Шюмег (гет)

Примечания:

Tömörített spirál (венг.) — Сжатая пружина

Вылетев в коридор, девочка бросилась по лестнице. Неведомая сила с размаху захлопнула створку белой двухметровой двери так, что с откоса посыпалась штукатурка, а по пустому фойе гулко прошлось эхо. Ноги путались в ступеньках, пару раз девочка едва не покатилась вниз, ее спасла только крепкая хватка потных ладоней, до белых костяшек сжимавших сотни раз окрашенные перила. Мелькнули лакированные, скрупулезно вычищенные полы и кипенно-белая лепнина помпезного третьего этажа, больше похожая на мазки масляного крема на торте. Мелкие затейливые растительные узоры, украшавшие сводчатые низкие потолки и стены желтого второго этажа, из-за пелены слез превратились в одну сплошную мешанину. Когда наконец показались побелка и небольшие прямоугольники окон простого и оттого кажущегося пустым первого, девочка, до этого кое-как сдерживавшая плач, всхлипнула и побежала в конец пустого коридора.

Скоро кончится урок. Надо торопиться.

Потянув на себя кольцо двери, девочка ворвалась в гардероб. Добравшись до самого крайнего ряда шуб, она нырнула за вешалку и скрылась за одеждой. Внизу была деревянная стойка с сапогами, которая отлично закрывала беглянку.

Здесь ее не найдут. Здесь ее не тронут. Наверное.

Девочка наконец дала себе волю и беззвучно заревела. Пальцы обгрызанными почти до мяса ногтями впились в побелку, прочертив несколько вертикальных полос. Зубы прикусили другую ладонь. Потом между большим и указательным пальцами появится дугообразный красный, а затем и голубоватый пунктир.

Но сейчас главное не кричать. Что угодно, но не издать ни звука.

Хотелось биться головой о стену, верещать в голос, но заглушить невозможно клокочущую внутри, как вскипевший чайник, в котором почти не осталось воды, обиду. В голове ритмично пульсировал снисходительный отцовский голос: “Ты уже большая девочка, решай свои проблемы сама”. Она бы и рада, но как это сделать — большой открытый вопрос. Как это сделать, если все происходит с ведома учителей, родителей, одноклассников. Как это сделать, если за других кто-то смог заступиться, а тебе сказали разбираться самой. Как это сделать, если тебя едва не убили в драке, когда ты пыталась дать сдачи, а потом еще и отчитали по полной программе.

КАК?!

“Зато ты учишься не в обычной школе! У тебя будет то, чего никогда не было у нас! Терпи.”

Терпи.

Лязгнуло кольцо, дверь, скрипнув, открылась. В гардероб кто-то вошел.

— Ната-аш! Ты тут? Ну, ты чего?

У девочки перехватило дыхание. Слишком знакомый голос, который несколько раз заглушило слишком знакомое чиканье слишком знакомых ножниц — больших, с широким лезвием, очень острых, специально для ткани, с облупившейся темно-синей эмалью на кольцах.

— На-а-ат! Мы же шутим!

Чиканье пока далеко, но хозяин инструмента неспешно ходил по гардеробу и, к ужасу девочки, раздвигал одежду в стороны. Зубы выпустили пальцы, ладони с силой зажали нос и рот, когда шаги раздались в паре метров. Съежившись на полу, девочка едва могла унять дрожь. Заплаканные глаза впились в темно-рыжий мех дубленки, за которой стояла хозяйка ножниц. На ладони легло что-то прохладное и едва ощутимое. Чья-то полупрозрачная большая рука сделала жест не шуметь.

— Это что мы тут делаем?

— Ой!

Ножницы звякнули об пол. Со стороны двери послышался ледяной голос самого страшного преподавателя.

— Это еще что? — звонкое цоканье высоких каблуков приблизилось. — Так вот кто портит имущество, все ясно.

— Извините! Это не я! Я здесь случайно! Вы не так поня… — хозяйка ножниц заискивающе затараторила, но договорить ей не дали.

— А тогда по какой причине вы находитесь в раздевалке во время урока да еще и с ножницами? Закройте ваш поганый рот и не вешайте мне лапшу на уши, милочка, я прекрасно знаю о вашем скверном характере. Будете объясняться перед директором, а потом ваши родители покроют весь ущерб за три месяца, и на этот раз вы не отвертитесь. Марш за мной.

Цокающие каблуки увели пойманного с поличным. В раздевалке установилась гробовая тишина. Девочка за вешалкой через какое-то время перестала дрожать и просто тихо заплакала.

— Я еще долго буду ждать, когда вы выйдете? Или вы мне предлагаете здесь состариться?

* * *

Ни в чем не повинная влажная подушка с силой шлепнулась о дверцу платяного шкафа. Раскидав на своем пути тапочки, босые ноги, громко шлепая по полу, за несколько шагов достигли ванной. Дверь захлопнулась, но замок, по всей видимости не вынесший такого грубого обращения, закрываться не стал. Из образовавшейся темной щели до этого мирно дремлющий на каминной полке Шура услышал приглушенный вой.

Многократно клятый сквозняк все равно как-то умудрялся проникать в, казалось бы, закрытое помещение. Были догадки, откуда он берется: оконная рама несколько раз подозрительно посвистывала — но проверять, где именно поддувало, сил не было, поэтому очередная холодная струя воздуха прошлась над ковром и погнала куда-то в угол у двери упавший с гибискуса бутон. Мохноногий сыч, все время пристально следивший за катающимся по комнате сухоцветом, чудом не раскрошившимся окончательно, пригнул голову, выслеживая маршрут непонятной для него движущейся штуковины. Под ним медленно разгорался камин, напротив же, где-то в шкафу в специально отведенной для него нише между книг, горланило радио. Рядом, сидя за столом и практически лежа на нем, горбилась хозяйка, уже одетая, но как-то особенно усталая, и, катая красивые блестящие камушки из стороны в сторону, буравила взглядом пустую, полосатую от темно-коричневых ободков, кружку. Коробочка радио на шкафу внезапно хрипло взревела:

— Да не хочу я покупать себе радость ценой чужого горя!*

Фигура за столом вздрогнула от неожиданности. Девушка привыкла, что по ночам ответственные за радиовещание никогда не заморачивались и пускали в эфир аудиодорожки из старых фильмов, напротив, ей это даже нравилось, особенно сейчас, когда ее родина помещалась в маленький, черный, местами потрепанный чехол. Однако на станции не только не утруждали себя выбором материала для вещания, но и регулировкой звука, поэтому моменты, когда радио резко переходило с нежного шепота на крик, были не редкостью и всегда заставляли особенно пугливых слушателей если не подпрыгивать, то как минимум вздрагивать.

Натали практически не спала. Часы нарочито медленно перетаскивали стрелки с часа ночи на два и, видимо чувствуя, что на них смотрят, назло делали это еще неспешнее. Одинокая свечка на столе отбрасывала дрожащий свет на гладкие гадальные руны. Последние с девушкой “говорить”, очевидно, не хотели и показывали полную ерунду, какую часто можно услышать у разукрашенных гадалок, обычно пасущихся у метро: “думай своей головой”, “ищи свой путь” и прочую чушь без капли конкретики. Натали, еще раз окинув взглядом получившийся расклад, грустно вздохнула и сгребла камушки обратно в мешочек. Так было всегда, когда ей требовался какой-то важный совет, а возможность спросить была только у рун. В самый нужный момент они всегда молчали.

Убрав мешок с камнями, девушка откинулась на спинку стула. Ее взгляд снова упал на неровную стопку тетрадей в углу стола.

…нарядить его в бабкины шмотки! Гениально, скажи?! Даже преподаватели смеялись!

В связи с последними событиями осознание приходило медленно и мучительно. Разум с трудом соглашался сопоставить добродушного Люпина и слова незнакомой девочки. Но, с другой стороны, врать ей было незачем: они не заметили, что их подслушали, и к тому же девочка специально перешла на шотландский акцент, тот самый, которым так часто грешил ее покойный Владимир Васильевич — переводчик-радист, преподаватель и кумир, своим энтузиазмом приохотивший Натали к английскому и муштровавший ее без зазрения совести. Зачем все эти странные ухищрения, если они знали, что их разговор не был приватным, а за незапертой дверью были еще одни уши, в подобной ситуации очевидно лишние и вообще крайне неуместные?

Вторую же фамилию — Снейп — Дерн уже слышала — ее упоминали на педсовете. Судя по всему она принадлежала мужчине, девушка не могла вспомнить, которому из, но все же легче от этого не становилось, только наоборот. Выходит, что Люпин способен на подобное даже по отношению к малознакомому человеку на глазах у учащихся? Еще в первый день посещения школы заместитель директора ясно дала понять, что субординация и дисциплина в Хогвартсе — не пустой звук, поэтому было бы крайне, крайне странно, если это была какая-то местная шутка.

Мы же шутим!

Натали передернуло.

Зачем Люпину так подставлять кого-то? Профессор ЗОТИ, как и сама Дерн, работал первый год, и бабая, или как его здесь называют, боггарта, показывали третьему курсу уже на первом уроке. Возможно ли за такой короткий срок нажить себе врага? В лице своего коллеги, который работал до тебя в этом заведении и будет с тобой существовать бок о бок до конца года. Или же это был просто необдуманный поступок, который, опять-таки, для обычно очень тактичного и тщательно подбирающего слова Люпина был не свойственен. А что же тогда свойственно?

Перед глазами стояло смутившееся лицо Люпина, как когда они работали с ее конспектами и пили чай. В ушах же звучал подслушанный голос незнакомки.

Новый учитель подсказал…

Девушка скривилась, будто ей скормили пузырек тошнотворно-сладкой солодки вместо обещанного варенья. И запить не дали.

— Пойду! Повинюсь, покаюсь!... Шутки у вас не людские!* — заливисто запричитало радио, будто бы умоляя, чтобы ему сбавили громкость, но Дерн даже не дернулась.

* * *

Нечеловеческими силами выпихнув себя из кабинета, Натали медленно потянулась на завтрак. Она вышла как можно раньше в надежде поскорее расправиться с едой и поменьше светить осунувшимся лицом и опухшими красными от недосыпа глазами перед всей школой. Внутренние призывы о социализации ушли куда-то на дальний план, стоило только договориться с совестью и сойтись с ней на том, что сейчас для Дерн покинуть пределы своего кабинета — уже подвиг, сравнимый с каким-то из Геракловых. Сейчас для личной отчетности нужно было отметиться в Большом зале, тем самым дать понять главным образом коллегам, что она не замуровала себя где-то в застенках своей спальни книгами, что-то положить в рот и избавиться на какое-то время от болезненной тошноты — еще одного подарка бессонницы, от которого уже не получалось отделаться пустым чаем.

Вынырнув как обычно из пыльного бокового проема, девушка бегло огляделась. За преподавательским столом обнаружилась только Спраут, не спеша потягивающая крепкий черный чай. Она тут же обернулась на скрип двери за спиной, ее глаза радостно заблестели при виде Дерн. Чашка тут же была отставлена в сторону.

— Доброго утра… дорогая! — декан на секунду запнулась, уловив отрешенное выражение на бледном лице Натали, но только на мгновение. Девушка подняла на Спраут пустые потемневшие глаза, и в них тепло заблестело что-то живое. Дерн устало опустилась на свой стул, качнув металлической цепочкой очков.

— И вам доброго утра, — девушка рассеянно кивнула в ответ. Дальний уголок сознания, не терявший надежды все же как-то заставить весь остальной разум влиться в коллектив, казалось, аплодировал стоя и благодарил Провидение за то, что Оно было так благосклонно к его хозяйке и ниспослало в ее ближайшее окружение профессора Травологии. — Извините…

— Мерлин, да за что извиняться? Как ты себя чувствуешь? — женщина, не переставая говорить, потянулась едва ли не через весь стол за небольшой металлической кастрюлькой и, ухватив ее за одну из ручек, по-хозяйски подставила к себе поближе. Внутри была еще дымящаяся сладковатым ванильным парком каша, два щедрых черпака которой тут же оказались в тарелке Натали. Согласия последней, разумеется, никто не спрашивал. — А впрочем можешь ничего не говорить, лучше попробуй, сегодня овсянка просто бесподобна.

Дерн, поблагодарив Спраут, уставилась на горку каши, очень неспешно растекавшуюся по тарелке. Пахло действительно вкусно.

— Мы с тобой как-то не общались в последнее время, рассказывай, как твои успехи? Не обращай внимания, нас оттуда не слышно, — женщина заговорщически качнула головой в сторону нескольких детей, сидевших в дальнем конце зала рядом со входом и сонно жевавших что-то вроде тостов. Натали нерешительно отправила дрожащую первую ложку овсянки в рот и проглотила вместе с болезненным комком тоски, подкатившим к самому горлу. Зубы нещадно прикусили щеку изнутри, пока не стало слишком поздно.

В голове судорожно заметались и запутались мысли. Мысли об изнуряющей бессоннице, постоянных ночных кошмарах, все как один состоящих из нарезок ее собственных воспоминаний, не прекращающихся с середины августа, за исключением только одного — призванного ритуалом. Мысли о родителях, Лизе, вести от которой будут неизвестно когда, потому что никто, кроме начальства подруги, не знает, когда они выйдут из изоляции. О газетах с родины, которые все не приходят, о зеленой дуре гибискуса, своим внешним видом пугающей почти так же, как и свойством. О застопорившейся работе над учебником, о странных слухах про Люпина. Каждая из них давила и приносила боль, будто они все скопом бились о внутреннюю стенку черепа, слепо ища выход через рот и вынуждая девушку их наконец озвучить, выговориться и облегчить жизнь. Но это было бы абсолютно бестактно и совершенно несправедливо по отношению к коллеге. Поэтому следовало придушить еще в зародыше истерические позывы, в последнее все чаще норовящие выйти из-под контроля на глазах у других.

Терпи.

— Все хорошо. Детей немного, но все замечательные, — начала девушка, стараясь поменьше смотреть на декана и как можно непринужденнее запихивать в себя завтрак, благо тот не сопротивлялся и, на удивление, обратно не просился, вопреки недавней тошноте. Да и в целом был очень вкусным. — В Хогвартсе все ученики очень старательные.

Помона не глядя подлила себе чай, не забыв при этом наполнить и чашку Дерн. Но вдруг декан с озадаченным видом обернулась на столы, начавшие шуметь студентами. Натали бегло оглядела зал:

— Ковачей еще нет?

— Я не удивлюсь, если они вообще не спустятся после вчерашнего. Бедные дети.

Овсянка во рту стала горькой.

Спраут была права. Сообщать о смерти любимца гневной тирадой, упакованной в алый, вопящий во всеуслышание конверт — так поступать с детьми было слишком жестоко. Ни капли жалости, не говоря уже о каком-то подобии утешения. Неудивительно, что они держатся особняком ото всех: им просто не показали, что можно доверять другим. Да и как этому научиться, у кого, если родители — самые близкие люди — ставят в укор смерть собаки, будто они повинны в ней и вообще подстроили все специально. Смерть — в принципе очень своенравная особа, ей глубоко плевать на время и обстоятельства. Человек же, тем более дети, тем более дети, запертые на целые десять месяцев в школе, не в силах что-либо сделать с этим фактом, только принять как должное. Все поправимо, кроме смерти. И если есть хотя бы тень возможности что-то поправить, то попытка — всяко лучше бездействия.

— Профессор, я прошу прощения, — Натали отложила ложку. — У вас сегодня есть занятия с четвертым курсом?

— Да, а что? — Спраут непонимающе перевела взгляд на бликнувшую очками Дерн.

— Скажите, Ковачи вам сегодня очень нужны? Если они вообще спустятся, конечно…

* * *

Усталый взгляд медленно бродил по большому письменному столу, пока не наткнулся на приготовленные к следующему уроку конспекты, под которыми, беспомощно высунув узорчатый уголок, покоился документ с подписями студентов, нещадно заваленный кучей макулатуры. Вытащив несчастный пергамент, едва не развалив гору, Натали снова всмотрелась в столбец фамилий. В самом верху скромного списка двумя замысловатыми клубками повилики переплетались друг с другом две почти идентичные подписи детей-венгров. Миклош и Эва. Они всегда и везде появлялись и существовали именно в таком порядке. Мальчик неизменно был первым: входил в любое помещение, начинал разговор, поднимал руку, действовал — пробивал путь для более кроткой и тихой сестры. И в то же время они были неотделимы друг от друга. Это было довольно просто понять, достаточно взглянуть на них — две черешни на одной веточке, те, что дети обычно вешают на уши, как сережки: две разных, но растущих из одного места. Оторвешь одну — обязательно пострадает другая. Или даже засохнет.

Руки нервно отложили в сторону документ и нетерпеливо постучали по столешнице ногтями в каком-то странном ритме. Травология у четверокурсников уже шла полным ходом, однако в кабинете ритуалистики Дерн все еще пребывала в одиночестве. Возможно, близнецы добирались от дальних теплиц через всю школу. Их мог задержать какой-то встречный преподаватель. Или завхоз. Или дети вообще пропустили сегодняшние уроки. Эту неопределенность могло решить только время, сейчас тянувшееся предательски медленно.

В дверь скромно постучали, после чего в проеме показалась черная макушка Миклоша:

— Добрый день, профессор. Можно?

Натали, стараясь скрыть излишнюю нервозность, приветственно поднялась со своего места и одобрительно кивнула. Ссутулившаяся мрачная фигура Ковача зашла в кабинет, за ним бесшумной тенью проскользнула Эва.

— Вы хотели нас видеть? Профессор Спраут сказала, что вам нужна помощь, — бесцветный голос Миклоша звучал абсолютно неестественно. Для, к примеру, третьекурсницы Мун — тихой девочки с непроницаемым лицом — привыкшей разговаривать подобным образом и в обычной жизни, с подругами, это было в порядке вещей, но не для обычно эмоционального мальчика с Рейвенкло, никогда не лезущего за словом в карман.

— Да. Нужно перебрать вот те стопки книг и рассортировать по темам и полкам. У меня сейчас заняты руки, а это срочное дело. Справитесь? — Натали, присев на корточки, демонстративно выудила из ящика стопку каких-то бумаг и громко хлопнула ими о стол, после чего выпрямилась и посмотрела на детей поверх сползших на кончик носа очков. Близнецы без слов направились с груде литературы в конце кабинета.

Работа в школе при всех ее недостатках имеет все же и кое-какие достоинства. Одно из них — волей-неволей учишься делать несколько дел одновременно и думать несколько мыслей сразу. А с опытом еще периодически начинает казаться, что тело внезапно выращивает еще один глаз не то на затылке, не то где-то сбоку. Возиться с бумагами и параллельно давать указания помощникам: что и куда поставить, на какую полку, в какое место — было нетрудно. Стопка срочных документов быстро растаяла, а книги, с которым разбирались Ковачи, оперативно перекочевали в шкаф, на свое постоянное место жительство.

Натали взглянула на часы. До конца урока еще оставалась львиная доля времени, хотя она и рассчитывала, что дети быстро разделаются с работой и еще останется около пятнадцати минут.

— Профессор, вам еще что-то нужно? — Миклош немного оживился, но все еще был изрядно помят, не говоря уже об Эве, которая больше походила на призрака.

Дерн задумчиво снова посмотрела на время, что-то прикидывая в уме:

— Вы быстро справились… Раз так…

После короткого взмаха белесой палочкой на ближайшей первой парте оказались небольшой дымящийся паром белесый чайничек с черной макушкой крышки, три чашки на темно-синих шерстяных подставках и самым наглым образом утащенный под шумок с завтрака некрупный, разящий корицей кругляш яблочного пирога, еще в первый день пребывания в школе понравившегося Дерн.

— Не отпускать же вас бродить по школе. Может, составите мне компанию?

Близнецы непонимающе переглянулись и, кисло пожав плечами, устало сели за накрытый стол. Натали опустилась на стул напротив них, разлила чай и принялась разрезать пирог. По комнате медленно пополз горьковатый запах заваренной мяты вперемешку с пироговой корицей. Поить детей своими успокоительными девушка не решилась, хотя такая мысль все же несколько раз посещала ее голову. Но, побоявшись и не решив рисковать, она все-таки подмешала в чай обыкновенную аптечную мяту, несколько темно-зеленых коробочек которой покоились на дне уже убранного чемодана. Они ей пока не были нужны: Лиза ее обеспечила своим сбором, куда более действенным, нежели обыкновенная сушеная садовая травка, а вот детям сейчас самое то.

— Когда я только приехала в Хогвартс, это было первое, что я здесь попробовала. Очень похоже на то, что готовила дома мама, держите, — Натали протянула сразу обоим близнецам по тарелке с крупным куском пирога и маленькими вилками.

Миклош, принимая сладкое, про себя выдавил “спасибо” и неловко продолжил:

— Ваша мама готовила пироги?

— Да, чаще бабушка, но этот похож именно на мамин. Мне иногда очень ее не хватает, — Натали сделала паузу, потянув горячий чай из кружки, и продолжила уже чуть тише. — А вы не скучаете по дому?

Мальчик, до этого лениво ковырявший выпечку, начал со злостью кромсать печеное тесто и давить податливые яблоки в кашу.

— Нет. Мы вообще не хотели переезжать. Наш дом остался там, в Пече. Но можно подумать, нас кто-то спрашивал. Как можно скучать по людям, которым ты нужен только для вида самой лучшей в мире семьи?

— Тяжело вам приходится, — Дерн оставалось только вздохнуть, чтобы перебить паузу в и без того неловком разговоре.

Спустя минуту Миклош снова неожиданно подал голос:

— Как закончим школу, так сразу вернемся в Венгрию.

— А родители? — спокойно и тихо спросила Натали.

— А что они? Пусть живут, как хотят. Вот уедем, и никто их больше позорить не будет.

В помещении снова повисла гнетущая тишина, иногда нарушаемая звяканьем металлической вилочки Миклоша о керамическое блюдце — мальчик, хмуро витая в своих мыслях, растерзал пирог и теперь медленно его жевал. Эва за все время их крайне странной беседы так и не притронулась ни к чаю, ни к тарелке, а только сидела повесив голову. Натали надеялась, что в какой-то момент и она нет-нет, но присоединится, выговорится, и ей хоть немного полегчает.

Пауза затянулась, нужно было как-то еще раз попробовать их разболтать, но в голове только отдавалось эхом бряцание столовых приборов. Вся надежда была на Миклоша, что тот так или иначе втянет сестру.

Видя, что все без толку, Натали решила идти ва-банк.

— Она болела? Ваша собака…

Эва едва заметно вздрогнула, а мальчик на мгновение замер. Но после все же нашелся, что ответить:

— Да, давно. Мы хотели отвезти ее к магловскому врачу на каникулах, копили деньги… Она ведь была нам как член семьи… А теперь… Какой во всем этом смысл… Мы ведь позорим…

Девушка медленно обвела глазами стол и нервно сглотнула, обнимая ладонями стенки своей чашки. Слова Миклоша звучали слишком уж знакомо.

— У нас дома… Жил Дымок. Бабушка его принесла еще котенком. Он был мне другом все мое детство. Это был самый ласковый и самый умный кот. Он знал, когда отец уходит на работу и когда возвращается, знал, что как только за его хозяином закроется калитка, мы с мамой его обязательно пустим в дом. Он ловил мышей, рыбу и очень меня любил. А когда постарел, даже отец проникся к нему… Уважением? Как-то даже помог отбиться от соседских котов. Один раз летом я вернулась домой, но Дымок меня не встретил как обычно. Я сказала об этом маме. Она ответила, что отец его выкинул на мусорку. Оказалось, что он умер. И его просто выбросили, даже не похоронив. Я проплакала весь день. Мои родители ничего плохого в этом не увидели…

Натали прервалась, когда услышала всхлип. Подняв глаза, она только сейчас заметила зареванное лицо девочки напротив. Видимо, Эва долго держалась, чтобы не издать ни звука: сахарная пудра на ее нетронутом пироге почти везде размокла от падающих слез. Миклош тепло обнял уже в голос заплакавшую сестру, и та зарылась носом в его мантию.

Внутри что-то задрожало. Девушка уже пожалела, что затронула эту тему и вообще обо всей этой затее с беседой по душам. Может быть, они только успокоились, только-только смирились, переварили все события, а она полезла не в свое дело и надавила на больное, хотя никто ее об этом не просил.

Между тем девочка плакала. Плакала куда громче, чем вчера в зале, навзрыд. Миклош, обнимал и слегка покачивал ее, успокаивая. Натали же беспомощно сидела напротив, опустив руки на колени. Потихоньку Эва затихала, плечи дрожали все меньше, дыхание постепенно выравнивалось. Наконец брат отпустил ее и заглянул в красное и опухшее от слез лицо, которое девочка тут же опустила, зашторившись волосами. Девушка взмахом палочки опустошила ее чашку от успевшего уже остыть чая и налила туда свежего.

— Эва, держи, — девочка скорее по инерции приняла кружку и еще немного дрожа припала к ней. Миклош не сводил с сестры обеспокоенных глаз, пока она едва ли не залпом поглощала теплый чай. Когда в чашке осталось чуть меньше половины, девочка поставила посуду на стол и пустыми уставшими глазами уставилась на остатки.

— Все мы… здесь временно, — едва слышно прошептала Натали, так, чтобы только близнецы ее и услышали, хотя кроме них троих в помещении больше никого не было. — Мы здесь только гости. И не можем ничего сделать для тех, кто нас покинул. Им сейчас намного легче: у них теперь ничего не болит, им не страшно. Они все видят, все про нас знают и очень, очень нас любят, какие бы ни были между вами раньше отношения. Поэтому если мы их будем помнить, они будут рады. Это единственное, что мы можем теперь для них сделать.

Мальчик перевел взгляд с Эвы куда-то на стол. Девочка молча смотрела вниз, где стояла полупустая темно-синяя чашка. После пары минут молчания она сипло и бесцветно произнесла первые за сегодня слова:

— У вас очень вкусный чай. Спасибо.

Когда за Ковачами закрылась дверь, Натали уронила голову на руки и закрыла лицо ладонями. Перед ней все еще был накрыт стол на троих. Один кусок пирога почти полностью съеден, остальное же размазано кашей по тарелке. Еще один стоял нетронутым, покрытый мокрой и теперь солоноватой корочкой пудры, начавшей уже подсыхать. И ее тарелка. Но девушка чувствовала, что ни куска в рот взять не сможет. В коридоре где-то вдалеке звенел звонок на перемену. Надо было начинать прибирать кабинет, но профессор все еще сидела без движения.

У вас очень вкусный чай. Спасибо.

Это был полный провал.

* * *

На обеде Дерн снова перебилась чаем. Разговор с близнецами все еще комом стоял в горле, а отсутствие последних в Большом зале только подтверждало догадку Натали. Она сделала только хуже и довела ребенка до истерики.

Не успела девушка войти в зал, ее тут же повлекла к себе взволнованная Спраут. На ее молчаливый вопрос о том, как все прошло, девушка только рассеянно покачала головой. Привычные огоньки в глазах декана тут же погасли, и женщина помрачнела.

— Ничего, я верю, ты попыталась. Это хорошо, — как ни странно утешительный тон Помоны совсем не утешал. — Я с ними потом еще сама поговорю.

Натали опустила лицо, прикрывая челкой играющие желваки и нездоровые пятна на щеках, поселившиеся уже практически насовсем. В голове раз за разом прокручивался неудавшийся разговор.

Что она сделала не так? Что же нужно было им сказать, как подбодрить? Все же именно они всегда придавали ей капельку уверенности в том, что она здесь, в этой школе, не напрасно, что действительно она нужна. А теперь, когда появилась возможность отдать этот долг и поддержать их, Дерн снова напортачила.

— Дорогая, это твоя сова?

Спраут слегка тронула девушку за плечо. Натали резко вынырнула из своих мыслей и посмотрела вверх. Над ними кружил Шурик, неся в лапах темный, обвязанный наспех какой-то лохматой бечевкой тубус, который тут же упал в руки Дерн. Сыч, сбросив поклажу, порхнул к высокой спинке стула хозяйки и умостился на ней, будто почуяв, что это место сделали специально для него.

Девушка непонимающе покрутила посылку. Мелкая убористая надпись на крышке настоятельно требовала после получения бумаг вернуть тубус сове, дабы та отнесла его восвояси, предположительно в ближайшее отделение почты. Сняв колпак, Натали вытащила содержимое и тут же вздрогнула, увидев газеты с русскими заголовками. Поверх всего лежала небольшая записка:

“Уважаемая мисс Натали Дерн,

Годовая подписка на запрошенные вами издания успешно оформлена. При желании ее продлить или же прекратить просьба обратиться в ближайшее почтовое отделение (д. Хогсмид). Будьте внимательны, в случае прекращения потраченные средства возврату не подлежат.

P.S. Просим при получении корреспонденции отправлять тубус обратно с совой.

С уважением, работник почты Питер В.”

Отложив бумажку, Натали схватилась за подшивки газет. На удивление пришли все четыре. “Ежедневный Пророк” был практически сразу откинут в сторону — местные новости ее не так интересовали. Оперативно разрезав чистым обеденным ножом листы, девушка хотела бегло пробежаться по заголовкам, дабы убедиться, что на родине все спокойно, а потом уже, после обеда, вернуться к себе в комнату и неспешно ознакомиться. Но ее взгляд застыл прямо на первой полосе. Края “Известий”, как и руки, с силой сжавшие страницы газеты, сильно затряслись.

“Переворот, опять переворот” — гласил большой заголовок на первой странице. Мысль о том, чтобы отложить чтение на потом, была сразу же забыта. В несколько минут буквально пожрав глазами первую газету, Натали принялась дрожащим ножом кромсать вторую, сильно надорвав листы в нескольких местах. Еще одно магловское издание куда больше сгущало краски и, не стесняясь, во всю пропагандировало “очнуться” и “окончить беспредел”. Только МосМагВестник угрожающе молчал о политической ситуации. Для него это было очень странно, учитывая то, насколько часто волшебников использовали по поводу и без и как агрессивно среди них велась агитационная деятельность. Страницы пестрели только бытовой нелепицей: сокращением численности домовых в связи с урбанизацией, защитами научных работ на безумно важные темы, открытием нового питомника для сов где-то под Тулой и прочей чепухой, просто абсурдной на фоне ситуации в стране.

Натали вернулась к первым газетам. Чем больше она понимала, к чему все идет, тем белее становилось ее лицо. Больше всего пугал факт, что ее родители сейчас как раз отсиживались где-то в подмосковье. Они планировали вернуться домой только к концу октября. А теперь, когда они находятся недалеко от столицы, все ли с ними будет в порядке? Хватит ли у мамы сил удержать ее импульсивного отца от глупостей? Если в прошлый раз у них с Лизой получилось отговорить его, уже собравшего чемоданы, от того, чтобы выйти на улицы, “помочь другим проснуться” и “вершить правое дело”, то хватит ли теперь сил у матери? Отец никогда не отличался холодным рассудком и всегда был эмоциональным. А самое главное — привыкшим верить всему, что крутили по отвратительно шипящему магловскому рогатому ящику. И это было страшно.

— Профессор Дерн, — девушка, дернувшись от неожиданности, рассеянно подняла голову на подошедшую Макгонагалл. Последняя хотела было что-то сурово сказать, но увидев потерянное лицо девушки, смягчилась. — После обеда зайдите в учительскую.

— Д-да, хорошо, — Натали кивнула уходящей женщине и на автомате сгребла корреспонденцию в какое-то подобие стопки. Шура, все еще сидевший на спинке стула, засуетился, чуя беспокойство хозяйки. Но привычно цапнуть ее за руку он не успел, потому что ему всучили пустой тубус из-под газет и совиное печенье, выуженное из черного рукава. Раздосадованный, сыч вспорхнул к потолку.

* * *

Прижимая к груди газеты и свой журнал, и без того нескладная, а теперь еще и будто скукожившаяся фигура в черном большими шагами двигалась по направлению к учительской. По пустому коридору — многие ученики все еще были в Большом зале — приглушенным эхом разносился только звук шагов. В учительской на первый взгляд тоже было пусто. Натали прикрыла за собой дверь, щелкнув замком. На звук из-за книжных стеллажей выплыла заместитель директора, к которой уже успела вернуться ее привычная холодность.

— Сюда, профессор.

Она поманила девушку куда-то обратно за стеллажи к, по всей видимости, своему столу, в центре которого лежал увесистый раскрытый фолиант в кожаном переплете, пестрящий тонкими ленточками закладок. Указав на журнал, Минерва вернулась за стол.

— Вы в Колдовстворце, я надеюсь, вели что-то подобное. Это ваши страницы, для простоты мы пользуемся закладками. Ваша — оливковая. Напротив фамилий учащихся должна стоять отметка о посещении или о неявке. Заполнять не реже двух раз в неделю. Разумеется, вы ведете учет только вашей дисциплины, — Макгонагалл демонстративно полистала журнал, внимательно следя за реакцией Дерн. Судя по тону, она ее не устроила.

Натали кивнула и хотела было что-то спросить, как заместитель внезапно сменила тему.

— Мне хотелось бы с вами еще кое-что обсудить, — ее очки опасно сверкнули. — Понимаю, переезд вам дался с трудом, вы еще здесь обживаетесь. Но тем не менее я попрошу вас не забывать о том, что вы теперь преподаватель Хогвартса, не Колдовстворца. Мне неизвестно, как осуществлялось преподавание в… — она запнулась. — В России… Но в этой школе не принято забирать детей с занятий по первой прихоти. Возможно, вы хотели как лучше, я понимаю. Но у них есть деканы факультетов, к которым дети всегда могут обратиться. Вы — обыкновенный преподаватель. Не берите на себя слишком много, — женщина снова внимательно посмотрела на Натали поверх очков. — Я очень надеюсь, что вы меня услышали, миз Дерн.

Она встала со своего места, подвинув к девушке свое перо и чернильницу. Тихо шелестя мантией, заместитель директора обошла стол:

— Можете заполнять журнал. Как закончите, оставьте все на своих местах, — попрощавшись таким образом, она вышла из учительской.

Натали села. К горлу подкатывал горький комок, не то рвоты, не то обиды. Ей не раз говорили, что в ее голове живут тараканы. И кажется, один из них, чего-то испугавшись и решив на всякий случай перестраховаться, щелкнул воображаемый рубильник, стерев все эмоции с ее лица. Но только с лица. Перо, дрожа и чудом не ставя кляксы на пергаменте журнала, медленно, но верно заполняло документ. Обычно монотонная работа хорошо отвлекала девушку от навязчивых мыслей. Однако сейчас внутренний котелок постепенно закипал.

В попытке успокоиться Натали взглянула в окно, за которым стояла на редкость замечательная погода. Создавалось ощущение, что осень будто бы вспомнила, что еще не отпустила промозглой Англии все положенные ей теплые деньки, вернулась и устроила настоящее бабье лето, пусть и запоздалое. Пронзительно-голубое шотландское небо до самого горизонта оставалось чистым, не замаранным ни единым облаком, и упиралось в ярко-рыжую после недавних холодов траву, покрывавшую пологие холмы вокруг школы. Жаль только, что листва с деревьев практически полностью облетела, и те стояли голыми, как почерневшие кости обглоданной рыбины. Но даже такой красивый пейзаж, прямо просивший выйти на улицу и подышать свежим воздухом после всей бумажной волокиты, не отвлекал от бурлящих внутри мыслей.

Как только начало казаться, что все налаживается, девушку будто спустили на землю и учтиво напомнили, что есть вещи, которые от нее не зависят, в которые она не может вмешаться, как бы ни хотела. Но и обратное тоже верно: если она может что-то для кого-то сделать, то не должна. Это не входит в ее обязанности. Это ее не касается.

Тогда что же касается?

Но в этой школе не принято…

Тогда что же принято? Пускать все на самотек и закрывать глаза?

Гениально, скажи?!

У вас очень вкусный чай. Спасибо.

Мы же шутим!

— Профессор Дерн? Добрый день, не ожидал вас здесь увидеть.

Резко обернувшись, девушка увидела за своей спиной озадаченное расчерченное шрамами лицо Профессора Люпина. По всей видимости, она не заметила, как он вошел в помещение. Натали молча развернулась к столу, ставя последние подписи и чувствуя, как ее начинает колотить.

— У вас что-то случилось?

— Ничего, заканчиваю заполнять журнал и возвращаюсь в свой кабинет.

— Вам помочь? — мужчина сделал пару шагов к ней.

— Нет, спасибо.

Дерн громко и красноречиво стукнула краем стопки своих бумаг о стол, про себя молясь всевышнему, чтобы обычно эмпатичный Люпин почувствовал, что ее лучше сейчас не трогать.

— У вас точно случилось что-то… Может, выпьем? Вам определенно нужно выпустить пар. У меня где-то была очень хорошая медовуха…

Но мужчина не почувствовал и продолжил тыкать расспросами в из без того трещавшую по швам вазу, сейчас больше похожую на кипящий котелок, которому никто так и не сказал “горшочек, не вари”. И горшочек варил все больше, не в силах остановиться.

— Выпустить пар? Как третьекурснику на боггарте?..

— О… Вы про Лонгботтома? По-моему, у него замечательно получилось, очень забавный боггарт! — Люпин беззаботно хохотнул. — У его бабушки просто отменный гардероб!.. Мисс Дерн, с вами все в порядке? Вы очень бледная…

И, не выдержав, горшочек-ваза разлетелся.

— У меня все в полном порядке. Это что-то с вами, если вы настаиваете, — не дав договорить, прорычала Натали, едва не срываясь на кошмарный акцент, все это время старательно сдерживаемый. Девушка резко развернулась, испепеляюще глядя в глаза Люпину поверх сползших очков. — Я считала вас порядочным человеком. Но, видимо, ошиблась.

Мужчина непонимающе вскинул брови:

— Не понимаю, о чем вы…

Дерн встала, отодвинулась от столешницы и ошарашенно распахнула покрасневшие глаза, стараясь держать свое негодование в руках, после чего опустила голову, скрыв под челкой лицо.

— Я понимаю, что в чужой монастырь со своим уставом не ходят, что не мне, двадцати-с-чем-то-летней пигалице-иностранке, поучать людей старше меня, как вести себя и прочее… — она резко подняла глаза. — Но, скажите мне, по-вашему, унижать своего коллегу перед учащимися — это приемлемо?

— Если вы о профессоре Снейпе, то это была обыкновенная шалость, не больше, не стоит это воспринимать так близко к сердцу, — поняв, о чем идет речь, Люпин облегченно выдохнул, и даже его щеки немного посветлели. — А Лонгботтому действительно не мешало выпустить пар.

Мы же шутим!

Внутри у девушки все внезапно похолодело.

— То есть вы считаете нор-рмальным сексистские унижения взрослых публичных людей перед толпой тр-ринадцатилетних подростков, только вошедших в пубертат? Толпой, которая не умеет дер-ржать язык за зубами, но даже не в этом дело, — цепочка на круглых очках вздрогнула. — Хотя нет, и в этом тоже. Дискр-редитир-ровать своего коллегу и впутывать в это учащихся… Вы в своем уме?

Натали уже не хмурилась. Она исподлобья смотрела прямо в глаза. Мужчина напротив не выдержал и отвел взгляд в сторону от человека, который все еще внешне как две капли походил на тихоню, не так давно на этом же месте сжимавшую дрожащими руками бокал с вином, но только внешне.

Дерн словно не своим голосом продолжала:

— Вы в этих стенах будете запер-рты ближайшие десять месяцев. Вдумайтесь, десять. Пр-рактически год. В одних стенах с человеком, котор-рого так отвр-ратительно унизили.

— Это же дети, они быстро все забудут, не берите в голову.

— Вы в этом увер-рены? А в вашу голову никогда не закр-радывалась мысль, что иногда и взр-рослым нужна защита от детей?

Девушка сделала шаг вперед, не отрывая глаз от Люпина, нарушая даже свое любимое “пионерское расстояние” и незыблемое ранее для нее правило не грубить ни при каких обстоятельствах. Она слишком часто видела итоги таких шуток. Ее голос стал громче и полностью исказился от невозможно каркающего акцента:

— Я видела, как пер-рвокур-рсник выбил тр-ри зуба пер-рсоналу школы. Как втор-рокур-рсница пыталась отр-равить дир-ректор-ра. Как нового учителя доводили до истер-рик пр-росто так и как потом его освистывали, когда он шел по кор-ридор-ру. Как дети лгали р-родителям в глаза, чтобы избавиться от неугодных. Как дети заливали учительский стол водой и высмар-ркивались в полы одежд. Дети забудут? О, нет, пр-рофессор-р. Они бывают кр-райне жестокими, вне зависимости о того, англичане они или нет, и только такие же учителя, твои коллеги, иногда становятся единственной поддер-ржкой. Знаете, почему коллектив Колдовствор-рца недавно стал полностью женским? Моего др-руга гр-рязно оклеветала шестикур-рсница из-за плохих отметок, и ему пришлось уехать. Пр-росто так. А вы, в свою очер-редь, узаконили ненависть к коллеге и сделали это нор-рмой для всей школы. Даю голову на отсечение, что если бы не вы, студент бы не посмел пр-ревр-ратить боггар-рта таким обр-разом. У него бы не хватило ни фантазии, ни духу.

Натали на секунду смолкла и продолжила уже тише:

— Скажите, если я вам пер-рейду дор-рогу, вы и надо мной так пошалите? Наколдуете мне одежду чьего-то деда? Или вообще р-разденете догола? Нет, вы — хуже, чем дети. Вы — взрослый человек — делаете все за спиной чужими р-руками. В лицо что-то сказать вы тр-русите и пр-рикр-рываетесь шалостями.

…шутим!

Натали махнула палочкой, поднимая магией в воздух кипы бумаг и резко обошла профессора ЗОТИ. С силой открыв дверь, она развернулась и в последний раз с презрением взглянула на Люпина.

— Вы отвр-ратительны.

С остервенением захлопывая за собой дверь, Дерн вдруг почувствовала, что в кого-то влетела. Пробубнив на автомате слова извинения, она, не глядя, направила чудом не рассыпавшуюся стопку в свой кабинет и широким быстрым шагом направилась следом.

Примечания:

* — Сказ про то, как царь Петр арапа женил (1976 г.)