Дождливые дни (джен)

Примечания:

Спасибо за ожидание! Я брал небольшой "отпуск" после прошлой главы, но теперь снова с вами

Осенние дни становились все более холодными, ветреными и влажными, и по утрам лужи после многочисленных дождей иногда покрывались тонкой коркой льда. Зима в этом году обещала быть морозной и снежной, — и, вполне вероятно, ранней. Даже в ясную погоду небо казалось прохладным и необычайно высоким, а бледные солнечные лучи почти не грели... Светало все позже, а вечера тонули в бесконечно долгих зябких сумерках, которые нагнали бы тоску на любого. Фонари теперь нередко зажигали еще до начала вечерней службы — особенно в хмурые и пасмурные дни, когда темнеть начинало вскоре после полудня. Улицы, которые летом были многолюдны, теперь наполнялись людьми лишь в те короткие минуты, когда все спешили на работу, в церковь или домой... Желания гулять в свободное время у горожан с каждым днем становилось меньше — тем более их удивляли редкие прохожие, которые ходили по улицам без явной цели.

Среди обитателей столицы незнакомец в темной накидке с глубоким капюшоном был уже в каком-то смысле знаменитостью. Никто не знал его имени, да и лицо его видели немногие, но это не мешало всем узнавать его. У некоторых даже завязывалась с ним своеобразная дружба, ведь он всегда был вежлив, хотя и не особенно разговорчив, и никому не отказывал в помощи... О нем, разумеется, тоже ходили слухи, но почти все они были так неправдоподобны, что в них никто не верил всерьез — чего стоила одна теория о том, что на самом деле он не скромный юноша лет пятнадцати, а непревзойденный шпион, способный раскрыть любую тайну и работающий на самого Первого Министра! Когда-то ее высказал за кружкой пива изрядно пьяный завсегдатай одного из баров центра, и с тех пор она стала анекдотом, который пересказывали не иначе как со смехом, ведь звучали эти слова совершенно безумно. Сам незнакомец в плаще — именно так называли этого молодого человека все, кто о нем знал, — не оставлял ни малейшей зацепки о себе. Ясно было только то, что он умен, хорошо воспитан, образован и небеден, но ничего более... Кто-то думал, что он родственник одного из высокопоставленных чиновников, кто-то — что талантливый художник или музыкант, не ищущий славы, другие и вовсе были уверены в его близком родстве с самим правителем, но ни одна из этих точек зрения не имела веских доказательств. Никто не знал, где он живет, есть ли у него семья и сколько ему на самом деле лет; он охотно слушал все, что ему рассказывали, и с каждым собеседником был готов обсудить любую волнующую тему, но никогда не говорил о себе. Складывалось такое впечатление, будто у него нет прошлого... Поначалу многие хотели узнать о нем побольше, но со временем все просто привыкли к его скрытности. Он был иногда совершенно незаметен, будто сливаясь с обстановкой изменчивых улиц столицы, однако его долгое отсутствие вызывало у горожан волнение. Без него было тревожно и неуютно, и он сам, казалось, понимал это и старался выходить ежедневно хотя бы на несколько минут. Впрочем, его прогулки после наступления осени становились все короче... Некоторые считали его тайным хранителем этого города, но и он, очевидно, был в первую очередь человеком и мог замерзнуть или промокнуть под дождем так же, как любой из его знакомых.

* * *

В тот день погода была особенно неприятной: частый дождь если и прекращался, то ненадолго, а резкий холодный ветер менял свое направление едва ли не каждый час. О прогулках не могло быть и речи, но какое-то смутное предчувствие заставило Зонтика выйти. Он по своему обыкновению выскользнул из замка через неприметный черный ход, которым обычно пользовались слуги, и вышел на центральную площадь... В это время, — а было около трех часов, — она была пустынна и тиха. Лишь присутствие неизменно собранных патрульных и нескольких торговцев в лавках разрушали впечатление заброшенности, которое производила вымощенная крупными каменными плитами и окруженная старинными домами из серого каменного кирпича круглая площадь под низким свинцовым небом. Она казалась почти монохромной, и если бы не ярко-голубая лента на шляпке торговки яблоками, то ее было бы не отличить от старой черно-белой фотографии... Все будто застыло, и только развевался на ветру синий флаг на крыше одного из зданий. Никто не произносил ни слова. Случайный прохожий, попав в это место, вероятно, поспешил бы дальше по своим делам, но юный король не был похож на случайного прохожего. Он увидел у церкви еще одну фигуру, куда более примечательную, чем скучающие продавцы или строгие полицейские. Другой, возможно, и не заметил бы этого человека в скромном сером костюме, стоящего неподвижно на ступенях храма, однако мягкие голубые глаза Верховного Правителя будто могли заглядывать в души людей... После минуты молчаливого наблюдения юноша собрался с силами и медленно направился вперед. Он не был силен в том, чтобы начинать разговоры, и потому нечасто заговаривал с людьми первым без особой необходимости, однако в этот раз иначе было нельзя — он это чувствовал. Его подданному, которого он пока не узнавал, нужна была помощь, и он не мог оставить его одного.

Молодой король мелко трясся то ли от волнения, то ли от холода, и зябко кутался в свою накидку из темно-синего сукна. Как и под каким предлогом заговорить с этим незнакомцем? Захочет ли он сам говорить? Не пошлет ли куда подальше? Ответов он не знал, и эта неопределенность вызывала у него не панику, но тревогу. Ему уже довелось столкнуться с грубостью и жестокостью. Теперь он знал, что не все его подопечные так милы, как кажутся на первый взгляд... Тот случай в церкви не сделал из него снова того затворника, каким он был несколько лет назад, однако познакомиться с кем-то на улице ему было страшнее, чем могло бы быть. Не прибавляло ему смелости и то, что человек на ступенях был явно старше него: все же ему было всего шестнадцать, и говорить со взрослыми ему иногда бывало неловко. С другой стороны, он ведь создал родителей этого человека... Если он и боялся, то его решимость была непоколебима. Он прекрасно понимал, что пора привыкать к новым знакомствам и учиться смелости, даже если это давалось с трудом, и этот разговор должен был стать первым шагом.

Зонтик остановился ровно в трех шагах от того, с кем собирался заговорить, услышав его глубокий ровный голос. Он еще не видел его лица, но и без этого успел узнать в нем Мориона, к которому уже испытывал смешанные чувства... С одной стороны, Армет отрекомендовал его как милосердного, просвещенного и трудолюбивого человека, но с другой — он был довольно строг к опоздавшему. Верховный Правитель привык робеть перед суровостью, от кого бы она ни исходила, и опасался, что не сможет говорить спокойно, если ему ответят слишком холодно. Ему втайне хотелось тихо уйти, однако на этот раз он не собирался поддаваться секундной слабости и не начинал разговор лишь потому, что Первый Священник негромко молился, отвернувшись к стене. Он не хотел прерывать его, и потому терпеливо ждал...

И без того тихий голос становился все слабее, и последнюю строчку молитвы экзарх произнес почти шепотом. К этому моменту он уже не мог сдерживать слезы отчаяния. Он был не из тех, кто плакал по малейшему поводу, но теперь ему было невыносимо больно. Его отец был при смерти, а он ничего не мог поделать... Он просил своего бога, в которого верил безоговорочно, не о продлении жизни близкого, но о мужестве, чтобы пережить это, и бог услышал его буквально. Молодой человек чуть не вскрикнул от удивления, когда ему на плечо легла изящная ладонь. Обернувшись, он увидел перед собой до боли знакомую невысокую фигуру в накидке — и даже из-под глубокого капюшона было видно бледное лицо и синяк вокруг глаза. Незнакомец в плаще — он же тайное воплощение Великого Зонтика... Поверить в это было сложно, но Морион доверял своему лучшему другу, который и открыл ему этот секрет.

— Мой повелитель... — прошептал священник, всхлипывая. — Это и правда вы? Вы услышали мою мольбу и пришли ко мне?

— Да, это я... Не знаю, откуда вы знаете, что я принимаю такой вид, но сейчас это и не важно, ведь я пришел утешить вас, — ответил Зонтик невыразимо мягко. Он удивился и почти испугался, когда его узнали, но не подал вида: куда важнее было помочь несчастному.

— Я знал... знал, что вы милосердны и неравнодушны к нашим страданиям, мой повелитель... Мои прихожане говорят, что вы являетесь к ним во снах, чтобы помочь в моменты отчаяния или сомнения, а теперь вы пришли ко мне наяву...

— Это потому, что я услышал вашу тихую молитву и увидел ваши слезы. И, прошу, не обращайтесь ко мне так... Это только смутит нас обоих, поэтому лучше считайте, что мы с вами равны. Если мои подданные кротки и скромны, разве справедливо будет мне вести себя с ними высокомерно?

— Конечно, несправедливо... Признаться, мне до сих пор жаль, что я не остановил Кулета в тот день, когда он ударил вас. Вы следуете своим заветам, не отвечаете злом на зло, но страдаете от этого... Скажите мне, я наказан за то, что тогда не помог вам? Вы учите нас взаимопомощи, а я будто не усвоил этот урок. В юности я совершил сомнительный поступок, о котором до сих пор жалею, и вот согрешил во второй раз... Наверное, я заслужил кару от вас. Я не прошу вас о том, чтобы вы не забирали дорогого мне человека, ведь он сам страдает от своей болезни, но, умоляю, позаботьтесь о нем, когда ему придет время вернуться к вам!

— Поверьте мне, я совсем не мстителен, и у меня даже в мыслях не было наказывать вас. Я бы и сам, наверное, растерялся, если бы оказался на вашем месте в тот день. В том, что тогда случилось, вашей вины нет, и я не винил вас ни минуты... — тут юный король замялся, не зная, что сказать дальше. Он смог сделать первый шаг, но все же говорить с едва знакомым человеком ему было нелегко: разговор с первых секунд пошел не совсем в том направлении, в каком он ожидал... И тем не менее в глубине души он собой почти гордился, ведь еще пару лет назад он бы попросту не решился подойти к незнакомцу. Теперь он стал намного смелее, однако временами терялся и не мог быстро подобрать слова — особенно в тех случаях, когда нужно было сказать что-то очень важное.

— Вы сейчас так великодушны ко мне... Признаться, я долго боялся вашего гнева, ведь я далеко не свят. Временами мне казалось, что именно я навлек беды на свою семью, что все мы наказаны вами за мои грехи, но вы ведь не из тех, кто покарает многих за проступки одного, верно? — спросил Морион, пытаясь заглянуть в глаза своему собеседнику со смесью надежды и боли.

— О, я, разумеется, не стал бы этого делать! Ваша семья страдает не из-за ваших поступков: наказать нескольких человек за действия одного было бы несправедливо и слишком жестоко... Признаться, я вообще не люблю наказывать, и мне трудно видеть, как страдают мои подопечные. И... не могли бы вы рассказать свою историю? В чем вы согрешили и от чего теперь страдает ваша семья? Даже если помочь вам уже нечем, вам станет легче, когда вы выскажете то, что вынуждены были скрывать все это время, — попросил в ответ Зонтик, вкладывая в слова все свое сострадание.

— Я верю... Только после моей истории вы, возможно, измените свое мнение обо мне. Я никому не рассказывал об этом; это единственная моя тайна, которую я скрыл от Старшего Брата, несмотря на нашу дружбу... Мне стыдно хранить секреты от того, кто доверяет мне как себе и готов сказать даже то, чего не должен знать никто, кроме него, но я слишком боялся потерять его расположение. Я знаю, что он не так кроток, как вы, и многое не готов простить. Конечно, он не наказал бы меня, ведь с точки зрения закона я поступил как раз правильно, однако сначала мне казалось, что он оттолкнул бы с презрением человека, который готов был сделать нечто подобное, а потом, узнав его поближе, уже просто не хотел стать в его глазах лжецом... Если бы он узнал, что я несколько лет что-то от него скрывал, как бы он поступил? — экзарх снова вгляделся в скрытое капюшоном бледное лицо молодого божественного правителя.

— Я думаю, он бы понял вас. Мне тоже он поначалу казался слишком суровым и непримиримым, ведь я создавал его в момент отчаяния, но постепенно и я узнал его ближе... Он очень строг к подчиненным, это правда, однако многое готов простить друзьям. Если он доверяет вам, то точно вас любит и не бросит так просто. Кроме того, он сам тоже не любит говорить о некоторых своих поступках, потому что сожалеет о них. А что же скрывали вы? Уверяю вас, мое отношение к вам не изменится после этой истории: вы хороший человек, оступившийся однажды, но никак не грешник, — произнес юноша мягко. Он точно знал, что нужно говорить, и ему больше не приходилось задумываться над словами — они будто текли из самой глубины его души, и он чувствовал себя как никогда уверенно и естественно.

— Я бы доверился вам и в том случае, если бы знал, что вы осудите меня... Утаивать что-то от вас я не могу, особенно когда вы так ласковы со мной. И мою благодарность вам за вашу доброту не выразить словами! Однако моя тайна далеко не приятна и не благородна: я чувствую себя сиротой при том, что у меня пока еще есть семья. Может быть, я начну слишком издалека, но без этого моя история будет неполной. Дело в том, что девятнадцать лет назад я потерял в один день мать, старшую сестру и дом — и чуть сам не погиб. Пожар начался ночью, и родители спасали всех нас, четверых детей... Сестра, самая старшая из нас и любимица всей семьи, возможно, пожертвовала собой ради меня: когда мы выбегали из горящего дома, она оттолкнула меня, хотя могла сама увернуться от падающей балки. Я видел, как она в последний раз открыла глаза и прошептала мне одно слово: "Беги!" — но бежать я не мог. Я пытался вытянуть ее за руку, но хватит ли на это сил десятилетнего ребенка? Моих не хватило, и я только получил несколько ожогов и надышался угарным газом до потери сознания. Я не знаю, кто спас меня в тот день, но если бы не этот человек, то я бы вернулся к вам раньше срока... Однако вы, возможно, сами сохранили мне жизнь и с помощью чуда помогли мне выздороветь и не остаться изувеченным. Пока я лежал в больнице с ожогами, до меня доносились обрывки разговоров о том, что я вполне могу лишиться руки и глаза, и такая перспектива пугала меня больше всего. Временами мне казалось, что лучше умереть, чем жить калекой. Тогда я знал бывшего строителя — одноглазого, хромого и без трех пальцев на правой руке... Он казался мне самым несчастным человеком в мире, и я боялся разделить его участь. Каждую ночь я молился о том, чтобы меня смогли вылечить, и то ли мои молитвы были услышаны, то ли врачи в самом начале ошиблись, но теперь у меня не только рука, но и все пять пальцев на месте, и зрение в порядке... Даже шрамы почти зажили. Отец целые дни проводил рядом со мной, пока я лечился после того пожара, вероятно, пренебрегая моими братьями — впрочем, Бацинету тогда было уже восемнадцать лет, а Сириусу — пятнадцать, и они нуждались во внимании чуть меньше, но все же между нами после моего возвращения домой будто выросла стена. Может быть, они винили меня в гибели сестры, может, просто считали, что отец слишком меня балует... Надо сказать, я и без того был самым младшим, поздним и желанным ребенком, милым, красивым и умным, и всегда был обласкан всеми, а когда обгорел, то стал еще и жертвой несчастного случая и героем, мужественно превозмогающим страдания. Они на двоих, наверное, не получали столько внимания и тепла, сколько я один. Испорчен я, кажется, не был, но разве это утешение для двух подростков, которые порой нуждаются в сочувствии и советах, но не получают их? Они, конечно, не издевались надо мной, но не проявляли и особенной привязанности. Однако, наверное, мы были настолько дружной семьей, насколько это вообще возможно. Я жил обычной спокойной жизнью, ходил в школу, заводил друзей, и только по ночам иногда плакал, скучая по матери и сестре... Тот самый сомнительный поступок я совершил в семнадцать лет. Тогда я и расколол семью окончательно. Сириуса иногда называли моей полной противоположностью. Он был неряшливым, угрюмым, замкнутым, нервным, а поговаривали, что еще и жестоким и лживым... Во всяком случае, таким его знали соседи и одноклассники. Я же видел, с каким увлечением он собирал почтовые марки, как прекрасно лепил фигурные свечи из разогретого воска, как любил играть на скрипке и как заботливо кормил птиц и бездомных животных... Он был таким мрачным и необщительным потому, что всю жизнь вызывал у всех только жалость: у него было очень слабое зрение, из-за которого он не мог участвовать в детских играх, а после пожара он получил еще и шрам на пол-лица. Он чувствовал себя некрасивым и лишним, вероятно, всю жизнь. Мать и сестра души в нем не чаяли, и он отвечал им тем же, но отец был намного сильнее привязан ко мне. Ко всему этому стоит прибавить, что он плохо учился в школе... Если коротко, то он все время стремился получить всеобщее признание. Я же не дал ему достичь его мечты... Я не утомляю вас своей многословностью? — священник вдруг прервался и стер с лица слезы, но по его бледной щеке тут же скатилась еще одна капля. Он почти успокоился, рассказывая о своем детстве, но, вспомнив о судьбе старшего брата, снова испытал это непередаваемое гнетущее чувство... Вина и сожаление давили на него не меньше, чем давил бы камень на груди.

— Вовсе нет! Напротив, вы увлекли меня... А еще ваша история очень трагична, — Зонтик на последнем слове тихо всхлипнул и сам поспешно вытер глаза рукавом плаща. — Что же случилось с Сириусом? Что сделали вы?

— Признаться, мне и теперь трудно вспоминать это, но я расскажу вам все. Сириус был безответственным школьником, однако глупым назвать его язык не поворачивается... У него было множество талантов, однако ни им, ни его уму не находилось достойного применения. Двенадцать лет назад, в свои двадцать два года, он работал токарем на заводе и мечтал о большем, да и Бацинет настаивал на том, что все мы должны окончить университет хотя бы ради престижа семьи. Поступали мы одновременно, но я учился прилежно, а он, похоже, просто не мог долго заниматься тем, что не увлекало его. Он часами упражнялся в игре на скрипке, и получалось у него не хуже, чем у многих известных музыкантов... Если бы родственники не твердили в один голос, что он должен получить образование, то он, наверное, посвятил бы себя своей главной страсти, однако все произошло иначе. Я видел, что такое обучение приносит ему одни страдания. Он часто прогуливал занятия, бесцельно бродил по улицам, приобретал самые странные знакомства и вступал в разные кружки и общества, начал выпивать, а к концу первого семестра стало ясно, что экзамены ему не сдать... Когда он обратился ко мне за помощью, отказать ему я не смог: если бы его исключили, Бацинет вполне мог бы убедить отца отречься от него. Я изо всех сил старался научить его всему, что он должен был узнавать из лекций, временами читал его учебники по ночам, чтобы потом все объяснять ему, и от этого мне самому не удавалось как следует подготовиться к своим экзаменам... В итоге он просто выкрал список вопросов и почти на коленях умолял меня написать ответы на них за него, — и я сделал это, хотя мне и было стыдно потворствовать обману. Милосердие и взаимопомощь тогда показались мне важнее честности, и я пошел на сделку со своей совестью... Пожалуй, это был первый мой настоящий грех. Вам в то время, наверное, даже надоели мои покаяния, ведь я просил у вас прощения по нескольку раз на дню мысленно и вслух, и сам не видел этому конца. Я молился и клялся впредь чтить все идеалы в равной степени, и до сих пор часто благодарю вас за то, что вы простили меня и не отвергли после такого прегрешения... Впрочем, я все же был наказан за это если не вами, то самой судьбой: свои собственные экзамены я сдал на пределе. Из отличника я в момент превратился почти в отстающего, и Бацинет, разумеется, был мной недоволен. Он ожидал подобного от Сириуса, но не от меня, и сначала ему даже показалось, что все это — какая-то ошибка. Когда все выяснилось прямо в кабинете ректора, после долгого разговора, он открыто выразил свое разочарование и сказал среди всего прочего, что мне следовало бы брать пример с брата, который якобы учился более прилежно и справился лучше, и тут я не выдержал... Вы, вероятно, осудите меня за несдержанность, непоследовательность и подлость; я и сам себя осуждаю за это и делаю все возможное, чтобы быть теперь лучше. Тогда же я выдал все, что было на уме, и рассказал о том, как пытался подготовить брата к экзаменам, забыв о своей учебе, а потом помог ему списать, чтобы хоть как-то спасти от неминуемого исключения из университета. Я плакал, проклинал то себя, то Сириуса, который уговорил меня стать соучастником его обмана, обещал больше никогда в жизни не жульничать, кричал, что это ему следовало бы брать пример с меня, потому что я учился, пока он гулял и занимался чем угодно, только не учебой... Меня внимательно выслушали, а после пообещали провести расследование — оно состояло в том, что младшего из моих братьев заставили снова написать похожий экзамен по тем же темам, но с другими вопросами. Его он, как говорят студенты, провалил, и из университета его с позором исключили. Я продолжил учиться, но Бацинет, который тогда уже строил весьма успешную карьеру и надеялся получить должность судьи, заявил, что ему стыдно было бы иметь среди своих родственников мошенников, и потому братьями он нас больше не считает; Сириус назвал меня предателем, доносчиком и... Ну, подобных слов я не смею произносить, особенно при вас и на ступенях храма. Если коротко, то он сказал мне много неприятного, припомнил все старые обиды и последовал примеру старшего брата. С тех пор мы едва ли обменялись и полусотней слов. Нас не связывает ничего, кроме кровного родства, а эта связь так хрупка! Я слышал, что у вас у самих семеро названных братьев, и вы, вероятно, понимаете, насколько духовная, душевная связь важнее телесной. Сейчас мы даже больного отца навещаем по очереди, а если случайно встречаемся где-нибудь, то делаем вид, что не знаем друг друга. Несколько раз я пытался помириться, но ответ всегда был один и тот же: между нами давно все закончено. Я знаю лишь то, что Бацинет теперь верховный судья, женат и имеет дочь, но ни невестку, ни племянницу я не видел ни разу в жизни. О младшем из братьев мне неизвестно ничего. Я не видел его с того самого дня, когда он ушел из родительского дома, и временами мне кажется, что он либо давно умер, либо покинул государство и отправился искать счастье в страны, созданные вашими братьями... За последнее я не могу осуждать его, но сам бы ни за что не поступил подобным образом. Даже не имея здесь ничего, я бы не ушел за стену, ведь мое место рядом с вами, и я твердо верю в то, что вы не оставите в беде и последнего грешника. И все эти годы меня преследовала одна мысль: я разрушил свою семью и сломал жизнь Сириусу, который и без того оказался в такой среде, где слишком многое было ему чуждо... Или всему виной все же не я? Мой повелитель, Зонтик, вам известно о нас все, и вы видите нас насквозь... Скажите мне, если только сочтете нужным, грешен я или чист? Я ли виновен в разладе между братьями?

— Это верно, я бы ни за что не отказал в помощи ни одному из своих подопечных, ведь я в ответе за каждого из вас. Вы же вовсе не грешны: правила, конечно, важны, но они не важнее человеческого счастья... Вы помогли брату списать потому, что хотели помочь ему избежать неприятной участи, а потом, когда выдавали его и себя, действовали импульсивно, в порыве чувств. Кроме того, вы ведь были совсем молоды, вам было всего семнадцать или восемнадцать лет, а в юности многие из нас бывают безрассудны и ошибаются — это я знаю и по себе... Такие особенно нуждаются в прощении после своих промахов. И вот теперь, раз ваши братья не способны простить вас, вам все прощаю я. Вы чисты передо мной и имеете полное моральное право быть чистым перед своей совестью: вы ни в чем не повинны, — говоря это, юный король чувствовал себя почти тем богом, каким его считали подданные. Он вжился в эту роль так, что его голос звучал чисто и ровно, без привычной его названным братьям едва заметной дрожи... Таким его хотели бы видеть все: он словно стал лучшей версии себя, и, вероятно, даже казался чуть выше. Во всяком случае, он не чувствовал себя маленьким, хотя Первый Священник, которого высоким было не назвать, был одного с ним роста.

— Если кто-нибудь и виновен в несчастной судьбе Сириуса и расколе семьи, то это Бацинет с его непомерной гордыней, — раздался где-то рядом звонкий летучий голос. — Я хорошо знаком с ним; возможно, он полагает, что состоит со мной в приятельских отношениях. На деле же я всецело доверяю ему как подчиненному, но во всем прочем он мне неприятен.

Священник и правитель озадаченно оглядывались в тщетных попытках определить источник звука, а тем временем из того же места раздался тихий смешок... В конце концов знакомый резковатый детский голос подсказал:

— Сверху! Ну, уже спускаемся, только медленно... — и оба немедленно обернулись, чтобы увидеть старую колокольню с отдельным входом. Этим сооружением не пользовались несколько лет, с тех пор, как Морион стал экзархом. Прихожане редко обращали внимание на ветхую каменную башню, да и сам священник иногда забывал о ее существовании... Теперь же о ней вспомнил тот, кто приказал построить церковь на месте первого маленького здания для связи, — впрочем, не без помощи одного хорошего знакомого.

* * *

Армета в детстве неудержимо тянуло на самый верх, туда, где когда-то висел бронзовый колокол — тогда еще только один. Там были прохладные влажные стены со старой штукатуркой, которая приятно хрустела под пальцами и отваливалась легкими тонкими осколками, крытая металлом крыша, по которой дождь и град отдавались каким-то особенным, совсем не таким как в домах, стуком и звоном, и, в конце концов, оттуда можно было услышать много удивительных звуков... Долгих восемь лет назад опекун сам привел мальчика на колокольню, чтобы подбодрить и показать что-то интересное. Тогда они вместе слушали ветер, и священник рассказывал ребенку о том, какое небо чистое и ясное и насколько мягкими кажутся облака... Было как-то особенно безмятежно. Тот день юноша запомнил на всю жизнь. Свист ветра и ровный голос друга стали для него символом спокойствия и надежды на лучшую жизнь.

С тех пор он почти ежедневно после утренней службы забирался на эту башню — не чтобы спрятаться и избежать каких-нибудь занятий, а чтобы снова пробежаться пальцами по знакомым выбоинам на стене, подобрать с пола кусочек отсыревшей штукатурки, найти по следу из тепла солнечное место и подставить лицо лучам или же послушать звук дождя по крыше и попробовать определить направление ветра... А сколько всего оттуда должно быть видно! Он понятия не имел, каково быть зрячим, но часто представлял себе, как много интересного можно было увидеть с такой высоты — впрочем, это здание только казалось ему очень высоким, будучи на деле не выше трехэтажного дома. Он поднимался туда ползком по скрипучей деревянной лестнице, чтобы не оступиться на узких ступеньках, ведь там даже трость не всегда помогала прощупать себе путь.

Иногда Морион присоединялся к своему воспитаннику в его прогулках на колокольню, и тогда они говорили обо всем на свете и читали — вернее, экзарх читал вслух для своего маленького друга. Но чаще Армет ходил туда один, чтобы подумать о чем-то таком, что не было предназначено ни для кого, чем он не мог поделиться даже с самым лучшим другом, которому доверял как себе... О чем он думал? Он и сам не мог выразить эти мысли словами, но эти мысли определенно были приятными, и он любил предаваться им.

Прозрев, он вскоре отправился на башню, чтобы окинуть взглядом город, но тут его постигло разочарование: окна были очень большими, но он просто не смог дотянуться до них, ведь они располагались слишком высоко. Со старой колокольни ему было видно только небо, которое он мог увидеть и с земли... Больше он не поднимался туда каждый день, потому что ему теперь намного интереснее было гулять по улицам и смотреть на мир, который открывался ему с совершенно новых сторон. Однако о своем прежде любимом месте он отнюдь не забыл: иногда он все же посещал его. Кроме того, однажды оно еще должно было пригодиться ему не только для размышлений — он это чувствовал.

* * *

Первым из-за низкой покосившейся двери вышел сам молодой гончар. Он стряхивал с волос и короткой синей куртки пыль и штукатурку, которые непрерывно сыпались с потолка, а во взгляде его отчетливо читалось волнение... Он не плакал, но в его очень светлых глазах стояли слезы. Как же ему хотелось помочь своему другу! Но сделать он мог очень мало — и в то же время много.

Морион, потерявший семью более десяти лет назад, больше всего жаждал человеческого тепла. У него были друзья, но им он не готов был довериться до такой степени, чтобы рассказать о своем прошлом. Поведав свою историю Зонтику, он никак не мог ожидать увидеть еще троих слушателей, выходящих из старой колокольни... Однако ни один из них не казался разочарованным или разгневанным, и экзарх вздохнул спокойно. В их взглядах не было и жалости, смешанной с осуждением и презрением, — только сострадание к равному и в равной степени заслуживающему уважения человеку. Если кто-то из них и считал его прошлые действия предосудительными, все они готовы были принять его и простить. Армет, лишь переступив порог колокольни, тут же обнял своего благодетеля — точно так же тот утешал его, когда он был еще ребенком... Именно в этом священник нуждался в тот момент. Больше всего он боялся быть снова отвергнутым самыми важными людьми, и на этот раз его страхи не оправдались.

— В твоем взгляде читается немой вопрос, Морион... Вероятно, ты хочешь спросить, действительно ли я тебя не осуждаю? Что ж, я отвечу, что это так. Поступить иначе ты не мог; тут я могу повторить слова Зонтика: тебе не было и двадцати лет, и ты, я полагаю, в силу возраста не обладал ни достаточным жизненным опытом, чтобы отказать Сириусу в его просьбе, ни внутренней силой, которая позволила бы тебе молчать о своем обмане до того момента, когда это перестало бы иметь значение, — произнес Первый Министр после нескольких секунд молчания. В его искренности все были полностью уверены: он никогда не поддерживал дружбу с теми, к кому не испытывал настоящей симпатии... С Бацинетом, который сначала показался ему начитанным и интеллигентным, он вскоре после близкого знакомства стал обращаться холодно и исключительно официально. Ни о каких теплых отношениях между министром и верховным судьей не было и речи — они только доверяли друг другу в том, что касалось работы, но не более. Мориона же Старший Брат любил по-настоящему.

— Это верно, но если бы не моя непоследовательность... — горько вздохнул экзарх, обнимая своего воспитанника.

— Скорее: "если бы не упрямство и гордыня Бацинета"... Его без преувеличений можно назвать бессердечным: ему совершенно чужды сострадание, снисходительность, любовь и прочие светлые чувства. Он из тех, кто без колебаний приговорит к смерти родного брата, — превосходное качество для судьи, но как человек он страшен и отвратителен. Меня называют жестоким и безжалостным, но мне временами бывает трудно подписать смертный приговор — он же всегда делает это с неизменной легкостью, будто ни одна человеческая жизнь не имеет для него значения.

— Так значит, Сириус мертв? Он казнен? За что? Скольких еще близких мне придется потерять! Наверное, я малодушен, но видеть, как жизнь отца утекает сквозь пальцы, знать, что один из братьев не признает меня родным, а второго казнили, невыносимо... Когда отец умрет, — а от смерти его отделяют считанные дни, и тут, вероятно, не поможет даже чудо, — наша семья распадется окончательно. Если уж Бацинет не смог простить меня за двенадцать лет, не простит и у гроба последнего родственника. Ты говоришь, что он бессердечен, и это правда, он был таким еще со времен того пожара... Как-то раз он сказал мне, что если терять любимых так больно, то лучше не любить никого вовсе. Этому принципу он и следовал, кажется, всю жизнь, — на последних словах голос священника сорвался, и он снова расплакался, прикрыв лицо рукой.

— О нет, Сириус точно не казнен и не сидит в тюрьме! Я сам видел все приговоры, и его имени там точно не было... Он не преступник, и наказывать его не за что, — ответил ему Зонтик, тоже еле сдерживая слезы. — И... знаете, он, наверное, жив и остался в стране. Может быть, вам еще доведется встретиться, и мне кажется, что зла он совсем не держит и сам будет рад помириться с вами. Возможно, он бы и сам пришел к вам, если бы не боялся быть отвергнутым... Если же он умер или покинул страну, то вы в любом случае не останетесь в одиночестве, ведь у вас есть все мы! Это не то же, что и семья, но вы были правы: душевная связь намного крепче кровной.

— Это правда! Иногда я скучаю по Кулету, потому что немного все-таки любил его, но все же Армет мне лучший друг... Если бы мне пришлось выбирать, я бы выбрал названного брата, — прибавил вдруг Эрик, решившись выйти из темного проема. — И вас я тоже люблю: вы добрый и умный, а у вашего брата нет ни души, ни сердца, раз он не хочет простить вас! Великий Зонтик учит нас прощать и быть друг к другу добрыми... Я правильно говорю?

В ответ на слова мальчика юный король одобрительно улыбнулся и кивнул. Пусть этот подросток местами странно подбирал слова, он соединял в себе самые важные качества двух своих братьев... Он был таким же пылким и отважным, как его уже покойный родной брат, и столь же чутким, открытым и понимающим, сколь названный.

— Более того, Великий Зонтик учит смирению и скромности, а Бацинет все время ищет поводы и способы потешить свою гордыню. Каждый из его знакомых для него — либо повод для гордости, либо позор. Последних он незамедлительно исключает из числа друзей, кем бы они ему ни приходились. Вероятно, себя он считает безгрешным и идеальным... Что ж, у меня нет ни времени, ни желания спорить с упрямцем вроде него. И, я полагаю, чем меньше о нем говорить, тем лучше, — холодно сказал Алебард. — Морион... трудно смотреть на твои страдания. Я сделаю все, что будет в моих силах, чтобы облегчить твою участь. Когда все случится, я не оставлю тебя наедине с болью и горем... Не мне решать за мальчиков, но что-то подсказывает мне, что и они будут рядом.

— Как я могу бросить вас в одиночестве? Вы не отвернулись от меня и стали мне отцом, когда я был беспомощен, и ни разу не упрекнули в том, что со мной было тяжело... и учили доброте, бескорыстию, честности, взаимопомощи... Я люблю вас, и мне совсем не важно, что о вас думают ваши кровные братья — для меня вы всегда будете самым лучшим! — горячо заверил Армет, до этого молча обнимавший своего друга.

— И ты для меня всегда будешь родным сыном, мой мальчик... Я люблю тебя и всегда любил, и ни минуты не сожалел о том, что взял тебя к себе, ведь ты стоишь всех тех испытаний, что нам с тобой пришлось преодолеть, — прошептал Морион, смахивая слезы рукавом.

— Я тоже с вами буду... Конечно, мы не очень знакомы, но вы ко мне очень добры. К тому же раз Армет вас любит, значит, вы хороший человек! — произнес бывший беспризорник с легким смущением.

— Я, конечно же, ни за что не оставлю вас без помощи в самый трудный момент вашей жизни. Я сам знаю, каково переживать горе, когда рядом нет ни одного человека, который мог бы понять и утешить, и это самое мучительное чувство из всех, что я испытывал... Никто не должен переживать его. Я приду к вам снова, и, возможно, еще не раз, обещаю, — молодой божественный правитель слабо улыбнулся и решился, наконец, взять своего нового знакомого за руку. Ему хотелось обнять его, но ему было далеко до непосредственности червонных, которые порой вели себя так, будто само понятие личного пространства было им неведомо. Внезапно заключать человека в объятия после неполного часа разговора ему не позволяла природная тактичность. Остальные же не решались прикасаться к нему первыми потому, что для них он был богом... Он и сам сейчас вжился в роль божества так, что почти поверил в свою божественную природу, хотя прекрасно знал о своем настоящем происхождении. Поначалу он чувствовал себя неловко, видя, что ему поклоняются, но постепенно привык и стал учиться показывать себя таким, как ожидали люди. В конце концов, его верный друг был прав в одном: он был добр, умен и честен, и к тому же имел благие намерения, а это было важнее всего для настоящего бога. То, что силы ему давал по большей части генератор, небольшой прибор, который он почти всегда носил при себе, было всего лишь деталью, которую можно и не учитывать... Более того, постепенно он учился творить маленькие чудеса вроде разгона облаков или исцеления мелких ранений сам. Невероятная сила, заключенная в таинственном инструменте, будто по капле переходила в его тело и подчинялась ему. Объяснения этому не было, но они и не требовались: пока все было почти как прежде.

* * *

Разговор становился все более непринужденным. Морион, встретив от самых важных людей в своей жизни сочувствие и участие, смог успокоиться хотя бы немного, и через некоторое время даже начал улыбаться — слабо и сквозь слезы, но вполне искренне. Друзья, — а Зонтик уже без преувеличений мог назвать его своим другом, — всеми силами старались подбодрить его. Один раз он рассмеялся над шуткой своего воспитанника, и его смех не перешел через несколько секунд в плач. Ему отчаянно хотелось верить в самый лучший из возможных исход событий, и уверенность остальных вселяла желанную надежду. Они говорили не только о неминуемом горе, но и о планах на будущее, делах, радостных воспоминаниях из далекого и не очень прошлого...

С неба вдруг хлынула вода, и очередной рассказ был прерван шумом ливня. От такого не спас бы ни один зонт, и юный король не справился с таким напором стихии... Генератор он оставил в своих покоях, поскольку не собирался гулять долго, а без него моментально остановить дождь, подобный этому, было невозможно. Священник без раздумий открыл ключом двери церкви, и в тот же миг все пятеро оказались в безлюдном зале. Лишь выглянув в последний момент, Верховный Правитель заметил на краю площади, около одного из проспектов-лучей, девушку в длинном бирюзовом дождевике. Она быстро поставила складной мольберт, положила на землю рядом с собой видавший виды деревянный чемоданчик, какие обычно носят с собой художники, и начала набрасывать что-то карандашом на холсте... Вид у нее был такой радостный и спокойный, будто она не замечала ливня.

— Бегите к нам! Там же мокро и холодно! — крикнул Зонтик, высунувшись из приоткрытой двери.

— Да бросьте, не сахарная, не растаю! Когда еще я смогу изобразить грозовое небо с такой натуры? Ради этих туч промокнуть стоит, уж поверьте! — ответила девушка, продолжая быстро водить карандашом по холсту. Юноша узнал этот голос: это была та самая художница, у которой он недавно купил картину с ясным небом... После их единственного короткого разговора они виделись лишь несколько раз мельком — и каждый раз, в любую погоду, она рисовала что-то на своем неизменном складном мольберте.

— Это Мантия, она бы и в снегопад рисовала на улице, если бы нашла что-нибудь интересное, — объяснил Армет с теплой улыбкой. — Она очень увлечена своим делом и на все готова ради искусства!

— Вот как... В ней с первого взгляда можно заметить незаурядный характер. Вы с ней друзья, не так ли? — спросил Алебард, переводя взгляд с девушки в дождевике на недавно прозревшего мальчика. У него не было никакого желания снова допрашивать кого-то: арестованный министр защиты за эту неделю успел изрядно утомить его своими упорными отказами отвечать и объяснениями, которые даже отдаленно не напоминали правдоподобные... Со своим юным собеседником он держался совсем не так, как во время допросов. В конце концов, этот молодой человек не был преступником, и все вопросы были продиктованы скорее любопытством, чем необходимостью, да и увиливать и скрывать что-то он явно не собирался.

— О, мы с ней не просто друзья — она мне почти как сестра! В детстве водила в свое секретное место, кормила черникой и сушеными яблоками, пыталась учить рисовать и иногда сердилась, что я путаю цвета и не попадаю по листу... Кажется, она тогда еще не понимала, что я ничего не вижу, и это было забавно: она каждый раз пыталась угадать, что я нарисовал, а я и сам не знал, что получалось. Еще мы с ней как-то раз летом ночевали в том самом секретном месте, когда она с родителями поссорилась и не хотела идти домой. Если бы мне Морион не запретил спать там в самодельном спальном мешке несколько ночей подряд, я бы и неделю с ней прожил, и две... Да хоть все лето! Но нам пришлось там провести только один день, а после мой благодетель переговорил с ее родителями, и еще пару недель она жила с нами в его доме. Она вдохновила меня стремиться к самостоятельности, а еще научила искать поводы для радости и преодолевать проблемы с помощью смеха... Мы с ней теперь живем в одном доме, только на разных этажах, и часто помогаем друг другу чем можем, — воодушевленно рассказывал юноша. — Я восхищаюсь ею почти так же, как Морионом! Они помогли мне стать тем, кто я есть сейчас... Без них я бы точно не заслужил вашего благословения, Зонтик, и мне кажется, что они заслуживают его не меньше.

Рассказ Армета тронул всех, и намного красноречивее слов говорили особый блеск в его ясных глазах и счастливая улыбка. Он говорил очень искренне и просто, показывая все свои чувства... Даже если бы он и попытался соврать, его моментально выдал бы взгляд. Все, что было у него на душе, тут же отражалось в его глазах, движениях и голосе. Притворяться и имитировать эмоции, которых на самом деле не было, он не умел и многие любили его за эту простодушную честность. Он мог хранить чужие тайны, но у него самого секретов не было никогда.

Ливень тем временем только усиливался, а порывы шквального ветра заставляли крупные капли падать под разными углами... Такие дожди были редкостью даже для Зонтопии с ее прохладным влажным климатом. Летом, конечно, изредка бывали грозы, которые пугали своей страшной силой не только детей, но и некоторых взрослых, а зимой всего пару раз за все время существования страны случались метели, настоящие снежные бури, но подобного ливня не видели уже много лет. О том, чтобы выйти на улицу в такую погоду, не было и речи — только особенно увлеченные и бесстрашные люди, вроде Мантии, решались оставаться под открытым небом, когда с неба так лило. Художница продолжала рисовать тучи на холсте. В каждое из своих произведений она вкладывала душу, и это грозовое небо исключением не было. С первым ударом грома она только удовлетворенно улыбнулась и быстро добавила несколько штрихов к своей картине, даже не подозревая, что пятеро пережидающих дождь в церкви говорят о ней...

* * *

Последняя гроза в году была мощной, но не особенно долгой: прошло не более часа прежде чем между свинцовыми тучами появился просвет... Дождь, который сначала лил с пугающей скоростью и силой, к этому моменту превратился в отдельные капли, а из-за облаков выглянуло яркое и на удивление теплое солнце — не по-осеннему бледное, а золотое, как летом. Ветер только разгонял остатки бури, и вскоре каждая из капель воды, которых было в избытке на всех поверхностях, переливалась всеми цветами радуги. Больше не нужно было прятаться от непогоды, и те, кому пришлось спасаться от дождя, вышли на улицу, чтобы вернуться к своим делам. Среди них были и двое первых лиц государства... Они возвращались, особенно не скрываясь: большинство немногочисленных прохожих не обращали особенного внимания на людей вокруг. Только еще один знаменитый незнакомец, которого многие считали полнейшим безумцем, эксцентричный мужчина неопределенного возраста по прозвищу Пророк, заметил, что Первый Министр говорит о чем-то с таинственным юношей в плаще... Он же заметил, как они входили в замок через парадные ворота, но пока не стал никому говорить об этом. Ему сначала нужно было все обдумать, чтобы составить очередное предсказание, которое он снова огласит так, чтобы услышало как можно больше людей. Пусть его называли сумасшедшим, он сам искренне верил в свой особый дар и делал все возможное, чтобы рассказать народу о скором будущем страны. Конечно, чаще всего его видения приходили ему свыше, но складывать свои разрозненные мысли в единую стройную историю ему нередко помогали мелочи, которые он замечал на улицах. Те же, за кем он наблюдал, обычно даже не подозревали об этом, — так было и на этот раз.

Зонтик был задумчив, немного печален и в то же время вдохновлен. Даже если он был богом, его силы имели некоторую границу; в момент сделать несчастного счастливым, вернуть к жизни умирающего, по щелчку пальцев заставить упрямого высокомерного Бацинета простить и вновь полюбить младших братьев, — всего этого не мог сделать никакой генератор. Этот инструмент мог преобразовать физическую реальность, но не человеческие души... Однако только что юноша сам сделал то, что было не под силу таинственной магии. Он помог человеку, который утратил веру в благополучный исход и почти отчаялся, вернуть надежду на лучшее! Это невольно заставляло поверить в себя и свои силы. И все же он сожалел о том, что не мог моментально решить все проблемы своих подопечных...

Все его мысли оборвались, когда он открыл дверь своего кабинета: там он увидел нечто настолько странное и тревожное, что не смог сдержать короткий крик. По всему полу были разбросаны в беспорядке изрядно промокшие бумаги, в которых явно кто-то рылся, одно из двух окон было распахнуто настежь, и стол из светлого дерева, что стоял прямо под ним, был залит водой... Все это выглядело бы так, будто юный король сам забыл закрыть как следует окно, а все остальное сотворили ветер и дождь, если бы в лакированную поверхность стола не был воткнут тонкий нож. Это напоминало мрачное предупреждение, какие иногда оставляют своим будущим жертвам преступники из книг. Неужели кто-то готовил покушение на него? Мир для него будто замер на несколько секунд, и он сам не мог вспомнить, что произошло в течение этого времени. Когда же он пришел в себя, рядом с ним стояли Алебард и четверо стражников. Гвардейцы тщательно осматривали помещение, заглядывая во все места, куда мог спрятаться незваный гость, а министр вертел в руках нож, который успели выдернуть из стола.

— Странное, вероятно, самодельное оружие. Едва ли пригодно для настоящего боя на равных, но если с таким напасть на ничего не подозревающую безоружную жертву, то... — бормотал он, внимательно разглядывая узкое остро заточенное лезвие со скошенным концом.

— Вы думаете он напал бы на меня? Он не делал этого, и даже попыток не предпринимал, когда я оставался один... Раз он смог ворваться сюда, ему ничего не стоило сделать это раньше, но он и пальцем меня не тронул, — произнес Зонтик растерянно. Ему все еще не верилось, что все это по-настоящему. В своих покоях он чувствовал себя в безопасности, и сама мысль о том, что на него могли напасть даже здесь, пугала. Он старался отогнать страх подальше, но получалось плохо: в воображении упорно всплывали образы возможной схватки с убийцей, которую он бы неизбежно проиграл... Думать о последствиях такого поражения не хотелось совсем, и он изо всех сил старался верить в лучшее. Что если кто-то пытался просто напугать его? В детстве Вару нередко устраивал ему розыгрыши вроде этого, так что и это может быть жестокой, но все же шуткой... Вот только сейчас насмешник в зеленых очках был далеко, слишком далеко, чтобы сделать это.

— Мой господин, я не знаю о мотивах преступника, однако уже тот факт, что он проник в ваши покои вооруженным и оставил записку с угрозами и клеветой, говорит о серьезности его намерений. Я полагаю, нам следует усилить охрану: рисковать вашей жизнью недопустимо, — в ответ молодой король только кивнул и взял из рук верного друга ту самую записку.

На гладком влажном листе бумаги неровно, но разборчиво было выведено: "Я знаю вашу тайну! Остерегайтесь, ходите и оглядывайтесь, ведь от вас мечтают избавиться очень влиятельные люди, которые не остановятся ни перед чем." Этот размашистый почерк со слишком сильным наклоном показался монарху смутно знакомым, будто когда-то он уже видел его... Первый Министр, казалось, тоже пытался вспомнить, кто из их общих знакомых мог писать так, но ни ему, ни Верховному Правителю это не удалось. Оставалось лишь удвоить бдительность и продолжать поиски преступника.

Примечания:

Некоторые детали здесь могут показаться странными — они еще сыграют свою роль... Пока скажу одно: преступника из конца это главы можно назвать невезучим счастливчиком