, забыв одного только Нечаева. Одна мысль об этом заставила поежиться и ускорить шаг: мир в момент показался еще более неуютным, и мысль об одиночестве захотелось отогнать подальше.

Вероятно, впервые в жизни он почувствовал себя таким маленьким и беспомощным. В его памяти все еще было немало пробелов, темных пятен и каких-то смутных образов, которые он никак не мог расшифровать, но ни одно из его воспоминаний не содержало такого бесконечного одиночества. Даже в больнице после взрыва — он помнил это смутно, однако все же припоминал, — он чувствовал, что никому не было до него дела, но там кто-то все же был рядом, кто-то переворачивал и приподнимал его, когда он сам не мог этого сделать, кто-то кормил его с ложки каким-то пресным месивом, а иногда и мелко нарезанными яблоками, кто-то давал лекарства, водил куда-то по бесконечным белым коридорам, включал и выключал свет, крутил и связывал, когда он сходил с ума… Там он не чувствовал ничего, кроме неприятного сжимающего холода, но видел людей и знал, что мир за пределами больницы населен такими же людьми. Может быть, он даже рассчитывал на чью-нибудь любовь и защиту, ведь не могли все люди быть такими же холодными, как уставшие от него и ему подобных санитары! Тот холод, ощущение их равнодушия, был мучителен, вызывал то ярость, то отчаяние, но он сам чувствовал себя сильным, почти всемогущим: его вспышек ярости боялись; здесь не было этого холода, однако это противное влажное тепло было еще хуже. Тогда он знал, что можно закричать и броситься куда-нибудь в сторону чужой тени, чтобы получить каплю внимания несколько грубых прикосновений, отдаленно похожих на объятия, пару часов тяжелого сна без сновидений, а утром — мягкие расспросы от его бога. Здесь же кричать смысла не было: никто не услышал бы его и не пришел бы к нему… «Почему ты снова сорвался, сынок? Что так разозлило тебя на этот раз?» — сейчас он скучал даже по этим вопросам, хотя тогда далеко не каждый раз мог на них отвечать. Сейчас он скучал по любым человеческим голосам и жаждал услышать хоть какое-то их подобие. На ум приходили Рафики с их странными интонациями, слишком живыми для роботов, но какими-то неестественными в сравнении с человеческими, и говорящие вороны, и вопли сумасшедшего Петрова из динамиков в разгромленном театре… Он сейчас был бы рад даже такому. Здесь было слишком тихо, и эту тишину хотелось прервать хоть чем-нибудь.

— ХРАЗ! — зачем-то позвал он, мельком глянув на левую руку в истрепанной перчатке с обрезанными пальцами. Ответа не последовало — впрочем, другого Нечаев и не ожидал. Болтливого робота с шестью гибкими проводками и чуть вибрирующим на каждом слове динамиком, спрятанного в перчатке, уже пару месяцев как не было. Вместо него теперь был Харитон — маленький, сухой и как бы потрепанный не-совсем-человек с неестественно блестящими светло-серыми глазами и тем же шелестящим голосом… Здесь, в этом мире, его не было рядом, и Сергей даже не ожидал его увидеть, но хотел хоть на долю секунды прислушаться в надежде услышать в ответ его мягкий как бы торопливый голос. Надежда была тщетна, а тишина после этого стала еще более гнетущей: он вдруг с удивлением отметил, что единственным звуком здесь был шорох его шагов по мелким камушкам под ногами. Ни пения птиц, ни пения птиц, ни шелеста листьев, ни шума воды или ветра… Ничего.

— Хоть бы мусор какой подвернулся… — вслух проворчал майор, снова ускоряя шаг. Вокруг него только зеленые островки молодой травы перемежались с серыми пятнами голой земли с галькой, гравием и мелкими камушками. В реальности на таком пустыре наверняка валялась бы хоть одна бутылка из-под пива или лимонада, ржавая или не очень консервная банка или какой-нибудь фантик, — здесь же не было даже одинокого зеленого осколка или выцветшей бутылочной крышки… Казалось, что если тут когда-то и были люди, то их не было уже давно. Дома, ставшие теперь ближе, казались не просто старыми, а совершенно забытыми. Все окна в них были целыми, и сами стены с облезающей штукатуркой были чисты — ни одного кривого рисунка или надписи, которыми всегда отмечались заброшенные дома в привычном жилом мире… Это стало последней каплей.

Постояв пару секунд, Сергей вдруг сорвался с места, сразу же переходя на отчаянный бег. Раз или два он падал, споткнувшись обо что-то в траве, но тут же поднимался и снова бежал вперед, к домам… Он не знал, зачем бежит и почему так злится, но ему и в голову не приходило остановиться. Ему нужно было добежать до этих проклятых домов, и как можно быстрее, во что бы то ни стало! Расстояние, которое еще несколько минут назад, казалось ему внушительным, он преодолел будто бы в три прыжка, — а оказавшись рядом с домами, поспешил заглянуть в темноту за окном. Почему-то от этой непроглядной тьмы, от того, что он не увидел в ней даже смутных очертаний, его накрыло новым приступом гнева, и он, ни секунды не думая, изо всех сил ударил кулаком по мутному от пыли стеклу… Руку обожгло сначала холодом, а в следующий миг — неприятным болезненным теплом. Стекло было разбито вдребезги, и каждый из осколков, что вонзились в его руку, как бы обжигал, будто был горячим; горячей казалась и собственная кровь, стекающая по пальцам — липкая, густая… От этого хотелось отмыться, да и просто охладиться, но оглядевшись он не увидел поблизости даже мелкой лужи или росы на траве. Воздух же тем временем только нагревался — из теплого он стал знойным, почти горячим. Влага в нем сгущалась, образуя удушливый туман, все так же пахнущий дождем, мокрым деревом и чем-то затхлым… Каким-то краем сознания Сергей заметил, что его одежда и волосы уже промокли насквозь, будто он и впрямь попал под дождь, и по лицу течет не то вода, не то пот вперемешку со слезами. Он с трудом различал в густом тумане очертания собственной напряженной руки и алые капли крови на ней, дышать становилось все труднее, весь мир словно кружился и раскачивался, а внутри что-то все сильнее сжималось… Он изо всех сил цеплялся за остатки сознания, но это было тщетно: в конце концов все заволокло туманом. Не осталось ни мыслей, ни чувств, ни даже боли — только белая дымка перед глазами и в голове, ощущение мокрой одежды, липнущей к телу… и неожиданно мягкий удар о землю в тот момент, когда он упал. Казалось, что после этого удара не будет уже ничего…

И все же он снова ощутил запах дождя и мокрой травы, и тепло — не удушливо-влажное, а вполне сухое и приятное, и услышал пение птиц и шелест ветра в кронах деревьев… Порезанная рука уже не болела, и проверять, что с ней, ему не хотелось; не хотелось в целом двигаться или открывать глаза: он не мог вспомнить, когда последний раз чувствовал себя так странно и так хорошо. Он не вполне осознавал, в какой позе лежит, но она казалась идеальной. Он словно слился со всем миром, и это ощущение дарило небывалые покой и умиротворение… Впрочем, продолжалось это очень недолго: чем дольше он лежал так с закрытыми глазами, тем сильнее билось сердце и тем острее ощущалась неясная тревога. Что-то было не так — не с самим Нечаевым, а с миром… Так ему казалось. Поначалу это было далекое смутное ощущение, от которого было легче отмахнуться, чем обратить внимание, но чем дольше он так лежал, тем оно было ближе и сильнее. Он уже не просто закрывал глаза, а жмурился, будто боясь увидеть что-то… И все-таки не видеть вскоре стало невыносимо, и глаза пришлось открыть.

Взгляд сразу уткнулся во что-то белое и мягкое — Сергей только через несколько мгновений понял, что это было одеяло, в котором он запутался во сне. Недовольно поморщившись и стряхнув его с головы, он снова удивился — на этот раз тому, что лежал он на полу. Это он тоже понял не сразу: думать вообще было сложно; все мысли будто плавали в чем-то плотном и вязком, и лишь самые сильные, — и самые простые, — очень медленно и как бы обессиленно достигали сознания. Даже мысль о том, что разбудило его, вероятно, именно падение с кровати, пришла, как ему казалось, только минуту спустя. На деле же время ощущалось как-то странно, будто он был в Лимбо, и мгновения снова растягивались в вечность… Эта мысль заставила его тут же вскочить с пола и встревоженно обвести комнату взглядом; она, к его облегчению, оказалась именно такой, какой он ее помнил: даже царапина на лакированной дверце шкафа осталась на месте. Единственным, что здесь изменилось, были часы над кроватью: они остановились на половине первого. Обычно они тикали, и, хотя их стук тонул и глох даже в самых тихих голосах, в тишине их было слышно, и Сергей всегда просыпался и засыпал под этот звук… Сейчас же его не было, и без него было не по себе, как будто одиноко. Впрочем, еще более одиноко было от того, что сейчас нечему было бы заглушить тиканье часов. В доме было непривычно тихо: никто не ходил по коридору, не гремел кастрюлями на кухне, не подзывал своенравную кошку, не разговаривал и даже не возился за стеной, будто в доме и впрямь никого не было. Впервые с того момента, когда ему выдали болтливую перчатку, Нечаев остался по-настоящему один, — и это почему-то напугало его… Почти как в детстве.

Детство он все еще помнил смутно, обрывками, но среди этих обрывков ярким пятном выделялся один долгий зимний вечер. Это было за считанные дни до смерти его отца — тот уже не вставал с постели, почти не говорил, да и дышал будто через раз. От того, кем он был прежде, к тому дню осталась лишь бледная тень; болезнь словно высушила его, оставив только почти пустую оболочку. Впрочем, Сергей не помнил его здоровым, в его памяти он всплывал лишь мертвенно-бледным иссушенным призраком с болезненно горящими глазами… Это было страшно: он, даже будучи ребенком, понимал, что все это означает скорую смерть, и боялся сам стать однажды таким же. В тот вечер он остался наедине с отцом, — точнее, дома тогда были и его брат и сестра, но они в тот момент давно уже спали. Он сам уснуть так и не смог, и потому направился в дальнюю комнату, где лежал отец. Он тогда был сильнее своего отца, но рядом с ним отчего-то было спокойнее, чем с двумя детьми, и к тому же у его кровати всегда горела керосиновая лампа, хоть немного разгонявшая гнетущий мрак… Когда он тихо проскользнул в комнату, отец спал или лежал в забытьи, и шаги ребенка не разбудили его. Пока Сергей крался на цыпочках к кровати, его сердце едва не замирало, и он даже не знал, чего боялся сильнее: разбудить отца или обнаружить его мертвым. Отчего-то все в умирающем отце вызывало у девятилетнего Сережи необъяснимый иррациональный страх; от неестественного блеска его глаз, угасшего взгляда, белого осунувшегося лица с кровавой пеной на бескровных губах и хриплого присвистывающего на каждом выдохе голоса хотелось спрятаться… Сергей стыдился этого страха. Отца он вообще-то любил, да и среди сверстников пользовался репутацией отважного героя, которого не пугала даже огромная собака одного из соседей, но он ничего не мог поделать с этим. Тогда, в девять лет, он боялся только зубных врачей в открытую и своего больного отца — тайно от всех. Только ночью, когда все в доме крепко спали, а матери не было дома, он решился подойти к нему…

Встав рядом, Сережа склонился над ним и заглянул ему в лицо, — и сейчас оно показалось ему даже страшнее, чем днем. Раньше, до этой ночи, он был уверен, что самым страшным в этом лице были неестественно блестящие мутно-голубые глаза с совершенно угасшим взглядом… Теперь глаза были закрыты, — зато неверный дрожащий свет лампы придавал впалым щекам, темным кругам вокруг глаз и редким рыжеватым волосам до жути хрупкий вид. Казалось, стоит только коснуться этого иссохшегося тощего тела — оно развалится, рассыпется в пыль… Прикасаться к нему Сергей не стал, да и долго смотреть не смог. Он сел на пол и, привалившись к стене, стал ждать. Ему казалось, что эта промозглая сырая ночь будет бесконечной, что отец умрет у него на глазах, а он не сможет ничего сделать, что мать никогда не вернется, и он ничего не сможет сделать для брата и сестры… Ему было одиноко, тоскливо и тревожно. Может быть, тогда он впервые и почувствовал настоящее одиночество и в первый раз испугался этого чувства… Однако ему оставалось только закрыть глаза и ждать, когда эти чувства уйдут.

Воспоминание это было мучительным: Нечаев думал о той ночи всего минуту или две, но и от этого у него неприятно защемило в груди, как тогда… Думать дальше не хотелось — тем более что за ним тянулась цепь еще менее приятных мыслей. Той унылой бесснежной зимой — других, насколько помнил майор, в его родной Ялте не бывало — отец умер, и похороны пришлись на его десятый день рождения, о котором, к его сожалению, многие вспомнили, и ему досталось много неприятной жалости и банальных наставлений с общим мотивом: ты теперь старший мужчина в доме... Он потряс головой, чтобы отогнать эти непрошенные воспоминания, и шагнул к приоткрытой двери. Теперь ему еще сильнее хотелось найти хоть кого-нибудь, чтобы заглушить тоску и тревогу. Что угодно, лишь бы не быть одному! Даже если бы с ним не захотели говорить, он был бы рад и поговорить с вездесущей белой кошкой, которая смотрела на него так, будто понимала, что он говорит, и понаблюдать за тем, как Ира молча что-то вяжет, изредка улыбаясь или хмурясь каким-то своим мыслям… Его успокоило бы любое общество, любое проявление жизни рядом; на худой конец сгодился бы и цветок в горшке. В коридоре второго этажа, однако, не оказалось даже цветка. Там вообще не было ничего, кроме шести дверей, окна, лестницы вниз и стремянки, ведущей на чердак. Жизнь обычно сосредотачивалась в комнатах, но сейчас все они были так же пустынны, как коридор: из-за дверей не доносилось ни звука. На всякий случай Сергей все же заглянул в каждую из них — три спальни, считая и ту, из которой он только что вышел, ванная и еще одна комната с какой-то старой мебелью, — выглянул на балкон и посмотрел в окно, на задний двор, обнесенный высоким забором, но нигде не было ни души. Даже кошка не наблюдала за ним своими разноцветными глазами из какого-нибудь укромного уголка. Оставаться здесь не было смысла, и он двинулся вниз по лестнице, надеясь встретить кого-нибудь там. Надежда эта была в общем-то безосновательной: там тоже царила тишина, от которой было не по себе… И все же уже на нижних ступенях лестницы Нечаев заметил несколько пятен света, что падали из окошка в верхней половине кухонной двери.

Он еле сдержался, чтобы не побежать туда, как в своем странном сне. Смятения теперь не было, — в конце концов, он прекрасно понимал, где находится, да и одиночество было вполне объяснимо: все могли попросту уйти куда-то, пока он спал, — зато нетерпение разгоралось с каждым шагом. Ему хотелось узнать, кто остался с ним дома, куда ушли остальные и когда вернутся, хотелось услышать чужой голос, хотелось рассказать свой сон и нервно посмеяться над тем, как он его напугал, а может, и пересказать свое воспоминание, даже не ожидая никакого ответа, но зная, что он непременно будет… Ему хотелось просто обняться и ощутить чье-то тепло. Это тоже смутно напоминало детство и первые дни в кадетском корпусе — каким холодным показалось ему то место! — но сейчас он не стал об этом задумываться. Последняя ступенька осталась позади, и он уже дернул дверь…

Харитон сидел за столом спиной к двери почти неподвижно, низко склонившись над раскрытой толстой тетрадью — только его рука быстро двигалась, водя перьевой ручкой по бумаге. В некоторых вопросах он предпочитал забыть обо всех технологиях и делать все по старинке… Ощущение сцепления с бумагой, скрип ручки и блестящий чернильный след, который потом постепенно высыхал на воздухе, не заменили бы ни электронная записная книжка, пусть и со световым пером, ни тем более «Мысль». Это была одна из немногих вещей, которые он мог делать только в человеческом обличии и по которым скучал, став бесформенным сгустком полимера. Сейчас ему казалось, что создать себе тело, хоть сколько-нибудь похожее на человеческое стоило хотя бы ради этого… Впрочем, подумать об этом как следует он не успел, да и не захотел. Мысли его блуждали где-то в других мирах, совершенно свободные, а взгляд упирался в страницу, которую он покрывал замысловатыми узорами. Комета с длинным извилистым хвостом, множество четырехгранных искр, морские волны с пеной, языки пламени и смутные очертания вроде бы знакомых лиц — все плавно переходило друг в друга так, что даже он сам с трудом различал, где заканчивается одно и начинается другое. В общем-то это было ему и не нужно: его завораживал сам процесс рисования и линии, которые оставляло его перо, и он едва ли вообще задумывался о том, что какие формы принимают эти линии… Он набрасывал те образы, что вставали перед его мысленным взором, и казалось, что они перетекали из воображения прямо на бумагу через руку, минуя разум. Он рисовал, не замечая ни хода времени, ни ветра, что дул в открытое окно, норовя перевернуть страницу его блокнота, — он прижимал ее пальцем и держал его на этом месте уже добрых полчаса, если не дольше, — и не заметил, как ударилась о стену распахнутая дверь. В тот момент, когда Сергей подошел к нему, он как раз поставил перо в чернильницу и выпрямился, чтобы окинуть взглядом всю картину, — и не сразу сменил позу, когда его вдруг обняли сзади.

— Я так тебе рад, Тош! — воскликнул Нечаев, резко поднимая Харитона с места — тот вскрикнул и дернулся от неожиданности. — Без тебя было бы одиноко… и во время сбоя тоже, кстати. Я, может, только благодаря тебе и не свихнулся там… Ну и если бы не твои способности, то я бы там не справился! Ты извини, что я тебя не слушал, хренью называл, затыкал, грозился провода повыдергать и вообще обижал по-всякому… Ты не хрень, честное слово!

Отчего-то он сейчас стал непривычно болтливым и откровенным: обычно он успевал несколько раз подумать, прежде чем высказать какую-нибудь мысль, и выражал далеко не каждую. Те, кто не знал его достаточно хорошо, принимали его грубость за несдержанность и думали, что он просто не понимает, когда, кому и что можно говорить, иногда даже едва ли не прямо в глаза говорили, что контуженному не следовало бы позволять лишний раз говорить… На деле же так думали лишь те, с кем он не видел смысла особенно любезничать. Штокхаузен был жалким напыщенным подхалимом, высокомерным со всеми, кого считал ниже себя, — и при этом откровенно недолюбливал Нечаева. Он в любом случае нашел бы в его словах что-нибудь оскорбительное или воспринял бы их как свидетельство недалекого ума; так зачем было лишний раз тратить силы, подбирая выражения повежливее? К тому же слушать, как он визгливо возмущается, было куда веселее, чем получать в ответ на попытки быть вежливым прозрачные намеки на свою глупость… С другими людьми, помимо Штока, он был куда более сдержан и корректен, и они в большинстве своем считали его просто резким и не очень-то приветливым. Сейчас же он и впрямь утратил контроль если не над собой в целом, то над своими мыслями и словами уж точно. Все, что приходило на ум, так и просилось быть высказанным, и мысли текли до странного быстро и легко… Впрочем, долго думать о своей манере общения, отношении окружающих и противном заместителе Сеченова ему не пришлось: мыслей было много, но они пронеслись и ушли так же быстро, как первое радостное возбуждение от встречи.

Немного успокоившись, Сергей, наконец, присмотрелся к Харитону, которого все еще держал на руках. Он казался почти невесомым и каким-то трогательно хрупким — прямо как тот ребенок в круглых очках в Лимбо. Его хотелось защищать и оберегать тем более, что сейчас с него слетели очки, и несколько прядей длинных неухоженных волос упали на лицо… Вид у него был неряшливый и откровенно растрепанный, но в то же время отчего-то милый. Во всяком случае, Нечаеву хотелось обнять его покрепче или погладить по голове, как растерянного ребенка… Еще через пару секунд, вспомнив о том, что его друг без очков был почти слеп, он смутился и как бы придавленно проговорил:

— Прости, я это случайно… Ты только не волнуйся, ладно? Я сейчас поищу их. Надеюсь, не разбились, — но Захаров смотрел на него совершенно спокойно. Он не паниковал и не щурился близоруко, как можно было бы ожидать от подслеповатого профессора, только что потерявшего очки. Он только смотрел на него своими неестественно блестящими зеркально-серыми глазами и криво, но тепло улыбался уголком бескровных губ… Казалось, он даже не был особенно удивлен всему, что только что случилось, — хотя он в принципе редко показывал удивление.

— Не утруждай себя, Сереж, — усмехнулся Харитон, вытянув одну руку с выпущенными жгутиками куда-то назад, а второй убирая с лица упавшие волосы. — И извинениями — тоже: пожалуй, я даже тронут таким проявлением любви. Впрочем, советую тебе впредь быть поаккуратнее… но сейчас осуждать тебя даже не думаю.

Договаривая фразу, он уже протирал клетчатым платком очки, безошибочно притянутые телекинезом — все такой же невозмутимо-спокойный. Все происходящее было для него в общем-то закономерно и логично — он только был несколько обескуражен в первый миг, когда его вдруг подхватили на руки. Непривычно крепко спящий днем Сергей, липкая красноватая лужица на кухонном полу… Увидев эту лужу, он уже ждал от друга какой-нибудь странной выходки, и его и впрямь тронуло то, что тот первым делом решил обнять его: прежде из людей его так любили только Ира и, может быть, мать. Первой сейчас не было дома, второй почти двадцать лет как не было вовсе…

Теперь же он знал, что его искренне любит еще и грубоватый и с виду совершенно независимый Нечаев. Его любовь он ощущал примерно так же, как привязанность диковатых дворовых кошек, которые доверяли лишь двум или трем людям во всем мире. Себя он временами сравнивал с одним из тех самых котов — облезлым, недоверчивым, бесконечно преданным тем, кто смог завоевать его доверие, но ни на миг не подчиняющимся даже им… Такой он когда-то подобрал свою кошку — грязно-серого тощего котенка с кровоточащим ухом и гноящимися глазами, оказавшегося после мытья белоснежным. Кошка, рожденная домашней, оказалась выброшенной, — и таким же он ощущал себя: когда-то давно он прочитал, что человек — социальное существо, нуждающееся в обществе себе подобных. То же общество, что окружало его тогда, не только не нуждалось в нем, но и не желало видеть его рядом. Он чувствовал себя таким же брошенным котенком, обреченным либо научиться обходиться без помощи, либо погибнуть… Теперь, поймав себя на мысли о том, что он больше не так одинок, он даже удивился, — и это удивление тут же вернуло его из собственных мыслей в реальность. Благо, задумался он всего на несколько секунд, и Нечаев не успел сказать ему ничего важного, а точнее, не сказал вообще ничего.

— Что-то у меня с головой не то… Как будто я нажрался или головой приложился основательно, — не то пожаловался, не то объяснился Сергей, усадив Харитона обратно и садясь на соседний стул.

— Ты нашел в дальнем кухонном шкафу банку компота, верно? — как бы невпопад спросил в ответ Захаров, взглянув на него поверх очков.

— Нашел и попробовал. Он странный какой-то был, но пить сильно хотелось, а из крана вода ржавая текла, — с виноватым вздохом признался майор. — Я выпил пару стаканов, потом меня как-то разморило… Стой, так он что, был испорченный?

— С сорокового года там стоял. Я удивлен тому, что только забродил… Но тебя не разморило, а развезло, хотя и не так сильно, как могло бы, — спокойно пояснил профессор.

— Да ебучие пироги… — Сергей вдруг сам усмехнулся своему ругательству. — Я же не сильно буянил? Не врезал никому?

— Ты вообще не буянил — пошел наверх и лег спать. Признаться, мы даже удивились этому: Катя говорила, что раньше ты пил нечасто, но если уж напивался, то засыпал, не доходя до кровати. Да и выкинуть что-нибудь обычно все же успевал… Впрочем, внезапные объятия, пожалуй, можно считать за выходку. Знаешь, я не склонен моментально доверяться любому, кто скажет мне несколько теплых слов, но когда ты делаешь нечто подобное, будучи пьяным, то не верить трудно. Так что я тронут.

— Да не за что… Просто привязался к тебе после всего, что было, понимаешь? Когда ты мне все про шефа рассказал, я до последнего боялся, что это окажется какая-нибудь ловушка, и ты от меня избавишься, как только я сделаю то, что тебе нужно, или по крайней мере обещания свои не выполнишь. Так… бывало уже. Я в тот момент вообще не понимал, кому тут можно верить, потому что все либо врали, либо сами почти ничего не знали. Я и решил верить тебе — ты ведь один все время рядом был, да и полимерная сопля, которая врет… даже звучит странно.

— А ведь я мог бы… Я, конечно, сопля, но с человеческим интеллектом, — а люди вполне способны на ложь, как ты знаешь. Но за доверие я тебе благодарен вдвойне: если бы ты решил не верить и, скажем, выкинул меня, мне пришлось бы очень туго. Человеку трудно выжить в полном одиночестве, а уж аморфному существу массой в триста граммов… Умереть я, конечно, не мог, но это не значит, что мое существование было бы легким и приятным. Даже чисто психологически одному тяжело.

— Это уж точно, одному паршиво, даже если вроде как все нужное есть… Где, кстати, Катя и Ира? И… и Дмитрий Сергеевич тоже?

— Тебе не по себе от тишины?

— Ага, не по себе. Непривычно это… да и сон дурацкий приснился — там вроде ничего не происходило, но мне было хреново просто потому, что рядом никого не было. А потом я проснулся один… Даже показалось, что меня все бросили. С тобой, конечно, намного легче, но все равно как-то странно.

— Знаешь, мне тоже не по себе: кажется, впервые за последние два месяца здесь так тихо. Я всегда считал, что люблю тишину и предпочитаю одиночество, но дело, похоже, оказалось в другом… Лучше одиночество, чем нежеланная компания, но вот с теми, кого ты выбрал сам, много лучше, чем одному. Вас я выбрал, — признался вдруг Харитон.

— И я бы тебя тоже выбрал… если бы выбор дали и дали познакомиться с тобой, — тепло усмехнулся Сергей. — Но ты так и не сказал, где все.

— А? Ах да… Ты не волнуйся: Ира и Катя уехали ненадолго к матери — вроде ей помощь с чем-то нужна была, да и что-то она хотела передать. Тебя тоже взять хотели, но ты спал, и тебя решили не тревожить — тебе все еще нужен покой. Наверное, скоро уже вернутся… А Дима, видимо, учится держать ручку своими «клешнями» где-нибудь в укромном уголке. Он жаловался, что чувствует себя беспомощным, а я заметил ему, что Рафики вообще-то вполне могут делать почти все, что могут люди, но он не удосужился этому научиться.

— Хотел бы я поехать с ними… Когда мне уже можно будет выходить? Дома с вами всеми хорошо, но в четырех стенах мне иногда бывает скучно, понимаешь?

— Вполне: жизнь должна быть не только комфортной, но и деятельной, иначе в ней становится тесно. Ты идешь на поправку, и новые впечатления, пожалуй, даже пойдут тебе на пользу… Я думаю, уже на следующей неделе ты сможешь выйти на улицу — к тому же у нас есть некоторые дела, для которых требуется твое личное присутствие.

— Правда? Не врешь, чтобы я отстал? Если еще рано, говори прямо — не маленький, пойму, — с какой-то детской напускной небрежностью сказал Нечаев. Примерно так спрашивал бы о возможности погулять десятилетний Сережа в лазарете кадетского корпуса — ему как-то довелось провести там две недели. Первые несколько дней ему было так плохо, что он даже не мог понять, один ли он в палате, или рядом есть кто-то еще, но после быстро пошел на поправку, вскоре заскучал и начал ежедневно донимать врача на обходе вопросами… Воспоминание всплыло неожиданно, но едва ли было неприятным — он просто рассеянно отметил это сходство положений.

— Не вру, конечно: я вообще не любитель врать без веской причины, — мягко улыбнулся Харитон. — Но нам по меньшей мере необходимо забрать твои вещи из общежития, где ты жил до сбоя. Сейчас у тебя есть только пара комплектов нижнего белья, две пижамы и то, что было на тебе во время сбоя, — но ты, наверное, догадываешься, в каком оно состоянии…

— Прорезанное, порванное и прожженное, заляпанное кровью, грязью, машинным маслом и какой-то неведомой липкой хренью? — шутливо-высокопарно спросил Сергей, вдруг развеселившись.

— В общих чертах — да. Мы, конечно, отстирали все, что могли, и зашили, но не то чтобы от этого вид стал намного лучше. Выйти на улицу, если кроме этого есть только пижама, — сойдет, но приличным это не назвать… Да и одного комплекта одежды маловато, — говорил Захаров бесстрастно и деловито, но его обычно холодные глаза словно улыбались. — А потом, ближе к концу недели, нужно будет съездить в «Павлов» на обследование.

— Катя сможет пойти туда со мной? Не то чтобы я сильно боялся, но атмосфера там… довольно-таки гнетущая, — нервно усмехнулся майор.

— Гнетущей ее делают твои воспоминания — твои и твоих товарищей по несчастью. Их там и впрямь слишком много, и едва ли хоть одно можно назвать приятными, — спокойно заметил профессор. — Даже мне временами становится не по себе, хотя меня сложно таким пронять: я уже тридцать девять лет, — ну или сколько я себя помню, — ловлю чужие эмоции… и из них лет двадцать постоянно бываю в больницах и лабораториях и наблюдаю за чьими-то страданиями. Врачу, в особенности нейрохирургу, положено быть черствым и циничным, ученому — так и вовсе без чувств, — но я всего лишь флегматичен, насмешлив и замкнут. Эмпатия — мое проклятие, от которого я не хочу избавляться. В общем-то я привык видеть, как люди страдают и умирают, и свыкся с мыслью о том, что всех не спасти… В больницах никогда не бывает приятно, но «Павлов» — особый случай… Могильник. Удачное, меткое название: это место будто жизнь высасывает, отказывает в праве на личность, сводит к одному только телу, у которого условный рефлекс — высшая форма психики, и даже в этом смысле отказывает в праве на индивидуальные особенности… А иногда и личность полностью отбирает. Впрочем, дело тут не в месте. Атмосферой и, если это можно так назвать, энергетикой места наделяют разумные существа и их действия.

Поначалу он смотрел на Сергея, медленно переводя взгляд с его прозрачных синих глаз на белый бинт под отросшими темными волосами, но мысли его уносились все дальше и дальше… Ближе к концу своего странного признания он прикрыл глаза, медленно раскачиваясь на месте, будто впал в транс. Именно так для него начиналось Лимбо — не то дрема, не то глубокая задумчивость... Этого состояния он не боялся. С того дня, когда он, спасая друга в коллективном сне, неожиданно научился подчинять видения себе, прошло уже два месяца, и он успел хорошо освоиться в своем подсознании. Он давно научился выходить из Лимбо по собственному желанию даже легче, чем большинство его знакомых просыпались после обычного сна, а сам мир снов был для него по меньшей мере любопытным изменчивым местом со своими законами, которое можно было исследовать... Вероятно, он бы незаметно для себя ушел в это состояние, если бы в его мысли не ворвался раскатистый низкий голос:

— Харитон! Ты чего поплыл? Тош! Тоха! Что ты такое несешь? ХРАЗ! Очнись уже! Ты вообще меня слышишь? — и теплая широкая ладонь, тормошившая его за плечо, будто выдернула его из вязкого прозрачного полимера, в который он словно медленно погружался.

— Прости, Сереж. Я и впрямь поплыл, — вздохнул Харитон, снова протягивая руку назад, чтобы притянуть с помощью телекинеза чашку с остывшим крепким чаем. Несколько быстрых судорожных глотков, неожиданная горечь на языке — и наваждение пропало окончательно. Теперь, вспоминая образы, что всплывали в мыслях, и свои слова, он сам себе удивлялся: таким он показывался только перед Ирой, и едва ли был готов высказать эти свои мысли Нечаеву, тем более в такой момент… Майор казался приземленным и бесконечно далеким от подобных размышлений, и к тому же явно побаивался больницы. Ему не следовало знать, что его невозмутимый друг тоже недолюбливает это место. Если бы Захаров был верующим, он мысленно молился бы, чтобы тот просто не понял его, посмеялся над тем, как он бормотал какую-то бессвязную чушь, отключаясь на ходу… Однако Сергей будто бы понял.

— Значит, не мне одному в «Павлове» плохо? Я не сошел с ума?

— Я полагаю, пациентам там хуже, чем в большинстве больниц, потому что туда попадают в основном со сложными состояниями, а сотрудникам, не лишенным эмпатии, не по себе — потому что плохо пациентам… Во всяком случае, это единственное логичное объяснение, которое я могу дать. Может быть, если бы тогда, десять лет назад, твои повреждения были легче, а Катя выжила и могла навещать тебя, то и тебе атмосфера там не казалась бы такой гнетущей, поскольку ассоциации были бы другими, — пояснил Харитон, снова овладев собой. — Ах да, ты спрашивал про Катю, верно? Что ж, будет лучше, если она будет рядом. По меньшей мере так тебе будет спокойнее, а это имеет значение. Главное, о чем я тебя попрошу, — постарайся не бояться самого обследования. Там не будет ничего болезненного, это я могу пообещать.

— Постараюсь не бояться. Да и чего там бояться, если вы с Катей рядом будете? К боли я вроде как привычен, если ее вообще выдержать можно, — безмятежно улыбнулся Нечаев, довольный тем, что друг вернулся к нему и опять вел себя привычно.

Он хотел еще что-то сказать, задать один странный вопрос, назревавший у него уже давно, перевести тему, чтобы услышать какие-нибудь новости из внешнего мира или многословные объяснения профессора, но он не успел. На улице, но совсем близко раздался шум мотора, и за окном промелькнула тень, слишком большая для обычной легковушки. Отчего-то он сразу понял, кто приехал, и сразу бросился встречать их едва ли не наперегонки с Захаровым… И они не ошиблись. Из зеленой «буханки», остановившейся у дома, торопливо выбрались Катя в потрепанных брюках не по размеру и широкой клетчатой рубашке и Ира — в длинном красном платье в белый горошек и наброшенной поверх него армейской куртке. Выглядели они обе небрежно, даже странновато, но именно сейчас они казались особенно живыми и жизнерадостными, будто эта поездка к матери вдохнула в них ту легкость, что была в детстве… Сергей тут же бросился обнимать жену, и его примеру последовал Харитон — правда, чуть медленнее и спокойнее. Пару минут они обнимались в метре от машины, не замечая ничего вокруг, но вскоре странная возня и приглушенные голоса в фургоне все же привлекли их внимание.

— Мы тут еще кое-кого привезли. Говорят, конечно, что незваный гость хуже татарина, но мы вроде за дружбу народов, — объяснила Катя, кивнув на все еще закрытую заднюю дверь. За стеклом в ней можно было разглядеть цветастый платок бабы Зины и — чуть дальше — что-то розовое или сиреневое, не то крашеные волосы, не то косынку.

— Это как-то неожиданно вышло… Я это предложила, моя была идея. Извините, что вот так внезапно, лучше, конечно, было вас предупредить… — прибавила Ира, все еще не выпуская руки мужа. Возможно, она сказала бы что-то еще, но ее прервали тихий скрежет открывающейся двери и резковатый голос матери:

— Сам же дел натворил, а теперь за меня и невесту свою прячешься? Нет, так не пойдет! Давай, будь мужиком!

После же оттуда, откуда-то из глубины автомобиля, раздался до боли знакомый возглас, не то отчаянный и загнанный, не то истеричный:

— Да я был не в себе! Прошу, пощадите меня! — это был довольно высокий, резковатый и неестественно выразительный мужской голос. Голос, который Нечаев узнал бы и через двадцать лет, голос, который откровенно выводил его из себя в треклятом театре и там же, как он думал, умолк навсегда…

— Петров?! — выкрикнул Сергей помимо собственной воли. Прозвучало это угрожающе, хотя на деле запугивать его он и не думал, — и в ответ ему раздалось жалобное скулящее хныканье, какого он не ожидал бы даже от вечно переигрывающего Петрова.

— А вот об этом стоило предупредить заранее тебя… и мы бы предупредили, если бы планировали все это, — мягко и несколько виновато произнесла Катя, обнимая мужа за плечи, согревая его и успокаивая. — Но это ничего, мы скоро все объясним! Ты только не паникуй, ладно?

Примечания:

Что ж, спустя почти год, но я это сделал... Показывать вам — страшновато, но это уже типично для меня. Кто не боится долгих диалогов — приятного чтения!

P. S. https://t.me/withoutnameandface

Вот здесь есть новости о моих фиках, процессе написания, фандомные приколюхи и прочее. Кому интересно — присоединяйтесь!

Виктор уже жалел о том, что согласился сесть в эту машину. Мало того, что ее откровенно древние механизмы все время дребезжали, стучали, скрипели и издавали такие звуки, которым даже названия не было, мало того, что она насквозь пропахла бензином, мало того, что на каждой кочке ее подбрасывало так, будто она стремилась взлететь… Все это можно было пережить и перетерпеть в течение часа или двух, хоть повышенная чувствительность и давала о себе знать даже теперь. То же, что ждало его всего в паре метров за дверцами, пережить было нельзя… По крайней мере так ему теперь казалось. Цепной пес Сеченова, отголосок кошмара из прошлого, единственный, кто видел его на пике безумия, который ему не хотелось вспоминать, — но ведь этот ограниченный контуженный вояка, забывший всю свою жизнь, наверняка помнил это! И Виктор уже представлял себе все его насмешки — глупые, но оттого не менее оскорбительные, — все выражения, в которых он будет пересказывать всем его сумасшедший бред, их смех — или гнев и презрение… Он даже не знал, что будет хуже — смех или ненависть. И то и другое казалось невыносимым; да что там — уже сам факт, что Нечаев знал, что он здесь, казался невыносимым. Страх, стыд, чувство вины и какой-то невообразимый клубок невнятных оборванных мыслей парализовали волю. Обычно Петров умел хотя бы притворяться уравновешенным и равнодушным к любым насмешкам и упрекам, но сейчас он будто вернулся в детство.

В свои двенадцать он был рослым, тощим, нескладным созданием с совершенно детским лицом, обсыпанным подростковыми прыщами, дурацкой стрижкой и вечно обгрызенными ногтями. Теперь ему было тридцать три, и он уже более пятнадцати лет не грыз ногти, — но рука сама собой потянулась ко рту, когда он осознал, что в том месте, куда он согласился поехать, будет не только Харитон, и ему пришлось до боли стиснуть ее второй. Пути назад тогда уже не было: они подъезжали к дому. Теперь, когда они стояли прямо перед домом, его тем более не было. Будь он один, да еще за рулем, — просто развернулся бы и уехал, заметив издалека эту высокую фигуру… Но за рулем была Катя — она уже вышла из машины, но он ни за что не смог бы перебраться на переднее сиденье, — а сам он был надежно зажат между Ларисой и бабой Зиной. Если с первой еще можно было бы договориться — все-таки она любила его, — то вторую он откровенно боялся, едва ли меньше, чем Нечаева. От всего этого был лишь один способ сбежать — нагнуться, почти сложившись пополам на сиденье, затаиться... Его было почти не видно из окна, возможно, он смог бы и спрятаться так, — вот только это было бесполезно: майор уже знал, что он тут, и едва ли был рад этому факту. Его мелко трясло, он сжимался так, что казалось, будто еще немного и он пропадет совсем, исчезнет, и тогда его точно не достанет никто — вот только из груди сами собой рвались тихие скулящие стоны, которые его выдавали. Он пытался сдержать их, но это было выше его сил. По щекам сами собой, против его воли, и уже через несколько мгновений он разрыдался по-настоящему — так, как не плакал уже много лет. Остановить это он был не в силах…

— Ну все, хватит истерик. Взрослый мужик, а нюни распустил, как детсадовец! Самому-то не стыдно? — не то раздраженно, не то насмешливо проговорила баба Зина. — А то роботов ломать мы смелые, а отвечать за свои поступки…

— Зинаида Петровна, при всем уважении… — спокойно, но твердо прервала ее Лариса, — вы ведь видели, как ваш зять вел себя ничуть не более зрело, но его вы жалеете, а не осуждаете. Конечно, вы не медик, и я не жду от вас того же отношения к этому, какое бывает у врачей, но я не понимаю, почему в одном случае вы проявляете сочувствие, а в другом позволяете себе презрительные высказывания?

— Так Сережка больной, контуженный, а этот…

— …тоже, по вашему выражению, «контуженный», и не раз — разница только во времени, прошедшем с момента получения травм. Зато у Виктора их было множество, и началось это с раннего детства… Поверьте, у него есть причины вести себя так. Разница лишь в том, что вы о них не знали, пока не сказала вам это.

Спокойный голос любимой заставил Виктора замереть на несколько мгновений. Он еще не поверил до конца в то, что Лариса действительно вернулась к нему и не собирается бросить снова через несколько недель или месяцев, ему казалось, что она все еще зла на него за все произошедшее во время сбоя, что она считает его сумасшедшим и боится его… Он совсем не ждал от нее защиты, — и он был так потрясен, что не сразу смог выдавить из себя хоть слово. Когда же дар речи вернулся к нему, ему удалось сказать только:

— Она же тебе как мать… И ты… ради меня…

— Как мать? Ну-ну! Что еще выдумаешь? — начала баба Зина, но Лариса жестом прервала ее, чтобы все так же спокойно произнести:

— Да, как мать, — но не как бог. Мне не хотелось бы выбирать между матерью и женихом, но это не значит, что я буду закрывать глаза на такое обращение с тем, кого я люблю. Это, впрочем, не означает, что тебе, Виктор, стоит переходить в наступление… но унижать тебя и усугублять твое состояние я не позволила бы никому.

— Так он что, правду сказал? Я как мать тебе?

— Да, Зинаида Петровна, Виктор не соврал: в каком-то смысле я действительно вижу в вас мать, которой у меня никогда не было… ту мать, которая у меня могла бы быть.

После этого признания ненадолго воцарилось молчание, прерываемое лишь тихими всхлипами. Казалось, прошло не менее пяти минут, прежде чем баба Зина решилась негромко спросить:

— А родная — умерла? Давно?

— Понятия не имею. Знаю только, что от старости умереть она не могла — ей сейчас еще и пятидесяти нет. Я никогда ее вживую не видела, и знаю о ней только то, что ее звали Татьяна Андреевна, и родила она меня очень рано, — а потом исчезла в неизвестном направлении… Меня бабушка растила, она мне все это и рассказала, — тут Лариса устало вздохнула. — Знаете, в детстве я даже мечтала о том, как мама приедет ко мне и заберет к себе, потом, уже когда постарше была, думала, что это бабушка ей видеться со мной не дает, злилась, мечтала, что сама ее найду… Поняла все только лет в двадцать: если бы она хотела, она нашла бы способ связаться со мной, хотя бы после того, как я от бабушки учиться уехала, — но она так и не нашла. Да и бабушка моя, конечно, не святая была, но собственной дочери видеться со своим ребенком едва ли запретила бы… В общем, не нужна я ей была — так я думаю.

— Это и не мать, выходит… Я своим младшим больше мать была, чем она тебе.

— И мне вы больше мать, чем она. Вообще-то я вам говорить это прямо не собиралась, по крайней мере сейчас, но раз уж Виктор сказал, лучше вам знать все…

— А чего ж сразу не сказать? Так, пожалуй, честнее, да и обижаться здесь вроде не на что — это скорее приятно услышать… А мужики тайны хранить совсем не умеют! — усмехнулась вдруг Зинаида Петровна. — Что на уме, то и на языке… Катюш, помнишь, как Сережка тебя выдал тогда?

Катя тихо рассмеялась в кулак и потрепала мужа по плечу. Тот попытался припомнить, о чем идет речь, — но на этот раз не смог вспомнить ничего подходящего. В юности ему казалось, что у Кати от матери вообще нет и не может быть никаких секретов, и даже самой необходимости в этих секретах нет: при нем она спокойно рассказывала своей с виду суровой матери о любых своих приключениях, и та ни разу не начинала охать и причитать и не пыталась наказывать дочь… Он же не знал о своей жене почти ничего такого, о чем не знала теща, — во всяком случае, ничего такого, что стал бы рассказывать ей. И все же над чем-то они сейчас смеялись…

— А что было-то? — растерянно спросил он после нескольких секунд молчания.

— Да мы с тобой как-то раз на первом курсе урвали увольнительную на пару дней, помнишь? Летом дело было, но погода подкачала. Мы полдня под зонтом гуляли, а дождь только к вечеру перестал, — рассказала Катя, давясь смехом.

— Кажется, припоминаю: ты вскоре после этого к маме засобиралась… Ну, а выдал я тебя как?

— А вот как: ты мой зонт тогда забрал, и на следующий день пошел возвращать… и маме сказал, что мы на свидании были, помнишь?

— Так она разве не знала? Я думал, ты все ей рассказала… а не ты — так Ира, — удивился Нечаев. Так странно и неловко он себя не чувствовал, вероятно, с той самой первой встречи, которую теперь начал припоминать. Тогда он был обескуражен неожиданно теплым приемом, который ему оказала суровая с виду женщина, совсем не похожая на его Катю, но тем не менее оказавшаяся ее матерью, и появлением двойника своей любимой; теперь его ничуть не меньше удивила догадка: тогда будущая теща не только увидела его впервые, но и впервые узнала, что ее дочь вообще с кем-то встречается.

— Не знала, представь себе, ты только рассказал! — снова усмехнулась баба Зина. — Мне сначала хотелось взять этот зонт и гнать тебя им же куда подальше, но потом решила присмотреться... Ты все-таки не очень похож был на тех театральных поклонничков.

— Да я им и не был — меня в театр, кажется, Катя впервые и привела. Ну а тогда… тогда мы просто долго уже встречались, вот я и подумал, что все все уже знают, — неловко рассмеялся майор. — Спасибо, что зонтом по улице не гоняли.

— Да уж не за что… и за половник прости — просто напомнил ты мне моего Кольку, вот и не сдержалась. Ну, да это дело давнее. Пойдем-ка лучше в дом: вон какая туча ползет, видно, ливанет скоро.

Огромная свинцовая туча и впрямь стремительно наползала откуда-то с запада. Она уже перекрыла собой половину небосклона и даже не думала останавливаться — казалось, что надвигаются сумерки, но на часах была всего лишь половина четвертого… Скоро должно было стемнеть окончательно. Бросив взгляд на эту темную громаду, Петров невольно вжался в сиденье машины и опустил глаза.

— И не только ливанет: воздух наэлектризован… — прибавила Катя.

— Гроза будет, и совсем скоро: уже пахнет грозой, — закончила Ира. — Надо в дом, и поскорее.

Виктор слышал их всех, — но отчего-то его окатило новой волной страха, когда баба Зина вылезла из машины и весьма проворно полезла в кузов за какими-то сумками. Считанные минуты назад ему казалось, что ее отсутствие должно принести только облегчение; сейчас же он с ужасом осознал, что она была единственной существенной преградой между ним и Нечаевым… Теперь не было и ее, и защитить его было некому. Оставалось только вжиматься в сиденья сильнее, по-детски надеясь, что это хоть чем-то поможет.

— Вить, надо выходить… Не бойся, я не дам тебя в обиду, да никто вроде и не собирается снова нападать на тебя, — мягко уговаривала Лариса. Он вроде бы даже внутренне соглашался с ней и верил в то, что от любых словесных нападок она сможет защитить, но даже сдвинуться поближе к выходу ему было страшно.

— Никто и не тронет, — уверяла Катя. — Хотели бы — давно бы уже «тронули»… да и не церемонились бы с тобой, просто за шкирку бы выволокли оттуда вместо всех этих уговоров. Но ведь не сделали ничего такого, верно? — тут он кивнул, снова всхлипывая. — Вот и я об этом говорю: мы тебя не обидим.

— Вообще-то нам тебя благодарить стоило бы: если бы ты не устроил тут переполох, Харитон не смог бы остановить Сеченова, и тела себе и нам вернуть не смог бы, и Сережа так и не вспомнил бы ничего… — подхватывала Ира.

— …а в Америке и Европе рано или поздно погибли бы сотни тысяч мирных граждан.

— Это только от восстания роботов сотни тысяч, — а потом из-за распавшейся инфраструктуры, перебоев со снабжением, отсутствия должной медицинской помощи… тут бы счет на миллионы пошел, если не на сотни миллионов. Те несколько тысяч, что погибли здесь… это было ужасно, но, боюсь, другого выхода все же не было. Даже я это признаю, видишь? — Лариса снова вздохнула, обнимая Виктора за плечи. — И мне жаль, что тогда я не поверила тебе. Я просто поддалась эмоциям, но здесь и сейчас, кажется, никто уже не будет действовать в таком порыве: все успели все осознать и взглянуть на это с другой стороны. Тебе нечего бояться, правда… Давай выходить.

— Он… он не знает, — выдохнул, наконец, Виктор, кивнув на Нечаева.

— Не знаю, — охотно согласился Сергей. — Точнее, уже знаю, что боевой режим был с самого начала, и ты просто его включил… и про планы Сеченова тоже, хотя это в голове укладывается с трудом. А остальное ты мне сейчас расскажешь, идет? — он изо всех сил старался говорить спокойно и мягко; выходило — так, что Виктор чувствовал себя нашкодившим ребенком, а он сам — милиционером, поймавшим этого самого ребенка с поличным. — Ты только вылезай оттуда. Бить тебя я не буду, обещаю… и кусаться тоже, этого даже воспитанные собаки не делают. Ты, похоже, мало что о собаках знаешь, раз думаешь, что кого-то они «грызут с удовольствием»!

— У меня у самого вообще-то есть собака, — по-детски обиженно бросил Виктор.

— Да? Какой породы?

— Померанский шпиц! — и Сергей невольно рассмеялся — отчасти над гордой интонацией, с которой это было сказано, отчасти — над тем, как эта порода, по его мнению, подходила Петрову.

— Это такое облако шерсти с лапками, да? — спросил он через пару минут, отдышавшись после взрыва хохота.

— Да… но ты не смотри, что они маленькие — они вообще-то умные и смелые! Наша знает команды, защищать нас пытается и любые вещи находит, куда бы они ни завалились… правда, на полное имя не отзывается: она вообще-то Офелия, но отзывается только на Фелю.

— Это вполне естественно: с собаками надо говорить на их языке, а они — лают. Длинные слова, да еще и с окончанием на две гласные, они просто не воспринимают как обращение, поэтому и не могут их выучить, — мягко усмехнулся Харитон. Виктор тут же заинтересовался, хотя и помимо своей воли: это любопытство казалось ему детским и нелепым, но сейчас он был не в том состоянии, чтобы сдерживать естественные порывы. Ему тут же вспомнились все эксперименты на собаках, с которых, возможно, началось само создание Предприятия, «Собачье сердце», — одна из любимых книг одного из самых любимых авторов, — собственная детская мечта о собаке и попытки приручить дворняг… Он хорошо понимал любую технику, и временами ему казалось, что он понимает людей, но вот животные для него всегда были загадкой, — однако это не значило, что он не любил их и не интересовался ими. Харитон заметил этот проблеск любопытства, и в его голове тут же родился план…

— Хочешь узнать побольше о том, что и как воспринимают собаки, верно? Я могу рассказать тебе, — только, разумеется, в доме: скоро пойдет дождь, а я не хочу промокнуть до нитки, — буднично-спокойно произнес он, поглядывая на темнеющее небо. — Кстати, у этого драндулета крыша течет… Уверен, тебе тоже не хотелось бы мокнуть. Пойдем.

Первым порывом Петрова было тут же вылезти из машины и направиться в дом: в конце концов, впервые в жизни его спаситель звал его к себе, да еще и сам предлагал что-то рассказать… Захаров обычно не тратил время и энергию, отвечая на незаданные вопросы, — Виктор узнал это еще несколько недель назад, впервые оказавшись вместе с ним в Лимбо. Тогда он весьма охотно делился всем, что знал, но только после того, как его спрашивали об этом, — благо, вопросов у Петрова было много, а постоянная тревога не давала слишком долго размышлять о том, насколько они уместны и что о нем подумают после этого. Он многое узнал тогда… но сейчас все было иначе. Разве мог Виктор упустить такой шанс? Он двинулся к выходу прежде, чем успел снова вспомнить о своем страхе.

Только сделав первый шаг по земле и оказавшись в считанных сантиметрах от Нечаева, он снова испугался. На мгновение он замер в нерешительности, затем, заметив на грубоватом лице майора усмешку, порывисто выдохнул и обернулся к машине, чтобы помочь выйти своей возлюбленной, — а заодно и взять ее за руку, не то защищая ее, не то ища у нее защиты. Хоть он и чувствовал себя загнанным, откровенно жалким созданием, ему не хотелось лишний раз давать этому огромному недалекому солдафону повод для насмешек. Отчего-то он боялся его презрения, хотя сам вроде бы не испытывал к нему ни капли уважения. Чтобы хоть чем-то перебить эти мысли, Петров уставился в землю и торопливо забормотал отрывок из пьесы, нарочно выбрав один из тех, что помнил хуже всего…

Впрочем, Сергей не мог расслышать отдельных слов в его бормотании, да и не знал этого языка; ему показалось, что Виктор начал молиться. Это предположение едва не заставило его рассмеяться в голос, но все же он сдержался, —и только на крыльце смех вдруг вырвался наружу. Как же нелепо выглядел этот горе-террорист! Одежда — широкая цветастая рубашка с коротким рукавом и потертые коричневые штаны, — казалось, была ему не по размеру и висела бесформенными мешками. Отросшие волосы невнятного рыжеватого оттенка беспорядочно спадали на лицо, придавая ему еще более растрепанный вид. Руки, сплошь унизанные какими-то разноцветными лентами и нитками, казались не то изрезанными, не то забрызганными краской… Во время сбоя Петров выглядел слишком нормальным для своего безумного поведения; сейчас же любой случайный прохожий принял бы его за сумасшедшего, сбежавшего из психушки, — ему не пришлось бы даже открывать рот для этого.

Может быть, это зрелище следовало бы считать печальным. Может быть, Нечаев даже немного пожалел бы его, подумав о его болезни, — а в том, что он был болен, сомневаться не приходилось… Но сейчас его странный вид, торопливая молитва и по-детски напряженное лицо вызвали только невольную усмешку — впрочем, скорее нервную, чем веселую. Почему это несуразное создание оказалось здесь, живым и невредимым, да еще и в одной машине с его женой и Ларисой, которая вроде бы бросила его, почему его, раз уж он выжил, не отправили на принудительное лечение, что он мог объяснить, майор решительно не понимал. Все это казалось слишком странным, чтобы происходить наяву, — и один поступок Харитона почти подтвердил догадку о том, что это всего лишь продолжение сна: профессор вдруг вполне отчетливо продолжил «молитву» на том же языке — теперь Нечаев был уверен в том, что это не русский, не немецкий, не французский, и даже не совсем английский, — и в том же ритме. Сергей обернулся как раз вовремя, чтобы увидеть удивленную счастливую улыбку на лице Петрова… и врезаться в дверной косяк на следующем шаге. Теперь сдерживать невольный смех пришлось уже всем остальным: он сам в этот момент выглядел не менее нелепо, чем Виктор со своими ужимками.

— Что, решил подвиги Штока повторить? —хохотнула баба Зина. — Тот тоже спотыкался на ровном месте и врезался во все подряд!

— Еще чего не хватало, нашли сравнение… — беззлобно огрызнулся Нечаев, потирая ушибленную голову, — и тоже рассмеялся, забыв обо всем.

— Ты как, в порядке? Пятна цветные перед глазами не пляшут, в ушах не звенит? — спросила Лариса, изо всех сил пытаясь скрыть улыбку.

— Вроде порядок, не настолько я хрупкий… да и вообще, как можно об дверь сотрясение получить?

— Можно, — со знанием дела подтвердил Харитон. — Как — лучше у Димы спроси, а то он опять будет жаловаться, что я порочу его честное имя рассказами о его бурной молодости.

— Что, серьезно? Никогда бы не подумала, что он мог… — рассмеялась с новой силой Ира.

— Так он же у нас волшебник, все может! — напомнила Катя. Если кто-то что-то и говорил после этого, то все слова утонули в новом взрыве хохота. Напряжение, до этого стоявшее в воздухе, стремительно разряжалось, растворялось в этом смехе… Они смеялись куда дольше, чем следовало бы, — каждый понимал это, но стоило кому-то остановиться и отдышаться, как его снова захлестывала волна смеха. Казалось, это длилось вечность — каждый остановился там, где стоял, и едва ли кто-то сделал хоть шаг… В дом всех загнали только порыв холодного ветра и первые крупные капли дождя. В коридор они буквально ввалились, все еще посмеиваясь и временами толкаясь. Дом — вообще-то один из самых больших в поселке — вдруг показался на удивление маленьким, и оттого еще более уютным… Темный коридор с проемами дверей и лестницей в конце уже не казался ни мрачным, ни пустынным — вместе со смехом его будто наполнило и тепло.

Все стихло так же внезапно, как началось: тяжелые шаги и скрип досок заставили всех замолчать и обернуться на источник звука. Из дальнего конца коридора, утопавшего во мраке, на них уставились два светящихся красных глаза — круглых и неживых, будто два подсвеченных объектива камеры. И все-таки это были глаза, и все моментально поняли, кому они принадлежали. Лариса машинально потянулась к прикрепленной к поясу кобуре, но в следующий момент обреченно вздохнула: пистолета, к которому она успела привыкнуть за время сбоя, не было. Ни до, ни после тех трех дней она не носила оружия, — да и не владела им: пистолет она в самом начале сбоя забрала у одного из первых погибших. Воспользоваться им ей удалось лишь один или два раза, и она даже не заметила, как потеряла его, убегая от обезумевшего Нечаева… В этот момент она впервые пожалела о том, что была безоружна: она ни за что не навела бы оружие на человека, но сейчас напротив нее стоял робот, и казалось, что он в любой момент может напасть. Пока он не нападал, — и все же Лариса отступила на шаг назад, прикидывая в уме пути отступления, а Виктор приобнял ее за плечи: он готовился защищать ее, — пусть даже закрыв собой, — или бежать, подхватив ее на руки, как только робот сделает хоть одно движение в их направлении. Все остальные, впрочем, не казались ни испуганными, ни даже потрясенными, а робот продолжал стоять, разглядывая всех своими неживыми глазами, которые сейчас казались удивленными. Молчание затянулось, и чем дольше оно длилось, тем более крепли подозрения Виктора и Ларисы: что-то было не так с этим роботом, хотя объяснить, что именно, было трудно. Высказать эти смутные подозрения сейчас было бы по меньшей мере странно, но и молчать о них было сложно — слишком уж они были навязчивы…

— Завели домашнего робота для помощи в уходе за больным, верно? — спросила, наконец, Лариса с неловким смешком. — Раньше вы, насколько я помню, предпочитали вести хозяйство сами, а не доверять это роботам.

— И предпочитаю до сих пор, — а уж этому увальню склонен доверять это еще меньше: почти все за ним приходится переделывать, а пускать его на кухню попросту опасно, — буднично отозвался Захаров. — Впрочем, это можно понять, если учесть то, как он у меня появился: это на самом деле... — он хотел продолжить, но его перебили на полуслове:

— Харитон, ради всего святого!.. — совсем не механическим голосом простонал робот, — и вдруг замолчал тоже на полуслове, поняв, что выдал себя сам.

— Да это не Рафик! Да и вообще не робот, судя по всему, у них не бывает таких фраз и интонаций! — воскликнул Петров, щелкнув выключателем и окинув все еще стоящего в конце коридора Рафика настороженным взглядом.

— В мои системы были внесены некоторые изменения по причине их повреждения. Моя система не предлагает ни одного варианта ответа на ваш запрос, — проговорил Дмитрий, изо всех сил стараясь подражать типичной интонации Рафика. Тщетно: теперь его разглядывали с удвоенным подозрением, да и Нечаевы уже обменивались хитрыми взглядами, будто молчаливо сговаривались о чем-то… Последнее вызывало откровенную панику: их шутка, — а в том, что они задумывали какую-нибудь шутку, сомневаться не приходилось, — могла либо спасти его, либо выдать окончательно. Что-то подсказывало ему, что едва ли они решат ему помочь.

— …И актер из тебя никудышный, — со знанием дела прибавил Виктор. — Ты точно не Рафик, и даже не перепрограммированный Рафик. Профессор, вы запихнули в него кого-то из погибших, верно? Кто это?

— Ты прав, в нем действительно находится сознание одной из жертв сбоя. Скажу даже больше: это наш общий знакомый… А вот кто именно — пусть скажет он сам, ведь он, кажется, боится тебя, и уж точно боится, что его выдаст кто-то другой, — все так же невозмутимо ответил Харитон.

— А с чего бы ему бояться? Я вроде бы… — тут Петров взял паузу и совершенно театрально усмехнулся, — не кусаюсь! Во всяком случае, не кусаю всех подряд, разве что тех, кто успел мне насолить. Последних, да еще и здесь, да еще и погибших из таких, кого вы могли бы знать лично и пожелать воскресить, не так много, так что… — за этим последовали бесконечные две минуты молчания, в течение которых выражение лица Петрова сменилось с наигранно лукавого на гневное. — Штокхаузен? Зачем вы его вернули?! Он лжец, грязный лжец, предатель, клеветник, приспособленец, интриган, сибарит, бабник, высокомерный пустышка, он меньше всего достоин этого!

— Нет, это не Шток… — протянул Нечаев с предвкушающей улыбкой, как только поток проклятий в адрес Штока иссяк. — Это кое-кто повыше!

— Неужели… — настороженно прошептала Лариса, еще раз приглядываясь к роботу, — но завершить фразу ей не пришлось: в следующий миг ее возлюбленный с почти животным рыком бросился вперед.

— Этот самопровозглашенный идол!.. Я убью его снова, клянусь, убью! — выкрикнул он, кидаясь на невольно отшатнувшегося академика — тот тщетно пытался снова скрыться за той самой дверью, из которой вышел десятью минутами ранее, но трехпалые нечувствительные руки не слушались его. Впрочем, и ударить его Виктору не дали: стоило ему только дернуться в том направлении, его тут же схватили под руки две пары крепких рук, а майор теперь без малейшего следа коварной ухмылки встал между ним и его оппонентом, — а его Петров боялся куда сильнее, чем лишенного всей власти бывшего начальника… Еще несколько секунд он дергался и выкрикивал проклятия, пытаясь вырваться из хватки Иры и Кати, но держали его крепко, и силы быстро оставили его.

— Ну, ну, стоит ли тратить энергию на подобное? Ты ведь скорее навредишь себе, чем ему, если ударишь его, не говоря уже о справедливости, — мягко и назидательно произнес Харитон, когда Виктор, наконец, безвольно повис на цепких руках сестер, лишь изредка вяло ругаясь и бросая на Дмитрия испепеляющие взгляды.

— Вы только подумайте, сколько жизней он сломал… И мою в том числе! — он снова жалобно всхлипнул. — Он должен, просто обязан получить за это наказание, понимаете?

— А разве он еще не получил его? Ты сам хотел бы оказаться на его месте?

Сергей никак не мог увидеть лица своего друга, но перед глазами у него невольно возникла его фирменная хитрая полуулыбка — та самая, с которой он обычно склонял собеседников к определенным размышлениям. От этого хотелось и закатить глаза, и добродушно рассмеяться: этот прием казался ему до странного простым, но работал на удивление безотказно. Ни разу на его памяти Харитон не навязывал никому свое мнение и даже настаивал, когда с ним в чем-нибудь не соглашались, крайне редко, однако почти все его собеседники если не меняли своего мнения, то по меньшей мере задумывались после нескольких его хитрых вопросов. И саму форму этих вопросов, и особую интонацию было так легко распознать, что Нечаев нередко задавался вопросом: как этого не замечают остальные и почему так легко поддаются его влиянию? Временами ему даже казалось, что тот попросту гипнотизирует людей.

Петров, — его лицо майор как раз мог разглядеть во всех деталях, — тем временем крепко задумался, переводя взгляд с одного лица на другое. И на его неправильном резковатом лице, обрамленном теперь еще более растрепанными рыжеватыми волосами, и в живых и подвижных серо-зеленых глазах отчетливо читались смятение и желание подсмотреть верный ответ… Это, казалось, длилось вечность, — однако в конце концов он бросил короткий взгляд на терпеливо ожидающего Харитона, и смятение сменилось решительностью: глаза сверкнули каким-то прохладным огнем, губы упрямо сжались, и от ответил почти без привычной наигранности:

— Пожалуй, не хотел бы: должно быть, это мучительно для живого человека — роботы страдать не могут, а люди… — он вздохнул весьма выразительно, но вполне искренне. — К тому же тело робота почти ничего не чувствует. Ничего не чувствовать, зная, что мог бы, — мучительно: как будто ты не совсем жив, но и не совсем мертв… Жуткий, наверное, опыт.

— Ну вот, сам же знаешь, что он бы боли не почувствовал, — зачем тогда попытался с кулаками кинуться? — с шутливой снисходительностью спросила Катя, отпуская руку Петрова.

— Да сам не знаю… Что-то нашло, — смущенно произнес тот. — Как услышал о нем — просто ярость нашла такая, что думать уже не мог. Кажется, я все же и впрямь неуравновешенный…

— Тогда и я тоже неуравновешенная, — почти гордо призналась Ира. — На прошлой неделе я его знатно отходила половником — тоже не думала, чувствует он там боль или нет, но ему определенно не понравилось. И я об этом не жалею!

— И правильно, таким пока на орехи не дашь, мозги на место не встанут, — неприязненно бросила баба Зина.

— Ну, довольно, Дима свое уже точно получил и, вероятно, все понял. Есть куда более интересные темы для разговора, и куда более подходящие места, — примирительно улыбнулся Харитон, кивая на арку, отделявшую гостиную от коридора. Его молчаливое приглашение было принято сразу же; только Дмитрий задержался в коридоре, не решаясь ни пройти вслед за всеми, ни уйти. Ему казалось, что его там не ждали, — и перспектива услышать дальнейший разговор и вызывала любопытство, и пугала: страшно было услышать очередные обвинения в свой адрес…

— Если хочешь — иди к нам, Дим. Ни выгонять, ни держать тебя там насильно никто не собирается: ты сможешь уйти в любой момент, когда захочешь, — мягко проговорил Харитон, обернувшись на пороге. В этой фразе не было ничего особенного, но отчего-то она развеивала сомнения. Он вошел в гостиную, только тихо произнеся:

— Никогда не понимал, как тебе это удается, Тош… — и тут же осекся: собственное обращение резало слух своей непривычностью. — И как так вышло, что никто никогда не называл тебя сокращенным именем?

— Сережа, Ира и Зинаида Петровна — уже никто? Говори за себя, Дима: это ты всегда обращался ко мне едва ли не по имени-отчеству… — немного помолчав, Харитон прибавил: — Ну, а большинство людей, вероятно, просто не знают, как это сократить. Признаться, я и сам не уверен, просто принял этот вариант как правильный за неимением альтернатив. А почему ты сейчас впервые за много лет решился сократить? Я ведь не старше тебя ни по возрасту, ни по званию, никогда не был твоим начальником, да и знакомы мы по меньшей мере двадцать два года…

— Откровенно говоря, я и сам не знаю, — выдохнул Дмитрий, опасливо оглянувшись на остальных. — Просто вокруг тебя как будто всегда была ледяная стена… Я даже перед партийной верхушкой никогда такого трепета не чувствовал, как перед тобой: мне казалось, что если я скажу что-нибудь не то, то…

— То?

— А я даже не знаю, что конкретно «то» — просто знаю, что ничего хорошего! Может, на очередную твою колкость нарваться боялся — подкалывать ты всегда умел так, что не ототрешься… А может, просто обидеть боялся. Ты… похож на того, кто обидевшись будет игнорировать пару месяцев — со свойственной тебе флегматичностью, просто вести себя с человеком как с пустым местом.

— Обидеть? Когда я на тебя обижался?

— А разве ты сейчас не в обиде на меня?

— В обиде, — с хитрой усмешкой согласился Харитон. — А Виктор, разумеется, завидует тебе, и Лебедеву, и Павлову, и вообще всем.

— Я никому не завидую! — тут же взвился Виктор, и Харитон мягко прибавил:

— Я знаю. В этом и суть: Дима приписывает окружающим чувства, которых они не испытывают, — но, возможно, испытывает он сам.

На несколько минут в комнате снова повисла тишина — такая, что даже сквозь шум дождя было слышно тиканье часов и какие-то шорохи из груды коробок в углу. Каждый думал о чем-то своем, но никто не решался — или не считал нужным — высказать свои мысли. Эта комната — вся окрашенная в разные оттенки коричневого и зеленого, примечательная разве что количеством книг в двух высоких шкафах и старинным пианино в углу, — словно вобрала в себя девять совершенно разных миров, но ее пространство от этого не сжалось, а только расширилось… Она стала единственной точкой соприкосновения всего, что только могло появиться в этих мирах — об этом думал Харитон, наблюдая за своими друзьями. Восемь очень разных людей — у некоторых из них не было друг с другом ничего общего. Восемь личностей, которых он считал незаурядными. Восемь человек, которыми он дорожил, — и он сам и его дом стали единственной нитью, связывающей их всех. В другом месте они едва ли даже оказались бы в одной комнате… Но сейчас они все сидели рядом и молчали, и это молчание было из тех, что сближает лучше любых слов. Уже не та напряженная, наэлектризованная тишина, которую могут нарушить лишь хлопок замыкания и столб искр, а скорее море чего-то мягкого, глушащего все лишние звуки… И все-таки даже такое молчание не могло длиться вечно. Пауза затянулась, и Харитон хотел было прервать ее, переменив тему разговора, но за него это снова сделал Дмитрий:

— А знаешь что? Ты прав! Да, я действительно в обиде — на многих, и немного даже на тебя, Тош, — и я завидую… завидую главным образом тебе: ты смелее меня, обаятельнее, талантливее и, кажется, даже умнее, понимаешь? Да, я представил всем полимер как свое изобретение и назвал тебя всего лишь напарником именно потому, что завидовал тебе, да и людям вроде тебя в целом… У меня ведь возникали похожие идеи, но я сомневался, думал, что это какая-то бессмыслица, фантазия, не более, — а ты просто взял и попробовал. И смог! И так везде… пока я думаю и сомневаюсь, ты действуешь так, будто тебе нечего терять.

— А мне было что терять? — флегматично поинтересовался Харитон. — И было ли тебе что терять?

— Репутация. Я боялся потерять репутацию, понимаешь, Харитон? Что бы обо мне подумали, если бы я высказал такие идеи тогда? Тебе, похоже, вообще нет дела до того, что о тебе думают, да ты и не знаешь — закрываешься от всех книгой и уходишь в себя… А я не могу об этом не думать!

— Не знаю? — очередная ухмылка. — Ты действительно думаешь, что я не замечаю ничего, кроме своих мыслей? Что ж, я тебе скажу, что обо мне думают: у меня репутация сумасшедшего ученого, одиночки, не считающегося ни с кем и ни с чем, способного прийти на работу в разных ботинках и даже не заметить этого, мрачного мизантропа и манипулятора, — и при этом гения в своей области… Это та репутация, которой ты боялся?

— Пожалуй, да. Это ты можешь выдвигать безумные предположения, выступать на конференциях в том, что первое выпало из шкафа утром, не стричься годами и выдавать высказывания на грани вменяемости — тебе все это сходит с рук, потому что все к этому привыкли! А я другой, и если я осмелюсь сделать что-то из этого...

— А тебе хочется делать что-то из этого? Или, может быть, что-нибудь другое, не вписывающееся в твой образ идеального директора Предприятия?

— Может быть, и хочется! Но какой смысл хотеть, если я не имею права позволить себе?

— Дима… я теперь директор Предприятия, — и все так же выступаю и на конференциях, и на совещаниях с партийной верхушкой в том, что первое выпало из шкафа. И, уж поверь, их это волнует в последнюю очередь. Ты, конечно, можешь и дальше строить образ идеального и не очень-то живого, зато всем удобного управленца, но мой тебе совет: хотя бы попробуй, прежде чем говорить, что не имеешь права. К тому же теперь терять тебе и впрямь нечего: с должности тебя сняли, хотя и не лишили научных степеней.

Дмитрий хотел было ответить, хотел возразить что-нибудь — скорее чтобы оставить последнее слово за собой, чем от настоящего несогласия, — хотел горько усмехнуться тому, как буднично его коллега сообщает самые тяжелые новости в его жизни, выспросить подробности, сказать хоть что-нибудь — лишь бы не молчать… Хотел, но не успел.

— Вот поэтому Харитона любят по-настоящему все, кто достаточно знает, а Сеченова любил только один контуженный, которому он мозги запудрил! — выпалил вдруг Петров ломающимся от волнения голосом, заставляя всех моментально обернуться на него. Он сидел на самом краешке дивана, напряженно сжимая в руках одну из подушек, будто щит, но смотрел испытующе и с вызовом — не хозяин положения, но и не игрушка в чужих руках, а скорее бунтарь, готовый дать бой, даже если он окажется последним… Однако его битве не суждено было состояться: никто не поднялся, чтобы схватить его, не рассмеялся его дерзкому заявлению и даже не посмотрел на него с осуждением, как он ожидал. Смотрели на него скорее с легким удивлением, и, хотя он с замирающим сердцем ждал того момента, когда все поймут, что он сказал, это недоумение не сменялось гневом. Только Лариса обняла его и мягко потянула назад, — и он тут же послушно откинулся на спинку дивана со стоном облегчения.

— Все в порядке, Виктор, ты больше не заключенный, и даже не пациент. Тебе можно говорить то, что ты думаешь, — тихо произнесла она, убирая с его лба прилипшую прядь волос. — И рассказать свою историю тоже можно.

— И мне поверят? Я ведь столько раз пытался… — обессиленно простонал Виктор. Лицо его в этот момент выражало чистое страдание, но в сочетании с цветастой рубашкой и растрепанными волосами впечатление создавало странное: будто бы одно не подходило к другому. Нечаева от этого снова потянуло рассмеяться, и потому он предпочел отвести взгляд. Ему все еще не было жаль преступника, которого, по его мнению, выпустили только по недоразумению, и он, возможно, был бы не прочь посмеяться над его нелепым видом, но он знал, что в таком случае наверняка не сможет остановиться: за его смехом, несомненно, последовали бы новые, не менее смехотворные ужимки… Лучше было с притворным интересом разглядывать коробку из-под печенья, в которой Ира хранила нитки.

— Разумеется, поверят. Твои прежние попытки были обречены на провал, потому что Михаэль был правой рукой Димы, потому что Дима властвовал здесь почти безраздельно и потому что их обоих здесь считали едва ли не святыми, — но теперь о них знают правду, — невозмутимо заверил Харитон. — Так почему же мы можем тебе не поверить?

— Это верно… Я расскажу, все расскажу! Только… дайте мне собраться с мыслями, ладно? — торопливо проговорил Петров, помимо своей воли прижимаясь теснее к Ларисе. Ответом ему стали мягкая сдержанная улыбка и кивок, — и на несколько минут опять настала относительная тишина. Впрочем, на этот раз никто и не думал замирать в ожидании. Эта тишина была наполнена стуком спиц Иры, шорохом карандаша по бумаге, редкими негромкими переговорами и даже смешками. Харитон даже вспомнил о том, что примерно так — разве что немного громче, — звучали аудитории со студентами, ожидающими начала лекции. Однако и эта пауза несколько затянулась. В конце концов Виктор, обведя всех взглядом, страдальчески вздохнул:

— Я не знаю, с чего начать… Слишком много всего.

— Тогда начну я, — с мрачноватой решительностью проговорила Лариса. — Шток — сволочь, каких поискать. Еще пару месяцев назад я немного жалела о том, что подорвала его гранатой, мне казалось, что он все-таки больше заслужил получить по морде своим ебучим тортом… — тут она мимолетно усмехнулась, — да, фраза на удивление прилипчивая, хотя и нелепая… Но теперь я жалею только о том, что та граната была светошумовая. Этот картавый Штирлиц нарочно спаивал Виктора и записывал его пьяную болтовню в надежде однажды услышать там какой-нибудь компромат… И дождался. Сеченов, впрочем, тоже молодец — поверил в пьяную браваду вместо того, чтобы проверить!

— Я не продавал никаких сведений, только сказал, что готов сделать это, если все будет продолжаться так… И я даже не помню, как говорил про миллион долларов и Нобелевскую премию мира! Я говорил им, что сказал это по пьяни и ничего такого на самом деле не делал и не собирался всерьез, — ну, если только в самом крайнем случае, — но кто же мне поверит, когда есть Шток? Он же всеобщий любимец, и такая душка, а я… какое-то недоразумение, некрасивое, необаятельное и с дергающимся лицом, неудавшийся летчик и неудавшийся артист… Правда, кому я здесь нужен? — продолжил Виктор, то и дело всхлипывая. Его плаксивый голос звучал наигранно, и все это можно было бы принять за попытку надавить на жалость, — только вот слезы у него в глазах стояли вполне настоящие. Плакал он совершенно искренне, — просто говорить не наигранно уже разучился.

— Раз ты здесь, значит, кому-то да нужен, — заметила Катя, пристально вглядываясь в его лицо. — Да и вообще… Я про себя так же могу сказать: из меня не вышло балерины, и в армии я долго не продержалась, и теперь вот понятия не имею, что делать дальше, кому я такая нужна?

— Своей матери. Ты нужна своей матери, и сестре, и мужу, и… в общем, у тебя семья есть, — возразил Виктор, машинально отворачиваясь от нее: ему не нравилось, когда кто-то так пристально изучал его выражение лица.

— А у тебя что, нет? — усмехнулась баба Зина. — Вы с моими девочками вроде как одногодки, — значит, родители твои наверняка живы… Или умерли рано?

— Отец — да, умер… он был офицер, погиб на учениях, когда мне лет шесть или семь было, — нехотя выдавил Петров. — А мать… мать… моя мать…

Сначала он думал, стоит ли говорить о ней, потом невольно вспомнил то, о чем предпочитал не думать, и его лицо — он был уверен — снова перекосило в жуткую, неестественную гримасу, висок прострелило жгучей болью. Казалось, еще секунда — и он забьется в конвульсиях, прямо как его брат, хотя у него самого никогда не было припадков… Если бы Лариса не потянула его мягко на себя, то он наверняка стек бы с дивана на пол, и, возможно, даже попытался бы куда-нибудь уползти, — но так он оказался на коленях у своей возлюбленной, и ему оставалось только прижаться к ней покрепче и снова разрыдаться.

— Его мать — алкоголичка, скорее всего, страдающая каким-то психическим расстройством, — со вздохом объяснила та. — Она приезжала сюда, услышав о том, что ее сын якобы умер, выловила меня, когда я выходила с работы, умоляла отдать ей его вещи, как будто это было мне решать, а услышав, что сын жив — даже ничего о нем не спросила, только начала просить денег на лекарства и обратный билет…

После этой новости Виктора затрясло. Еще несколько часов назад ему казалось, что его прошлое давно похоронено, и в следующий раз он вспомнит о нем, когда ему придет извещение о смерти его матери… Вышло иначе, — и как же он жалел об этом! Теперь в памяти разом воскресли все ее приступы пьяной злости, побои, несправедливые обвинения и проклятия, которыми она щедро осыпала всех и вся, когда была не в духе, целые дни без еды... Один раз она дала ему затрещину — такую, что он пролетел несколько шагов и ударился головой об угол стола. Что было после? Он помнил только то, что потерял сознание, — а потом, через несколько дней, заметил на полу в том самом месте, где упал, несколько засохших капель крови. Никто ничего не рассказывал ему, и только маленький бледный шрам на виске напоминал о том случае, — да и о нем было легко забыть: он прятался в волосах, и найти его можно было разве что намеренно. Виктора это более чем устраивало: любые воспоминания об этом случае вызывали у него головную боль и нервный тик, так что за все прошедшее с тех пор время он вспоминал об этом второй раз — первый был, когда Лариса предположила, что тик у него начался из-за удара головой в детстве…

Впрочем, сейчас все это не имело значения. Не имело значения ничего, кроме этой новости — его мать побывала здесь, нашла его! Воспоминания промелькнули молниеносно, оставив после себя лишь один след — панику. Почти не отдавая себе отчет в собственных действиях, он хватался за руки Ларисы и торопливо говорил ей что-то не совсем понятное даже для него самого, будто боясь не успеть… Ему казалось, что в следующий миг она отдернет руку, даст пощечину, пристыдит за истерику и прикажет не говорить ерунды. Именно так на любые его жалобы и мольбы отвечала мать, — и тот факт, что ее здесь не было, словно стерся из его сознания.

— Не волнуйся, Виктор, она не стала дожидаться твоей выписки из больницы. Она, кажется, даже дня здесь не провела — только вылила на меня ушат моральных помоев, когда я сказала ей, что денег не дам, но могу купить и билет, и нужные лекарства, и даже помочь снять комнату где-нибудь, если она хочет дождаться возможности встретиться с тобой… — сочувственно вздохнула Лариса. — По ее реакции сразу стало ясно, что деньги ей были нужны не на билет и не на лекарства, а до тебя ей, похоже, вообще дела не было. Похоже, приехала в надежде вещи твои получить и продать. Мне… искренне жаль, что ты вырос с такой матерью.

— Вы не знаете ее… Она просто чудовище, — всхлипнул Петров.

— Да мы уж поняли… Это и не мать тоже — врагу такой не пожелаешь! Кажется, ясно теперь, с чего ты такой нервный и дерганный, — с этими словами баба Зина потрепала его по голове. Он тут же напрягся, сжался и боязливо взглянул на нее, но спустя мгновение расслабился: ничто в ней не говорило о намерении ударить или попытаться оттаскать за уши, — и она совсем не была похожа на его мать. Мать была чопорной и изысканно-вежливой на людях и превращалась в сумасшедшего тирана наедине; она же была и при всех грубовата и бесцеремонна, но могла проявить доброту и даже своеобразную ласку, когда этого меньше всего ждали… Пусть он и побаивался ее, она уже казалась намного лучше, чем его мать: с ней было хоть немного спокойнее.

— Вы мне верите?

— Да верим, верим, — усмехнулся Нечаев. — Такую реакцию хрен подделаешь, Ларисе врать, чтобы подтвердить твою слезливую историю о несчастном детстве, кажется, незачем, Шток — прохиндей и крыса, об этом я и раньше догадывался… даже жалко тебя стало, если честно. Только на кой хрен ты сбой устроил и почему сейчас жив, хотя тебе при мне башку отрезало, все равно непонятно.

После такого признания Виктор вдруг улыбнулся — не горько и не наигранно, а вполне искренне. Впервые ему до конца поверил кто-то кроме Ларисы! Если поверили в историю о матери и в то, что Штокхаузен его подставил, значит, могли поверить и в остальное… даже в то, что заставляло его сомневаться в собственном рассудке. И он решился, наконец, заговорить:

— Сбой — это последняя попытка достучаться хоть до кого-нибудь: я несколько раз пытался передать шифрованные сообщения, но никто мне не верил или не слышал… Оставалось только сотворить что-нибудь такое, чтобы не заметить и не поверить было просто невозможно. Это, правда, тоже пытались скрыть или замять, но в итоге, как видите, получилось, и даже лучше, чем я ожидал! Ну а жив я благодаря Харитону — он сделал мне новое тело вскоре после сбоя, и через Лимбо провел, чтобы я мог в реальность вернуться… Теперь профессор мне, можно сказать, как отец: если бы не он, меня бы здесь не было.

— Не смущай, Вить, — рассмеялся Харитон. — Я польщен твоим отношением, но, пожалуйста, помни о том, что ты в первую очередь личность! И нужен ты мне именно как личность, а не как цепной пес, личная марионетка или «сынок» — ровесник моей жены.

— Я вам нужен? Правда? — удивленно спросил Петров, заглядывая ему в глаза.

— Разумеется, нужен! И не только мне, — был мягкий ответ.

— Еще ты нужен мне и нашему ребенку — по меньшей мере, — тепло напомнила Лариса. Виктор прижался к ней покрепче с растерянной счастливой улыбкой.

За окном было темно от грозовых туч, и только холодные вспышки молний иногда освещали мир на несколько мгновений, — но никто не смотрел на них. Дом — большой, но далеко не крепость, — сейчас казался надежным убежищем от всех бурь, внешних и внутренних. Все миры, встретившиеся в этой комнате, наконец, нашли свою надежную точку соприкосновения, и только кошка наблюдала за ними из своего домика из коробок в углу, не желая пока присоединяться.

Примечания:

Ну что, как вам? Если что-то непонятно, смело спрашивайте в отзывах! Обязательно всем отвечу. И не бойтесь строить свои теории и делиться впечатлениями.

Кстати, как думаете, я попал в характеры Ларисы и Петрова?