Хорошая мать: 1988 год (джен)

Марк Темпе стоял на палубе парохода «Александр Йорк», опираясь на деревянный поручень. Его взгляд был устремлён в безбрежную даль, где мерцали воды реки Шарльз. Золотистые лучи солнца падали на поверхность, отражаясь в неуловимых искорках, а река, как всегда, неспешно двигалась вперёд, не спеша, будто не замечая времени. Ветер играл с его волосами, а воздух был насыщен запахом воды и соли, принося с собой обещания путешествий и приключений.

«Александр Йорк», вопреки совему названию, не был молодым, отнюдь — корпус этого парохода, будучи покрашенным в темно-зелёный цвет с белыми полосами, выглядел раритетом из начала двадцатого века — в эпоху, когда пароходы ещё были важнейшим способом передвижения по водным путям. С высокими трубами, которые несколько терялись в белой дымке, поднимавшейся над ними, и массивными, чуть покосившимися рулями, он казался утопающим в прошлом, но с каждым днём всё более окутанным современностью. Его деревянные палубы скрипели под ногами, а на борту было слышно постоянное ворчание парового двигателя, сопровождаемое белыми облаками пара, вздымающимися в воздух.

Когда пароход медленно двигался вдоль берега, старинные часовые механизмы с характерным скрежетом отрегулировали его скорость, и Марк снова погрузился в созерцание. Вода реки была спокойной, но и в её спокойствии скрывалась сила, создавая впечатление, что река Шарльз в любой момент может ожить, заполнив собой всё вокруг. Омытые временем каменные берега выглядели будто размытыми, как те, кто давно уходит в тень истории.

Марк ещё раз оглядел судно: старинные деревянные перила, обшарпанная каюта на нижней палубе, полосы ржавчины, едва заметные на металлических частях. Вроде бы ничего особенного, но всё это создавало атмосферу некоего путешествия сквозь время — как если бы сам «Александр Йорк» был мостом между эпохами.

Отчётливо слышался свист парового механизма, и Марк Темпе, немного устав от раздумий, медленно провёл взглядом по городу, скрывающемуся вдали за завесой утреннего тумана. Бостон, с его узкими улочками и величественными зданиями, постепенно исчезал за горизонтом, оставляя лишь едва различимые очертания на фоне серого неба. Он почувствовал, как лёгкий ветер обвивает его лицо, и на мгновение его мысли устремились к тому, что ждёт его дальше, уже вне города, в открытом море. Он стиснул пальцы на поручне, но вскоре перевёл взгляд вниз и, с лёгким вздохом, решился спуститься в каюты.

Спускаясь по старинной лестнице, он снова слышал гул парового двигателя, сдавленный шум разговоров и тихие шаги других пассажиров, которых он едва замечал в тусклом свете. На половине пути вниз ему навстречу, из кают-компании, доносился недовольный голос старика. Это был голос одного из членов экипажа, срывающийся на крик:

— В кают-компанию допускаются пассажиры исключительно первого класса!

Марк замедлил шаг, прислушиваясь. Голос старика был резким и строгим, почти раздражённым, как если бы привычка командовать и видеть подчинённых была у него в крови. Он огляделся и заметил, как он обращался к невысокому бородатому мужчине. Тот стоял чуть поодаль, выглядя несколько сконфуженно. Его взгляд был неуверенным, как будто он не знал, как поступить с этим внезапным сопротивлением. Его крепкие плечи и густая борода не могли скрыть растерянности в глазах, и он пытался что-то сказать, но слова не складывались.

— Я… я думал, что… — попытался было ответить мужчина, но голос его дрожал, а старик продолжал смотреть на него сверху вниз, словно уверенный, что его слова не подлежат обсуждению.

Марк прошёл мимо этих двоих и внезапно остановился. Тихий шорох шагов на деревянной лестнице сменился тишиной, и он, словно по инстинкту, повернулся, решив вмешаться. Член экипажа, ещё не заметивший Марка, продолжал сдержанным, командирским тоном настраивать бородатого мужчину, будто бы тот был непослушным ребёнком.

— Я настоятельно прошу вас, — сказал он, — соблюдать приличия и не устраивать беспорядков. Это не место для недовольства. Подчиняйтесь правилам, иначе будет неприятно.

Марк не мог не почувствовать, как тон этого старика задел его. Он знал, что такое власть, но её надменность всегда раздражала его, особенно в ситуациях, где она была явно неуместна. Он выдохнул, перевёл взгляд на пару и резко перебил:

— Как знать, — сказал он, — иногда скандал — это единственный способ вернуть вкус жизни. Без него всё становится просто пресным.

Член экипажа замер, его слова обрезались на полуслове, а бородатый мужчина, хоть и был явно смущён, не мог не заметить, как реакция старика сменилась с уверенности на неуверенность. Старик тут же осёкся, заметно пригнувшись, и, едва ли не теряя свою стойкость, поспешил оправдаться:

— Прошу прощения, господин, — сказал он, опуская голову. — Я не хотел вызвать неудобства. Это всё служебные обязанности, вы понимаете…

Марк, почувствовав, как воздух вокруг снова наполнился напряжением, сделал шаг назад и не смог удержаться от того, чтобы не продолжить свой выпад. Взгляд его стал всё более холодным, а слова — горячими, полными той силы, которой он обычно не позволял себе пользоваться. Он снова повернулся к члену экипажа, который уже явно терял уверенность и выглядел всё более смущённым.

— Ах, вы при исполнении? — проговорил Марк с явным презрением. — Так тем более! Вы считаете, что ваше место здесь оправдано? Сословные привилегии — это, господин, позорнейшие страницы американской действительности, — добавил он, помахав перед его лицом пальцем, словно он был просто ребёнком, забывшим о своих обязанностях.

Член экипажа снова попытался выпрямиться, но взгляд Марка буквально проникал в его душу, заставляя его всё больше краснеть. Он открыл рот, пытаясь что-то сказать в своё оправдание, но слова не находились, и вместо того чтобы отвечать, он снова опустил взгляд, скромно поджав губы.

Марк заметил, как его реакция ещё больше усугубляется. Подобные люди всегда считали себя выше других, но в этой тирании власти, по его мнению, не было ничего достойного уважения. Он не был готов позволить кому-либо, даже если это был человек с галстуком и значками, помыкать другими. С усмешкой, в которой было больше разочарования, чем агрессии, он снова заговорил:

Член экипажа, растерянно развёл руками, как будто слова Марка были ему совершенно непонятны. Его лицо выражало полное недоумение.

— Не понял, — произнёс он, будто бы не в силах переварить такую резкую критику в свой адрес.

Марк, не замечая, как его раздражение растёт, не стал отвечать привычным спокойным тоном. В одной руке он крепко держал саквояж, а второй, резко подняв палец вверх, как бы указывая на важность своих слов, произнёс с выражением лектора, который привык вещать студентам:

— Все люди на Земле должны обладать равными правами, — сказал он, подбирая интонацию, свойственную для аудитории, которая привыкла воспринимать его слова как неоспоримые.

Эти слова буквально повергли члена экипажа в панику. Его плечи напряжённо дрогнули, а лицо побледнело, как если бы перед ним появился сам дух бунтарства.

— Это же строжайше запрещено! — буквально завопил он, что-то почти заикаясь от страха, и начал нервно оглядываться, будто сам мог подвергнуться наказанию за такую дерзость.

Марк заметил его растерянность и знал, что именно этого он и хотел. Но его раздражение на этом не остановилось, и он, заряжаясь от реакции этого безликого представителя системы, продолжил:

— Знаете, зачем я прибыл на ваш пароход? — произнёс он, чуть ли не выкрикивая слова с нарастающим криком, словно ему больше не терпелось донести свою мысль. — Я прибыл сюда, чтобы отменить все эти устоявшиеся предписания! Чтобы поставить под сомнение весь этот обскурантизм, который вы называет системой!

Его слова эхом отразились от стен каюты, и члены экипажа, проходившие мимо, несколько раз оглянулись на него с недоумением, но никто не осмелился вмешиваться. Марк же, ощущая, как его энергия обретает форму и в буквальном смысле будучи поглощённым горячими словами, не сразу заметил, как бородач, на защиту которого он встал, начал двигаться к выходу. Тот явно решил оставить этот разговор, но Марк, всё ещё кипя от негодования, не мог позволить ему уйти, не завершив начатое. Он мгновенно положил руку на его плечо, остановив его шаг.

— Стойте, — сказал Марк, поворачиваясь к члену экипажа, но его голос был теперь ещё более уверенным. — Вот идите и доложите об этом капитану. Пусть он сам решит, как ему быть с такими «устоявшимися предписаниями». — Его слова прозвучали с таким напором, что даже жесткие охранники в кают-компании явно почуяли атмосферу угрозы.

Член экипажа застыл на месте, немного растерянно посмотрев на Марка, а затем, видимо, решив не вступать в конфликт, смущённо произнёс:

— Извините, господин. Я... не знал, что дело настолько серьёзное. — Он нервно усмехнулся и поспешил уйти, пробормотав что-то невнятное, пока не скрылся за дверью.

Марк, наконец, обернулся к бородачу, который, очевидно, не ожидал такой реакции. Увидев его растерянный взгляд, Марк расслабился, усмехнувшись.

— Ну что ж, — сказал он с приглашающим жестом. — Прошу вас, давайте войдём в кают-компанию. Я уверен, что вам будет комфортно.

Он сделал шаг вперёд, уверенно направляясь в сторону двери. Бородач, немного сомневаясь, всё же последовал за ним. Марк почувствовал облегчение, как будто он только что сделал важный шаг в том, чтобы разрушить этот абсурдный барьер между «правами» и «обязанностями» на борту. С этим чувством он вошёл в кают-компанию, которая была величественной, но с налётом былой роскоши.

Её потолок с низкими резными сводами, увенчанный позолоченными карнизами, мягко отражал тёплый свет, который источали лампы с тусклыми абажурами. В одном из углов, у высокого окна, стояло пианино — старинный инструмент, немного потёртый временем, но всё ещё оставлявший ощущение гордости кают-компании. Стены были обиты тяжёлыми обоями, а в уголках пылились ковры с узорами, которые явно перестали быть в моде несколько десятилетий назад. Вдоль стен расставлены столики с высокими креслами, а за ними — немало седых господ в роскошных костюмах, лениво перебирающих стаканы с напитками и ведающих беседы в манере настоящих аристократов.

Однако в этот момент все их взгляды были прикованы к фигурке человека, сидящего за пианино. Это был жандарм, в форме, с тусклыми блёклыми глазами, который с явной нескромностью поднимал взгляд от клавиш и резким тоном беспрестанно высказывал свою яростную критику. Он перебирал клавиши с натиском, звучавшим почти агрессивно, проигрывая переработку шестой симфонии Малера. На лице его играла гримаса, а из уст вырывались колкости, направленные в адрес композитора.

— О, какой же этот Малер жалкий фигляр! — сказал он с явным раздражением, едва не перебивая звуки музыки. — Эта затяжная тирада в первом движении — ведь можно было бы сократить её в два раза! Эмоции, конечно, страстные, но эта бессмысленная тягучесть... просто невозможно!

Его голос звенел в тишине кают-компании, в то время как с кресел за столиками, занятые небрежными разговорами старые господа, явно почувствовали необходимость обострить внимание на споре. Один из них, с седыми усами, едва подавив смешок, покачал головой. Жандарм продолжал, не обращая внимания на них, или наоборот, чувствуя потребность выговориться:

— Вы только послушайте, что его тугие на ухо почитатели говорят о втором движении... Эту странную, бредовую смесь трагизма и неуклюжей иронии они называют жемчужиной симфонического искусства! Этот немчура что, вообще не знал, как создавать баланс в музыке? Это напоминает, ну, скажем, комическую трагедию, а не серьёзную симфонию! — его пальцы неустанно двигались по клавишам, а каждый аккорд отзывался в воздухе настойчивым и колющим звуком, как будто сам жандарм олицетворял свою критику.

Публика за столиками вела себя по-разному: одни всё ещё продолжали скучные разговоры, поднимая бокалы и посмеиваясь в ответ на его высказывания, другие пытались вникнуть в его слова, но глаза их терялись в раздумьях, а уши — в ожидании завершения мелодии. У одного из стариков даже появилось лёгкое недовольство, которое он попытался скрыть за мягким покашливанием. Жандарм в это время продолжал, и его голос всё чаще становился более громким, хотя уже и терял в тональности уверенности:

— Послушайте, господа, как можно так нелепо развивать эту тему? Пропадает вся внутренняя динамика! Почему этот очкастый рогоносец не мог вместо этой надуманной патетики просто сделать музыку более сжатой? И на фоне всех этих раздумий мы остаёмся на одной и той же волне. Противно! — Он ударил по клавишам, почти злорадно, чтобы подчеркнуть свою мысль. — Не понимаю, как Малера вообще можно считать великим!

Один из седых господ за столом взглянул на него с лёгким удивлением, но не возразил. Он просто пожал плечами, покрутил серебряную ложку в стакане с виски и продолжил беседу с соседями, оставив жандарму право на его собственное мнение.

К этому моменту Марк вместе с бородачом успели устроиться за столиком у окна, и хотя их взгляды были направлены на жандарма, сидящего за пианино, их восприятие происходящего было совершенно разным. Бородач, который с трудом, но всё-таки сумел попасть в эту зону привилегий, сидел с лёгкой грустью, не столько от музыки, сколько от осознания своего положения. Он сидел в своём чёрном костюме, с руками, нервно переплетёнными на столе, как будто вся эта роскошь и окружение были для него чем-то далеким, почти недоступным. Его взгляд был опущен, а губы едва заметно сжались, когда он бросал взгляд на сцены вокруг — из-за окна открывался вид на мир, который, похоже, был ему чужд.

Марк же был совершенно иным. Его лицо было напряжено, глаза полны ярости. Он не мог вытерпеть того, как жандарм в такую неприглядную сторону переводил величайшее произведение, а его слова с каждой секундой всё больше задевают его чувства, как если бы они были личным оскорблением. Он сидел прямо, сжимающиеся кулаки слегка побелели, как будто он был готов в любой момент встать и отреагировать. Слова жандарма, которые звучали с такой самоуверенной жестокостью, пронизывали его, вызывая неприязнь и желание что-то изменить.

— Неужели находятся идиоты, которые покупают диски с записями симфоний Малера? — громогласно ревел жандарм. — Неужели за эту чепуху вообще кто-то платит?

Эти слова были последней каплей, которые переполнили чашу терпения Марка. Он резко встал с места и, не глядя на своего соседа, вмешался в разговор. Его голос был ровным, но в нём слышалась ярость, которую он едва сдерживал.

— Господа, позвольте вмешаться, — перебил он жандарма, поднимаясь и пряча пальцы в карманах сюртука. — К сведению всех присутствующих, Малер и при жизни не получал много денег за свои симфонии. На самом деле, он получал гроши за свою работу, ибо его современники были точь-в-точь такими же, как только что критиковавший его господин. — Марк обвёл взглядом присутствующих, не обращая внимания на взгляд ошарашенного жандарма. — И даже если бы он был окружён такими бездарями, как вы, то всё равно его музыка бы выжила.

Пауза, которую Марк создал своими словами, была короткой, но мощной. В кают-компании повисло молчание, а потом раздался смешок, который быстро перерос в громкий смех. Седые господа, сидящие за столиками, не сдержались. Один из них хохотал так сильно, что у него даже слёзы появились на глазах, а другой, приседая, подносил платок к своему носу.

Жандарм, побагровев, но не повысив голоса, сделал неприятное лицо, словно ему под нос подсунули что-то отвратительное. Его левая рука тяжело оперлась на спинку стула, за которым он только что сидел, а тон его голоса стал ещё более мерзким, чем раньше.

— Значит, вы бы заплатили миллион за одну единственную симфонию этого немца? — спросил он, растягивая слова так, будто хотел запечатлеть их в воздухе.

Марк, у которого лицо сразу стало серьёзным, выдержал паузу и, чуть склонив голову, ответил, будто взвешивал каждое слово.

— Увы, я думаю, что музыку вообще невозможно оценить в деньгах, — произнёс он твёрдо. — Искусство не принадлежит ни рынку, ни кошелькам. Это то, что выходит за пределы рыночных отношений.

С этими словами Марк неожиданно поднялся из-за столика, взяв с собой саквояж. Его голос стал громче, и он резко привлёк к себе внимание всей кают-компании.

— Господа! — обратился он к присутствующим с такой страстью, будто читал лекцию перед сотнями студентов. — Если мистер Малер для кого-то здесь не стоит и ломаного гроша, то я, напротив, готов доказать, что искусство — это не только музыка, но и единство, которое она рождает! Поэтому я предлагаю собрать средства в поддержку творчества Густава Малера! Пусть каждый внесёт столько, сколько считает нужным, чтобы мы могли показать миру, что истинное искусство ценится превыше всего!

Зал внезапно замер, будто он только что предложил что-то нелепое. Шум голосов, который только что наполнял комнату, стих, а сидящие за столиками смотрели на Марка с выражением недоумения. Один из седовласых господ, который до этого с улыбкой наблюдал за спором, нахмурился, будто пытался понять, серьёзно ли Марк это говорит. Жандарм замер, его взгляд стал ещё более враждебным, а рука так и осталась на спинке стула.

Марк обвёл взглядом притихшую кают-компанию, его сердце билось всё быстрее. Напряжённое молчание тяжело повисло в воздухе, словно каждый из присутствующих взвешивал, как реагировать на его слова. Ему стало не по себе, но, заставив себя сохранять внешнее спокойствие, он разомкнул губы, чуть улыбнулся и, подняв руку в примирительном жесте, произнёс:

— Господа, прошу прощения, если мои слова вас смутили. Это была шутка! Просто шутка.

На его лице заиграла натянутая улыбка, но он чувствовал, как нервное напряжение перекатывается по телу волной. Марк покачал головой, будто извиняясь за собственное остроумие, и продолжил:

— Признаюсь, я иногда забываю, что, как и всякое преждевременное открытие, музыка господина Малера недоступна провинциальному восприятию... большинства американцев.

Эти слова он произнёс с еле заметной горечью в голосе, подчеркнув их лёгким поклоном. Улыбки на лицах не последовало, но несколько человек бросили быстрые взгляды друг на друга, словно пытаясь понять, стоит ли это принимать за шутку или обиду.

Марк, не дожидаясь реакции, развернулся и, небрежно перекинув саквояж через плечо, решительно вышел из кают-компании. Его шаги эхом раздавались в коридоре, пока он шёл прочь. Он чувствовал, как за его спиной всё ещё тяжело нависают взгляды, даже сквозь закрывшуюся дверь. Оказавшись в коридоре, Марк глубоко вздохнул, пытаясь сбросить нервное напряжение.

— Боже, ну и зачем я это сказал? — прошептал он, смотря себе под ноги.

Вдруг за спиной раздался тихий скрип. Он вздрогнул, обернувшись, и увидел выходившего из зала бородача. Мужчина, по-видимому, всё это время сидел молча, но теперь его взгляд был направлен прямо на Марка, выражая нечто среднее между одобрением и осторожным интересом.

— А, это вы! — обрадовался Марк, узнавая хотя бы одного знакомого в этой гнетущей обстановке. Его лицо смягчилось, а шаг стал увереннее. — Ну, как вам? Неплохое представление, верно?

Бородач ничего не ответил, лишь слегка кивнул, как будто подтверждая или давая знак продолжить. Этого оказалось достаточно, чтобы Марк развернул поток своих мыслей.

— Знаете, я тут подумал… — начал он, ускоряя шаг и жестом приглашая бородача идти рядом. — Когда собирается толпа идиотов, это не катастрофа, как могло бы показаться. Нет, это даже подарок судьбы! Настоящая возможность испытать себя, свои нервы, свою выдержку, да и, в конце концов, свои слова!

Бородач слушал молча, но, казалось, внимательно. Он шёл рядом с Марком, чуть наклонив голову, словно пытаясь уловить тонкую нить его рассуждений. Марк же, не замечая или игнорируя молчание своего спутника, продолжал с тем же энтузиазмом:

— Вот подумайте: кто мы без этого? Без толпы, без давления, без этого ощущения, когда каждый взгляд в твою сторону — вызов. Мы — ничто. Просто тени, блуждающие в своей собственной уверенности. А там, за дверью, — настоящее испытание, поле боя, где или ты их, или они тебя.

Его голос звучал всё громче, отражаясь от деревянных стен коридора, пока они шли к его каюте. Бородач чуть замедлил шаг, когда Марк вдруг остановился у своей двери и, обернувшись к нему, заключил:

— Так что спасибо судьбе за этих напыщенных идиотов. Как говорится, враг мой — учитель мой. Разве не так?

Бородач, наконец, улыбнулся краем рта, но ничего не сказал, будто дал обет молчания.

— Ну, что ж, добро пожаловать в мой скромный уголок! — сказал Марк, открывая дверь каюты и жестом приглашая бородача зайти.

Марк, вошедший в тесную каюту, сдержанным движением закрыл за собой дверь и быстро осмотрел обстановку. Скромное помещение, с одной койкой у стены и второй, стоявшей напротив, выглядело крохотным даже на фоне старого парохода. Поставив саквояж на койку, он снял пиджак, бережно разложил его поверх саквояжа, словно этим мог защитить своё имущество.

— Устраивайтесь, где удобнее, — сказал он, оборачиваясь к бородачу.

Тот сел на противоположную койку, сложив руки на коленях. Лицо его выражало лёгкую растерянность, но в голосе, когда он заговорил, прозвучало что-то неожиданно искреннее:

— Знаете, я вот всё думаю… Правы вы были. Хотелось бы действительно поддержать какого-нибудь композитора. Не Малера, конечно, он ведь уже не с нами, но хотя бы другого, кто мог бы написать что-нибудь по настоящему стоящее, — сказал он с искренним сожалением, пожимая плечами.

Марк обернулся к нему, прищурившись, но ничего не ответил. Бородач замялся, потёр ладонью колено, а затем, взглянув на Марка с каким-то странным, чуть глуповатым выражением лица, добавил уже тише:

— Простите, а как вас звать-то? А то мы вроде как подружились, а я даже не знаю, как к вам обращаться.

Марк на миг застыл. Мысль выпалить своё настоящее имя — Марк Темпе — чуть не сорвалась с его языка, но он вовремя остановил себя. Подавив импульс, он едва заметно кивнул и, натянув на лицо лёгкую улыбку, спокойно ответил:

— Ангус. Ангус Парвис. Инженер-железнодорожник.

Улыбнувшись так, чтобы это выглядело естественно, он добавил:

— А вы? Как к вам обращаться?

Но бородач, словно не услышав вопроса, начал рассказывать, делая неопределённый жест рукой, будто оправдываясь:

— Возвращаюсь из мест… как бы это сказать… не столь отдалённых, знаете. — При этих словах он виновато пожал плечами. — Плыву вот в Кембридж.

Он взглянул на Марка с лёгким облегчением, явно приняв его вымышленное имя за чистую монету. Марк чувствовал себя всё более неловко под пристальным взглядом бородача. Желание поскорее остаться одному в каюте крепло с каждой секундой. Собравшись с мыслями, он произнёс голосом, в котором прозвучал лёгкий укор:

— Простите, но я не уполномочен принимать какие-либо деньги. Если вы хотите поддержать искусство, боюсь, вам придётся найти кого-то другого.

Бородач, услышав это, будто внезапно что-то понял. Он поднялся с койки, посмотрел на Марка, а потом протянул руку.

Марк замер, его взгляд упал на вытянутую ладонь, будто это была не рука, а что-то опасное, едва ли не ядовитое. Но после секундного колебания он всё-таки пожал её, сдерживая раздражение.

— Ну что ж, считайте меня своим, господин Парвис, должником! — сказал бородач, улыбнувшись так, словно пытался расположить к себе собеседника.

Марк, который к этому моменту уже не мог скрывать своё недовольство, кивнул коротко и жестом указал на дверь, стараясь не быть слишком грубым, но достаточно настойчивым:

— Думаю, вам пора. Мне нужно ещё кое-что привести в порядок перед прибытием на своё место работы.

Бородач на мгновение замер, будто не ожидая такого поворота, но быстро взял себя в руки.

— Конечно, конечно. Благодарю за возможность побывать в кают-компании, — произнёс он с лёгким поклоном.

Как только дверь за бородачом закрылась, Марк облегчённо выдохнул. Он бросил взгляд на койку, где лежал его саквояж, и наконец почувствовал, что вновь хозяин своего пространства. Замерев на мнгновение, будто прислушиваясь к звукам за дверью, он убедился, что коридоре никого нет и резко повернулся к койке. Пиджак, ранее накинутый на саквояж, был мгновенно взят и тут же оказался на его плечах. Одевшись, Марк сел на койку, и, нагнувшись над саквояжем, медленно открыл его.

С этой секунды его движения стали аккуратными, почти ритуальными. Из саквояжа он вытащил большое белоснежное полотенце и разложил его на койке перед собой. Затем его взгляд метнулся к двери, словно он ожидал увидеть в замочной скважине чужой глаз бородача. В его мыслях промелькнуло подозрение, что этот назойливый тип был способен и не на такие вещи. Марк недовольно скривился, но поняв, что ему пока ничто не угрожает, принялся выкладывать из саквояжа один за другим револьверы, чёрные металлические стволы которых блестели в тусклом свете каюты.

Каждое движение сопровождалось ощущением триумфа, которое росло с каждой новой единицей оружия, уложенной на полотенце. Раз, два, три... десять... четырнадцать. Когда последний, пятнадцатый, револьвер занял своё место, Марк откинулся на спинку койки и, скрестив руки, смотрел на свой багаж оружия. В его глазах вспыхнул яркий огонь — смесь гордости, решимости и даже какого-то мрачного удовлетворения. Эти револьверы были его оружием в тайной миссии, которую он собирался выполнить по приказу партии.

Вволю полюбовавшись на свой арсенал, Марк протянул руку к саквояжу и вытащил из него сложенный в несколько раз плотный лист бумаги. Он развернул его, и перед ним предстала карта политической тюрьмы Кембриджа. Сетка тонких линий чертила строгие очертания корпусов, башен и двора, окружённых массивной стеной.

Его взгляд застыл на прямоугольнике двора, обозначенном тонкими, почти незаметными буквами: «Общий прогулочный участок». В этот момент всё вокруг исчезло — ни гул двигателя парохода, ни отдалённые голоса из коридора больше не существовали. Перед его внутренним взором вдруг ожила сцена: суровый, холодный двор, покрытый гравием, замкнутый глухими стенами.

В этом мрачном пространстве он увидел фигуру Хари Данлоп. Она шла медленно, почти волоча ноги, в сопровождении двух жандармов. Её тёмные волосы были собраны в небрежный узел, плечи поникли, а лицо выглядело таким же серым и измученным, как стены тюрьмы. Марку показалось, что он видит, как её губы шепчут имя — не его, нет, — имя их дочери, Молли.

Его сердце сжалось в болезненной судороге. Он крепче стиснул карту, едва не разорвав её. Душевная боль захлестнула его, и крик почти сорвался с губ, но он вовремя зажал рот рукой. Её тень, эта видимость, которую он нарисовал в своём воображении, стала для него клятвой. Он поклялся — больше себе, чем кому-либо другому, — что вернёт Хари свободу, вытащит её из этого каменного ада ради их общей дочери.