Проклятье (гет)

Соня, возвратившаяся из дамской уборной, внимательно посмотрела на супругов Безуховых. Ещё в коридоре, где перед зеркалом она поправляла волосы, Соня слышала, как они говорили на повышенных тонах. В репликах Наташи она уловила своё имя: «Соня». Значит, разговор был о ней, поняла Соня. А судя по раздражённому лицу Наташи, разговор был не из приятных. Наташа за что-то поссорилась с мужем из-за кузины. Впрочем, Соня догадывалась из-за чего. Наташа не скрывала своего недовольства после того, как узнала, что Пьер, увозя семью из Лысых Гор в Петербург, пригласил и кузину жены погостить в их петербургском доме до весны или даже до лета. Соня с некоторыми колебаниями, но всё-таки приняла предложение Пьера. Её давно душила затхлая атмосфера и однообразная жизнь Лысых Гор, где она безвыездно прожила более шести лет. Ей хотелось снова побывать в Петербурге, насладиться видами столичного города, в котором она так любила жить в годы юности. Хотелось снова пойти в театр, посмотреть какой-нибудь отличный спектакль или балет, послушать оперу. О балах она давно не мечтала, да и не хотелось ей в её возрасте выезжать на балы. Но вот театр, опера, просто прогулки по блестящим улицам столицы, возможно, посещение картинных галерей Зимнего дворца, которые открыты для публики… одним словом, все эти приманки и яркие огни большого города тянули её к себе, как магнит.

Соня понимала, что её отъезд вызовет недовольство всех Ростовых. При прощании Николай не скрывал обиженной и раздражённой физиономии. Только присутствие Пьера удержало его от того, чтобы высказать недовольство уезжающей Соне в самых неприязненных выражениях. Графиня Марья молчала и вела себя сдержаннее, но сквозь всегда кроткое выражение её лица тоже отчётливо проступало недовольство. Впрочем, Соня догадывалась, что в глубине души Марья рада отъезду Сони, но изображает недовольство лишь для того, чтобы поддержать Николая, под настроение которого она всегда старалась подстроиться и чьи мнения всегда разделяла, даже если по какой-то причине в душе была не согласна с ними. А что касается старой графини, то она вообще не стала провожать Соню, она молча дулась и злилась в своей комнате. Соня понимала, чем вызвано это всеобщее недовольство. Теперь семейству Ростовых придётся решать, кто будет ухаживать за старой графиней, прислуживать ей, терпеть её сварливый и ставший совершенно несносным и капризным к старости характер, читать ей по вечерам. Раньше всё это делала Соня. Теперь придется или утруждать себя Марье и Николаю, или нанимать более молодую компаньонку для графини, потому что Анна Тимофеевна Белова, старуха-компаньонка старой графини, была ещё более немощной, чем сама графиня, и так же плохо видела. По этой причине старая графиня по большей части была недовольна престарелой компаньонкой и любимым развлечением для себя выбрала утончённое, как ей казалось, а по мнению Сони — просто глупое и злое издевательство над ней. Она специально отходила в дальний конец конца комнаты и оттуда начинала говорить Анне Тимофеевне что-нибудь шёпотом. И когда Белова, опасаясь рассердить свою покровительницу, отвечала невпопад, старуха графиня с торжеством ворчала:

— Боже мой, как глуха и глупа!

Соня в эти минуты думала, что изрядно постаревшая за последние годы графиня Ростова таким образом убеждает себя, что она-то ещё вполне здорова и вменяема. А еще с грустью представляла себе — когда она, Соня, так же постареет, как Белова, и станет такой же немощной, кто-то — или Марья, или Наташа, а, может быть, обе — могут точно так же начать устраивать издёвки над ней. Как бы то ни было, но в результате по причине глухоты и немощи Беловой, большинство поручений старой графини исполняла именно Соня, и поэтому ее отъезд из Лысых Гор вызвал такое недовольство всей семьи Ростовых.

Из-за всех этих воспоминаний Соня уже корила себя за то, что согласилась на предложение Пьера погостить у них с Наташей в Петербурге. Он высказал своё предложение как общее — от себя и от Наташи. Но с самого начала было ясно, что Наташа тут была не при чем и совсем не хотела присутствия Сони в своём петербургском доме. Она не скрывала недовольного выражения лица с тех самых пор, когда Пьер объявил ей, что Соня поедет в Петербург вместе с ними.

«Зря я согласилась», грустно думала теперь Соня, глядя на Наташу. Николай, Марья, старая графиня — все они разозлились из-за отъезда Сони из Лысых Гор. Наташа тоже. Даже поссорилась с Пьером. Лучше бы она, Соня, оставалась на месте, в Лысых Горах. Но когда Пьер высказал своё предложение Соне, она чуть не задохнулась от радости и предвкушения. Хоть один раз, ну хоть ещё один разочек до своей смерти побывать в Петербурге! Это был такой соблазн, перед которым Соня не могла устоять. Она ведь понимала, что из Лысых Гор её больше никогда и никуда не выпустят. Ей придется жить в этом чужом семейном гнезде на положении приживалки и бесплатной прислуги до самой смерти. Сейчас она выполняет роль прислужницы при старой графине. После смерти графини станет дополнительной бесплатной нянькой детям Николая и Марьи. Ну может же она позволить себе хоть два-три месяца пожить другой жизнью? Той, которая хоть чем-то напомнит ей годы юности, когда семейство Ростовых жило и в Москве, и в Петербурге.

Такими рассуждениями Соня пыталась успокоить себя и уверить, что правильно сделала, приняв предложение Пьера. Но сердитое выражение лица Наташи всё же вызывало её беспокойство. Когда Наташа, окончив обед, пошла кормить сына Петю в отдельную комнату, Соня посмотрела с виноватым видом на Пьера и тихо сказала:

— Пётр Кириллович, не надо из-за меня ссориться с Наташей. Я буду чувствовать себя очень неловко и плохо, если ваша семейная жизнь расстроится хоть как-то из-за меня.

«Ах ты, добрая и преданная душа», — растроганно подумал Пьер. «Всегда думаешь о других, никогда — о себе. Вот и сейчас, беспокоишься о том, как бы не была расстроена наша семейная жизнь с Наташей. А о себе, о своём интересе так мало переживаешь».

Но он не стал говорить этого Соне. Сказал совсем другое.

— Софья Александровна, — с доброй улыбкой промолвил Пьер. — Не беспокойтесь о нашей семейной жизни, она не расстроится. Наташа успокоится рано или поздно. А я никогда не перестану защищать перед ней и перед любым другим человеком такую достойную всяческого уважения девушку, как вы.

* * *

«Наташа успокоится рано или поздно».

Вспоминая эти добрые и утешающие слова Пьера, Соня вздохнула. Не было похоже, чтобы Наташа собиралась успокаиваться. Она садилась в зимний возок после обеда на почтовой станции с тем же сердитым лицом, что и раньше. Соня и Пьер тоже уселись, и четыре возка Безуховых с членами семьи, детьми и слугами двинулись дальше по направлению к Петербургу.

Соня смотрела на пробегающие за окошком зимние пейзажи и предавалась невесёлым размышлениям. Зря всё-таки она поддалась порыву и согласилась на предложение добряка Пьера. Наташа продолжала смотреть на Соню с откровенно злыми огоньками в глазах. И, кроме того, Соня предчувствовала: по возвращении из Петербурга ей придётся выдержать немалую выволочку от всех членов семейства Ростовых. Нет, не потому, что они будут по ней скучать, а просто потому, что уехало из их жизни удобство под названием «Соня». А она давно стала для Ростовых всего-навсего удобством и прислугой, это Соня уже много лет как поняла. Безотказная, вечно услужающая Соня. Вечная покорная пленница-прислуга семьи Ростовых. И выволочку она получит по возвращении просто за то, что она своим отъездом доставила им кое-какие неудобства. Николай будет смотреть на Соню с надменно-недовольным видом и еле-еле цедить слова в разговоре с ней. Он всегда теперь так поступал, когда был чем-то ею недоволен. Старая графиня будет ругмя-ругать её без всякого стеснения, в этом Соня не сомневалась. Но особо отличится графиня Марья. Эта некрасивая и не слишком молодая женщина могла как-то особо больно уязвлять Соню. Она срывала на Соне своё раздражение и прежде — чаще взглядами, реже словами, но всегда словами могла задеть и уколоть довольно болезненно. Причём умела сорвать раздражение на Соню так незаметно и скрытно, что все окружающие даже не догадывались о кладезях раздражительности, злостной нетерпимости и мелочной придирчивости в душе графини и искренне считали её ангелом и женщиной неисчислимых душевных достоинств. И надо отдать должное молодой графине Ростовой — она действительно могла быть и доброй, и кроткой, и снисходительной к тем, кто никак не мешал ей в жизни. Но Соню она считала своим кровным врагом и таила немалые злые чувства против неё, хотя и скрывала это перед посторонними. Она никак не могла простить Соне, что Николай когда-то был влюблён в свою кузину.

Соня грустно усмехнулась про себя. Вот уж о чём совершенно не стоило графине Марье беспокоиться, так это о прежнем юношеском увлечении своего мужа. Даже если бы в Николае вновь вспыхнули чувства к Соне, то она бы на них уже не ответила. Её любовь к Николаю начала умирать вскоре после его женитьбы на Марье. И к настоящему времени от прежней любви Сони к кузену не осталось ничего. Просто абсолютно ничего. Мало того — теперь бывали минуты, когда Соня чувствовала искреннее презрение к Николаю. А бывало даже, что и отвращение к нему. Только она скрывала это новое отношение к кузену от остальных обитателей Лысых Гор, ведя себя с Николаем всегда спокойно, ровно, отстранённо и вежливо.

Начиналось всё с малого. Какое-то невнятное и смутное презрение к Николаю непрошено зародилось в душе Сони сразу же после того, как он объявил ей о своём решении жениться на некрасивой, но чрезвычайно богатой Марье. Николай объяснил своё желание жениться на ней внезапно вспыхнувшей любовью. Вот только Соня и тогда не слишком-то поверила в эту любовь, да и сейчас тоже не особо доверяла уверениям Николая о том, что он любит свою жену. Она нисколько не сомневалась — будь в своё время Марья такой же нищей, какой была Соня, разорённый и обедневший после смерти отца Николай бы никогда не женился на невзрачной княжне Болконской.

Соня помнила, как она сама испугалась непрошенного чувства презрения к Николаю, которое вдруг зародилось в ней после объявления о будущей свадьбе кузена и Марьи. Испугалась внезапно возникшего в ней внутреннего убеждения, что он склонен к предательству и продажности за деньги. Она тогда постаралась побыстрее отогнать от себя эти мысли и ощущения и потом ещё очень-очень долго сопротивлялась поселившемуся в её душе смутному презрительному и брезгливому пренебрежению к Николаю. Любовь к нему была настолько стойкой привычкой для неё, что ей казалось — избавиться от этого чувства означает почти то же самое, что избавиться от самой жизни. Поэтому она и гнала от себя подобные мысли, но они всё равно угнездились в её душе, как глубоко вонзившаяся заноза. А потом, вскоре после обоснования в Лысых Горах, произошли другие события, которые ещё сильнее подорвали чувство любви к кузену в душе Сони. Более того, после этих событий ко всё более сильно разраставшемуся презрению к Николаю в душе Сони начало зарождаться ещё и отвращение к нему.

Поселившись с семьёй кузена в Лысых Горах, Соня была потрясена тем, что Николай, её благородный и милый Николенька, каким она всегда считала кузена, оказался склонным к самому жестокому рукоприкладству. Тот самый Николай, которого юная Соня ещё в пятнадцать лет в своей душе возвела на высочайший пьедестал, мысленно поклонялась ему и считала воплощением рыцарственности, благородства, великодушия и всех самых замечательных качеств, которые только возможны в мужчине…

Соня до сих пор вспоминала ощущение страшного потрясения, вспыхнувшего в ней, когда она в первый раз заметила Николая, который бешено и злобно ругаясь, бил кулаками крепостного крестьянина. У избиваемого мужика было какое-то безумное выражение лица, а в бессмысленных глазах светился животный ужас, и голова жалко моталась в разные стороны от ударов. Он изредка пытался прикрыться руками, но потом быстро снова вытягивал их вдоль тела, понимая, что любое сопротивление барским побоям выйдет ему боком. А Николай всё бил, и бил, и бил кулаками по лицу, плечам, смиренно опущенной голове крестьянина, да так сильно, что даже разбил камень на своём перстне. После избиения лицо крестьянина было всё в синяках и кровавых ссадинах от ударов кулаком с надетым на палец перстнем. И кровь из пары особенно глубоких ссадин текла по лицу…

Увидев эту сцену, Соня была не просто потрясена — она чувствовала себя словно растоптанной. Она убежала в свою комнату и долго сидела там на кровати в состоянии какого-то отупения, борясь с чувством тошноты. Сначала она попыталась убедить себя, что это случайность. Что благородный и милый Николай не может быть так жесток с людьми. Но увы…Эта расправа оказалась первой, но далеко не последней. Привыкнув за годы военной службы избивать рядовых солдат, Николай перенёс эту привычку и на мирную жизнь, когда стал фактическим хозяином и господином сотен крепостных душ Лысых Гор и других имений, которые ему принесла в приданое его жена. И Соне мерзко, тошно и гадко было все эти годы слышать о том, как Николай избивает своих крепостных. А иногда и видеть эти сцены… Хотя на самом деле эти крестьяне ему не принадлежали. Это были крепостные Марьи. Ведь Лысые Горы и другие имения были её приданым и принадлежали ей. Но Марья не очень-то старалась защитить своих людей от побоев мужа, и Соня понимала почему. Защищать крепостных самым решительным образом, то есть прямо и твёрдо запретив мужу бить своих крестьян — это означало для Марьи испортить отношения с мужем. А она была абсолютно рабски влюблена в него и подчинена ему полностью. Да и воспитание тираном-отцом, старым князем Болконским, с детства приучило эту женщину к мысли, что мужчинам нельзя противоречить ни в чём. Поэтому Марья разве что начинала робко и кротко плакать при известии об очередной расправе мужа, но потом даже целовала ему руку словно бы в извинение за то, что побеспокоила его своими слезами и мольбами больше не бить людей. Поселившись в Лысых Горах и став невольной свидетельницей семейной жизни кузена, Соня вообще довольно быстро заметила, что у Марьи было обыкновение при многих размолвках с мужем целовать ему руки. Такие сцены Соня видела несколько раз за те шесть лет, которые она провела в Лысых Горах. Обычно это зрелище представало перед ней случайно, когда она неожиданно заставала объяснения супругов по разным поводам то в доме, то в саду. Когда она в первый раз оказалась внезапной свидетельницей подобной сцены, то ей показалось… нет, не показалось, она точно видела поразившее её до глубины души выражение лица кузена: он позволил жене целовать свою руку с каким-то снисходительно-милостивым и барским видом. И при этом глянул на случайно вошедшую Соню с неким подобием самодовольного выражения, как будто хотел сказать: вот видишь, я здесь хозяин и господин, а вовсе не моя жена! После этого случая он много часов был в отличнейшем настроении, словно убежденность в рабской покорности жены его воле прибавила ему значительности в собственных глазах. Впрочем, за шесть лет, прошедшие со дня свадьбы Николая с Марьей, видимо, обычай целования рук Николаю стал настолько привычным и обыденным для него, что теперь даже тени самодовольства и барского вида не появлялось больше на его лице. Если Соня снова замечала подобную сцену, то видела, что Николай уже совершенно равнодушно и машинально отдавал Марье для целования свою руку и воспринимал это как что-то полностью обыденное и привычное для него. Вот только Соню до сих пор всё это поражало до глубины души. Поражало не меньше, чем обыкновение Марьи ходить на цыпочках по дому, если на Николая вдруг нападало плохое настроение и он уходил куда-нибудь с сердитым видом подуться-посердиться и отлежаться, пока его не отпустит. Сама Соня не могла даже представить себя на месте такой жены, как Марья. При всей своей прошлой любви к Николаю она в юности, когда воображала сцены семейной жизни с ним, даже в страшном сне не могла себе представить, что она могла бы ходить на цыпочках перед ним и бледнеть от любого его сердитого слова или вида, как это постоянно случалось с Марьей, когда Николай снова впадал в плохое настроение. И уж тем более Соня не представляла, что могла бы целовать руки мужа при любой оказии. В своём воображении в юности она за образец отношений мужа и жены брала отношения её приёмных родителей, а в семейной жизни старого графа Ильи Андреевича и его жены графини Ростовой даже подобия не было такого раболепия, которое демонстрировала Марья перед Николаем.⁽¹⁾

При таком покорно-приниженном отношении жены к себе Николай настолько барственно почувствовал себя хозяином Лысых Гор и других поместий Марьи, что даже не стеснялся говорить при Марье о собирающемся урожае: «Ну ещё денек, и моё, и крестьянское, всё будет в гумне». Даже ради приличия он не пытался говорить что-то вроде: «Ну ещё денек, и крестьянское, и наше с тобой, Мари, всё будет в гумне», чтобы хоть так подчеркнуть то обстоятельство, что на самом деле владелицей Лысых Гор и других поместий была Марья, а не он один. Нет, теперь об имуществе, принесённом ему в приданое Марьей, Николай всегда твёрдо говорил «моё». Но молодая графиня Ростова совершенно не замечала, что как в своих речах, так и в своих делах муж полностью лишил её права собственности на её же собственные земли, крестьян и урожай, и продолжала ходить на цыпочках по собственному дому, если Николаю было угодно днём заснуть. А при любом проявлении плохого настроения у Николая Марья всегда бледнела и пугалась, старалась выспросить у мужа, на что он сердится, и извинялась за какие-то несуществующие проступки. Глядя на бледнеющую при любом недовольстве Николая и передвигающуюся на цыпочках по дому Марью, Соня не раз испытывала соблазн сказать ей: да ведь это ваш дом, Мари, всё здесь принадлежит вам, а не Николаю, как же можно чувствовать себя в своём доме кем-то вроде прислуги? Но она ни разу не озвучила своих мыслей перед Марьей, потому что понимала: любая критика с её стороны будет воспринята как попытка вбить клин в отношения между Марьей и её мужем. Поэтому Соня всегда лишь только молча наблюдала эти сцены хождения на цыпочках и целования рук Николаю.

А в том, что касалось избиений крестьян кузеном, то обычно графиня Марья, слегка поплакав и кротко попросив мужа больше не бить людей, потом очень быстро прощала его за пустые обещания никогда больше не драться. Обещания были пустые, потому что обещаний этих Николай ни разу не выполнил, избиения продолжались. И отвратительнее всего для Сони было осознание, что Николай избивает людей в полнейшей уверенности в собственной безнаказанности. Он понимал, что избиваемые им крестьяне никогда не ответят ударом на его удары, и бить их можно совершенно спокойно, не ожидая ни малейшего сопротивления. Ведь крепостного, который осмелился поднять руку на барина даже для самозащиты, ждала бы жесточайшая порка на конюшне или ссылка на каторгу в Сибирь. Впрочем, к огромному облегчению Сони, за последние годы жизни в Лысых Горах количество сцен расправы Николая над крепостными всё же сократилось. Но, скорее всего, не потому, что Николай пытался сдерживать обещания не бить людей, которые он давал жене, а по другой причине. Мужики теперь опасались слишком горячего и скорого на рукоприкладство барина, и поэтому редко кто рисковал вызывать его гнев. Большинство же просто страшились показываться ему на глаза и старались побыстрее унести ноги при его приближении…

Соня потом много раз возвращалась воспоминаниями в первые годы своей жизни в Лысых Горах, но точно она никогда не могла осознать, когда в ней начался этот невидимый процесс превращения прежней любви к Николаю в презрение и отвращение к нему. Один случай за другим, словно капля за каплей… всё надвигалось, случалось, одно происшествие и эпизод прибавлялись к другим, медленно, но постоянно и неуклонно… Но в конце концов постепенно этот процесс был завершён. Уже года через три после переезда в Лысые Горы Соня твёрдо знала — прежней любви к кузену в ней теперь нет. Все накопившиеся за эти годы неприязненные чувства к Николаю окончательно убили в Соне любовь к нему и даже любые проблески симпатии. Любовь — такое странное чувство, что может ужиться даже с ненавистью и злостью. Но с презрением, а тем более с отвращением не уживается никогда.

Так что Марье не стоило беспокоиться — Соня теперь совершенно разлюбила Николая. Но Марья продолжала ревновать и срывать на Соне свою ревность и раздражительность. Однако Соня не только терпела раздражительные взгляды, а иногда и слова Марьи в свой адрес, но никогда даже мысленно не желала Марье никакого зла. Она вообще однажды дала себе честное слово: никогда и ни при каких обстоятельствах не желать зла ни одному, даже самому ненавистному ей человеку. И старалась держать его твёрдо и стойко.

Причиной этого решения было проклятье, которое вырвалось у неё восемь с лишним лет назад, в минуту расстройства и отчаяния. Тогда она, потрясённая попыткой отравления Наташи, сгоряча прокляла трёх негодяев, виновных в том, что Наташа приняла яд после неудавшегося похищения её Курагиным и после известия о том, что он был женат и обманывал её. Наташа долго выздоравливала после попытки отравления, и Соня, расстроенная этой попыткой и страданиями кузины, тогда необдуманно высказала пожелание ранней и мучительной смерти Курагиным, брату с сестрой, а также Долохову, который помогал Курагину в попытке похищения Наташи. Соня ещё в те минуты, ещё при произнесении этого проклятия почувствовала, как будто какой-то ветерок пронесся по комнате, несмотря на запертые наглухо на зиму окна и закрытые двери. Как будто её слова кто-то подхватил и понёс дальше! В тот день Соня приписала это ощущение своим расстроенным нервам. Но каков же был её страх… нет, даже ужас, когда эти неосторожные слова начали сбываться! И сбылись полностью за время чуть больше года! За это время пришли известия о том, что сначала Элен Безухова, потом её брат Анатоль Курагин и, наконец, Долохов, действительно умерли. Погибли рано, в расцвете молодости и сил. И самое главное — смерть всех их была не только ранней, но и мучительной. Как им и пожелала Соня в своем проклятье!

Соня тогда была потрясена до глубины души. Хоть все погибшие были негодяями, но её мучило сознание, что она стала причиной смерти людей. Пусть даже подлых, мерзких, душевно грязных, но людей, людей! Во всяком случае, она верила в то, что именно её проклятье привело их к гибели. Соня и раньше замечала за собой какие-то особые способности, которые старалась не то что проявлять, но даже и не признавать в себе. Они с Наташей постоянно гадали на святки, и если Наташа никогда ничего не видела, то у Сони бывали видения. Она никому не рассказывала о них, разве что изредка, но много чего из того, что она видела в святочных зеркалах, сбывалось. Не только Наташа, но и горничные девушки, которые тоже гадали с барышнями на святках — все они знали про эту способность Сони и относились к ней с каким-то боязливым уважением в эти минуты. А иногда видения захлёстывали Соню и без гаданий. Вдруг, внезапно нападали на неё в разное время, и перед её внутренним взором вставали картины будущего… Вот только сама Соня боялась своего странного дара, ужасно боялась его проявлений. Всегда эти видения сопровождались мучительными ощущениями в ней и потом она долго чувствовала себя как будто после тяжёлой болезни — разбитой и слабой. Поэтому, если во время гадания на святках ей удавалось что-то увидеть и рассказать о своём видении Наташе и горничным, то потом она сама… сама начинала упрямо и настойчиво убеждать себя изо всех сил, что на самом деле не видела ничего. А рассказала о своём видении Наташе и горничным девушкам просто потому, что они смотрели на неё в эти минуты с жадным любопытством и ждали её рассказа о том, что ей привиделось. Соня изо всех сил убеждала саму себя в том, что она лишь придумывала свои видения, чтобы не разочаровывать кузину и горничных. Но, несмотря на все её постоянные, упорные и упрямые попытки убедить прежде всего себя, что она лишь фантазировала, в самых потаённых глубинах своей души Соня знала, что она действительно иногда может ВИДЕТЬ то, что недоступно взору других смертных. Знала это и боялась своего дара, отрицая его изо всех сил и убеждая себя в том, что на самом деле никакого такого дара у неё нет.

Однажды, ещё тогда, когда Соня и Наташа были подростками, между ними зашёл разговор о возможности видеть будущее и предсказывать его. Наташа говорила, что она завидует способности Сони видеть что-то из будущего, когда они гадали на святках. Соня сначала отшучивалась и по своему обыкновению говорила кузине, что никаких таких способностей у неё нет, и она лишь придумывает ради развлечения. Но потом, сдавшись на упрямые расспросы подруги, попыталась ей объяснить, почему её совсем не радуют способности, которые она замечала за собой. Объяснить она пыталась иносказательно, как будто говорила не о себе, а о других людях, умеющих видеть будущее.

— Наташа, мне кажется, что нечеловеческие способности, они… как бы это сказать… ничего приятного для обычного человека в них нет, — путаясь и запинаясь, бормотала Соня с страдальческим видом. Она ведь действительно в тех случаях, когда ей что-то удавалось увидеть, чувствовала себя ужасно не по себе. У неё тогда перехватывало дыхание и даже возникало ощущение, что в эти мгновения какая-то сила как будто выворачивала её наизнанку и словно обжигала… или болезненно и неприятно стегала крапивой изнутри. А потом она долго-долго была в упадке духа и чувствовала себя подавленной… разбитой… как будто после долгой и тяжёлой болезни.

Но Наташа совершенно не приняла этого объяснения и лишь восторженно воскликнула:

— Как ты не понимаешь! Обладать особыми способностями видеть будущее — это же сила!

Соня попробовала объяснить понятнее:

— Мне кажется, что когда чувствуешь то, что не дано чувствовать остальным людям, это как будто у тебя содрали кожу. Вот представь на минуточку: тебе надо подсолить суп или жаркое. Ты спокойно запускаешь пальцы в солонку… А теперь скажи, что ты почувствуешь при соприкосновении кончиков пальцев с солью?

— Да ничего особенного не почувствую, — пожала плечами Наташа.

— Вот видишь, — ответила Соня. — А теперь представь, что твоё тело стало как-то не по человечески чувствительным… что как будто кожу с пальцев содрали. И кожа твои пальцы не защищает. И вот ты такие ободранные пальцы запустила в солонку — что ты будешь чувствовать в этом случае?

Наташа рассмеялась.

— Да я бы взвыла от боли!

— Вот именно! — ответила Соня. — И мне сдаётся, что люди, у которых вот такая особо чуткая чувствительность, такие нечеловеческие способности, которые позволяют видеть что-то эдакое, что другим не дано… они ощущают что-то подобное… Это не удовольствие, это страдание…

— Ну, это мы мне можем знать, — сказала Наташа, и на этом их разговор прекратился. А Соня не стала дальше объяснять кузине, что, говоря об ободранных пальцах, имеет в виду не какого-то другого человека, а себя. И что она всегда переживает очень неприятные ощущения вроде внутреннего болезненного ожога, если её посещают видения — на святки или в другое какое время. Она просто продолжала долгое время упрямо отрицать у себя наличие такой особой чувствительности, и продолжала убеждать себя, что ей всё только кажется.

Но потом ей пришлось признать правду, признаться самой себе в своих особых возможностях, когда сбылось её неосторожное проклятие, произнесённое в адрес Анатоля, Элен и Долохова. Проклятие это сбылось в точности за какие-то четырнадцать месяцев после его произнесения. Ни до, ни после Соня никого никогда не проклинала. А когда это случилось в первый раз — то всё сбылось…

Соня до сих пор с дрожью отвращения и омерзения вспоминала случайную встречу с Долоховым летом 1812 года. Тогда она вместе с тёткой-графиней сопровождала едва оправившуюся от болезни Наташу в церковь. И там, после службы, когда они выходили из церкви, Соня увидела Долохова с какой-то пожилой дамой, возможно, его матерью. Он стоял поодаль и смотрел на Ростовых с обычным для него наглым взглядом и холодной улыбкой, словно веселился и злорадствовал, глядя на убитую отчаянием и раздавленную Наташу, а также на старую графиню и Соню, которые переживали затянувшуюся болезнь Наташи и её горе, как свои собственные. Этому негодяю, судя по его виду, приятно было смотреть на несчастье, причиной которого был он сам. При виде этого наглого, бесчестного и злобного человека Соня почувствовала страшное негодование. Ей хотелось закричать прямо в церкви, назвать его при всех законченным негодяем, злодеем, мерзавцем, подлецом, осыпать самыми отборными бранными словами, которые она знала или случайно слышала на улице от подвыпивших мужиков-простолюдинов! Хотелось прокричать прямо в мерзкое, нагло ухмыляющееся лицо Долохова, что даже у бродячего пса больше моральных принципов, чем у него. У помоечных крыс больше совести и стыда. У охотящегося стервятника больше жалости и сострадания к своей жертве. У шакала-падальщика больше чести и порядочности… Самые злые, обидные и оскорбительные слова рвались с её губ, но она не могла позволить себе прокричать их в лицо мерзавца. Не смогла этого позволить себе, потому что любой скандал повредил бы репутации Наташи, и без того подорванной слухами о несостоявшемся побеге. Соня лишь с отвращением отвернулась от этого жестокого негодяя и постаралась поскорее выйти из церкви вместе с кузиной и тёткой. В голове её тогда билось только одно: «Крыса… грязная, мерзкая крыса с помойки, вот он кто! И все они такие помоечные крысы — и Курагин, и Элен тоже!» Потом всю дорогу до дома Соня вспоминала, как в те моменты, когда она видела кого-то из троих негодяев, чуть не погубивших Наташу, её преследовало ощущение чего-то отвратительно-схожего, что связывало эту троицу — Долохова, Анатоля Курагина и его сестру Элен. Соня как будто чувствовала какую-то неуловимую для других ауру чего-то одинаково-скверного, что исходила от них, словно неприятный запах. Как будто они все трое побывали в одной и той же грязной и вонючей сточной канаве. Только Долохов и Анатоль в ней выкупались с головой, а вот Элен всего лишь замочила подол, но грязь и запах этой канавы въелись и в неё тоже. Всех троих объединяла какая-то неизгладимая печать, знак подлости и складка безнравственности. Соня несколько раз подмечала, как из-под внешне добропорядочного светского облика Анатоля и Долохова вдруг проглядывала кривляющаяся злобная и отвратительная рожа проходимцев и преступников. А у Элен та же складка вдруг, мгновенно, проскальзывала в чертах её красивого лица, в её иронии, в каком-то вульгарном хрипловатом смешке, который изредка вырывался из её рта, похожего очертаниями на рот прекрасной античной богини. Все эти воспоминания по дороге домой из церкви, где она увидела Долохова, заставляли Соню содрогаться от омерзения и ещё больше убеждали её в том, что все трое, а не только один Анатоль, причастны к несчастью Наташи. Только когда она вместе с кузиной и старой графиней добрались из церкви до дома, только тогда она с трудом сумела успокоиться…

А ещё через несколько месяцев она с внутренним страхом выслушивала приходившие одно за другим известия о гибели сначала Элен и Анатоля Курагиных, а потом и Долохова. Страх она чувствовала перед собой, перед той тайной непостижимой силой, которую она с юности смутно ощущала в себе, но которая её саму смертельно страшила и которую по причине этого страха она в себе не желала признавать. Какое-то время Соня пыталась убедить себя, что это случайность, совпадение, что совсем не её проклятье стало причиной гибели этих людей, но поселившаяся в ней смутная внутренняя убежденность не давала ей обмануть саму себя. И, кроме того, ещё был страшный сон, который однажды ей приснился, и в котором она видела, как дьяволы терзали этих людей, ушедших из жизни по воле её проклятья… Этот сон как будто довершил её внутреннюю убежденность в своих способностях ВЛИЯТЬ на жизнь других людей, ВИДЕТЬ недоступное взору других и ПРЕДЧУВСТОВАТЬ события ещё до того, как они свершились. После этого сна она окончательно перестала сомневаться в том, что именно её проклятье сгубило как брата и сестру Курагиных, так и Долохова…

— Соня! — прервал размышления Сони раздражённый голос Наташи. — Я уже два раза просила тебя подать мой ридикюль, он рядом с тобой на сиденье! Ты что, не слышишь меня? О чём ты думаешь?

Соня вздрогнула от резкого окрика кузины и словно очнулась от своих раздумий.

1) Это еще Соня не знает о том, что Марья подолгу и часто не спит ночами, а смотрит на Николая, пока он преспокойненько почивает; Толстой пишет, что у Марьи было такое обыкновение: ночью не спать, а смотреть на его «лицо, на которое она так часто подолгу глядела, когда он спал, в тишине ночи» (эпилог, часть 1, глава 9)

Вернуться к тексту