Помоги мне все исправить (джен)

Маршрутка остановилась у ворот кладбища Сайпресс Хиллз и, фыркнув выхлопными газами, растворилась в сгущающихся сумерках.

Питер остался один на один с тишиной, которую нарушал лишь шелест редких осенних листьев под ногами да отдаленный гул большого города, казавшийся сейчас чем-то нереальным, далеким, как другая жизнь. Он шагнул за ворота, оставляя позади этот далекий гул и погружаясь в стылое, гнетущее объятие кладбища.

Октябрьский вечер окутывал землю промозглой сыростью. Низкие, тяжелые облака висели над городом, роняя мелкую, противную морось, которая оседала на волосах и одежде, пробирая до костей. Туман, плотный и вязкий, стелился по земле, скрывая в своей молочной пелене дальние ряды надгробий, превращая знакомый ландшафт в призрачное, ирреальное пространство.

Парень двинулся вперед, хромая, почти не чувствуя боли — её заглушало всепоглощающее оцепенение, странная, ватная пустота внутри. Рана на животе, снова открывшаяся во время безрассудного побега, пульсировала тупыми толчками, толстовка под пальцами была липкой и влажной от крови, но он упрямо игнорировал это. Была цель. Единственная точка опоры в этом рушащемся мире — найти её. Найти место, где покоилась та, чья утрата стала для него незаживающей раной, точкой невозврата.

Он брел между могил, почти не разбирая дороги. Покосившиеся кресты, обветшалые каменные плиты, покрытые мхом, выцветшие пластиковые цветы на мокрой земле — все это сливалось в единый серый, унылый фон. Редкие посетители, бредущие в тумане, казались бесплотными тенями, призраками из другого мира, и Питер старался не встречаться с ними взглядом, боясь, что их реальность окончательно разрушит его собственную, хрупкую.

Каждый шаг давался с трудом. Изнеможение накатывало волнами, сознание мутилось, звуки внешнего мира — шорох гравия, скрип старых деревьев, плач ветра — доносились словно сквозь толщу воды. Но он шел. Упрямо, механически, ведомый лишь одним образом, одним именем, выжженным в его памяти. Он знал это место. Он помнил каждый поворот, каждую тропинку. Он должен был её найти. Участок C, ряд 14, место 8.

Координаты, въевшиеся в подкорку.

Он свернул на знакомую, выложенную потрескавшимися плитами аллею. Сердце гулко ухнуло и болезненно сжалось, словно в ледяных тисках предчувствия. Он узнал это место мгновенно, даже сквозь пелену тумана и собственного помутненного сознания. Вот он, старый раскидистый дуб, чьи голые осенние ветви царапали низкое серое небо. А вот и он — ряд невысоких, одинаковых серых надгробий, призрачно выступающих из молочной дымки.

Ряд 14.

Он почти на месте.

Дыхание перехватило, застряло где-то в горле сухим комком. Ноги стали тяжелыми, непослушными, но он заставил себя идти вперед, к этому ряду камней, хранящих имена и даты чужих жизней и одной — самой важной — его собственной утраты. Воспоминания, которые он так старательно гнал от себя, нахлынули с новой силой: вот он здесь, в другой день, под другим небом, кладет на свежий холмик белые лилии…

Питер резко остановился, когда подошел почти вплотную. Он тяжело дышал, сгорбившись, упираясь руками в колени. Воздух обжигал легкие, а рана в боку отозвалась острой вспышкой боли. Он заставил себя выпрямиться. Взгляд, мутный от усталости и подступающих слез, впился в знакомую линию серых плит, теряющуюся в тумане. Он стоял на том самом месте. Здесь. Должно быть здесь.

Он заставил себя посмотреть внимательно, заставил глаза сфокусироваться сквозь пелену мороси и собственного отчаяния. Он начал считать плиты, скользя взглядом по влажному, холодному камню, по высеченным на нем именам и датам, которые сейчас не имели для него никакого значения.

Раз…

Два…

Сердце колотилось о ребра, отдаваясь пульсацией в висках.

Семь…

Пальцы непроизвольно сжались в кулаки.

Восемь…

Вот оно. Место номер восемь. Его взгляд замер на этом конкретном участке земли, лихорадочно ища знакомую плиту, знакомое имя… Но там ничего не было.

Он моргнул, не веря своим глазам, пытаясь прогнать туман или какой-то обман зрения, застилающий взгляд. Снова всмотрелся в точку между седьмой и — да, точно — девятой плитой. Пусто. Там, где по всем его воспоминаниям, по всей логике его разбитой жизни, должна была стоять аккуратная гранитная плита с именем «Мэй Паркер», теперь зеленела обычная, ничем не примечательная трава, чуть припорошенная мокрыми опавшими листьями.

Нет. Этого не может быть. Ошибка. Он ошибся рядом? Или сектором?

Паника начала медленно подступать, ледяными пальцами сжимая горло. Питер метнулся к соседней плите, вчитываясь в незнакомое имя. Потом к следующей. Его движения становились все более хаотичными, лихорадочными. Он почти бежал вдоль ряда, шарящими по плитам глазами, дрожащими пальцами касаясь холодного камня. Но её имени нигде не было.

— Нет… нет, нет, нет… — сорвалось с его губ тихим, сдавленным шепотом.

Он вернулся на то самое место. Участок C, ряд 14… Место 8. Оно было пустым. Абсолютно пустым.

Питер замер, не отрывая взгляда от этого пустого, ничем не примечательного клочка земли. Он смотрел так пристально, с такой отчаянной концентрацией, словно пытался силой воли, силой своей памяти и своей боли заставить проступить сквозь мокрую траву знакомые очертания гранитной плиты. Он почти физически ощущал ее здесь — холодный камень под пальцами, высеченные буквы имени… Бесполезно.

Трава оставалась просто травой, земля — просто землей.

И тогда, в этой звенящей пустоте, где его горе не находило привычной точки опоры, в сознании эхом отозвался бесстрастный голос Пятницы из медблока Базы:

«Сейчас 2016 год, Питер. 22 октября, если быть точной».

2016 год…

Слово повисло в воздухе, тяжелое, как надгробный камень. Он сначала отмахнулся от него там, на Базе, списав на шок, на ошибку системы. Но сейчас…

2016 год.

Осознание обрушилось не сразу — оно медленно просачивалось в его сознание, как ледяная вода, заполняя все пустоты, замораживая кровь в жилах. Если сейчас 2016-й… то человек, чью могилу он так отчаянно искал…

«…В этом году… Мэй была жива.»

Мысль была настолько чудовищной в своей простоте, настолько противоречащей всему его опыту последних лет, всей его боли, что она буквально выбила почву у него из-под ног. Он оплакивал ее. Он жил с этой утратой. Он нес ее в себе, как незаживающую рану.

А теперь… ее нет? Не потому что ее прах здесь, а потому что ее… смерти… еще не было?

Мир качнулся. Питер пошатнулся, чувствуя, как земля уходит из-под ног. Колени подогнулись сами собой. Он опустился на мокрую, холодную траву — сначала медленно, неуверенно, словно тело отказывалось принимать эту новую, невозможную реальность, а потом резко рухнул, будто невидимые нити, державшие его на ногах, разом оборвались.

Холод от сырой земли пробирал сквозь одежду, но он его почти не чувствовал. Дыхание вырывалось из груди короткими, рваными толчками, переходящими в тихие, судорожные всхлипы, которые он тщетно пытался подавить, зажимая рот рукой.

«Так, стоп… Я что, спятил? Совсем? Это… это не может быть правдой,» — пронеслось в голове, отдаваясь гулом в ушах сквозь шум крови. — «Это какая-то… галлюцинация? Из-за… ну, раны, да? Крови много потерял… Должна быть галлюцинация… Или… О боже. Нет. Я потерялся? Реально потерялся? Не просто… не просто во времени, а… вообще? Где я?! Что происходит?!»

Вопросы бились в висках, как пойманная птица, но ответов не было. Была только эта звенящая пустота внутри и снаружи. Пустое место на кладбище, пустое место в его душе.

Мир перед глазами начал стремительно темнеть. Головокружение усилилось, превращая туманный пейзаж кладбища в размытое, вращающееся пятно. Боль в животе вспыхнула с новой силой, выжигая последние остатки сил. Он попытался подняться, опереться на руки, но тело не слушалось. Бесконечная усталость, накопленная за последние часы, дни, годы… навалилась разом.

Питер завалился на бок, тяжело выдохнув. Последнее, что он увидел перед тем, как сознание окончательно покинуло его — серое, безразличное небо, затянутое плотной пеленой облаков. Он оседал на сырую землю, проваливаясь в спасительную темноту.

Темнота была спасительной. Мягкая, обволакивающая, она гасила боль, стирала мысли, дарила забвение. Но она не могла длиться вечно.

Сначала появился звук — приглушенный, неразборчивый гул, пробивающийся сквозь ватную тишину беспамятства. Затем — ощущение холода, пропитавшего одежду насквозь, сырой земли под щекой и тупой, ноющей боли в боку, которая возвращалась вместе с сознанием.

И свет. Размытое, назойливое пятно света, танцующее перед закрытыми веками, заставляющее их дрогнуть.

— Эй… парень… Ты меня слышишь? — голос был грубоватым, незнакомым, но в нем не было угрозы. Скорее, обеспокоенность.

Свет стал ярче, сфокусировался. Питер с усилием разлепил веки. Луч фонаря ударил по глазам, заставив его зажмуриться и отвернуться.

— Давай, парень, очнись… Ну же.

Легкий, но настойчивый толчок в плечо окончательно выдернул его из вязкой полудремы. Мир хлынул обратно — холодный воздух, запах прелой листвы и мокрой земли, туман, облепивший надгробия призрачными саванами. И лицо. Над ним склонялось лицо мужчины — пожилого, с усталыми глазами и сеткой морщин вокруг них. На нем была простая рабочая куртка, а в руке он держал тот самый фонарь.

Смотритель кладбища? Случайный прохожий, задержавшийся до темноты? Питеру было все равно.

Первая связная мысль, пробившаяся сквозь туман боли и дезориентации, была о ней.

— Где… — язык едва слушался, слова выходили хриплыми, обрывочными. — Где… она…?

Мужчина нахмурился, его фонарь на мгновение замер на лице Питера, высвечивая бледность, синяки и запекшуюся кровь у виска.

— Она? Ты о ком, парень? Здесь никого больше нет. Ты один лежишь.

Питер попытался приподняться на локтях, но тело пронзила острая боль. Он снова упал на землю, хватая ртом воздух. Рука инстинктивно метнулась к боку — толстовка там была темно-мокрой, липкой. Кровь. Рана снова сильно кровоточила.

— Тихо-тихо, лежи, — голос незнакомца стал мягче, тревожнее. Он опустился на одно колено рядом, направляя свет фонаря на темное пятно на одежде Питера. — Матерь божья… Да ты ранен! Серьезно ранен!

Питер смотрел на него расфокусированным взглядом. Ранен? Да. Но это было неважно. Важно было только одно. Могила. Пустое место.

— Её… нет… — прошептал он, и в голосе его зазвучало отчаяние, которое было страшнее любой физической боли. — Её там нет…

— Кого нет? О чём ты вообще?.. — мужчина явно не понимал, но видел перед собой истекающего кровью, дезориентированного подростка. — Слушай, разговоры потом. Тебе срочно надо в больницу. Ты кровью истекаешь, слышишь? Надо вызвать скорую…

Больница.

Слово ударило по нервам, как разряд тока. Больница — это вопросы. Это врачи. Это невозможность объяснить, кто он, откуда, почему 2016 год, почему он выглядит старше своих документов, почему у него огнестрельная рана…

Паника, до этого дремавшая под слоем шока и усталости, взорвалась внутри, сметая все остатки самообладания.

— Нет! — крикнул он, голос сорвался. — Не надо больницу!

Мужчина попытался положить руку ему на плечо, успокоить.

— Парень, успокойся, я помогу…

Но прикосновение стало триггером. Питер резко оттолкнул его руку, вскидываясь на ноги с неожиданной для его состояния силой. Мир качнулся, перед глазами поплыли темные пятна, но адреналин гнал вперед.

— Не трогай меня! — выкрикнул он, отшатываясь назад.

Мужчина опешил от такой реакции, поднялся на ноги, держа фонарь перед собой.

— Эй, ты чего? Я же помочь хочу! Ты ранен, тебе…

Но Питер его уже не слушал. Инстинкт самосохранения, помноженный на дикую панику и отчаянную, иррациональную надежду, кричал одно: бежать. Бежать отсюда. Бежать туда, где должен быть ответ. Туда, где она должна быть. Живая.

Он развернулся и, спотыкаясь, не разбирая дороги, бросился прочь между могил, прочь из этого туманного, призрачного места. Он слышал за спиной удивленный и встревоженный голос мужчины: «Стой! Куда ты?!», но не оборачивался.

Кровь стучала в висках, смешиваясь с воем ветра. Боль в боку разгоралась пожаром, но он не останавливался. Ему нужно было домой. В Квинс. К ней. Убедиться. Увидеть своими глазами, что она жива. Что этот кошмарный 2016 год — это не только боль и потеря, но и… шанс?

Он бежал, оставляя за собой кровавые капли на мокрой траве и единственного свидетеля своего безумия среди молчаливых надгробий Сайпресс Хиллз. Бежал навстречу единственной надежде, которая еще теплилась в его истерзанной душе.

* * *

Сколько прошло времени с тех пор, как он, спотыкаясь, вырвался с кладбища под испуганные крики незнакомца, Питер не знал. Часы? Минуты? Время снова потеряло свою линейность, пульсируя рваными, болезненными толчками в такт его дыханию и бешено колотящемуся сердцу. Он двигался почти инстинктивно, на автопилоте, игнорируя протестующее тело и кровавое пятно, расползающееся под ладонью, прижатой к боку. Каждый шаг отдавался мукой, но мысль о ней, о Мэй, живой Мэй из этого невозможного 2016 года, была единственным топливом, что гнало его вперед сквозь лабиринт ночных улиц.

Квинс встретил его знакомыми неоновыми огнями витрин и гулом редких машин, но что-то в этом знакомом пейзаже было неуловимо неправильным. Или это он сам был здесь неправильным? Улицы, исхоженные им вдоль и поперек тысячи раз, казались декорациями из прошлого — одновременно до боли родными и пугающе чужими. Вот пиццерия на углу, где они с Недом часто зависали после школы, — та самая, но вывеска чуть другая, ярче, новее. А вот магазинчик комиксов миссис Браун, который в его времени давно закрылся, уступив место модной кофейне, сейчас приветливо горел теплым светом витрины, зазывая внутрь. Мир вокруг жил своей обычной, неспешной жизнью октября 2016 года, не подозревая о призраке из разорванного, истерзанного будущего, который брел по его тротуарам, оставляя за собой едва заметный кровавый след.

Люди проходили мимо — спешили домой с работы, смеялись, болтали по телефонам, не обращая внимания на съежившегося, хромающего подростка в грязной толстовке. Их беззаботность, их нормальность резала по живому. Питер старался не встречаться с ними взглядами, глубже кутаясь в свою боль, чувствуя, как адреналин, поддерживавший его с момента побега с кладбища, окончательно иссякает, уступая место всепоглощающей усталости и глухой, изматывающей боли в раненом боку. Ноги подкашивались, мир периодически плыл перед глазами, но он упрямо заставлял себя идти. Еще немного. Совсем чуть-чуть. Остался последний поворот.

Наконец, он свернул на свою улицу. Ту самую. Узнал ее мгновенно. Сердце замерло, пропустив удар, а потом забилось так отчаянно, что отдалось гулом в ушах и болью в ребрах. Вот он. Его дом. Не просто дом. Тот самый дом. Старое многоквартирное здание из красного кирпича, немного обшарпанное, но такое родное. Квартира, в которой они с Мэй жили до… до всего. До Щелчка, до переездов, до того, как мир покатился к черту. Окна на их этаже — их этаже — горели мягким, теплым светом. Кто-то был дома. Мэй?

Он почти бегом, превозмогая боль, преодолел последние метры до подъезда. Толкнул знакомую до скрипа тяжелую дверь. Запах — тот же самый, въевшийся в память: смесь старой краски, чего-то неопределенно-вкусного, что готовили вечно шумные соседи сверху, и пыли, витающей в воздухе лестничных пролетов. Он на секунду замер, судорожно вдыхая этот запах, как самый драгоценный эликсир, как доказательство реальности. Потом шагнул к лестнице.

Каждая ступенька вверх была пыткой. Не только физической. Боль в ране пульсировала в такт шагам, но ее затмевал другой, более глубокий, иррациональный страх. Что, если он ошибся? Что, если память его обманывает? Что, если свет горит, но за дверью — пустота? Или, хуже того, незнакомые люди, которые удивленно посмотрят на окровавленного подростка и спросят, кто он такой и что ему здесь нужно? Эти мысли ледяными иглами впивались в сознание, заставляя кровь стыть в жилах.

Питер поднялся на свой этаж. Руки дрожали так, что он с трудом мог сжать их в кулаки. Ноги стали ватными, почти не держали. Он подошел к двери квартиры — номер 20. Их номер. Он помнил его всегда. Деревянная, темно-коричневая, со знакомой царапиной у дверной ручки, которую он сам когда-то сделал, неловко пытаясь затащить свой первый, собранный из мусора, велосипед. Все было на месте. Все было правильно. Слишком правильно.

Питер замер перед дверью. Он не решался постучать. Не решался даже дышать. За этой тонкой деревянной преградой — его прошлое, его настоящее, его невозможное, немыслимое будущее. Там — она. Должна быть она. Живая. Теплая. Настоящая. Та самая Мэй из времени, когда мир еще не сошел с ума.

Он медленно поднял руку, пальцы зависли в сантиметре от дерева, не решаясь коснуться. Сердце колотилось где-то в горле, перехватывая дыхание. Он весь дрожал, но уже не от холода или боли. Это была дрожь ожидания, дрожь надежды — такой хрупкой, такой отчаянной и одновременно такой всепоглощающей, что она грозила разорвать его на части. Один стук — и он узнает ответ. Один звук — и его искалеченный мир либо обретет призрачный смысл, либо окончательно рухнет.

Он так и стоял, пригвожденный к месту, не решаясь издать ни звука, когда за дверью вдруг послышались шаги — легкие, знакомые, отзывающиеся в его памяти фантомным теплом. Сердце ухнуло вниз, кажется, пропустив удар. Щелкнул замок.

Дверь распахнулась.

На пороге стояла Мэй.

Не призрак. Не галлюцинация. Живая. Настоящая. С той же чуть взъерошенной прической, в домашней футболке и с той самой теплой, но сейчас встревоженной улыбкой, мгновенно сменившейся выражением абсолютного ужаса, когда её взгляд упал на него.

Она видела перед собой Питера — своего Питера, да, это несомненно был он, — но одновременно перед ней стоял кто-то другой, пугающе незнакомый. Не тот немного нескладный, энергичный подросток, которого она видела еще утром или вчера, с вечно растрепанными волосами и рюкзаком за плечами. Этот Питер едва держался на ногах, шатаясь, словно от сильного удара. Лицо его было мертвенно-бледным, с той нездоровой, сероватой прозрачностью, что бывает от большой потери крови или глубокого шока. Под глазами залегли глубокие темные тени, а скулы резко обозначились, делая его лицо изможденным, старше своих лет.

Его одежда — не знакомая ей толстовка и джинсы — была не просто грязной, она была изорвана, покрыта разводами грязи и чего-то темного, липкого. На боку, там, где он судорожно прижимал руку, расплывалось страшное, уродливое пятно — ткань пропиталась кровью насквозь, влажно поблескивая в тусклом свете прихожей. Он дрожал всем телом — не мелкой дрожью от холода, а крупной, нервной, сотрясающей его с ног до головы.

Но страшнее всего был его взгляд. Глаза, обычно живые, полные света и мальчишеского любопытства, сейчас были широко распахнуты, но казались пустыми, выгоревшими. В них плескался дикий, загнанный ужас, лихорадочный блеск на грани безумия, и смотрели они словно сквозь нее, сквозь стены этой квартиры, в какую-то бездну, видимую только ему одному. Словно за те несколько часов, что он отсутствовал, он повзрослел на годы, пропустив через себя нечто невообразимое и непоправимое.

— Питер?! — выдохнула женщина , имя сорвалось с губ вместе с воздухом. Рука взлетела ко рту. — О, господи! Питер! Что с тобой?! Где ты был?! Что случилось?! Ты… ты ранен?!

Вопросы посыпались градом, голос дрожал от смеси шока, страха и рвущегося наружу облегчения от того, что он вообще стоит здесь.

— Боже мой, Питер, что с тобой?! Где ты был?! Что…

Она не успела договорить. Питер не дал ей. Он не мог говорить. Не мог думать. В тот момент, когда его взгляд встретился с ее, когда он осознал — не разумом, а каждой клеткой своего истерзанного тела — что она здесь, живая, барьеры рухнули. Вся боль, весь страх, все отчаяние, которые он сдерживал в себе с момента пробуждения в этом чужом-родном времени, вырвались наружу.

Он вцепился в нее с отчаянной, судорожной силой, обхватил так крепко, будто боялся, что она сейчас же растворится в воздухе, окажется очередным жестоким обманом. Он уткнулся лицом ей в плечо, судорожно вдыхая запах ее дома, ее шампуня, ее присутствия — всего того, что казалось безвозвратно утерянным.

— Ты жива… — слова были едва слышным, хриплым шепотом, почти стоном, теряющимся в ткани ее футболки. — Ты жива… Правда жива…

Он повторял это снова и снова, как заведенный, не в силах поверить, не в силах остановиться.

Мэй, на секунду опешившая от силы его объятий и странных слов, инстинктивно обняла его крепче. Ее руки — теплые, настоящие — гладили его по спине, по спутанным, влажным от дождя волосам.

— Питер, милый, ну конечно я жива, боже, что ты такое говоришь? — она пыталась говорить успокаивающе, но голос предательски дрожал. — Господи, да ты весь ледяной… и кровь! Питер, что случилось?! Тебе очень больно? Где ты был? Я чуть с ума не сошла!

Она осторожно попыталась отстранить его, чтобы осмотреть рану, заглянуть ему в глаза, но он только сильнее вжался в нее, мотая головой. Он не мог смотреть на нее сейчас. Не мог вынести этот живой, любящий взгляд. Он слышал только биение ее сердца — тук-тук, тук-тук — самое реальное, самое важное, что было сейчас в этом мире.

И тогда он заплакал.

Плечи его затряслись. Слезы хлынули непроизвольно, горячими ручьями обжигая замерзшие щеки, смешиваясь с дождевой водой, кровью и грязью. Он плакал навзрыд, как не плакал, наверное, никогда — горько, безутешно, выпуская наружу всю боль, весь ужас, всю невыносимую тяжесть последнего часа, последнего дня, последних лет. Это были слезы облегчения — почти невозможного, неправдоподобного облегчения. Но не только.

В этих слезах отражалась память о той Мэй, которую он потерял навсегда. И подступающая ярость на мир, который позволил этому случиться. И острая, пронзающая боль воспоминаний…И что-то еще… что-то новое, зарождающееся в самой глубине его души прямо сейчас, в ее теплых, живых объятиях — тяжелое, темное.

Лондон. Хаос. Зеленый дым иллюзий. И лицо человека, который все это устроил. Квентин Бек. Мистерио. Лжец. Убийца. Тот, кто разрушил его жизнь, кто выставил его врагом, кто, в конечном счете, привел ее к гибели.

Пока Мэй, встревоженная и растерянная, пыталась его успокоить, что-то бормоча про горячий чай и аптечку, Питер, все еще спрятав лицо у нее на плече, незаметно для нее, медленно, с невероятным усилием сжал правую руку в кулак. Крепко. До хруста суставов. До побелевших костяшек. Ногти впились в ладонь, оставляя глубокие, кровоточащие полумесяцы. Его лицо, все еще мокрое от слез, исказилось судорогой.

Это была уже не боль и не горечь. Это была концентрированная ярость, рождающаяся из пепла его отчаяния. Холодная, тихая, несгибаемая ярость.

«Бек…» — имя прозвучало в его сознании, как удар гонга.

Она здесь. Она жива. Это — реальность. Другая, искаженная, но реальность. И если это так… он не допустит повторения. Он видел будущее. Свое будущее. И он больше не принимал его.

«Ты не победишь,» — беззвучно поклялся он, чувствуя, как слезы высыхают на щеках, уступая место обжигающей решимости. — «Не в этот раз. Я не дам тебе разрушить всё снова. Я найду тебя. Я заставлю тебя заплатить за все».

Кулак сжался еще сильнее. Он отчетливо помнил лицо Бека, и теперь точно знал — то, что произошло в его времени из-за этого человека, здесь не повторится. Он этого не допустит.