Кровавая Марь (джен)

Едва Захар ушел к реке — с белой мазней на спине, смешной, как холст бездарного художника-самоучки с отросшими ногами, — к Ясе прибежали подружки, столпились под окном и стали наперебой пересказывать то, что подслушали под корчмой.

— Продался, — подвела итоги Леся.

От возбуждения она была похожа на сумасшедшую: рыжие волосы дыбом, глаза сверкают, щёки — летний розовый сад.

— Захар-то? — с сомнением усмехнулась Еля и, отклонившись назад, легла локтями на забор. — Да я скорее в…

Старые столбики опасно накренились под ее весом, поэтому Еля ахнула и отскочила, не договорив. В другое время Яся бы помянула мужа-бездельника недобрым словом, но сейчас даже ничего не заметила; забыв о подружках, она удалилась вглубь дома.

Остаток дня Яся прошаталась по хате как привидение, разбила две тарелки и забыла покормить кур. Накрывая стол к обеду, она по привычке отложила на отдельное блюдце горбушку — вдруг Лемка, как это часто бывало, заскочет перекусить; потом спохватилась и вернула горбушку обратно к остальному хлебу. Тут она заметила серое пятнышко на скатерти и расстроилась, разозлилась — со свечки капнула, наверно, и теперь опять всё застирывать… А к первому пятнышку тем временем добавилось второе и третье; зачесался подбородок. Яся потерла его и удивилась: мокрый… На следующем вдохе она придушенно хрюкнула — заложило нос.

Несколько секунд она стояла, недоуменно моргая слипающимися ресницами. Затем поправила ложку, которая и так лежала ровно, и пошла наливать квас.

Явор явился домой помятый, с черными кругами под глазами и нетвердо держащийся на ногах. К еде не притронулся; увидел красные женины глаза, кивнул каким-то своим мыслям и улегся на кровать лицом к стене.

Яся села прясть у открытого окна. Сердце у нее было не на месте. Всё казалось каким-то неправильным, чужим: так бывает, когда, уставший до отупения, забредешь в чужой двор и не сразу сообразишь, что промахнулся калиткой. Только тут миг узнавания всё не наступал и не наступал, и не было этому конца…

Нет, дома она у себя. Дома. Вот веретено — точно ее: с резной шишкой наверху ни у кого больше нет. Это муж ей вырезал — давным-давно, когда не было еще никаких Вольных. Любил же повозиться с деревом когда-то, сейчас уже и не верится… А ведь цветочный узор на лопасти прялки — тоже его рук дело. Как и обережная вязь на матице, и резные ножки у лавок… Еще были струганые игрушки, но те сохранились только в Ясиной памяти: гордые лошадки, пузатые медведи и прочие зверюшки были распроданы и раздарены, так и не дождавшись, пока с ними начнут играть хозяйские дети.

Мозоли нарастают быстрее, чем ожидаешь — и все-таки медленнее, чем хотелось бы. Пальцы недолго саднят от пряжи.

Яся направила полусонный взгляд в окно. Березовый плетень через дорогу казался сложенным из костей.

Нить тянется — жизнь тянется… Ох и погано сегодня выходит! То тонко, то толсто. Дурная примета. Уж лучше отложить…

Тяжело заскрипела кровать. Затем, тоненько — половицы. Ближе и ближе, ближе и ближе… Вместе со скрипом подкрался запах пыли, горького пота и браги.

— Я вот думаю, — бесцветный голос Явора звучал глухо и неприятно, как сыплющийся густой песок. — Может, ну это всё…

Яся бросила очередной взгляд на дорогу, заметила человеческий силуэт и вытянула шею, чтобы разглядеть его получше: нет, не он… А “он” — это вообще кто? Захаров хвостик со свирелью? Нет, по вечерам к ним другой захаживал. Здоровался через раз, и вечно рожа такая надменная, что слова сказать боязно…

В носу у Яси резко защипало; неутомимые пальцы, продолжавшие сами по себе скручивать нить, наконец остановились.

— А я говорила, — Яся поджала губы.

Явор положил ей руку на голову, на платок, и прислонил жену к себе. Яся слегка отодвинулась, чтобы не касаться грязной рубашки, и опустила веки. По правой щеке ее пробежала едва ощутимая горячая щекотка. Может быть, показалось.

Большая рука мужа погладила ее по голове. Сверху, как лавина с сопки, обрушился безоружный вздох:

— Говорила. Конечно, говорила…

Вдруг над хутором пролетел зов трубы.

Веретено выскользнуло из дрогнувших рук, скатилось с колен по юбке и испуганно убежало под лавку.

— Сподобились, ты ба ж, — прокряхтел Явор, наклоняясь.

Вложив разлохматившееся веретено в вялые женины руки, он посоветовал, пряча глаза:

— Ты не ходи. Добра там… не будет.

Он поцеловал Ясю в лоб и вышел.

На низкой ветви раскидистого вяза висел сигнальный рог. На его медном ободе колыхалась неравномерная тень листвы, то набегая, то оползая, как прибрежная волна; закатное солнце едва улучало момент, чтобы мигнуть на потертом металле. Когда перед вязом появился человек и стал расхаживать туда-сюда, медь окончательно померкла.

Из окон корчмы неподалеку, как из-под приоткрытой крышки на котелке, вырывался говорливый шум. Захару казалось, что это бурлит у него в голове.

Это никогда не было просто. Отвечать перед женами было больно и стыдно, перед отцами и братьями — опасно для жизни. Один раз ему расцарапала шею чья-то горюющая любовница.

Захар взял негнущимися пальцами рог; вытянулась цепь, послушно звякнув.

Пронесшийся над хутором звук напоминал рев тяжело больного животного.

Усевшись на бочку под деревом, Захар откупорил флягу и отхлебнул раз, другой; опекло рот, потекло по подбородку. Захар вытерся кулаком и, поколебавшись, все-таки заткнул пробку: только пьяного выступления не хватало…

Оставалось ждать. Ждать звука шагов — а вот и они; ждать шепотков — и эти подоспели, как по заказу…

— Ну что вы на него бочку катите? Все под богом ходим…

— Все, да не все! Ты вообще с ними был, а, защитничек?

— Кто под богом ходит, а кто под графком лежит, — мрачно съязвил новый голос.

— Еле ноги унесли, — поддержал его другой Вольный, знавший о подставе не понаслышке. — Солдатни было — тьма! А нас — как пальцев на руке.

— Всё потому что расплодилось нас, братцы, — едко хмыкнули. — Ой, расплодилось… Золотой уже просто так на всех не поделишь, разве что в порошок стирай. А так взял двоих, за первого спрятался, второго сам на мечи толкнул — вот всё тебе и перепало.

— За куны бы и мать пришил, кабы была, — подвел итоги глубоко разочарованный вздох.

Огорошенный таким натиском заступник с шумом втянул в себя воздух, собираясь возмутиться, но был прерван на первом же слове:

— Да если бы за куны! — затянул мистический оратор из корчмы. — Тот не векшами, тот душами берет… Что, что вы на меня шикаете?! Меня даровым пивом не заткнешь! Где это видано: из пекла воротился — и ни царапинки!

— А, может, вообще с того света… — боязливо проблеял кто-то.

Захар прятался за дымящейся трубкой и, глядя в землю, узнавал людей из первых рядов по походке и обуви. Вот ботинки Явора — тяжелые, с металлическими вставками, добавь пару пластин — и получишь сабатоны. Рядом — черные сапоги Вьюрка, прибежавшие в лихорадочной спешке, точно по раскаленной сковороде. Показались среди сбитых кожаных носков сиреневые, бархатные — это Южик. Надел туфли, дабы уважить супругу. Прошлепали по вытоптанной траве грязные босые ножки…

— Девок и детей уберите, — приказал Захар.

По толпе прокатился ропот — мол, у атамана око на темени.

Народу уже собралось видимо-невидимо, а Захар все сидел и ждал, пока дружественно звякнут шпоры-солнышки; ждал, пока блеснут медными пряжками, юрко пронырнув между чужими ногами, потертые сапожки в первом ряду…

Захар отвел трубку ото рта. На загубнике остались вмятинки от зубов.

Все еще ни на кого не глядя, Захар залез на бочку. Распрямился, поведя скованными плечами. Окинул пространство пустым взглядом.

На толпе лежала исполинская тень от дерева. Шевелилась листва — и танцевали ошметки света на лицах и плечах, не давая разобрать, кто есть кто. Уходили женщины, тащили за руки любопытных, упирающихся детей; одна девочка истошно ревела, потому что мать, шипя, волокла ее за волосы:

— По-хорошему не понимаешь — значит, буду с тобой, как заслужила…

Дальний край толпы сбился в плотную тучу, кружащуюся вокруг хуторянина с бочонком медовухи. На него наседали со всех боков, канюча, подлизываясь, обещая монетку… Вот к нему протиснулся очередной желающий — высокий, в черной рубахе. Закатные лучи ненароком задели красные маки на воротнике — и поторопились убраться прочь, неважно куда…

Захар ошарашенно моргнул.

Спустя мгновение перед хозяином бочки толкались уже совсем другие люди.

— Ночь скоро, Захар — подогнал атамана стоявший поблизости Явор.

Захар глубоко вдохнул, выигрывая себе еще несколько секунд.

— Мы… потеряли людей, — сердце стучало у него в голове. — Микола и Лемка больше не с нами.

Сказал — и ничего не почувствовал.

Внезапно вскинулся Бондарь:

— И за сколько ты нас графку продал?

Излишне смелое “нас” никого не смутило.

— Захар бы не стал, — одернул его Южик.

И неуверенно огляделся, пытаясь понять по лицам — ошибся, нет?.. Полетело над головами:

— …жизнь-то веса не имеет, кошель не оттянет…

— Не графку, а черту, — не унимался особо суеверный хуторянин. — Свою душу двумя чужими откупил. Что, Захарка, хорошо тебе теперь спится?

— Одни блаженные кругом! Повредился Сыч умом, а ты вместе с ним. Вы сначала знахарке поклонитесь, а потом уже шашкой машите да другими керуйте…

— Ум у него ясный — сердце слепое, — тяжело заскрежетал старик из-за широких спин молодежи. — Заигрался ты, Захарка, заигрался… Шрамы-то, гляди, все старые. Давненько сталь по ребрам не скребла, забыл поди, как своя кровь пахнет…

Вьюрок не выдержал напряжения и заплакал, уткнувшись носом в необъятное Яворово плечо.

Толпа раскачалась от беспорядочных шагов и движения локтей. Показались первые кинжалы и топоры; захрустели кулаки. Одни двинулись вперед, другие расступались перед ними; наперерез бросились единицы.

— Это же Захар!

— Да хоть брат родной! Если он тварь продажная, только так с ним и надо.

— Стоял бы он тут тогда!..

— А это чтобы задурить. Он-то думает, раз мы не ученые, то волка от овцы в упор не отличим…

Люди надвигались медленно и неотвратимо: подлая низкая волна, которая выжидает момент, чтобы взметнуться, толкнуть в колени и стащить вниз, смыть, смять, подгрести под себя…

За спиной Захара раздался сочувственный присвист:

— Вот это ты попал.

Захар круто развернулся и сердито воскликнул:

— Сгинь!

Бочка от такого маневра покачнулась; Захар нелепо взмахнул руками и, чуть не упав, сшагнул с нее на землю.

В воздухе под кроной вяза, будто там, между ветвями, был натянут невидимый гамак, вальяжно возлежал черт. В качестве приветствия он воздел кружку — не иначе как с медовухой. Ох свалить бы его на землю и как дать каблуком по роже…

За спиной Захара потрясенно пролепетали:

— Блаженный-таки…

— Нечистая… — придушенно просипел кто-то, до смерти испуганный собственной правотой.

Висевший в воздухе черт довольно заложил свободную руку за голову.

Захар обернулся.

Люди пятились, завязывая узелки. Одни озадаченно терли лоб, другие вопросительно переглядывались. Третьи в замешательстве загоняли не до конца обнаженные лезвия обратно в ножны.

— Они меня не видят, — подсказал черт из вышины. — И не слышат.

Какой-то забияка безуспешно воззвал к былому боевому духу:

— Это он всё притворяется!

— Пужает, — поддержал его категоричный голос — по счастью, одинокий.

Не отрывая настороженных глаз от толпы, Захар забрался обратно на бочку. Как теперь говорить? Что теперь говорить?..

— Око… за око, — слова звучали жалко, но других не было. — В том, что случилось…

Черт недовольно нахмурился и заявил:

— Так не пойдет.

—...виноват только…

Черт залпом осушил кружку.

Захар потрясенно запнулся: ему показалось, будто из него через горло вытащили все внутренности. Попытавшись заговорить снова, он понял, что лишился голоса.

А черт тем временем опустился на землю и, беспрепятственно рассекая толпу, приблизился к Явору с Вьюрком. Поднеся к губам сопель, он строго осведомил Захара:

— Должен будешь, — Захар услышал это так отчетливо, будто ему говорили прямо в ухо.

Черт наклонился к хнычущему Вьюрку и заиграл. Мелодия резво рванула ввысь; одновременно с ней, будто переводя с языка инструмента на язык людей, Вьюрок воскликнул:

— Орховский! — тут сопель на мгновение затихла, позволяя ему с чувством вытереть нос, и снова запела, вытягивая слово за словом: — Чтоб его…

Толпа зашумела волнами разных голосов:

— Молчал бы ты, Вью́рка…

— Это с чего бы? Каждый волен говорить!

— Ага. Говорить и городить…

Явор угрюмо посмотрел на атамана.

“Отставной”, — выжег взгляд-тавро у Захара на лбу.

Черт распрямился и заиграл снова — теперь уже для Явора. Незаметно кивнув Захару, тот уронил в нарастающую перебранку свои звучные, увесистые ноты:

— Что же вы, между Захаром и шляхтичем, — последнее слово прозвучало грязным оскорблением, — второго выберете?

— А Миколка-то говорил, что Захар тоже из этих, — ввернул кто-то.

— А еще он говорил, что земля круглая, как арбуз, — осадили умника, подчиняясь музыке сопели. — И это на трезвую голову!..

Захару показалось, что бочка выезжает у него из-под ног. Он почувствовал, как страх стрижом промелькнул по лицу — как бы кто не заметил…

Но всё обошлось. То ли повезло, то ли черт как-то недобро глянул на толпу.

Возвратившись к бочке, черт прилег на нее спиной и прокомментировал:

— Топорно, — он скрестил руки на груди и запрокинул голову, чтобы посмотреть на Захара. — Но для такой публики — в самый раз. Как ты считаешь?

Захар беззвучно потребовал: “верни голос”. Черт прочел слова по губам и усмехнулся.

— Зачем? — довольный тем, как всё удалось провернуть, он заткнул сопель за пояс. — Чтобы ты и дальше чушь порол? Нет уж, уволь.

Может, плюнуть ему в лицо?..

А в толпе тем временем вовсю спорили: подчиняясь бессловесным приказам сопели, несколько очагов слились в один большой, воющий от негодования костер. Голоса трещали и хрустели, пророча графу участи одна кошмарнее другой; искрами летела ругань. Успокоившийся было Вьюрок всхлипнул, тронутый всеобщим сплочением, и снова расхныкался.

Безотчетно, по наработанной годами привычке Вольные потекли в корчму, чтобы вынести Орховскому окончательный приговор за кружкой пива. Захар потихоньку спустился с бочки и, передвигая ватные ноги так, будто пользовался ими впервые за долгое время, направился домой.

Опустились прохладные сумерки, приглушив запахи старого прелого сена и удобрений. Следовавший за Захаром черт беззаботно улыбался округе. Шаги его не оставляли следов в пыли на тропинке, не тревожили колоски.

Когда черт попробовал зайти домой вместе с Захаром, тот встал в дверях и расправил плечи во всю ширь.

Черт сунулся справа — Захар сдвинулся вправо. Попытался просочиться слева — и там его не пустили.

Глядя на Захара сверху вниз, черт довольно поинтересовался:

— О, так мы танцуем?

Захар шумно выдохнул — выругался без голоса.

Так они и шагали из стороны в сторону, пока на улице темнело. Яся, наблюдавшая эту картину из окна, видела одного лишь Захара, которому ни с того ни с сего приспичило потоптаться в дверях. Яся налегла локтями на подоконник, взялась за щеки и стала расстроено приговаривать:

— Упился… Ну, упился…

Вскоре Захару надоело маяться дурью; свернув вечернему воздуху дулю, он скрылся в сенях.

Яся незамедлительно бросилась выливать запасы спиртного — а потому не увидела, как дверь за Захаром затворилась сама собой.