И благость, и изъян (гет)

Повисло долгое молчание. Ни мистер Дарси, ни леди Энн никак не могли понять, в чём же тогда проблема. Отчего их сын не сияет от радости?

— Она меня отвергла, — наконец объявил он.

— Она… она отвергла тебя? — в изумлении переспросила леди Энн.

— Решительная манера её заявления не оставила места для двусмысленности. Когда я обдумывал наше с ней будущее, мне ни разу даже не пришла в голову мысль, что она может отказать мне. Я был совершенно уверен, что на моё предложение может быть лишь один ответ и что в тот же самый день я буду обручён.

Эту уверенность разделяли и его родители. Какая женщина отвергнет мужчину, в котором сочетаются такие качества, как честь и добродетель, привлекательная внешность и обширное состояние, обходительность и любезность? Тем паче, что, по словам Фицуильяма, перспективы мисс Беннет были не самыми радужными.

— В её защиту могу сказать, что моё предложение имело самую оскорбительную форму, — заявил Фицуильям.

— Отчего же? — спросил его отец. — Что ты ей сказал?

— К сожалению, эти свои слова я запомнил с предельной точностью. Они крутятся у меня в голове без остановки и не дают покоя. Может, если я перескажу их, то избавлюсь от их постоянного присутствия в моих мыслях. В любом случае, хуже от этого уже не станет. Когда я пришёл, она была занята чтением писем. Она сообщила, что уже чувствует себя лучше и предложила присесть. Я принял приглашение, но секунду спустя уже был снова на ногах. Я метался по комнате, словно загнанный зверь…

Он поднялся с места и наполнил свой бокал бренди, который тут же опустошил и снова наполнил. Его родители, понимая, что следующие его слова неимоверно его ранят, не стали журить его за столь неподобающее поведение.

— Начал я не так уж ужасно, как мне кажется. Я сказал ей, что старался бороться со своим чувством, но был более не в силах с ним справиться. Сообщил, что я ею бесконечно очарован и люблю её.

Фицуильям начал мерять шагами комнату, держа в руке полный бокал, пока слова бурным потоком лились с его уст, не в силах остановиться.

— Но затем я посчитал необходимым уведомить её, что я прекрасно осведомлён, что, заключая сей союз, я иду вопреки ожиданиям моей семьи, друзей… и даже вопреки собственному рассудку. Я сказал ей, что положение наших семей в обществе таково, что любой союз между нами будет считаться предосудительным, что я, как человек, не обделённый здравым смыслом, тоже разделяю это мнение, но ничего поделать с этим не могу. Вдобавок я сообщил ей, что почти с самой первой нашей встречи я испытывал к ней глубочайшее восхищение и привязанность, что, вопреки моей борьбе с собой, перевесило все мои разумные рассуждения, и выразил надежду, что её согласие принять мою руку вознаградит все пережитые мною муки.

Он прекратил метаться по комнате и повернулся, что посмотреть на ошеломлённые лица своих родителей.

— Знаю. Понятия не имею, что на меня нашло. Я хотел быть с ней абсолютно честным. Возможно, мне казалось, что высказанные мною сомнения сделают мою любовь к ней в её глазах много глубже и ясней… А может я таким образом пытался показать ей, к какому отношению от светского общества ей стоит готовиться… Или может… может во мне говорила та тень ненависти, о которой я упоминал. Мне не давал покоя тот факт, что она смогла меня завлечь, а я сам не смог подчинить себе свои чувства. Как я мог позволить себе потерять голову? Я всегда придерживался мнения, что чувства могут поселиться в сердце человека, лишь если они желанны, и только самому человеку решать, давать им волю или нет. Я искренне считал, что, случись такое, именно я буду хозяином положения, но отнюдь… Я стыдился своей любви к ней. Моя неспособность держать свои чувства на привязи застала меня врасплох. Я был без сил, в ярости от того, что она позволила себе лишить меня самообладания.

— И всё же теперь я осознаю, что слова, сорвавшиеся с моего языка в тот день, не могут предназначаться возлюбленной, будь они даже и правдивы. Как я мог помыслить, что мои высказывания о её «низком» происхождении будут уместны? Как я мог сказать, что союз с ней будет для меня унизительным и при этом ждать от неё согласия? Человек с её силой характера никогда бы не смирился с подобными оскорблениями.

— И что… что же она сказала? — спросила леди Энн, к которой наконец вернулся дар речи.

— Теперь я понимаю, что её ответ был вежливее, чем я заслуживал, хотя сразу после я был совершенно иного мнения. Я был настолько уверен в том, какой ответ получу от неё, что абсолютно не ожидал того, что случилось далее.

Он вновь начал мерить шагами комнату, и продолжил.

— Она сказала мне, что чувство, которое я питаю, независимо от того — разделяется оно человеком, к которому оно обращено, или нет, — свойственно принимать с благодарностью. Что благодарность присуща человеку, и, если бы она её испытывала, то несомненно бы её выразила. Однако ничего подобного она не ощущала. Она сказала… сказала, что никогда не искала моего расположения, и оно возникло вопреки её воле. Сказала, что ей жаль причинять боль кому бы то ни было, однако она стала тому причиной совершенно случайно, и выразила надежду, что она не окажется продолжительной. А также высказала предположение, что соображения, которые так долго мешали мне уступить моей склонности, без труда помогут мне преодолеть её.

— Я был в такой ярости, что едва себя сдерживал в рамках приличий, и не смел произнести и слова, пока не совладал с собой. Затем я посмел высказать своё недовольство её ответом и пожелал знать, по какой причине она не попыталась облечь свой отказ в более учтивую форму. Ответила она встречным вопросом о том, почему я, со столь явным рвением оскорбить её и унизить, оповестил её, что люблю её вопреки своей воле, своему рассудку и даже вопреки всем своим склонностям. Не служит ли это некоторым оправданием для её неучтивости?

— Она уведомила меня, что у неё были и другие поводы для отказа, ведь даже если бы все её чувства не восставали против меня, если бы она относилась ко мне с равнодушием или даже расположением… Она поинтересовалась у меня, могли ли хоть какие-нибудь соображения склонить её принять руку мужчины, который явился причиной несчастья, быть может непоправимого, её любимой сестры.

— Мисс Джейн Беннет? — уточнил мистер Дарси.

— Да. Я понятия не имею, как она узнала о моём вмешательстве. Возможно, её острый ум привёл её к такому выводу. Она сказала, что у неё есть все основания составить обо мне дурное мнение, ведь моё злонамеренное и неблагородное вмешательство привело не только к разрыву между мистером Бингли и её сестрой, но и к тому, что впоследствии мистер Бингли стал мишенью для обвинений в ветрености и непостоянстве, а мисс Беннет — для насмешек над неоправдавшимися надеждами, что обоих сделало глубоко несчастными. Она также потребовала, чтобы я подтвердил или опроверг её слова. В ответ я сообщил ей, что не намерен отрицать, что в пределах своих возможностей сделал всё, чтобы отдали моего друга от её сестры, и что я… доволен своим успехом. И я не преминул добавить, что о Бингли я позаботился лучше, чем о самом себе.

— Однако её претензии ко мне не ограничивались лишь моим вмешательством в этом деле… Её неприязнь ко мне сформировалась гораздо раньше, как следствие рассказа, который она много месяцев назад услышала от Уикхема. Я упрекнул её в слишком пылком интересе к его судьбе, а она возмутилась тем, как хоть кто-то может остаться равнодушным к его несчастьям.

— Его несчастьям! — пренебрежительным тоном вторил своему сыну мистер Дарси.

— Моя реакция была под стать вашей, отец. Она обвинила меня в том, что я довёл его до нищеты, отнял у него лучшие годы жизни и ту независимость, которая принадлежала ему по праву и по заслугам, и при всём этом позволяю себе посмеиваться над его участью. Но то, как я ответил на это заявление, совершенно недопустимо и недостойно.

— Что ты сказал ей, сынок? — как можно ласковей спросила леди Энн.

— Я сказал ей, что вероятно мои прегрешения были бы прощены, не задень её гордость моё искреннее признание в сомнениях и внутренней борьбе, которые мешали мне уступить моим чувствам; что я мог бы избежать столь тяжких обвинений, если бы предусмотрительно их от неё скрыл и польстил ей, заверив в моей всепоглощающей страсти, которую бы не омрачили противоречия, доводы рассудка и светские условности. Я дал ей понять, что любое притворство мне отвратительно и что я не стыжусь своих чувств, ведь они естественны и искренни… И задал ей вопрос, считает ли она, что мне будет приятен круг людей, в котором она постоянно находится, и что я возрадуюсь, вступая в родство с теми, кто находится столь ниже меня на общественной лестнице.

— Позже я осознал, что слова об унижении не должны звучать в предложении руки и сердца. На какой иной ответ с её стороны я рассчитывал? Любая женщина с зачатками чести и собственного достоинства ответила бы отказом.

Фицуильям вновь подошёл к столу и наполнил свой бокал.

— В ответ на мои слова она возразила, сказав, что я заблуждаюсь, думая, что на её ответ повлияла манера моего объяснения. Напротив, она избавила её лишь от сочувствия, которое ей пришлось бы испытать, если бы я… если бы я вёл себя, как подобает благородному человеку. Она со всей решительностью заявила, что в какой бы манере я ни сделал ей предложение, она всё равно не могла бы его принять. Она сказала, что с первого мгновения нашего знакомства моё поведение дало ей достаточно доказательств моей заносчивости, высокомерия и полного пренебрежения к чувствам всех окружающих, что послужило почвой для её ко мне неприязни, а мои последующие действия лишь укрепили её и сделали непреодолимой. А также она не преминула сообщить мне, что я… — сделав тяжёлый вздох, Фицуильям вновь осушил бокал. — Что я последний мужчина в этом мире, кого бы она могла пожелать себе в мужья.

— О, мальчик мой, — протянула леди Энн, подойдя к своему сыну, который изо всех сил старался отвести от своих родителей взгляд, полный боли и стыда.

Она притянула Фицуильяма в свои объятия и ласково наклонила его голову к себе, чтобы он мог уткнуться лицом ей в плечо.

— Не стоит, мама, я заслужил каждое слово, слетевшее с её губ в тот день. Знали бы вы только, как я себя вёл… — Фицуильям прошёл обратно к софе, проведя к ней за руку и леди Энн, и сел. — После этого разговора я вернулся в Розингс, пылая от ярости. Удивление на тот момент уже прошло, а тоска была только на подходе. Следующую ночь я провёл за составлением письма, в котором изложил все детали и причины моего вмешательства в судьбу Бингли, а также подробности всех дел, которые связывали меня с Уикхемом.

— Всех? — переспросил мистер Дарси.

— Всех.

— Даже тех, что касаются Джорджианы? — спросила леди Энн.

— Я страшился её расположения к Уикхему, так что я поведал ей обо всём. Она не станет распускать слухи, мама. Она в высшей степени благородна и добра. Даже… несмотря на то, что меня она ненавидит, она никогда не поставит под удар репутацию невинной девушки. Она не мстительна. Даже сейчас я бы доверил ей свою жизнь.

— Я доверяю твоему суждению, сын, — кивнул мистер Дарси.

— Ты передал ей письмо? — спросила леди Энн.

Родителей Фицуильяма не так сильно волновало, насколько скандальным был сам факт того, что их сын написал письмо незамужней даме, как могло бы, если бы он начал своё повествование с сего сведения. Они оба желали разоблачения истинного характера Уикхема в глазах мисс Беннет.

— Да. Следующим утром я некоторое время прогуливался по окрестностям в надежде встретить её. Я знал, что она часто выходит на прогулку едва забрезжит рассвет и по каким тропинкам она любит прохаживаться. Я отдал ей письмо, которое она, к моему счастью, приняла без возражений. Лишь в тот момент я осознал, что это наша последняя встреча. После… после всех моих надежд, что я смогу лицезреть её подле меня всю оставшуюся жизнь, я вдруг осознал… Она старалась держаться уверенно и спокойно, но я видел, что она всё ещё зла. До тех пор… До моего предложения я ни разу не видел её рассерженной. И мне было больно осознавать, что моё последнее воспоминание о её милом лике будет омрачено её гневом, а не столь свойственным ей юмором.

— В тот же день я покинул Розингс, а Ричард всё никак не мог взять в толк, почему я решил так внезапно уехать, но рассказать ему о причинах я не мог. Тогда у меня не было сил говорить об этом. Рана всё ещё кровоточила. За следующие несколько недель я испытал такой калейдоскоп эмоций, который никогда раньше не испытывал. За первые несколько дней моё потрясение трансформировалось в отрицание. Я словно не мог поверить в то, что она никогда не будет моей женой. Я с такой скрупулёзностью всё продумал, так привык к своему видению нашего будущего, что мне казался невероятным тот факт, что оно никогда не станет реальностью. Все мои надежды… Все мои мечты были растоптаны. Позже меня посетила мысль, что ещё всё можно исправить; что она осознает свою ошибку, если я дам ей несколько недель на раздумья, прежде чем возвратиться в Хартфордшир. Но её слова не оставляли меня. «Я последний мужчина в этом мире, кого бы она могла пожелать себе в мужья».

Разве это недостаточно категоричное заявление? Разве могла она высказаться яснее?

— Через несколько дней меня вновь посетила ярость. Я обвинял её. Решил, что я переоценил её рассудительность, ведь будь она действительно умна, то несомненно бы поняла, что она не может претендовать на лучшее предложение, чем моё! Да кто ещё из нашего круга решит не брать во внимание отсутствие у неё приданого и связей, и к тому же наличие у неё семейства со столь отвратительными манерами лишь потому, что будет безумно в неё влюблён? Из сего последовал мой вывод, что она поистине глупа и недальновидна, ведь я так явно оказывал ей внимание. Как могла она этого не заметить? Моё предложение не должно было стать для неё такой неожиданностью. Некоторое время спустя я стал уверять себя в том, что она бессердечна. Что она намеренно задействовала все свои чары и обаяние, всю свою женскую обольстительность, дабы завлечь меня, а всё это лишь для того, чтобы позже разбить моё сердце вдребезги ради собственного удовольствия. Я начал верить, что всё это было лишь игрой, над которой она посмеивалась. Она заставила меня обнажить перед ней душу, сделала меня уязвимым! Я проклинал тот день, когда впервые увидел её! А затем я стал убеждать себя, что всё это к лучшему, что я был спасён от крайне опрометчивого поступка, не взяв себе жену не только бедную, незнатную и воспитанную в вульгарной семье, но и, как выяснилось, глупую, недальновидную и жестокую. Я повторял себе раз за разом, что мне следовало бы благодарить её за отказ и за то, что в тот момент она проявила на каплю больше благоразумия, чем я.

— Конечно же подобные мысли были недолговечны. Ведь они не имели никакой связи с реальным положением дел. Где-то через неделю я осознал, что все те обуревавшие меня мысли и эмоции лишь отодвигали подальше мою боль и разочарование. Мне было намного проще думать, что я смог избежать брака с недостойной дамой. Мне было легче убедить себя в том, что мне она отвратительна, хоть глубоко в душе я и понимал, что моя любовь к ней крепка, как никогда. А затем ко мне вернулся здравый смысл. Все качества, которые я пытался приписать ей за те несколько дней, полностью противоречили всему, что я о ней знал. Она не глупа и не недальновидна, и уж определённо не жестока и не бессердечна. И как же двулично с моей стороны было обвинять её в том, что у неё не хватило ума согласиться на брак со мной из корыстного умысла, когда я сам всегда порицал такое поведение в других? Я уже не мог отрицать правды: в том, что случилось, она не была виновата. А если не она, то кто же? Я не настолько твердолобый, чтобы не осознать, что дело должно быть тогда во мне.

— Я стал переосмысливать наше знакомство с самой первой встречи и попытался посмотреть на всё с её стороны. Сказать, что для меня это стало откровением, значит ничего не сказать! Я оскорбил её в первый же день нашего знакомства, причём это было никоим образом не спровоцировано, и единственной причиной моего высказывания было моё плохое настроение. Я пренебрёг не только ею, но всеми остальными леди в зале, всеми до одного из её соседей и друзей. Да, у жителей Мэритона вовсе не те манеры и вкус, которые присущи обитателям Лондона, но приём мне был оказан крайне любезный. Я прекрасно это понимал, ведь сэр Уильям Лукас, пусть и не самый смышлёный человек в моём окружении, старался поддержать со мной беседу, выбирая темы, которые, как ему казалось, были мне интересны. Хоть он и потерпел сокрушительное поражение с своей затее, но он старался. Миссис Лонг, будучи ужасной сплетницей, несколько раз приглашала меня и Бингли на обед и была весьма учтива, хотя дочерей у неё не имеется, а значит и скрытого мотива тоже. По большому счёту Мэритон во многом напоминает Лэмбтон, и Беннетов, главных арендодателей в округе, уважают в Мэритоне, как и Дарси — в Лэмбтоне… Возможно, даже в ещё большей степени, потому что к ним там относятся с теплотой, особенно к дочерям. Элизабет видела, как я с небрежением и презрением смотрю на её соседей и друзей, ворочу от них нос, даже не потрудившись с ними познакомиться. Моё поведение было отвратительно и недостойно джентльмена. Неудивительно, что она посчитала меня заносчивым и высокомерным!

— Но помимо всего этого я совершил вовсе непростительное: оскорбил её семью. Я стал замечать, что в их поведении было довольно много общего с моим собственным и с поведением людей из моего окружения. Надеюсь, вы не станете обижаться на меня, мама, но вы просили меня ничего не утаивать, и я не стану.

Я несколько недель провёл, сгорая от стыда из-за того, как вела себя тётя Кэтрин по отношению к мисс Беннет и Коллинзам. Она без конца оскорбляла мисс Беннет, вела себя крайне высокомерно и высказывала требования к ней, словно у неё было на это какое-то право. Она посмела предложить мисс Беннет практиковаться на фортепиано в комнате миссис Дженкинсон, хвалилась умениями Энн и своим вымышленным талантом к игре, хотя я ни одну из них ни разу не видел за инструментом… Это было так унизительно! А мисс Беннет несмотря ни на что улыбалась и была идеально вежлива и учтива! Она проявила куда лучшее воспитание, чем кто-либо из нас.

— Меня начали обуревать мысли… Разве поведение тётушки было чем-то лучше поведения миссис Беннет? Неужели я готов не замечать некоторые недостатки тёти лишь из-за её титула? Я настолько поверхностный? Я обвинял миссис Беннет в высокомерии и коварстве, но разве моё собственное вмешательство в жизнь Бингли не было результатом моего высокомерия и коварства? Разве миссис Беннет действительно настолько плоха? Она желает своим дочерям успешного замужества, но ведь любая мать этого желает! Но в отличие от матерей из высшего света, у неё есть очень веская причина беспокоиться о будущем благосостоянии своих дочерей. Она скорее всего ведёт себя так вовсе не из корысти, а из страха того, что её дети могут оказаться без крыши над головой. Её манеры и речь развязны, но, на мой взгляд, её поведение продиктовано не умыслом, в отличие от многих леди из света. Должен отметить, она ни разу не попыталась свести меня ни с одной из своих дочерей как раз потому, что она меня невзлюбила. Можно ли это не посчитать её достоинством? Она отказалась связать жизнь одной из своих дочерей с мужчиной, который ей не нравится, несмотря на его богатство. Неужели мне так сложно дать некую поблажку миссис Беннет, ведь более отёсанному поведению её просто не учили. Она дочь торговца, у неё не было доступа к учителям и гувернанткам, которые бы дали ей необходимое воспитание, в то время как у моей тёти этого было вдоволь. Миссис Беннет вовсе не так плоха. Она безумно любит своих дочерей, и, несмотря на своё происхождение, она прекрасная хозяйка Лонгборна. И по крайней мере тот факт, что она мать мисс Беннет, уже должен был стать для меня достаточным основанием уважать её.

— Я с такой решительностью обвинял мистера Беннета в безучастности и нежелании следить за поведением своей жены и младших дочерей в то время, как я сам и пальцем не пошевелил, когда тётя Кэтрин оскорбляла мисс Беннет. Я также никак не реагирую на её поведение, как и Бингли — на поведение своих сестёр. Какое лицемерие!

— Задумавшись о том, как проходило моё знакомство с мисс Беннет, я осознал, что она всегда была учтива и вежлива со мной несмотря на то, что она испытывала ко мне крайне неприязненные чувства. Разве это недостаточное доказательство её прекрасного воспитания? А я всё это время считал её недостойной моего расположения! То, что мне казалось кокетством, было на самом деле столь редким проявлением враждебности с её стороны. Когда она несколько раз поинтересовалась причиной нашего столь скоропостижного отъезда из Незерфилда, я воспринял это так, словно она была разочарована моим исчезновением из её жизни. Теперь я понимаю, что её заботила лишь судьба её сестры. Когда в одной из наших бесед она упомянула, что расстояние весьма относительно и что возможно женщина и не пожелает поселиться слишком близко к своей семье, она тоже имела ввиду мисс Беннет, а вовсе не себя! Когда в Розингсе она рассказала мне, где именно она любит прогуливаться по утрам, это было отнюдь не приглашением, а предостережением! Каждое сказанное ей слово вдруг обрело новое значение. Я был в полной уверенности, что все её слова и действия имели какое-то отношение ко мне, но на самом деле я появлялся в её мыслях лишь в качестве объекта для порицания. Моя самонадеянность и высокомерие ослепили меня! Я видел лишь то, что желал видеть, слышал то, что хотел услышать… То, что подпитывало моё самолюбие и надменную уверенность в том, что не существует такой женщины, которая не желала бы моего внимания!

— Я не мог перестать думать о Бингли и мисс Беннет. Если мисс Элизабет посчитала, что я разрушил счастье её сестры, это значит, что мисс Беннет действительно любила Бингли, а я не смог этого разглядеть. После того, как я это осознал, мне пришлось смириться с многими другими умозаключениями. Я понял, что моё вмешательство было продиктовано моим самомнением и высокомерием. Моё мнение в данном вопросе никого не должно было волновать. У меня не было никакого права поучать Бингли и убеждать его, что мисс Беннет к нему безразлична. После всего, что произошло, мне кристально ясно, что я ничего не знаю о любви и тем паче женщинах, так что оценивать чувства мисс Беннет я не вправе. Также я осознал, что я своими действиями причинил душевные страдания и моему близкому другу, и мисс Беннет. Но ещё ужаснее было осознавать, что я, скорее всего, сделал это вовсе не ради него! Меня стала посещать мысль о том, что причина, по которой я так настойчиво пытался увезти Бингли из Хартфордшира, крылась в том, что я страшился собственных чувств к мисс Элизабет, и я знал, что если Бингли женится на её сестре, мне тогда никогда от неё не скрыться. Я по сей день не до конца разобрался в истинном мотиве своего поступка. В то время я искренне считал, что делаю это во благо моему другу. Теперь же я в этом не уверен. Однако я всё больше склоняюсь к мысли, что я воспользовался доверием Бингли. Он скромен и ему не достаёт уверенности в себе. Его страшит даже вероятность того, что он совершит ошибку, а его мнение о себе очень невысоко. Он доверяет моим суждениям больше, чем своим собственным. И я этим воспользовался. Я знал, что мне понадобится лишь пара минут, чтобы заставить его держаться от Хартфордшира подальше.

— Должен признаться, меня слегка забавляет ирония сложившейся ситуации. Я разлучил влюблённую друг в друга молодую пару, потому что посчитал, что мисс Беннет не любит Бингли, а затем сделал предложение её сестре, которая совершенно точно не любила меня. Я стал источником страданий для двух любезнейших и добрейших людей из моего окружения и заслуживаю всю ту боль, которую испытываю. И разве не иронично то, что я навредил человеку, чей нрав так похож на мой! Именно сдержанность мисс Беннет убедила меня в её безразличии, но ведь я сам крайне сдержан! Я осудил и наказал её за черту характера, которая и мне присуща! Мисс Элизабет ни разу не заподозрила моего расположения точно также, как я не заметил этого в мисс Беннет по отношению к Бингли. И чего я вообще ожидал от мисс Беннет? Благовоспитанная леди никогда не покажет своих истинных чувств, пока джентльмен не заявит о своих намерениях! Я что, осудил её за то, что она не бросилась Бингли в объятия? За то, что она не вела себя, как мисс Бингли?!

— Когда я делал предложение, я ни на мгновение не задумался о том, чего хочет сама мисс Элизабет. Меня вообще не волновало, любит ли она меня. Как мог я заверять её в своей любви, когда моё расположение было столь эгоистичным? Любовь и эгоизм несовместимы! Неудивительно, что у неё сложилось впечатление, что меня совершенно не волнуют чувства других людей! Я несколько месяцев мучил себя раздумьями о том, какие последствия меня ждут от такого брака. Я был уверен, что она полностью в моём распоряжении, и всё, что от меня требуется — это сделать предложение. Я ни разу не подумал о её желаниях, ведь у меня сложилось впечатление, что такой брак принесёт ей лишь блага. Она обретёт достаток и положение в обществе. Я вытащу её из самых низов никому неизвестного Хартфордшира и подниму на мой уровень. Неудивительно, что она посчитала меня заносчивым и высокомерным! Когда я решился сделать ей предложение, я подумывал о том, чтобы попросить тётю Элен и вас, мама, слегка отполировать её манеры до великосветского уровня. Я собирался потребовать от неё сдерживать свой весёлый нрав и порой не в меру острый язык. Но ведь именно за это я её и полюбил! Зачем мне надо было менять её? Зачем мне надо было превращать её в олицетворение всего того, что я терпеть не могу? Какую цель я преследовал? Чтобы уважить людей, чьё мнение меня не волнует? Как мог я утверждать, что люблю её, но при этом не принимать её манеры? Как мог я утверждать, что люблю её, и при этом считать её недостойной меня? Неужели любимая женщина достойна такого презрения?

— Я всерьёз собирался отречься от семьи её дяди, который занимается торговлей, да и вовсе разлучить её с родными! Я с чего-то решил, что раз их поведение её смущает, то она совершенно не будет по ним скучать. Я столь самонадеянно решил, что моя любовь к семье сильнее, чем её; что моя привязанность к Пемберли крепче, чем её — к Лонгборну. Как я мог прийти к такому умозаключению, ведь я сам был свидетелем тому, с какой преданностью, любовью и трепетом она относится к своим близким? Я знаю, что она любит свою мать, несмотря на её взбалмошность. Знаю, что она любит своих младших сестёр, несмотря на их вздорный характер. Знаю, что она души не чает в своём отце, несмотря на его безучастность. Да и как бы я сам отреагировал, если бы кто-то позволил себе оскорбить мою семью также, как это сделал я? Как бы вы, отец, повели себя, если бы кто-то попросил руки Джорджи в той же презрительной манере, как это сделал я?

— Мне стало так невыносимо стыдно за себя и моё поведение. В моей голове до сих пор колокольным звоном раздаются её слова о том, что моё поведение недостойно благородного человека. И она была совершенно права. Я повёл себя не как джентльмен. Я никогда не пытался добиться её расположения и не старался показать себя в лучшем свете, однако ожидал, что она бросится к моим ногам… Правда вот ожидания мои не оправдались. Вместо этого она заставила меня посмотреть на себя со стороны и, честно признаться, зрелище было не из приятных. Я всю свою жизнь был эгоистичен пусть и не на словах, но на деле. Ребёнком вы учили меня доброте, но уже будучи взрослым я не считал нужным сдерживать отрицательные черты моего характера. Вы научили меня добродетельным жизненным принципам, но я следовал им лишь из гордости и тщеславия. Полагаю, наше положение в жизни, благосостояние и моя роль единственного наследника дали мне основание думать, что я выше всех остальных. Меня совершенно не заботили люди, не входящие в наш семейный круг, я с презрением относился ко всему остальному миру. Я полностью растерял понимание того, кем я являюсь и кем вы меня воспитали. В свои двадцать восемь лет я остался всё тем же восьмилетним мальчишкой; и я продолжал бы им оставаться, если бы не мисс Элизабет. Она меня проучила… жестоко, но справедливо. Она спустила меня с небес на землю. Явившись перед ней, я нисколько не сомневался в своей значимости, а она показала мне, насколько я неспособен угодить достойной женщине. Я всю свою сознательную жизнь провёл в уверенности, что нет на свете дамы, не пожелавшей бы со мной союза, но мне посчастливилось остановить выбор на женщине, которая уважает себя достаточно, чтобы отвергнуть меня. Её не прельщают деньги и положение в обществе. Правда состоит в том, что мне нечего ей предложить… Ничего из того, что я могу ей дать, не принесёт ей счастья, и она прекрасно это понимала.

— Я постарался исправиться. Поумерил своё самомнение и стал с большим уважением относиться ко всем окружающим, а не только к равным мне людям. Я ни разу не видел, чтобы она была непочтительна с кем бы то ни было, и решил последовать её примеру. Каждое моё действие стало сопровождаться вопросами: А как поступила бы мисс Элизабет? Что бы она сказала? И я это делаю вовсе не ради неё, ведь я знаю, что более никогда её не увижу, а благодаря ей.

— Ошибалась она лишь в одном: Уикхеме. Поначалу я обвинял её в наивности и доверчивости за то, что она предпочла поверить этому повесе, а не мне. Но потом мне пришлось признать, что Уикхему по части обмана нет равных. У мисс Элизабет не было возможности проверить его слова, а подозрительность ей не свойственна. А уж если ему удалось вас обмануть, отец, человека старше и в разы опытнее, чем мисс Элизабет, то как я могу винить её? Она поверила всем этим мерзким небылицам обо мне, потому что не знала обо мне ничего хорошего. У неё не было никаких оснований верить в моё благородство. Его ложь возымела эффект лишь потому, что она уже была настроена против меня. Её опыт общения со мной был омрачён моими ужасными манерами, заносчивостью и высокомерием, так что неудивительно, что она поверила в то, что я негодяй. Я сам в том виноват.

— Когда моя ярость поубавилась, а стыд и унижение были почти преодолены благодаря работе над своим характером и поведением, мне оставалось признать самый ужасный и неоспоримый факт: я потерял её навсегда. Она никогда не была и не будет моей. Всё это было лишь полётом моей фантазии. Её доброе и чистое сердце, её острый и живой ум навсегда останутся вне моей досягаемости. На самом деле это я был недостоин её, а не наоборот. Я столько времени потратил впустую. Я боролся с собственным сердцем и тем самым отпугнул единственную женщину, которая смогла его тронуть. Я причинил себе столько боли. По крайней мере, я могу сказать, что мне некого винить, кроме себя самого, а вот у Бингли нет такой возможности. Я уже и позабыл, по какой причине я вздумал противиться своим чувствам к ней. Всё это было бессмысленно. Пока я старался не влюбиться в неё, она питала ко мне неприязнь с того самого момента, когда я впервые ей пренебрёг, когда я считал общество Мэритона недостойным и был убеждён, что там не найдётся ни единого человека, стоящего моего внимания.

— Ни единого человека, — горько усмехнулся Фицуильям. — Да, если не считать женщину, которую я буду мечтать взять в жёны. Мои чувства столь же естественны, как дыхание, и я не мог заставить себя перестать её любить так же, как не мог заставить своё сердце перестать биться. И я перестал пытаться изгнать её из своих мыслей, потому что это было невозможно. Я хотел жениться на ней, но не желал идти на компромисс. Я хотел всех благостей этого союза, но принимать изъяны я не желал. Как я мог помыслить, что ожидания высшего общества могут быть важнее, чем счастливый брак? Теперь я понимаю, что ради неё я готов пойти на любой компромисс, на любую жертву. Но я ей не нужен, ведь она не питает ко мне ни любви, ни уважения. И она не примет меня ни ради денег, ни ради связей. Как много женщин приняли бы моё предложение, несмотря на неприязнь ко мне, будь они на её месте? Как бы то ни было, это заставило меня ещё больше уважать её. Её отказ заставил меня ещё сильней полюбить её. Лишь когда я распознал её истинную ценность и достоинство, когда я научился искренне уважать её и её семью, я осознал, что не знал любви, когда делал предложение. Я не любил её тогда, как люблю сейчас. Я нашёл ту самую, единственную, искреннюю и благовоспитанную, настоящий бриллиант, и я собственными руками всё разрушил.

— Как вы знаете, я никогда не знал горя. У меня бывали разочарования, неудачные сделки, потерянная дружба, но горя я не испытывал. И я понятия не имел, что душевная боль может распространиться и на тело, что печаль может сковать грудь в железное кольцо и заставить страдать от каждого вздоха. Я считал, что мои тревоги останутся лишь у меня в душе. Как же я ошибался! Я прожил без неё вот уже 71 день, и каждый рассвет я встречаю с неумолимой болью, — голос Фицуильяма дрогнул. — Я никогда её больше не увижу.

— Я без конца переживаю, как она. Ведь недолгое время я считал, что заботиться о ней станет моим долгом. Теперь же она может быть больна, а я об этом и не узнаю. Я не могу проследить, чтобы её не коснулась трагедия. Я не могу защитить её. Что будет, если её отец погибнет? Она останется без крыши над головой, и я не уверен, что мистер Коллинз позволит ей остаться в Лонгборне после того, как она его отвергла. Что если она окажется на улице? Что если ей придётся искать себе заработок? Что если она будет вынуждена выйти замуж за жестокого человека? Я знаю, что у меня нет никакого права беспокоиться о её судьбе, но ведь я люблю её!

— Господь Всевышний, как я её люблю!

Леди Энн встала со своего места и, сев рядом со своим сыном, крепко его обняла, опустив его голову себе на плечо. Мистер Дарси обхватил их обоих руками, пока единственный наследник Пемберли, позабыв обо всём, горько плакал в объятиях своих родителей.