Секрет Небес: Наследник (гет)

Сверху упало что-то, похожее на пепел, белое и холодное. «Снег», — поняла Моника, — «Так выглядит снег». Она подняла лицо к небу, мягкая снежинка коснулась лица и, растаяв на горячей коже, покатилась слезой. Над спутниками нависали серые, безрадостные тучи. Кони мягко ступали по жухлой рыжей траве, ржавым и мокрым листьям, густым ковром покрывшими стылую землю.

С Юга выдвинулось трое — Моника и ее сопровождающие. Теперь оба, вопреки южным обычаям, лежали в земле.

Велиар Торн — наемник, проклятье своей матери Эвелин Торн, леди маленького, но горделивого рода. Как, впрочем, все дома Водных просторов. Еще не старый, но уже седой; с розовым родимым пятном на половину щеки, покрытым жесткой щетиной, отчего любая бы назвала его уродом. Он бежал с Жутких топей от правосудия своего сюзерена, тринадцатилетнего мальчишки, что стало веским поводом для насмешек. Немилость судьбы почти не отразилась на нем. Велиар криво ухмылялся на шепотки о своем лице, колотил шутников и никому не открывал причину побега: молчаливый, даже скрытный, он пугал Монику. За все путешествие она слышала его скрежещущий голос только раз, когда угрюмец застал ее одну: «Остерегайся Авелла, девочка».

Моника не вняла его словам: Джосеф Авелл, в отличие от мрачного Велиара, нравился девушке. Ему едва исполнилось тридцать пять: его отец, как и дед Моники, прибыл из Ноктерана. Кожа мужчины отливала темным и глубоким цветом, красивые чувственные губы были созданы для поцелуев, голубые глаза, доставшиеся от матери, смотрели на Монику так, что она горела под этим взглядом. Он ко всему относился к юмором; казалось, свое словцо у него есть для всего; с дамой обращался с манерами, присущими лордам. Джосеф учился мечу у Вальдро Тарна — ноктеранца, настоящего рыцаря, мастера над оружием в замке Асмадеев. Джосеф звал Монику миледи, хотя, конечно, никакой леди она не была, и это грело сердце маленькой девочки, считавшей себя взрослой женщиной.

Троица выдвинулась с Юга: по Тропе Цитадели, мимо Седого леса, до Рыжих песков, где их ждала шустрая галера. От Рыжих песков вдоль берега за замок Хиллов и оттуда — на лошадях до Королевского леса. Моника не знала карт и во всем полагалась на Джосефа. Она знала только то, что видела: высокие леса, пропускающие солнечный свет сквозь пушистые ветви; поля с короткой и жесткой травой; реки — глубокие и спокойные, мелкие и быстрые, похожие на ручьи, с водой холодной и вкусной. Здесь водились только звери — все люди остались на Тропе.

Жители Юга и Шири текли по Тропе на турнир в честь Победы. На дороге встречались важные темные лорды на боевых конях, не знавших сохи, и их леди в резных фургонах; знаменосцы в цветном бархате и их свита; рыцари в невообразимых доспехах и сквайры с пиками наперевес; певцы с трубками, дудками и с высокими арфами; танцовщицы и плясуньи с огромными тюками нарядов; трюкачи и жонглеры с вереницей фургонов; бесчисленные босоногие попрошайки и оборванцы, шлюхи и торговцы. Ночью Тропа вспыхивала огнями костров, из шатров звенел женский смех и музыка, пахло подгоревшим беконом, подтаявшим салом, свежим хлебом, горьким пивом и сладким фруктовым вином.

Все турниры похожи друг на друга, и Моника нисколько не жалела, что не оказалась среди тех, кто брел по Тропе в Цитадель. Девушка не признавала этого бессмысленного, хотя и красивого действа, на котором кто-то непременно или оказывался раненым, или убитым. Она бывала на турнирах в честь Победы несколько раз: их повезли в Цитадель сразу, как Мими вошла в тот возраст, когда лорды-отцы показывают дочерей будто товар знатным сыновьям других домов. Мамон делал это особенно изящно, почти незаметно; словно у Мими всегда был выбор. «Впрочем, так и есть», — подумала Моника, вспоминая подругу. Сладкая горечь расставания все еще немного тревожила сердце.

А был ли выбор у нее? Могла ли она сбежать вместе с Джосефом, совсем как в легенде про Алишу и Алия — влюбленных, которые, отбросив имена темной леди и светлого лорда, вели праздную жизнь разбойников? Моника покачала головой своим думам. Легендам и сказкам не место в реальной жизни. Едва ли Моника могла бы кого-то ударить ради наживы, не говоря уже и об убийстве. После побега их ждет жизнь на корме из того, что даст лес, а когда оба опустятся до воровства — тюрьма и работы.

Среди знамен Моника видела пышную розу Фаньяно — глава дома, Соннелон, хохотал с сиром Вильямом Локхартом. Лицо последнего, оранжевое в свете костра, блестело от жира козьей ноги, которую тот запивал черным пивом из кубка. Оба бывали в доме Парсевалей, поэтому Моника наблюдала за ними издалека, натянув капюшон своего красного платья как можно глубже. Были и другие знаменосцы Асмадеев, которых Моника знала только по гербам: Маршаллы, Греи, Блэквуды Ширские, Фолкнеры, Картеры, Джоссе. Казалось, Юг опустел: только Мамон и Элиза не присоединились к всеобщему торжеству. Была ли это грусть из-за Мими или каприз Старшей дочери, Монике осталось неведомо.

За городком на Рыжих песках, единственной приличной гавани на многие дни пути вокруг, Моника и Джосеф отыскали самую быструю галеру, отправившуюся к Равнине. Владелец судна, пышнотелый торговец, важно кивал полной головой и тряс дряблыми щеками, соглашаясь отвезти троицу. Он не отводил заплывших желтым жирком глаз с кошеля Старшей дочери, когда Джосеф рассчитывался с гребцами.

— Торговец слеп и за блеском золота не видит настоящего сокровища, — сказал потом Джосеф, словно ни к кому не обращаясь, и сердце Моники застучало чаще в ответ.

Красное платье больно кололось, напоминая о выбранном пути. Но Старшая дочь теперь оказалась далеко, и обеты остались вместе с ней. Слова и прикосновения Джосефа заставляли желать поцелуев. И если уж брак для Дочери невозможен, то неужели она умрет, так и не познав мужской ласки?

— Неужели дворовая девка всякий раз выходит замуж, прежде чем лечь в постель? — вопросом на вопрос ответил Джосеф, наблюдая за черной пеной Мрачных волн. Галера двигалась вперед даже ночью: весла останавливались лишь на короткое мгновение смены гребцов. Узкий деревянный нос резал лунные дорожки на воде, звезды дрожали и отплывали от борта.

— Ты сравнил меня не с той, — Моника обольстительно улыбалась, сама не понимая, где научилась так улыбаться. Джосеф заставлял ее ощущать себя взрослой женщиной.

— Миледи, — извиняющимся тоном проворковал Джосеф, — простите своего рыцаря.

Он, впрочем, не был рыцарем — только обучался. Но разве это важно? Джосеф носил меч и личный герб, мягко и остроумного говорил, одевался в кожу и блестящие доспехи — и всегда, когда встречал воду, стремился умыться.

— Когда ты станешь моим рыцарем, тогда и прощу, — Моника развернулась, встав вполоборота, чтобы он видел маленькую острую грудь в низком вырезе платья, — доброй ночи, господин.

Ей хотелось кусать подушку от чувств. Это не походило ни на песню, ни на сказку или легенду прошлого, где отважный сэр влюблялся в простолюдинку и делал своей женой, не смея и взглянуть на нее до свадьбы. Пожалуй, если бы Джосеф ее полюбил, то это только бы все испортило. Моника все понимала и видела: между ними вспыхнула искра, и каждый из них старался распалить огонь до пожарища. Этому не нужен ни брак, закрепленный свидетельством чернеца из Ордена черных одежд, ни родительское благословение, ни даже разрешение Старшей дочери. Страсти не нужны посредники.

Платье кололось все сильнее, и в конце концов Моника сменила его на более удобные одежды: красный шерстяной плащ с капюшоном, льняную рубаху, грубые широкие бриджи из конопли, простой кожаный пояс без украшений.

Путешествие по воде Монику радовало: ей нравились резвые волны, бежавшие назад от острого носа галеры, плеск и крики птиц, смешавшиеся в один звук, ледяные брызги на лице и море — древнее, глубокое под черной пеной, справа и слева, сзади и спереди. Море везде, докуда видел взор. Даже воздух здесь пах по-другому: рыбой, солью, кровью на обкусанных после ветра губах. Пах свободой. Нравился ей и капитан, раздобревший от вида серебра и золота, которым расплатились спутники, и гребцы, иногда выходившие погреться на палубу без рубах — тогда Моника могла рассмотреть сильные сухие руки, с переплетенными жилами и мышцами, больше походившими на корни дерева. Мир казался новым и дивным, и Моника стала забывать, чего страшилась перед дорогой. Она даже забывала о грузе, который беспечно, вопреки указаниям Старшей дочери, хранила на своем спальном месте в трюме — тюке соломы меж двух бочек почти у кормы, как можно дальше от скамьи гребцов. Монике было все равно, что лежало в мешке — верно, Старшая дочь отправила нужного человека. Велиару и Джосефу же сказали, что Моника несет слово — а оно ничего не стоит и его нельзя украсть, поэтому оба сопровождающих не проявляли интереса к ноше. Их куда больше заботил увесистый мешочек с деньгами, который должен был сильно потяжелеть по возвращении.

Галера достигла берегов Равнины, и их встретил Сытый рынок — город, где продавалась пища на любое, даже самое прожорливое брюхо. Дом-правитель Равнины — Хиллы, вспомнила Моника. Зеленый холм в золотых колосьях на фоне черных волн. Хиллы кормили Небеса и даже, поговаривают, Аскетгард: южная земля слишком сухая для зерен, Водные просторы полны смертельных болот, Королевский лес порос толстоствольными деревьями, Ширь не имела крепкой руки со времен ухода Толлэков. О Хиллах Мамон говорил то с пренебрежением, то с уважением, и нельзя было сказать, каков на самом деле этот лорд. Однако дело свое он знал.

Дерево причалов Сытого рынка блестело от чешуи, зловония поднимались с земли, куда сбрасывали склизкие рыбьи кишки, похожие на длинных упитанных червей; за спинами мясников и раздельщиков висели туши и части туш — свиней, коз, баранов, коров и даже оленей и лошадей. Черные от крови лавки темнели глубокими шрамами от ударов тяжелого топора. Худые мужчины, похожие на палочных насекомых, отгоняли жирных мух с подгнившего коричневого лука и еще твердой репки. Красные языки облизывали черные от сажи днища котлов, кипело, пузырясь, масло, в котором плавали вкусные веточки розмарина и ароматные головки свежего чеснока. Пахло дурно: и хорошим, и плохим одновременно. Несмотря на рассветный час, торговля шла бойко: кричали, зазывая, громкие бабы и им вторили чайки, гнусавили мясистые большие мужики, мокрые от пота и похожие на кучи свиного сала с жесткой шкурой, спорили и ругались покупатели, весело визжали, поскользнувшись в луже крови, грязные дети.

Джосеф галантно подал руку Монике, когда она ступила с причала на землю, и она одарила его благодарной улыбкой. Велиар по обычаю угрюмо молчал, плетясь где-то сзади. Здесь они купили лошадей.

— Чудо, что эти живые, а не на вертеле, — рассчитываясь, Джосеф брезгливо огляделся.

Припасы — хлеб, вяленое мясо и сушеные фрукты — взвалили на коня Велиара. Теперь их путь лежал к Тропе Цитадели, через Равнину и Королевский лес — там от Тропы придется свернуть левее и идти, пока не встретят Север. Они шли от ночлега до ночлега; от гостиницы к гостинице; от ручья к реке; от древних курганов до волнующегося поля пшеницы. Иногда ночевать приходилось на голой земле, мягкой и нагретой солнцем. Когда всходила луна, Джосеф пододвигался к Монике совсем близко, даже неприлично близко, и они спали так до утра, почти касаясь друг друга спинами. Это будоражило и пугало одновременно. От волнения Моника не могла заснуть и размышляла о том, какой может быть любовь между мужчиной и женщиной, как это происходит? И что делать, если начнет расти живот? Наверное, Старшая дочь отравит ее или заставит болеть. Они — вечные дочери своей Матери, и у них нет права иметь своих детей. От этой мысли становилось очень горько, и Моника даже думала, что может заплакать — хотя она никогда не плакала. Утро наступало неизбежно, и приходилось подниматься вслед за спутниками — с покрасневшими от бессонницы глазами.

Вместе с людьми на галере, Тропе и Сытом рынке осталась и безопасность. Они остановились в маленькой гостинице «Под дубком», которая расположилась на подступах к Королевскому лесу и едва не лопалась из-за избытка гостей. Отсюда на турнир шли другие компании: костюмы пестрили не цветом, а грязью; смех звучал гаденький и подлый; голоса путались от крепкого пива. Хозяйка ворчливо предложила две койки и солому в одной комнате на втором этаже и горячий ужин — бульон с репой и луком на говяжьих костях, кашу с мясом и пирог с ревенем. Джосеф предложил набрать еды и двигаться дальше, Велиар хмуро кивнул и почесал розовое пятно на щеке. Но здесь оказалась купальня, и это слово отозвалось в душе девушки пением тысячи соловьев. От ночлега в полях ломило спину, кожа между ног стерлась и затвердела от поездки верхом. Хотелось как следует отмокнуть в горячей воде с парком, чтобы мозоли размягчились и кости подобрели. Она умоляла остаться — и они остались.

Горячее вино расслабило тело, Моника попробовала горькое густое пиво, крепкое настолько, что слезились глаза и щипало в носу. Компания старалась держаться тихо, не привлекая внимания других гостей. Джосеф пытался напроситься с Моникой в купальню и, когда она уже начала злиться, ушел наверх, прихватив несколько бутылок с выпивкой. Оставаться с мрачными Велиаром не хотелось: коротко кивнув, Моника поднялась и, покинув гостиницу, пошла к купальням, на мгновенье задержавшись полюбоваться нежной вечерней зарей.

Ночью девушку разбудил спокойный мужской голос:

— Дай мне нож, я отрежу ублюдку ухо.

Нутро девушки обратилось в лед. Пьяный Джосеф громко сопел на кровати рядом. Моника напрягла глаза, всматриваясь в темный угол, где на соломе должен был спать Велиар. Страшные звуки возни заставили Монику замереть. Она тихо поднялась с постели и, едва касаясь пола ступнями, подошла к окну. Сердце гулко стучало где-то в горле. Сверху оказалось видно шестерых мужчин, стоявших полукругом над телом. Свет луны посеребрил герб одного из убийц — ощерившуюся собаку. Кровь казалась черной и темнела везде: на ноже, на сапогах и больше всего — на несчастном, который лежал, поджав ноги к тому, что раньше было головой.

Увидев мертвеца, Моника округлила глаза от ужаса и быстро-быстро засеменила к койке. Она накрылась тяжелым одеялом и стала прислушиваться к шагам. Липкий страх коснулся спины, поцеловал позвонки и забрался под лопатки. Сердце замерло, Моника боялась дышать.

Если они убили Велиара, то убьют и их.

Вот сейчас Велиар вернется — вот, кажется, его шаги.

Нет, вот эти — точно его.

Время шло. Луна катилась к горизонту, мир светлел. Наконец, Моника соскочила с постели, оделась и, прижав к груди мешок Старшей сестры, стала тихонько будить Джосефа.

— Джосеф, проснись, — она все еще ждала, что сейчас дверь отворится, — этой ночью убили Велиара.

Пьяный мужчина едва разлепил глаза.

— Что?

Моника сбивчиво пересказала, что пережила ночью; Джосеф каждый раз перебивал ее и спрашивал: «Что?», и Монике приходилось объяснять снова.

— Старшая дочь предупреждала меня, — она осеклась, вспомнив, что Джосеф не знает о грузе.

— Старшая дочь много думает о себе, — Джосеф застегнул дублет и пристегнул ножны к поясу. Он казался рассерженным, — собирайте вещи, миледи. Может, Велиар и подох — и я не хочу отправиться вслед за ним.

Внизу, с общего зала, доносился пьяный смех. Хозяйка выбежала из кухни с подносом, полным ароматного, еще дымящегося мягкого хлеба с золотистой корочкой. Из открывшейся двери обдало горелым маслом и чесноком. Рассветное солнце заполнило комнату. Моника и Джосеф стояли на последней ступени лестницы — осталось пересечь залу, но проклятая серебристая собака поймала солнечный луч, и Моника встала, оторопело уставившись на грудь незнакомого мужчины.

— Идем, — Джосеф поторопил ее, подтолкнув.

Смех смолк. Мужчина, на чьем гербе собака раскрыла пасть, выделялся среди других и ростом, и сложением: настоящая гора из мышц. Круглая голова его держалась на толстой, в синих выпуклых венах, шее. Он развернулся всем телом и вопрошающе посмотрел на Монику. Скованная страхом, она едва сумела прервать взгляды и уже почти сделала шаг.

— А-а-а-а, — протянул он, словно что-то осознав, — вы спутники того рыцаря?

— Он не был рыцарем, — проговорила Моника дрожащим голосом. Хозяйка метала обеспокоенные взгляды то на Джосефа, то на гиганта с гербом собаки. Поднос подрагивал в ее тоненьких руках.

— Ты видела, что произошло ночью. Славная драка! — он обратился к своим, и те захохотали, — рыцарь он или нет, но без меча стоял до последнего против шестерых. Храбрый воин. И мертвый воин! — компания снова заржала. — Вот что, девка, если ты переживаешь его смерть, я заплачу за слезы, если ищешь справедливости — пойди к Уильяму Хиллу и скажи, что его бешеная собака опять кусает народ. И тогда тебе за слезы заплатит протектор Равнины!

«Ему мало убить. Он хочет поиздеваться» Моника дрожала всем телом. Она не понимала. Собака не знает о грузе. Велиара погиб... ни за что?

— Он ничего не сделал вам, — слова звучали приглушенно, даже умиротворенно, как штиль перед бурей, — он просто проходил мимо…

— Тш-ш, — Джосеф вышел вперед, — славные рыцари, сэры! Моя сестра переживает смерть случайного незнакомца. Женское сердце болит о каждом. Позвольте откланяться. Нас ждет дорога на турнир!

— Он просто проходил мимо, — продолжила Моника громче и настойчивее, переходя на крик, — он ничего не сделал вам!

— Заткни свою суку, пока это не сделал я, — Собака развернулся и приложился к кружке, — после хорошей драки нужна хорошая баба — но и от твоей сестрицы я не откажусь.

Джосефу пришлось выталкивать Монику. Она еле шевелила ногами и не отводила глаз от Собаки, стараясь запомнить, как он выглядит, сама не зная зачем. Такого гиганта едва можно было спутать с кем-то другим, да и Моника не жила мечтами и понимала, что вряд ли судьба подбросит шанс воздать за содеянное. Джосеф вывел коней — ночью Велиар почистил лошадей, и теперь шкура их блестела. Моника поджала губы, забираясь на своего скакуна. Ее ноша ощущалась невыносимо тяжелой. Третьего коня, без всадника, решили продать, и Монике пришлось какое-то время ждать, пока Джосеф торговался с хозяйкой, которая вышла к нему на крыльцо. Она до последнего момента ждала, что Джосеф позаботится о Велиаре. Увидев, что хозяйка уходит, девушка спешилась и бросилась к женщине.

— Пожалуйста… Похороните… Его звали Велиар Торн…

Хозяйка гостиницы, тощая, с хитрым лицом лисицы, обратилась к Джосефу:

— Сироту попрошу. Есть тут один: и умоет, и яму выкопает. Вот тут, под дубком, — она неопределенно указала рукой куда-то вперед. — С этой Собакой разбогатеет скоро, — она протянула раскрытую ладонь, — отсыпь на услуги Сироты.

Джосеф нехотя полез в кошель. Считая монеты, женщина сказала:

— Всякое бывает. Сильный жрет слабого. Ты, девочка, не расстраивайся шибко.

«Шесть человек против одного. Сильным был Велиар», — подумала Моника. Мир словно перевернулся, она смотрела на него уже другими глазами. Слова Старшей дочери сами легли на язык:

— Смерть не конец. Жизнь приходит после смерти — и только мертвые окажутся готовы к ней.

Троица выдвинулась с Юга, и лишь двое продолжили идти. Теперь — до следующей гостиницы, к западу от Тропы, последней на пути. Дальше, как говорил Джосеф, придется ночевать на снегу — летнем и мягком, но все равно ледяном. Моника никогда не видела снега и не знала настоящего мороза. Зимы на юге холодные, однако люди из Королевского леса или Цитадели сказали бы, что теплые. Лорды облачаются в шерсть, но листва не покидает деревьев, цветы по-прежнему распускаются и бывают такие деньки, что хочется искупаться.

Минуло несколько дней, прежде чем пара добралась до хорошего ночлега. Лицо девушки покраснело и обветрило, лоб и губы шелушились. Джосеф не соврал. Снег еще не упал, но ночами, когда угасал костер, злой ветер кусал за щеки и пробирал до костей. Джосеф просил лечь с ним настойчивее, чтобы согреться, и Моника сопротивлялась. Она оказалась не готова. Смерть Велиара придала ценности пути Дочери. Он умер ни за что — и, возможно, она хотела, чтобы в его смерти появился смысл. Трусость Джосефа перед Собакой едва ли разочаровала ее. Другая, быть может, и мечтала бы о том, как Джосеф достал меч и вызвал Собаку на бой — если не стать вершителем справедливости, то защитить честь своей леди. Но это грозило бы смертью и Джосефу, и Монике, и она видела это ясно как день.

Последняя гостиница звалась «Снежная сова» и была еще меньше предыдущей. Здесь им места не нашлось. Хозяин пожал плечами:

— В конюшне осталось два тюка с сеном. Хотите — ложитесь, нет — так проваливайте. Возьму только за еду.

— Надеюсь, не солома на ужин? — Джосеф становился все раздражительнее и озлобленнее с каждым днем. Приятная вежливость сменилась колкими фразами после первого отказа в ночь, когда погиб Велиар, и следующие ответы «Нет» не делали его добрее. «Наверное, пока я развлекала его, то нравилась ему», — убеждалась Моника, глядя на него, — «Теперь же, когда отношусь к своему пути серьезнее, то вызываю гнев». Вся красота его лица куда-то исчезла: голубизна глаз оказалась бледной и водянистой, когда-то вызывающая трепет улыбка виделась кривой. Джосеф был обычным стариком, который даже к тридцати пяти годам едва смог освоить меч — и то до того предела, что Вальдро Тарн освободил его от обучения, понимая, что Джосефу никогда не стать рыцарем. «Он жалок. Как же я была слепа!». Мысль о том, что она могла обольстительно улыбаться ему и думать, как ляжет с ним, вызывала отвращение и презрение к себе.

Они скудно поужинали пустым бульоном и вареной репкой, запили отваром из лесных красных ягод. Однако горячий бульон согревал глубоко внутри, а отвар оказался сладким и с приятной кислинкой. Моника грела руки о глиняную кружку, Джосеф похлопал по груди, где лежала карта, и коротко, словно нехотя пояснил дорогу: теперь нужно идти на запад, и там, где начинается первый снег, их встретит некая Улисса. Моника кивала, стараясь запомнить. Они ушли спать вместе, и, хотя после ночей на земле сено казалось перьевой периной, Монике не спалось. Тихо, стараясь не разбудить Джосефа и еще одного соседа, она достала красное шерстяное платье, такое теплое и колючее. Решив, что переоденется утром, Моника легла и заботливо прижала платье к груди.

Как вдруг на нее что-то навалилось сверху — грубая ладонь уперлась в ее подбородок, заставив запрокинуть голову, так, что челюсти девушки оказались крепко сжаты. Над ней нависал Джосеф.

— Ебаная шалава, — шептал он, задыхаясь, — не все тебе бегать, сегодня ты узнаешь настоящего мужчину…

Ее опалило его сладкое и горячее после отвара дыхание, на щеку попала слюна. Моника не могла ни пискнуть, ни помычать. Крик о помощи застрял во рту и остался на языке. Она вращала глазами, надеясь увидеть хоть что-то, чем могла бы обороняться. Пальцы сгребали грязные и жесткие прутья соломы, пятки стучали по земляному полу, пропахшему навозом и лошадьми. Джосеф свободной рукой распустил шнуровку штанов — своих и ее, —разорвал верх рубахи, отбросив в сторону платье Дочери, и ледяной ночной воздух коснулся острых сосков.

— Сейчас, сейчас, — продолжал шептать Джосеф нетерпеливо, обещая что-то жуткое. Их возня была тихой, почти бесшумной. И все же над Джосефом возникла грозная фигура — мужчина схватил насильника за ворот, как котенка, и отбросил от Моники. Она закричала и, отползая, принялась хватать ртом воздух. Проверила голову: в волосах запуталось сено. Наконец, подняла глаза: перед ней возвышался седой старик, с благородным и красивым лицом. Он бросил меч Джосефу и обнажил свой. Лязгнула, столкнувшись, сталь. Моника закрыла уши и зажмурилась — всего на мгновение, как ей показалось. Она открыла глаза в тот момент, когда острие старца с треском вышло из спины Джосефа, и тот обмяк.

Прикрывая грудь платьем, девушка бросилась в ноги к старику.

— Пожалуйста, не убивайте!

Вспомнив о кошельке Дочери, Моника, превозмогая над собой, залезла к трупу в карман. Мертвец осуждающе посмотрел на нее, не узнавая. Золото растекалось в руках девушки, монеты падали сквозь пальцы, не находя отражения в глазах старика. Он стоял как изваяние, слегка наклонившись, и лишь молча покачал головой.

— Вы Сирота, — догадалась вдруг Моника. Она взглянула на меч, украшенный камнями, которые она видела у Мими. Непростой Сирота, возможно, лорд или рыцарь в прошлом. Моника подобрала платье и вцепилась в штанину старика — она все еще стояла перед ним на коленях: — Молю, помогите мне. Защитите меня в пути и помогите вернуться. Ваш заработок — это могилы, и клянусь, скоро рядом со мной этого золота будет столько, сколько болот на Водных просторах.