Вместо Ночного дозора (джен)

В эту ночь Джон действительно уже более не смог заснуть. Сперва его просто трясло от пережитого, мертвый Отор снова наваливался на него, он снова терял меч. Джону казалось, что мертвая рука двигается по его каморке и пытается его схватить. Даже мысли об отце заслонились картинами ужаса, который пережил Джон.

Но постепенно воспоминания о схватке стали уступать место боли в обожженной руке. Правая рука стала красно-багровой едва ли не по локоть, из трещин побагровевшей кожи текла жидкость, между пальцами надулись жуткие кровавые пузыри, огромные, как тараканы. Он окунал руку в ледяную воду во дворе, прикладывал к льду Стены и метался по двору, прижимая к руке куски льда. Верный Призрак бегал вместе с ним, вероятно, ощущая боль хозяина, лизал ему другую почти целую руку, но более ничем не мог помочь. В обычное время и левая рука, покрасневшая с мелкими волдырями, была бы мучительным источником боли, но сейчас она казалась здоровой по сравнению с тем, что творилось с правой рукой.

К рассвету он не выдержал и направился снова к мейстеру Эйемону. Там уже никто не спал, и Джона все, даже Четт, встретили Джона как героя, рассказали ему про второго мертвеца. Второй мертвец, тот, что был прежде Яфером Флауэрсом, был изрублен в куски дюжиной мечей… но лишь после того, как он убил сира Джареми Риккера и еще четверых. Сир Джареми уже заканчивал дело, сняв с покойника голову, но тем не менее погиб, когда уже обезглавленный труп, вытащив из ножен собственный кинжал Риккера, вонзил его в сердце дозорного. Сила и отвага не помогали против врага, который не падал потому, что был уже мертв; даже оружие и броня не предоставляли надежной защиты.

Но Джон еле-еле вполуха слушал этот рассказ. Если хаотические движения во дворе давали ему хоть малую возможность отвлечься от боли, то сев, на стул, он не мог думать ни о чем другом, даже о судьбе тех, кто погиб этой ночью.

Самый важный момент настал для него, когда старый Эйемон сказал Сэму:

— С ролью моих глаз за Стеной ты справился неплохо, хотя мы не поняли до конца, какие опасности несут в себе странные мертвецы. Теперь покажи, как ты справишься с ролью моего помощника.

Четт недовольно проворчал:

— Он не знает, где какие мази находятся, только я могу их отыскать.

— Четт, вы вообразили себя мейстером, а не моим помощником. Сэм примет присягу и сменит вас на месте помощника. На мейстера, к сожалению, никто из вас не учился, и я, несмотря на мой возраст, так и не вырастил себе настоящей смены.

— Сэм, возьми желтоватую бутыль с маковым молоком и накапай Джону в кружку двадцать, нет, даже двадцать пять капель. Когда ему станет немного полегче, смажь, не втирая в болезненные места, обе руки медвежьим жиром с добавкой подорожника и других трав из большой темной банки на второй полке. А, когда мазь подсохнет, возьми шелковый платок и очень аккуратно замотай ему правую руку.

Сэм самым старательным образом выполнил все, что говорил Эйемон, заставляя себя не обращать внимания на ненавидящий взгляд Четта. После этого все долго молчали. Когда морщины боли на лице Джона немного разгладились, Сэм робко спросил:

— Ты будешь принимать присягу в той богороще за Стеной? Рядом с тем местом, где мы наткнулись на этих живых мертвецов?

Джон сперва хотел ответить: «Да» или просто кивнуть. Но его пронзила неожиданная мысль о том, что присяга — это обязательство на всю дальнейшую жизнь, но в настоящий момент подобное обязательство похоже на способ спрятаться от того, что случилось с его отцом.

«Да, я не ношу его имени, но все же я, даже будучи Сноу, до присяги остаюсь его сыном его крови, выращенным и воспитанным им. После принятия присяги я отказываюсь от родства и от своих обязательств по отношению к нему. Да, этому есть множество оправданий. Сам отец меня отправил в Дозор, в Дозоре служил и, как ни горько признавать, по-видимому, погиб мой дядя, и я должен его заменить. Нынешний Дозор, оскудневший людьми, находится в тяжком состоянии — одичалые под управлением некого Манса объединяются и где-то собираются, чтобы напасть. И еще страшнее — вихты, оживающие мертвецы, управляемые Иными, врагами всего живого. И все же, пока я не принял присяги, мой долг перед отцом на первом месте. Если я смог в столь страшной ситуации спасти Джиора Мормонта, желавшего сделать меня стюардом, то значит у меня шанс спасти отца. Никто из тех, кто приезжал в Винтерфелл с королем, ну, кроме Тириона, не запомнил скромного бастарда, которого держали подальше от южных лордов и леди. Я могу попробовать пробраться в темницы Красного замка и освободить отца, а раз могу, то должен это сделать».

Однако уверенности у Джона не было, и после затянувшейся паузы он ответил каким-то нетвердым голосом, как бы пробуя на зуб свой ответ:

— Я не буду принимать присягу… Я уеду отсюда.

Сэм уловил неуверенный тон Джон, и, запыхавшимся, почти горячечным голосом, не обращая внимания на присутствие Клидаса и Четта, стал его убеждать, хаотически чередуя свои аргументы:

— Как, Джон? Как ты можешь? Ты вступаешь в Дозор героем, спасшим лорда-коммандера. В такое сложное время! И как я буду без тебя?

Четта, совсем приунывшего после решения мейстера взять Сэма на его место, слова Джона очень порадовали. Если Джон исчезнет, да еще будет казнен как изменник где-то в столице, то у него появится шанс как-нибудь выжить Сэма и вернуться на свое прежнее место. Клидас ему поможет, если, конечно, не переметнется на сторону Сэма.

— Обязательно поезжай, Джон, докажи, что ты воин и настоящий сын своего отца! — воскликнул Четт, вложив в эту фразу всю свою убедительность, весь свой ум и даже всю свою иронию.

Но Джон не услышал иронии, но лишь увидел, что его друг Сэм против его затеи, а противный мерзкий Четт за. Его сомнения усилились и, чтобы убедить Сэма и еще более самого себя, он громко и, как ему казалось, уверенно произнес:

— Я обязан ехать, это мой долг перед отцом!

Мейстер Эйемон из соседних покоев услышал его слова и позвал его к себе.

— Садись, это долгий разговор, — сказал Эйемон и замолк.

Джон ждал, что Эйемон, как обычно, начнет с издалека, с долгого предисловия, намеков и притч. Однако вместо этого он услышал прямые слова:

— Ты попал в очень сложную ситуацию в своем юном возрасте. Два долга раздирают твою душу на части — долг перед отцом и долг перед Дозором. Решить должен ты сам и потом жить с этим решением, которое уже нельзя будет отменить.

— Ты лучше подумай, можешь ли помочь отцу. Твой брат и лорды Севера поведут на юг тысячи воинов, у них воинский опыт, мечи и стрелы, золото и жизненный опыт. Что ты сможешь добавить к этому?

— А Дозору ты нужен. Это твой зверь привел дозорных к телам вихтов и оторвал руку, он же привел тебя к лорду-коммандеру. Это ты догадался, что нужен огонь, чтобы уничтожить вихта, это ты спас Лорда-коммандера.

Джон молчал. Слова мейстера были справедливы, мейстер очень много знал, не зря, несмотря на его слепоту, с ним так часто и уважительно советовался Мормонт. Но что мог чувствовать старик, проведший долгие десятилетия на Стене, помнит ли он вообще о своем доме, о своих родных, оставшихся в далеком прошлом. Как он мог понять чувства Джона, его любовь к отцу, к Роббу, к Брану, к Сансе и особенно Арье? Ему дела нет дела до того, что творится в Королевствах, тем более, в далеком подлом Красном замке.

— Джон, ты никогда не думал, почему братья Ночного Дозора не вправе заводить жен и детей? — спросил мейстер Эйемон.

Джон пожал плечами.

— Нет, — ответил он.

— Это для того, чтобы они не могли любить, — ответил старик. — Потому что любовь способна погубить честь, убить чувство долга.

На взгляд Джона, в этих словах не было правды, однако он промолчал. Мейстеру, говорили, перевалило за сотню лет, некоторые даже считали, что ему сто пятьдесят лет, он — один из старших офицеров и, пожалуй, самый уважаемый человек в Ночном Дозоре, и не дело Джона противоречить старику.

Тот как будто бы ощутил сомнения юноши.

— Скажи мне, Джон, если случится такое, что подобный выбор будет стоять перед твоим отцом, перед лордом Эддардом. Как ты думаешь, какой выбор он сделает?

Джон понятия не имел о выборе отца. Отец на его памяти принял лишь одно серьезное решение, которое и оказалось роковым. Но Джон не знал, почему он принял предложение короля. То ли из-за того, что король — его друг, и он не хотел отказывать другу. То ли из-за того, что не хотел отдавать пост десницы Ланнистерам, которых не любил, даже сильнее — презирал за их подлость, за трусливое выжидание во время Восстания, за обманный захват столицы, за грабеж и погром, что они устроили в городе, добром открывшем им ворота, за убийства малых детей — Эйгона и Рейнис вместе с их матерью, за убийство короля королевским гвардейцем. Но, может быть, наоборот, им руководили не политические причины и не соображения чести, возможно, его уговорила леди Старк, захотевшая сделать дочь королевой, женой этого высокомерного ублюдка, типичного Ланнистера.

Но тут у Джона снова мелькнула иная мысль. Он зачал бастарда, какая же в этом честь? Моя мать, как насчет его долга перед ней, почему он так никогда и не назвал мне ее имя? Так, может быть, он поехал в столицу именно для того, чтобы ее там встретить. Эта мысль захватила Джона. Может быть, поэтому он не взял в столицу ни одного советника, даже хитрого Вимана Мандерли, наверняка лучше знающего столичные нравы, а королю, который по словам гвардейцев Винтерфелла не пропускал ни одной юбки, будет наплевать на измены леди Кейтлин, наоборот, он будет приветствовать подобное поведение отца. Но нет, подобное поведение, не вязалось с его правильным отцом, скорее всего, его связь с матерью Джона была минутной слабостью после тяжелых боев, и он искупал свой грех тем, что он потом забрал у нее сына и стал воспитывать в своем замке, давая ему те же уроки, что своему наследнику, несмотря на то, что Джону не предназначалось управлять даже малой крепостью.

Но Эйемону незачем знать все эти мысли.

— Он сделает то, что сочтет справедливым, — сказал Джон… звонко, чтобы скрыть свои мысли и колебания. — Не считаясь ни с чем.

— Тогда второго такого, как лорд Эддард, не найдешь и среди десяти тысяч. В основном люди не столь сильны. Разве честь можно сравнить с женской любовью? И как чувство долга может превысить ту радость, которой ты берешь на руки новорожденного сына… Ветер и слова. Ветер и слова. Мы всего только люди, и боги создали нас для любви. В ней и наше величие, и наша трагедия.

— Люди, создавшие Ночной Дозор, знали, что бывают минуты, когда лишь их отвага сможет защитить страну от наползающей с севера тьмы. Они понимали, что не должны заводить семей, способных ослабить их решимость, не принимать на себя иных обязательств, не попадать в ситуации, когда один долг вступает в борьбу с другим. Поэтому они поклялись не иметь ни жен, ни детей.

— Но у них были братья и сестры. И матери, которые родили их, и отцы, которые дали им имена. Эти мужи приходили сюда из сотни враждующих королевств; они знали, что времена могут перемениться, но люди останутся прежними. Поэтому они поклялись, что Ночной Дозор никогда не примет участия в битвах тех земель, которые они охраняют. Эта клятва отменяла долг перед своими родичами, перед отцом и матерью, перед предками, перед братьями и сестрами, перед землями, где они выросли.

— Они выполнили свое обещание, они отреклись от прежнего долга и были верны только долгу перед Дозором, перед всем человечеством, которое они поклялись охранять. Когда Эйегон убил Черного Харрена и объявил себя королем, брат Харрена был лордом-коммандером на Стене и имел под рукой десять тысяч мечей, но он не выступил. В те времена, когда Семь Королевств воистину были семью королевствами, не проходило и поколения, чтобы три или четыре из них не схватились в войне. Черные братья не принимали в них участия. Когда андалы переплыли Узкое море и смели королевства Первых людей, верные своим обетам сыновья павших королей остались на своем посту. Так было все эти несчетные годы. Такова цена чести!

— Трус может обнаружить истинную отвагу, когда ему нечего опасаться. Все мы выполняем свой долг, когда это ничего нам не стоит. Как легко кажется тогда следовать тропою чести! Однако рано или поздно в жизни каждого человека наступает день, когда не знаешь, как поступить, когда приходится выбирать.

— И теперь настал мой день выбрать, какой долг я приму на себя… вы это хотите сказать?

Мейстер повернул голову и поглядел на него мертвыми белыми глазами. Он словно бы видел его насквозь, заглядывал в самое его сердце, возможно, он видел и те неблагородные мысли об отце, которые Джон хотел скрыть от всех. Джон казался себе нагим и беспомощным.

Старик положил сморщенную пятнистую руку на его плечо.

— Это больно, мальчик, — сказал он тихо. — Конечно. Выбирать… выбирать больно. И всегда будет больно. Я знаю.

— Нет, все же не знаете, — с горечью сказал Джон. — И никто не знает. Пусть я только бастард, но он все-таки мой отец…

Мейстер Эйемон вздохнул:

— Неужели ты не услышал моих слов? Думаешь, ты первый? — Он качнул своей старческой головой с невыразимой усталостью. — Три раза боги испытывали мой обет. Однажды, когда я был мальчишкой, однажды во всей полноте мужественности, и еще раз, когда я состарился. К тому времени сила оставила меня, зрение ослабло, но последний выбор был столь же жесток, как и первый. Вороны приносили мне с юга слова еще более черные, чем их крылья: вести о гибели моего дома, о смерти моих родичей, о позоре и истреблении. Но что я мог сделать, старый, слепой и бессильный? Я был беспомощен как младенец, но сколь горько мне было сидеть здесь, в забвении, когда зарубили бедного внука моего брата, и его сына и даже малых детей…

Потрясенный Джон увидел слезы, блеснувшие на глазах старика.

— Кто вы? — тихо спросил он, едва ли не в ужасе.

Беззубая улыбка дрогнула на старческих губах.

— Я только мейстер Цитадели, обязанный служить Черному замку и Ночному Дозору. В нашем ордене принято забывать свой род, давая обет и надевая оплечье.

Старик прикоснулся к цепи мейстера, свободно свисавшей с его тонкой бесплотной шеи.

— Отцом моим был Мейекар, он первый носил это имя, и брат мой Эйгон наследовал ему вместо меня. Дед мой назвал меня в честь принца Эйемона Рыцаря-дракона, бывшего ему дядей — или отцом, в зависимости от того, кому верить. Меня он назвал Эйемоном…

— Эйемон… Таргариен? — Джон не мог поверить своим ушам.

— Некогда был им, — ответил старик. — Некогда. Словом, теперь ты понял, Джон, что я знаю, о чем говорю… но зная, не скажу, какой долг, какой обет принять тебе на себя —остаться тебе или уйти. Ты должен сделать выбор самостоятельно и жить с этим до конца своих дней. Как пришлось сделать мне, — Голос его превратился в шепот. — Как пришлось сделать мне…

Джон ждал, что следующий разговор с ним поведет Джиор Мормонт, приводя убедительные аргументы в пользу Дозора. Но Джиор Мормонт его не убеждал, не уговорил, лишь однажды спросил, как будто о чем-то совсем неважном:

— Ты будешь сегодня принимать присягу?

— Нет... — растерянно ответил Джон.

— И правильно. Пусть сперва твоя рука подживет.

Джон хотел ему сказать ему, что он вообще не будет принимать присягу, но не успел собраться с духом, чтобы выпалить эти слова, как Мормонт повернулся и решительным шагом направился в другую сторону.

Даже потом, когда они вместе с Мормонтом писали ответ Пицелю, Мормонт всячески обрывал попытки Джона начать разговор о желании Джона оставить Дозор и не принимать присяги. Мормонт, взяв на себя роль писаря, что по всем правилам подобало бы сделать юному Джону, даже задал в письме вопрос об его сестрах, но более спрашивал Джона о состоянии его руки. И лишь как бы невзначай сказал, что стюард Лорда-коммандера также служит его оруженосцем и сопровождает его в походах.

Аллисер Торн больше не вспоминал о том, как он хотел казнить Джона и не звал его на учебный двор. Он проходил мимо Джона, едва кивнув ему как кому-то малознакомому. Джон с удивление подумал, что именно Торн сейчас является его главным союзником, ибо он наверняка обрадуется его исчезновению из Черного замка.

Торн и Четт как главные союзники. Одно такое сочетание союзников ослабляло уверенность Джона, но все же не меняло его решения.

Но это длилось недолго, Четта перевели в псари, и Джон его редко видел, а вскоре исчез сам Торн. Вместо него занятия с новоприбывшими будущими братьями и недопущенными до присяги товарищами Джона вел Торен Смоллвуд. Но так как он замещал Бенджена Старка в роли первого разведчика, то занятиям он уделял мало времени. Подражая Торну, он кричал на новобранцев, смеялся над их неудачами, давал им издевательские клички, но в отличие от Торна при этом почти не предпринимал усилий, чтобы их чему-то научить. Став хотя бы временно Первым разведчиком, он полагал, что замещение роли мастера по оружию и возня с новичками-неумехами роняет его достоинство и лишь выжидал, когда появится сир Эндрю Тарт, мастер по оружию Сумеречной Башни, вызванный Мормонтом, чтобы заместить Торна во время его отсутствия.

Товарищи Джона, ставшие теперь братьями Дозора, сочувствовали Джону, но не решались давать ему никаких советов. Они лишь спрашивали о состоянии его руки, а Трехпалый Хобб всегда давал ему лучшую порцию, как будто Джон не новобранец, еще не принявший присяги, а один из офицеров Дозора, но никто, даже Смоллвуд, не говорил ни слова против такого нарушения субординации.

Занятий у Джона не было, и главным в его жизни были раздумья и боль в обожженной руке. Сэм смазывал его руку, мейстер Эйемон давал ему маковое молоко, но, невзирая на это, боль оставалась ужасной. Поначалу ему казалось, что руку его днем и ночью опалял огонь. Лишь погружая ее в снег или лед, он ощущал какое- то облегчение. Джон благодарил богов, что никто, кроме Призрака, не видит, как он крутится на своей постели, скуля от боли.

Когда он наконец засыпал, приходили сны, а это было еще хуже. Едва Джон закрывал глаза, как снова видел, как тварь мечется по горнице, натыкается на мебель и пытается сбить пламя. Но как истинное наваждение, преследовало Джона его лицо, окруженное облаком огня… волосы, пылающие как солома; расплавившаяся мертвая плоть стекала с черепа, открывая голую кость. Та демоническая сила, которая овладела Отором, заставляла его члены и вывалившиеся кишки извиваться в огне, пытаясь в последний миг добраться до Джона. И потом среди пепла они со Старым Медведем обнаруживали изуродованный труп — жареное мясо и обгорелые кости. Но в кошмарах он являлся Джону снова и снова… и всякий раз черный труп был как две капли воды похож на лорда Эддарда. Это кожа его отца лопалась и чернела, это отцовские глаза слезами вытекали на щеки.

Джон не понимал, что это значит, но видение пугало его сильнее, чем он мог предположить. Он связывал сны со своими мыслями и решением, которое он почти принял, и не мог понять, что подсказывают ему сны. То ли они говорят о том, что вмешательство Джона сделает все еще хуже, то ли, что Джон как-то виновен в том, что случилось с отцом, то ли о том, у Джона нет шансов ему помочь, то ли оно говорило о какой вине отца, если он сливается во сне мертвецом-убийцей. И снова всплывало в памяти то странное предположение, что отец поехал в столицу, чтобы встретиться с матерью Джона. Теперь оно дополнялось какой-то совсем темной идеей, что именно встречи отца с матерью Джона принесли отцу несчастья и заключение в темницу. Эти мысли, порожденные жуткими снами, делали Джона подозрительным ко всему, что происходило вокруг.

Он очень скоро заметил, что его товарищи явно что-то скрывали от него, обрывали разговор, когда он подходил, переглядывались между собой и даже подмигивали. Он спрашивал, о чем они говорили, но получал самые разные ответы:

— О завтрашней погоде.

— О приказах Смоллвуда.

— О серой баранине, которой накормил нас Хобб.

— О твоих розовых задних щечках, — как-то сказал Жаба и все захохотали.

— О твоей обожженной руке, — сказал сострадательный Гренн, и все приняли скорбное выражение лиц.

Но правды не сказал никто. Джона это обижало, хоть он одной половиной своей души и решил покинуть Дозор, но все же другая половина продолжала находиться в Дозоре, тем более, когда он стал считаться героем, а его ненавистник Алисер Торн куда-то отбыл, и ему обидно, что братья что-то от него скрывают. Хотя, задумавшись, он не мог не признать, что нельзя сидеть на двух стульях, и если он отказался принимать присягу, то принявшие присягу братья имеют законное право не посвящать его во все дела Дозора.

Единственным человеком, который продолжал уговаривать Джона, был Сэм, каждый день смазывающий его руки каким-то хитрыми мазями, и дававший по указанию Эйемона маковое молоко, когда боль оказывалась слишком сильной.

Осторожный Сэм не спрашивал об отце и сестрах, если сам Джон не начинал говорить о них, и не предлагал напрямую принять присягу. Он выбрал другую тактику — он говорил о том, что желание Мормонта, чтобы Джон стал его стюардом, имеет другой смысл, чем счел Джон:

— Джон, разве ты не понял его замысел?

Джон обернулся к нему в раздражении:

— Я вижу в этом руку проклятого сира Аллисера, он либо хочет подтолкнуть меня к тому, чтобы я не принимал присяги, либо, наоборот, хочет, чтобы я ее принял, но при этом опозорить меня.

Присутствующий при разговоре Дареон поглядел на него:

— Исполнять обязанности стюарда подобает лишь таким, как мы с тобой, Сэм, но только не Лорду Сноу, спасшему нашего Лорда-коммандера.

Джон, на минуту забывший о своем желании покинуть Дозор, воскликнул:

— Я не только спас Старого Медведя, я еще лучший мечник и наездник. Если они хотят удержать меня в Дозоре, то им следует назначить меня разведчиком и давать самые ответственные задания! Это глупо и несправедливо!

— Справедливо? — фыркнул Дареон. — Моя девица дожидалась меня голой, как мать родила. Она сама втянула меня в окно, и ты говоришь мне: «Несправедливо!».

Он сплюнул на землю и отправился прочь.

— В должности стюарда нет позора, — проговорил Сэм.

— И ты думаешь, что я вместо спасения своего отца хочу провести весь остаток моей жизни, стирая белье старика? Это предательство отца и позор. Я понять не могу, зачем Мормонту это нужно, предложил бы он мне сразу стать его оруженосцем, а стирку белья оставил бы кому-то другому.

— Я ухаживаю за еще более древним стариком и не считаю своим позором, наоборот, я делаю доброе дело — помогаю ослабевшему слепому человеку. И за неделю я узнал от него больше нового, чем от своего отца и мейстера нашего замка за год! — раздраженно сказал Сэм.

— Ты же будешь стюардом у самого лорда-коммандера Ночного Дозора, — продолжил Сэм куда более спокойным голосом — И ты будешь с ним день и ночь. Да, ты будешь наливать ему вино и приглядывать за тем, чтобы постель его была свежей, но ты будешь читать его письма, помогать писать ему письма, как ты уже раз делал. Ты будешь сопровождать его на собраниях, и будешь его оруженосцем, как он сам тебе говорил. Ты будешь его тенью. И будешь знать все, во всем принимать участие…

— Когда я был маленьким, отец мой настаивал, чтобы я присутствовал в большом зале для приемов, когда он собирал двор. Когда он уезжал в Хайгарден, чтобы преклонить колено перед лордом Тиреллом, то брал меня с собой.

— А потом начал брать Дикона, а меня оставил. И когда в зале находился Дикон, отца более не волновало, присутствую я или нет. Он хотел, чтобы наследник его был рядом, или ты не понял этого? Чтобы наблюдать, слушать и учиться. Клянусь тебе, лорд Мормонт именно поэтому потребовал тебя, Джон, зачем же еще? Он еще до своего спасения хотел научить тебя править! А после своего спасения он наверняка укрепился в своем решении.

Тут Сэм забыл о всяких хитростях и удивительно твердым голосом напрямую сказал:

— Это твоя судьба стать наследником Джиора Мормонта и следующим лордом-коммандером Дозора!

Джон стоял ошеломленный. Действительно, лорд Эддард часто заставлял Робба присутствовать на его советах в Винтерфелле, хотя он нередко брал на советы и вместе с ним и Джона, и даже обсуждал прошедшие советы с ними обоими, но при этом он редко задавал Джону какие-либо вопросы или спрашивал его мнение. Он это делал явно лишь для того, чтобы не обижать Джона. Леди Кейтлин, когда замечала, что отец обоих сыновей ведет на совет, возмущалась, что там не место бастарду, и отец обычно поддавался ей и оставлял Джона поиграть с младшими детьми.

Так неужели Сэм прав? Даже бастард способен высоко взлететь в Ночном Дозоре. Так все говорили.

— Но я никогда не просил этого, — возразил он упрямо.

— Мы здесь не для того, чтобы просить, — напомнил ему Сэм.

И Джон Сноу устыдился. Трус или нет, но Сэмвелл Тарли нашел в себе отвагу принять свою судьбу, как подобает мужчине. «На Стене каждый получает то, чего заслуживает, — говорил ему Бенджен Старк, когда Джон в последний раз видел его живым. — Ты еще не разведчик, Джон. Ты — зеленый мальчишка, от которого еще пахнет летом». Джон слыхал, что бастарды, мол, взрослеют быстрее обычных детей, но на Стене человек или взрослел, или умирал.

Однако уговоры Сэма все равно не изменили решения Джона. Как не изменила его беседа с Эйемоном Таргариеном. Брат Харрена уже принял присягу, когда Эйгон убил его брата, и сдержал клятву. Но он-то клятвы не давал, наоборот, для него эта клятва будет трусостью, щитом, за которым он спрячется, чтобы не спасать отца. А намек на то, что он когда-то получит место лорда-коммандера ему в этот момент показался едва ли не подкупом, чтобы удержать от спасения отца.

Да и не станет он лордом-коммандером. Тогда власть в Семи Королевствах захватывал Эйгон, который то ли вообще не интересовался Дозором, то ли не хотел ломать древний орден, не выступивший против него. А сейчас будет править мерзкий Джоффри, ни он сам, ни его мать, ни его властный дед, о котором много рассказывал отец, не допустят того, чтобы Стена досталась сыну того, кого Джоффри назвал изменником. Они найдут способ поставить во главе Дозора своего человека.

Когда рука подживет, он возьмет свою кобылу, выпросит у Хобба еды в дорогу и поедет в Винтерфелл, где Робб и северные лорды собирают армию. И это он твердо решил, и никто и ничто не заставят его изменить свое решение.