Корпорация Странных Существ 2.0 (гет)

Блок 1: Привычный Кошмар

От лица Майк-Школьник

Звонок разорвал тишину, как лезвие, вонзённое в череп. Он не просто звучал — он вибрировал, пронизывал кости, заставлял зубы скрипеть, а сердце сжиматься, как будто кто-то сдавил его в кулаке. Это был не школьный звонок, а цифровой вопль, искажённый, как сигнал, проходящий через повреждённый провод. Высокий, режущий звук, смешанный с низким, почти инфразвуковым гулом, который отдавался в груди, как эхо далёкого взрыва. Майк очнулся, стоя посреди бесконечного школьного коридора, его тело дрожало, как будто его только что выдернули из небытия. Он не помнил, как оказался здесь. Он никогда не помнил. Но знал, что будет дальше, с ужасающей, выматывающей точностью.

Коридор был бесконечным, его стены, выкрашенные в выцветший, больнично-зелёный цвет, тянулись в обе стороны, растворяясь в дымке, где свет люминесцентных ламп становился мутным, как грязная вода. Пол, покрытый старым, потрескавшимся линолеумом, был усеян мелкими трещинами, которые складывались в узоры, похожие на карту несуществующего города. Лампы под потолком гудели, их свет был холодным, мертвенно-бледным, выжигающим сетчатку, превращающим кожу Майка в серую, почти прозрачную оболочку. Его тень, длинная и искажённая, тянулась по полу, как будто принадлежала не ему, а чему-то большему, что следило из-за угла. Воздух был плотным, застоявшимся, пропитанным запахом пыли, хлорки и чего-то металлического, как ржавчина или кровь. Он был холодным, но не свежим, а липким, как дыхание старого здания, которое знало слишком много тайн. Майк чувствовал, как этот холод просачивается под кожу, оседает в костях, заставляя его дрожать, хотя пот уже выступил на лбу, едкий и солёный, стекая по вискам.

«Девятьсот девяносто девять. Это девятьсот девяносто девятый раз. Я знаю. Я всегда знаю.

Шаги. Смех. Удар. Боль. И ничего не меняется. Почему я не могу остановить это? Почему я не могу найти выход?» Его мысли были как треснувший экран, на котором мелькали обрывки кода, фрагменты воспоминаний, которых он не мог ухватить. Он знал, что это место — не просто школа. Это было что-то большее, что-то неправильное, как программа, запущенная в бесконечном цикле, где он был единственной переменной, обречённой повторять один и тот же сценарий. Его школьная форма, мятая и выцветшая, липла к телу, пропитанная холодным потом. Рубашка, когда-то белая, теперь была серой, с пятнами, которые он не мог объяснить — то ли грязь, то ли кровь, то ли что-то ещё, что он не хотел вспоминать. Его кеды скрипели на линолеуме, каждый шаг отдавался эхом, которое звучало не совсем правильно, как будто звук отставал на долю секунды. Он остановился, его рука инстинктивно коснулась стены, шершавой, как наждачная бумага, но холодной, как металл. Пальцы оставили влажный след, и он заметил, как стена на мгновение задрожала, как поверхность воды, прежде чем снова застыть. «Глитч. Это был глитч. Я видел его. Это не просто стена. Это… ошибка.»

Он стоял, вглядываясь в коридор, пытаясь уловить ещё один сбой. Его глаза, обострённые паранойей, замечали всё: трещину на линолеуме, которая на мгновение казалась глубже, чем должна быть, как разлом в реальности; пылинки, зависшие в луче света, которые двигались слишком медленно, как будто время замирало; отражение в стекле шкафчика, где его лицо на долю секунды исказилось, показав не его черты, а что-то другое — пустые глаза, слишком широкий рот. Он моргнул, и отражение вернулось к нормальному виду, но его сердце забилось быстрее, стуча в ушах, как барабан. «Это не моё лицо. Или моё? Я не помню. Сколько раз я смотрел в это стекло? Сколько раз я видел… его?» Он отступил от шкафчика, его пальцы сжались в кулаки, ногти впились в ладони, оставляя жгучие полумесяцы. Боль была реальной. Это было единственное, в чём он был уверен.

Коридор был пуст, но тишина была обманчивой. Она была не просто отсутствием звука, а чем-то осязаемым, как вакуум, который высасывал воздух из лёгких. Гудение ламп было единственным звуком, постоянным, монотонным, как гул серверной, работающей на пределе. Оно вгрызалось в разум, заставляя Майка чувствовать себя уязвимым, обнажённым, как будто стены наблюдали за ним.

Он сделал шаг вперёд, затем ещё один, его кеды скрипели, эхо отражалось от стен, но звук был неправильным, как будто коридор был длиннее, чем казалось, или короче, чем должен быть. Он остановился, прислушиваясь. Где-то вдалеке, едва уловимо, послышался смех — резкий, жестокий, как лезвие, вонзающееся в плоть. «Они идут. Они всегда идут. Я знаю, что будет дальше. Смех. Шаги. Удар. И я не могу остановить это. Но… что, если я найду сбой? Что, если я сломаю цикл?»

Он двинулся вперёд, его шаги стали быстрее, почти бегом, но коридор, казалось, растягивался, как резиновая лента, стены удалялись, а свет ламп становился ярче, выжигая глаза. Его дыхание стало рваным, воздух был тяжёлым, как будто он вдыхал не кислород, а что-то густое, пропитанное запахом хлорки и старой бумаги. Он остановился у ряда шкафчиков, их металлические дверцы были покрыты царапинами и вмятинами, как будто кто-то пытался вырваться изнутри. Он протянул руку, коснулся одной из дверец, и металл был ледяным, почти обжигающим. На мгновение дверца задрожала, как будто её текстура на долю секунды распалась на пиксели, прежде чем снова стать твёрдой. «Ещё один. Ещё один глитч. Это не просто шкафчик. Это… что-то другое. Что-то, что они не хотят, чтобы я видел.» Он ударил по дверце кулаком, и звук был неправильным — не глухой удар металла, а высокий, звенящий, как трескающееся стекло.

Смех стал громче, теперь он доносился с обоих концов коридора, как будто его окружали. Майк повернулся, его глаза метались, пытаясь найти источник. Тени на стенах задвигались, хотя он стоял неподвижно. Они были длинными, угловатыми, с неправильными пропорциями, как будто принадлежали не людям, а чему-то, что лишь притворялось людьми. «Они близко. Я знаю, что будет. Они выйдут из-за угла. Их будет трое. Или больше. Они всегда знают, где я. Но… что, если я не побегу? Что, если я останусь? Что, если я найду ошибку?» Его разум цеплялся за эту мысль, как за спасательный круг, но тело уже дрожало, инстинкт кричал бежать, спрятаться, исчезнуть. Он знал, что это бесполезно. Он пробовал сотни раз. Прятался в шкафчиках, убегал, дрался. Ничего не менялось. Коридор всегда находил его.

Он прислонился к стене, его спина прижалась к холодной, шершавой поверхности, и он почувствовал, как стена на мгновение подалась, как будто была не твёрдой, а жидкой. Он отпрянул, его глаза расширились. «Это не стена. Это не коридор. Это… код. Это всё код. И если это код, то в нём есть ошибка. Должна быть. Я найду её. Я должен.» Он начал двигаться быстрее, его шаги стали отчаянными, он касался стен, шкафчиков, пола, ища ещё один сбой. Его пальцы скользили по трещинам, по царапинам, по ржавым петлям, и каждый раз он замечал что-то неправильное: тень, которая двигалась не в такт с его движением; лампа, которая мигнула на долю секунды дольше, чем должна; звук его шагов, который на мгновение стал тише, как будто мир пропустил такт.

Смех стал оглушительным, он был везде, как будто стены сами смеялись над ним. Майк остановился, его грудь вздымалась, пот стекал по вискам, смешиваясь с солёным вкусом страха во рту. Он чувствовал, как его сердце бьётся, как барабан, каждый удар отдавался в ушах, заглушая гудение ламп. Он повернулся, и в конце коридора появились фигуры — три тени, высокие, сгорбленные, их лица были размыты, как повреждённые пиксели. Они не шли, а скользили, их движения были слишком плавными, слишком неестественными, как будто их анимировали в спешке. «Вот они. Я знал. Это всегда они. Но… что-то не так. Их лица… они не такие, как раньше. Или я не помню? Сколько раз я видел их? Почему я не могу вспомнить?»

Он сделал шаг назад, его кеды скрипнули, и звук эхом разнёсся по коридору, но на этот раз эхо было неправильным — оно вернулось слишком быстро, как будто коридор сжался. Фигуры приближались, их смех стал ниже, гортаннее, как рычание. Майк почувствовал, как его разум начинает трещать, как будто его мысли были файлами, которые кто-то пытался удалить. «Я не могу бежать. Не опять. Не в этот раз. Я найду сбой. Я должен. Это мой единственный шанс.» Он повернулся и побежал, но не от фигур, а к ним, его глаза шарили по стенам, по полу, по потолку, ища что-то, что могло бы сломать этот цикл. Его рука скользнула по шкафчику, и на этот раз дверца не просто задрожала — она распалась, как стекло, на тысячи пикселей, которые повисли в воздухе, прежде чем исчезнуть. «Вот оно! Это оно! Ошибка! Я нашёл её!» Его сердце подпрыгнуло, но радость была краткой. Фигуры были уже близко, их тени накрыли его, как сеть.

Он остановился, его дыхание было рваным, его глаза горели от яркого света ламп. Он смотрел на фигуры, их лица всё ещё были размыты, но теперь он видел в них что-то знакомое — глаза, которые были его собственными, но пустыми, как зеркала. «Это… я? Или… кто? Что это за место? Почему я не могу вспомнить?» Смех прекратился, и наступила тишина, такая глубокая, что она казалась физической, как будто мир остановился. Фигуры замерли, их контуры дрожали, как повреждённый экран. Майк сделал шаг вперёд, его рука протянулась к одной из них, и в этот момент коридор мигнул, как будто кто-то выключил и включил свет. На долю секунды всё исчезло — стены, пол, фигуры, — и он увидел только белую пустоту, бесконечную и безмолвную. А затем коридор вернулся, но теперь он был другим. Трещины на линолеуме исчезли. Лампы мигали чаще. И фигуры… их было больше.

«Я нашёл сбой. Но… что, если это не выход? Что, если это только начало?» Его мысли оборвались, когда одна из фигур шагнула вперёд, её рука протянулась к нему, и коридор снова мигнул, как экран, который вот-вот погаснет.

Тишина, такая плотная, что она казалась осязаемой, как холодный, застоявшийся воздух, вдруг треснула, как тонкое стекло. Коридор, только что пустой и бесконечный, начал заполняться. Это было не постепенное появление, не шаги, доносящиеся издалека, а внезапное, почти цифровое проявление. Ученики не выходили из-за углов, не открывали двери — они прорисовывались из воздуха, как модели в старой видеоигре, загружающейся с запозданием. Сначала они были полупрозрачными, как глитч-артефакты, их силуэты дрожали, как изображение на повреждённом экране, а затем обретали плотность, становясь серой, безликой массой. Их одежда — одинаковые серые толстовки, джинсы без единой складки, белые кроссовки без износа — была лишена деталей, как будто кто-то скопировал и вставил одну модель сотни раз. Их лица были размыты, как фотографии, снятые с длинной выдержкой, без глаз, без ртов, только смазанные пятна, где должны быть черты. Они двигались как единый организм, их шаги сливались в монотонный, ритмичный гул, похожий на звук роя, который заполнял коридор, отражаясь от стен и вгрызаясь в уши Майка.

Он стоял, замерев, посреди этого потока, его худое тело в мятой школьной форме было единственным чётким пятном в этом море серости. Его кожа, бледная под мертвенным светом люминесцентных ламп, казалась почти прозрачной, а пот, стекающий по вискам, был холодным, как будто его тело пыталось раствориться, чтобы не выделяться. «Они здесь. Они всегда здесь. Девятьсот девяносто девять раз. Я знаю, что будет дальше. Но… что, если я спрячусь? Что, если я стану невидимым? Они не увидят меня. Они не должны.» Его мысли были как треснувший код, повторяющийся в бесконечном цикле, но с каждым разом всё более отчаянным. Его сердце колотилось, каждый удар отдавался в ушах, заглушая гудение ламп и гул толпы. Он сделал шаг назад, его кеды скрипнули по потрескавшемуся линолеуму, и звук был слишком громким, слишком реальным в этом море искусственного шума. Толпа не замечала его, но он чувствовал их давление — не физическое, а что-то глубже, как будто сам воздух сгущался, выдавливая его из пространства, где он не должен был существовать.

Майк прижался к стене, его спина вжалась в холодную, шершавую поверхность, покрытую выцветшей краской, которая пахла пылью и хлоркой. Стена была ледяной, как металл, и он почувствовал, как холод проникает под кожу, вгрызается в кости. Его пальцы, дрожащие, скользнули по стене, и он заметил, как трещина под его рукой на мгновение задрожала, как будто стена была не твёрдой, а жидкой, как поверхность воды, нарушенная камнем. «Глитч. Это был глитч. Я видел его. Это не стена. Это… код. Если я найду ещё один, я смогу… что? Сломать это? Спрятаться?» Его разум цеплялся за эту мысль, как за спасательный круг, но тело уже действовало инстинктивно. Он двинулся вдоль стены, его шаги были осторожными, почти крадущимися, как будто он боялся, что любой звук выдаст его. Толпа текла мимо, их серые силуэты двигались по заданным траекториям, как NPC в игре, их кроссовки шаркали по линолеуму, создавая монотонный, почти гипнотический ритм. Но когда Майк случайно оказался на пути одного из них, фигура не обошла его, а врезалась, её плечо ударило его в грудь с неожиданной силой, как будто она не видела его. Он отшатнулся, его дыхание сбилось, и он заметил, как фигура на мгновение замерла, её размытое лицо повернулось к нему, и в этом движении было что-то неправильное, как будто система пыталась обработать ошибку. «Я не должен быть здесь. Я — сбой. Они знают. Они всегда знают.»

Он метнулся к нише между шкафчиками, их металлические дверцы были покрыты царапинами и вмятинами, как будто кто-то пытался вырваться изнутри. Он вжался в тень, его спина прижалась к холодному металлу, который обжигал даже через рубашку. Его дыхание стало тише, он пытался сделать его неслышимым, но каждый выдох был как предательство, громкий в этой вакуумной тишине. Гул толпы был повсюду, он заполнял коридор, как белый шум, в котором нельзя было разобрать ни одного слова, только низкий, монотонный гуд, похожий на звук серверной, работающей на пределе. Майк закрыл глаза, пытаясь сосредоточиться, но свет ламп проникал даже сквозь веки, выжигая сетчатку своим холодным, мертвенным сиянием. Он чувствовал, как стены давят на него, как будто коридор сжимался, как будто само пространство хотело вытолкнуть его, как вирус, который система отторгает.

И тогда он почувствовал их. Это было не зрение, не слух, а что-то глубже, как падение температуры, как холод, который пробирает до костей. Гул толпы стал тише, как будто кто-то повернул регулятор громкости, и сквозь этот шум пробились новые звуки — чёткие, тяжёлые шаги, не синхронизированные с ритмом толпы. Они были как удары молота по наковальне, каждый шаг отдавался в груди Майка, заставляя его сердце сжиматься. Он открыл глаза, его взгляд метнулся к концу коридора, и время, казалось, замедлилось, как в старом фильме, где пуля зависает в воздухе.

Там, в море серых силуэтов, стояли они — Марк и Лео. Они были единственными чёткими фигурами в этом размытом потоке, их одежда, их лица, их движения были словно вырезаны из другого мира, с высоким разрешением, в то время как остальные были низкополигональными статистами.

Марк был высоким, его острые скулы и презрительная ухмылка выделялись, как будто кто-то вырезал их из фотографии и вставил в эту серую реальность. Его кожаная куртка блестела под светом ламп, отражая их холодное сияние, а пряжка ремня сверкала, как маяк в тумане. Его глаза, тёмные и пустые, были устремлены прямо на Майка, и в них не было ничего, кроме жестокой уверенности. Лео, стоящий рядом, был массивным, коренастым, его бычий взгляд был лишён всякой мысли, как будто он был машиной, запрограммированной на разрушение. Его тяжёлые ботинки стучали по линолеуму, каждый шаг был как удар, который резонировал в костях Майка. Толпа расступалась перед ними, как вода перед ледоколом, их серые силуэты отступали, не оглядываясь, как будто знали своё место в этом скрипте.

«Они здесь. Они всегда здесь. Марк и Лео. Я знаю, что будет дальше. Их кулаки. Их смех. Моя кровь на линолеуме. Но… что-то не так. Их лица… они слишком чёткие. Как будто они настоящие. Или… я ненастоящий?» Его мысли были как повреждённый код, повторяющийся, но с ошибками, которые он не мог исправить. Он вжался глубже в нишу, его пальцы впились в края шкафчика, металл был холодным и скользким от его пота. Он пытался сделать своё дыхание ещё тише, но оно было громким, как сирена, в его собственных ушах. Он смотрел на Марка, и его ухмылка, казалось, заполнила весь коридор, как будто камера зума сделала крупный план только на неё, отрезая всё остальное. Эта ухмылка была не просто жестокой — она была знающей, как будто Марк видел не только Майка, но и все его девятьсот девяносто девять кошмаров.

Толпа продолжала течь, их гул становился громче, но теперь в нём появлялись трещины, как в повреждённой аудиодорожке. Один из безликих учеников, проходя мимо, на мгновение замер, его нога прошла сквозь угол шкафчика, как будто физика мира дала сбой. Другой, стоящий неподалёку, повернулся к Майку, его размытое лицо на долю секунды стало чётким, показав пустые глаза, прежде чем снова раствориться в серости. «Глитчи. Они повсюду. Это не просто толпа. Это… программа. И я — ошибка в ней. Они знают. Они всегда знают.» Майк почувствовал, как его разум начинает трещать, как будто кто-то пытался стереть его, как файл, помеченный на удаление. Он посмотрел на Марка и Лео, которые теперь были ближе, их шаги стали громче, их тени накрыли его, как сеть. Он попытался отступить ещё дальше, но ниша была слишком узкой, шкафчик за его спиной задрожал, как будто готов был распасться на пиксели.

— Эй, Школьник, — голос Марка был как нож, режущий тишину, его слова были пропитаны ядом.

— Думал, сможешь спрятаться? Мы всегда тебя находим.

Майк замер, его глаза расширились, его дыхание остановилось. «Они говорят. Они никогда не говорили раньше. Или… говорили? Я не помню. Это не тот цикл. Это… другой.» Он смотрел на Марка, его ухмылка была как разрез на реальности, за которым виднелась тьма. Лео молчал, но его взгляд был как удар, тяжёлый и неотвратимый. Толпа вокруг них стала гуще, их серые силуэты сжимались вокруг Майка, как стены, которые вот-вот раздавят его. Он чувствовал, как воздух становится плотнее, как будто его лёгкие заполнялись не кислородом, а чем-то вязким, как смола. Его пальцы впились в шкафчик, и металл на мгновение стал мягким, как глина, прежде чем снова затвердеть. «Ещё один глитч. Я вижу их. Я могу их использовать. Если я найду ещё один… если я сломаю это…»

Но прежде чем он успел додумать, Марк шагнул вперёд, его рука потянулась к Майку, и коридор мигнул, как экран, который вот-вот погаснет. Свет ламп стал ярче, гул толпы — громче, и Майк почувствовал, как его разум начинает растворяться, как будто его стирали из этого мира. «Это не просто цикл. Это… конец. Или начало?»

Коридор сжимался вокруг Майка, словно живой организм, чьи стенки пульсировали в такт его учащённому дыханию. Безликая толпа текла по обе стороны от него, их серые силуэты двигались с механической точностью, как рой дронов, запрограммированных на бесконечное движение. Их шаги сливались в низкий, монотонный гул, похожий на гудение серверной, но теперь этот звук отступил, стал приглушённым, как будто Майк погрузился под воду, где всё, кроме его собственных мыслей, растворялось в вязкой тишине. Он стоял в узкой нише, вжатый в холодную стену, его худое тело в мятой школьной форме дрожало, но не от страха — страх был слишком привычным, чтобы доминировать. Его разум заполнила глубокая, всепоглощающая печаль, смешанная с усталостью, которая была тяжелее любого удара. «Девятьсот девяносто девять. Или больше? Сколько раз я был здесь? Сколько раз я чувствовал это? Я не могу остановить их. Но… что, если я не должен? Что, если всё, что мне нужно, — это помнить?»

Его взгляд, затуманенный потом и холодным светом люминесцентных ламп, упал на шкафчик перед ним. Это был его шкафчик — номер 113, выгравированный на металлической дверце, буквы и цифры покрыты ржавчиной, как шрамы. Шкафчик был старым, его синяя краска облупилась, обнажая пятна зелёной, более древней краски, как слои кожи, содранной с кости. По краям дверцы вилась ржавчина, тонкая, как паутина, а на поверхности виднелись царапины — длинные, хаотичные, словно кто-то пытался вырваться изнутри, — и выцветшие наклейки, чьи изображения стёрлись до неузнаваемости, оставив лишь клочки бумаги, прилипшие к металлу. Но всё это было лишь фоном. Его внимание, как магнит, притянула вмятина — рваная, неправильной формы, расположенная чуть ниже номера, в самом центре дверцы. Она была глубокой, с зазубренными краями, как рана, нанесённая чем-то тяжёлым и беспощадным. Свет ламп ломался на её гранях, создавая крошечные блики, которые дрожали, как звёзды, затянутые облаками.

Майк медленно поднял руку, его пальцы, дрожащие от холода и напряжения, замерли над вмятиной. Его дыхание сбилось, стало неровным, каждый выдох был тихим, но громким в его собственных ушах, как шёпот в пустом соборе. Он чувствовал, как толпа продолжает течь за его спиной, их серые силуэты скользили мимо, их кроссовки шаркали по линолеуму, но теперь этот звук был далёким, как шум прибоя, доносящийся с другого берега. Его мир сузился до этой вмятины, до её неровных краёв, до её холодной, металлической текстуры. «Я знаю тебя. Ты была здесь всегда. Каждый раз. Ты не исчезаешь. Даже когда они стирают всё остальное, ты остаёшься.» Его пальцы, наконец, коснулись металла, и холод вгрызся в кожу, как ледяная игла. Он провёл подушечками пальцев по краю вмятины, её гладкость сменялась острыми, зазубренными участками, которые царапали кожу, оставляя лёгкое жжение. Он надавил сильнее, и металл слегка подался, издав тихий, почти неуловимый скрип, как будто шкафчик был живым и стонал под его прикосновением.

В этот момент мир вокруг него мигнул. Не как свет ламп, не как глитч, который он искал раньше, а как что-то глубже, как будто его сознание на долю секунды отключилось от реальности. Перед глазами вспыхнули образы — быстрые, хаотичные, как кадры из повреждённой киноленты. Удар кулаком по шкафчику, звук металла, ломающегося под давлением. Смех, резкий и жестокий, как лезвие. Его собственный крик, оборванный болью. Кровь, стекающая по подбородку, её металлический привкус во рту. Лицо Марка, его ухмылка, слишком чёткая, слишком реальная. Лицо Лео, пустое, как маска, но с глазами, которые обещали разрушение. И вмятина — всегда вмятина, её рваные края, её холод, её неизменность. «Это было здесь. Это было всегда. Каждый раз, когда они били меня. Каждый раз, когда я падал. Эта вмятина… она помнит. Она — моя память. Моя боль. Моя реальность.»

Его пальцы замерли, вцепившись в края вмятины, как будто она была якорем, удерживающим его в этом мире. Он чувствовал, как его затылок сводит от фантомной боли, как будто удар, который создал эту вмятину, только что повторился. Его виски пульсировали, перед глазами потемнело, и он услышал эхо — не просто звук, а физическое ощущение, как будто кто-то ударил по его черепу изнутри. «Если эта вмятина осталась, значит, и я остаюсь. Каждый раз. Каждый удар. Ничто не стирается бесследно. Они могут перезагружать этот мир, но они не могут стереть меня. Не полностью.» Эта мысль была одновременно утешением и проклятием. Она давала ему надежду, что он не просто тень в этом цикле, но и напоминала, что его боль вечна, что каждый удар, каждый смех, каждая капля крови оставляли след, который он не мог игнорировать.

Он прижался лбом к шкафчику, холод металла был почти обжигающим, но он не отстранился. Запах ржавчины и старой краски заполнил его ноздри, смешавшись с едким привкусом пота, стекающего по его лицу. Его дыхание стало медленнее, но каждый вдох был тяжёлым, как будто он вдыхал не воздух, а густую, вязкую субстанцию, пропитанную хлоркой и пылью. Толпа за его спиной продолжала течь, их гул был теперь приглушённым, как шум далёкого водопада, но он чувствовал их присутствие, как давление на кожу, как будто они были не просто телами, а частью программы, которая хотела вытолкнуть его, как вирус. «Они знают, что я здесь. Они всегда знают. Но эта вмятина… она моя. Она доказывает, что я был здесь. Что я есть.»

Его пальцы снова двинулись по вмятине, исследуя её, как слепой читает по Брайлю. Каждый изгиб, каждая зазубрина рассказывали историю — не одну, а сотни, тысячи. Он видел себя, падающего на этот линолеум, чувствовал, как его рёбра трещат под ударами, слышал смех, который был острее любого кулака. Он видел свои руки, цепляющиеся за этот шкафчик, пытающиеся удержаться, пока мир вокруг него рушился. И каждый раз вмятина была там, неизменная, как звезда в ночном небе, которая не гаснет, даже когда облака закрывают всё остальное. «Я не могу остановить их. Я не могу сбежать. Но я могу помнить. Эта вмятина — моя карта. Моя память. Мой якорь.»

Он отстранился, его взгляд всё ещё был прикован к вмятине, но теперь он заметил, как свет ламп дрожит, как будто они тоже знали, что что-то изменилось. Гул толпы стал громче, но теперь в нём были трещины, как в повреждённой аудиодорожке — короткие, резкие паузы, где звук пропадал, а затем возвращался с удвоенной силой. Один из безликих учеников, проходя мимо, на мгновение замер, его нога зависла над линолеумом, как будто физика мира дала сбой, а затем он продолжил движение, но слишком быстро, как будто программа пыталась наверстать упущенное время. «Глитч.

Ещё один. Они повсюду. Но эта вмятина… она не глитч. Она настоящая. Она — доказательство.»

Майк почувствовал, как его сердце сжалось, не от страха, а от странной, почти болезненной ясности. Он знал, что Марк и Лео близко, их шаги — тяжёлые, чёткие, как удары молота — уже пробивались сквозь гул толпы. Он знал, что будет дальше: их ухмылки, их кулаки, его кровь на линолеуме. Но в этот момент, стоя у шкафчика, касаясь вмятины, он почувствовал что-то новое — не надежду, не гнев, а тихое, тлеющее осознание. «Если эта вмятина осталась, значит, я тоже остаюсь. И если я остаюсь, то я могу найти способ. Способ сломать это. Способ выбраться.»

Он отстранился от шкафчика, его пальцы всё ещё дрожали, но теперь в них была сила, едва уловимая, как искра в темноте. Гул толпы стал громче, шаги Марка и Лео — ближе, и коридор, казалось, сжался, как будто готов был раздавить его. Но вмятина осталась за его спиной, её холод всё ещё чувствовался на кончиках пальцев, её рваные края были выжжены в его памяти. Она была его якорем, его доказательством, его картой памяти в этом бесконечном кошмаре.

Майк стоял у своего шкафчика, его худое тело вжалось в холодный металл, как будто он мог раствориться в нём, исчезнуть, стать частью ржавых петель и облупившейся краски. Его пальцы, дрожащие, скользили по цифровому замку, пытаясь набрать код — 4-1-3 — но каждый щелчок был тщетным, звук сливался с оглушительным стуком его сердца, которое билось в груди, как молот, разбивающий хрупкое стекло. Воздух вокруг него стал плотным, вязким, как будто коридор сжимался, выдавливая его из пространства, где он не должен был существовать. Безликая толпа текла мимо, их серые силуэты скользили по обе стороны, их кроссовки шаркали по линолеуму, создавая монотонный гул, похожий на шум далёкого прибоя. Но этот гул вдруг оборвался, как будто кто-то выключил звук в мире, оставив только звенящую тишину, в которой каждый вдох Майка звучал как предательство.

Он знал, что они идут. Он чувствовал их, ещё до того, как увидел. Это было не просто предчувствие, а видение, вспыхнувшее в его голове, как повреждённая кинолента, прокрученная в ускоренном режиме. Он увидел Марка — его ленивую, хищную походку, его презрительную ухмылку, его руку, вскинутую для удара. Он услышал его голос, идеально откалиброванный, лишённый человеческих недостатков: «Эй, Школьник, думал, сможешь спрятаться?» Он увидел Лео, массивного, неподвижного, как стена, его пустые глаза, которые смотрели сквозь него, как будто он был не человеком, а объектом, который нужно раздавить. И он почувствовал боль — резкую, жгучую, как будто его рёбра уже треснули, как будто его кровь уже стекала по подбородку, оставляя металлический привкус во рту. «Я знаю, что будет. Я всегда знаю. Девятьсот девяносто девять раз. Или больше? Их шаги. Их слова. Их кулаки. И ничего не меняется. Я не могу остановить это. Я могу только ждать.»

Его пальцы замерли на замке, код был набран наполовину, но он не нажал последнюю цифру. Его рука дрожала, пот стекал по ладони, делая металл скользким. Он чувствовал холод шкафчика, его ржавые края, вмятину, которая была его якорем, его доказательством. «Если вмятина осталась, значит, я тоже остаюсь. Но… для чего? Чтобы чувствовать это снова? Чтобы слышать их снова?» Его мысли были как треснувший код, повторяющийся, но с каждой итерацией всё более отчаянный. Он поднял глаза, и его взгляд упал на коридор, где толпа расступилась, как вода перед ледоколом. Они были там — Марк и Лео, их фигуры выделялись в сером море, как чёткие модели в низкополигональном мире.

Марк шёл первым, его походка была ленивой, но точной, как у хищника, который знает, что добыча никуда не денется. Его кожаная куртка блестела под холодным светом ламп, металлическая заклёпка на воротнике отражала свет, как маяк, бросая острые блики на стены. Его лицо было слишком чётким, слишком реальным, его острые скулы и презрительная ухмылка были вырезаны с хирургической точностью, как будто кто-то потратил часы на прорисовку каждой детали. Его тёмные глаза смотрели прямо на Майка, и в них не было ни гнева, ни радости — только холодная, запрограммированная уверенность. Лео следовал за ним, массивный, как танк, его тяжёлые ботинки стучали по линолеуму, каждый шаг был как удар, который резонировал в груди Майка. Его лицо было пустым, как маска, его глаза — мутные, как грязная вода, но в них была сила, которая не нуждалась в словах. Их тени, длинные и угловатые, легли на Майка, накрыв его, как саван, погружая в полумрак, где свет ламп казался тусклым, как догорающая свеча.

Майк сжался, его спина вжалась в шкафчик, металл был холодным, почти обжигающим, но он не отстранился. Его пальцы снова двинулись к замку, нажимая цифры — 4, 1, 3 — но его движения были механическими, как будто он нажимал кнопку в игре, зная, что это ничего не изменит. Щелчок замка был громким, слишком громким в этой звенящей тишине, и он почувствовал, как его сердце сжалось, как будто кто-то сдавил его в кулаке. «Я знаю, что он скажет. Я слышу это. Его голос. Его слова. Они уже во мне. Как будто я — это они. Как будто я — часть их скрипта.» Его разум работал на двух уровнях: один был парализован ужасом, другой — отстранённо комментировал, как диктор, который видел этот фильм сотни раз. Он знал каждую паузу, каждый жест, каждую интонацию. Он знал, что Марк остановится в трёх шагах от него, заложит руки в карманы, наклонит голову чуть влево. Он знал, что Лео останется позади, его массивная фигура закроет свет, сделав коридор ещё темнее. И он знал, что Марк заговорит, и его голос будет идеальным, как запись, очищенная от всех шумов.

Марк остановился. Три шага. Его руки скользнули в карманы, его голова наклонилась чуть влево. Его ухмылка стала шире, обнажая зубы, которые были слишком белыми, слишком ровными, как будто их вырезали из пластика. Свет лампы отразился от заклёпки на его куртке, бросив острый блик прямо в глаза Майка, и он моргнул, но не отвёл взгляд. «Сейчас. Он скажет это сейчас. Я слышу это. Я уже слышу.» Его мысли были как эхо, опережающее реальность. И затем Марк заговорил, его голос был низким, гладким, идеально откалиброванным, без дрожи, без случайных пауз, без человеческой неровности. Это был голос программы, исполняющей свою функцию.

— Эй, Школьник, думал, сможешь спрятаться? — слова были произнесены шёпотом, но они резали воздух, как нож, вонзающийся в плоть.

— Мы всегда тебя находим.

Майк не ответил. Он знал, что слова бесполезны. Он пробовал кричать, умолять, драться — сотни раз, в сотнях циклов. Ничего не менялось. Его пальцы снова двинулись к замку, нажимая цифры, но его руки дрожали, соскальзывали, и замок не открывался. Щелчок, щелчок, щелчок — каждый звук был как выстрел, отзывающийся в его костях. Он чувствовал, как тень Марка накрывает его полностью, как будто свет ламп гас, оставляя только его ухмылку, висящую в темноте, как чеширский кот. Лео стоял позади, неподвижный, как статуя, его массивная фигура закрывала свет, делая коридор холоднее, темнее, меньше. Майк чувствовал, как воздух сгущается, как будто его лёгкие заполнялись не кислородом, а чем-то тяжёлым, вязким, как смола. «Я знаю, что будет. Его рука. Его кулак. Моя кровь. Я знаю. Но… вмятина. Она осталась. Значит, я тоже остаюсь. Даже если я падаю, я остаюсь.»

Марк шагнул ближе, его ботинки скрипнули по линолеуму, звук был резким, как треск ломающегося стекла. Его рука выскользнула из кармана, медленно, с ленивой грацией, как будто он наслаждался каждой секундой этого ритуала. Майк видел, как его пальцы сжимаются в кулак, как кожа на костяшках натягивается, как свет лампы блестит на его кольце — простом, серебряном, с единственной царапиной, которая была единственным несовершенством в его идеальной модели. «Это кольцо. Я помню его. Оно всегда там. Каждый раз, когда он бьёт. Оно оставляет след. Как вмятина. Как я.» Майк смотрел на кулак, его зрение сузилось, как будто мир исчез, оставив только эту руку, эту угрозу, этот неизбежный конец.

Он нажал последнюю цифру на замке — 3 — и замок щёлкнул, но не открылся. Его пальцы соскользнули, оставив влажный след на металле. Он чувствовал, как его дыхание становится рваным, как пот стекает по вискам, смешиваясь с солёным привкусом страха во рту. Марк был уже в шаге от него, его ухмылка стала шире, его глаза — темнее, как будто они поглощали свет. Лео не двигался, но его присутствие было как стена, отрезающая любой путь к отступлению. Майк знал, что будет дальше. Он знал, что не может остановить это. Но вмятина на шкафчике, её холод, её рваные края, всё ещё были с ним, выжжены в его памяти, как доказательство того, что он был здесь, что он оставался, даже если мир пытался его стереть.

— Пора, Школьник, — прошептал Марк, его голос был как лезвие, скользящее по коже.

— Пора сыграть свою роль.

Майк закрыл глаза, его пальцы всё ещё сжимали замок, его тело дрожало, но в его разуме, в этой треснувшей, повторяющейся программе, была одна мысль, одна искра, которая не гасла: «Я остаюсь. Даже если я падаю, я остаюсь.»

Майк стоял у шкафчика, его пальцы, влажные от пота, всё ещё сжимали цифровой замок, который отказывался открываться. Его худое тело вжалось в холодный металл, как будто он мог раствориться в нём, исчезнуть, стать частью ржавых петель и облупившейся синей краски. Его сердце колотилось, каждый удар отдавался в ушах, заглушая всё, кроме тяжёлых шагов Марка и Лео, которые были уже в шаге от него. Марк, с его хищной ухмылкой, наклонил голову, его рука медленно поднималась, готовая к удару, который Майк знал наизусть. Его голос, идеально откалиброванный, как запись, лишённая человеческой неровности, только что прорезал тишину: «Эй, Школьник, думал, сможешь спрятаться?» Слова всё ещё висели в воздухе, как ядовитый газ, их эхо резонировало в костях Майка. Лео, массивный и неподвижный, стоял за его плечом, его тень накрыла Майка, как саван, погружая его в холодный полумрак. Майк знал, что будет дальше. Он видел это в своём разуме сотни раз: кулак Марка, его кольцо, впивающееся в кожу, кровь, стекающая по подбородку, боль, которая была такой же неизбежной, как дыхание. «Я знаю. Я всегда знаю. Удар. Кровь. Падение. Девятьсот девяносто девять раз. Или больше? Это никогда не меняется.»

Но в этот момент мир замер. Это было не просто затишье, не пауза перед ударом, а что-то неправильное, как будто кто-то нажал на кнопку «стоп» в реальности. Марк застыл, его рука, полуподнятая, зависла в воздухе, пальцы сжаты в кулак, но неподвижны, как кадр из застывшего видео. Его ухмылка осталась на месте, но теперь она казалась неживой, как маска, вырезанная из пластика. Лео, стоящий позади, был как статуя, его массивная фигура закрывала свет ламп, но даже тень не дрожала, как будто время остановилось. Гул толпы, который до этого заполнял коридор, как шум далёкого прибоя, оборвался, превратившись в одну застывшую ноту, низкую и протяжную, как гудение неисправного сервера. Пылинка, висевшая в луче света, перестала падать, зависнув в воздухе, как пиксель, застрявший на экране. Майк почувствовал, как его дыхание остановилось, как будто воздух стал слишком плотным, чтобы его вдохнуть. Его глаза, широко раскрытые, метнулись к шкафчику, к его тусклой, исцарапанной поверхности, где отражались он сам, Марк и Лео.

Отражение было мутным, искажённым царапинами и ржавчиной, но достаточно чётким, чтобы он увидел своё лицо — бледное, с тёмными кругами под глазами, с каплями пота, стекающими по вискам. Его губы были сжаты, его взгляд — затравленный, как у животного, загнанного в угол. Позади него отражались Марк и Лео, их фигуры были такими же неподвижными, как в реальности, их тени сливались с его собственной, создавая мрачную, почти монохромную картину. Но затем он заметил это. Его отражение моргнуло. Не одновременно с ним, а с задержкой, едва уловимой, как будто кто-то подкрутил лаг ввода в игре. Майк замер, его сердце сжалось, как будто его сдавили ледяные пальцы. Он медленно повернул голову, всего на дюйм, и посмотрел на отражение. Оно повторило движение, но с запозданием, на долю секунды, как будто его двойник был привязан к нему невидимой, но растянутой нитью. «Это… не я. Или я? Что это? Почему оно не со мной?»

Его разум, уже треснувший от бесконечных повторов этого кошмара, начал разваливаться, как повреждённый код. Он сделал ещё одно движение, резкое, почти судорожное — приоткрыл рот, как будто собирался что-то сказать. Отражение повторило это, но снова с задержкой, его губы разомкнулись через мгновение, и в этот краткий момент Майк увидел, как его двойник смотрит на него, не просто повторяя, а изучая, как будто у отражения было своё собственное сознание. Его глаза в отражении были не просто его глазами — они были глубже, темнее, с искрами, которые не принадлежали ему. «Оно смотрит на меня. Оно знает. Оно… не я. Или я не я? Что здесь настоящее?» Его дыхание стало рваным, каждый вдох был как попытка вдохнуть стекло, его грудь сжималась, как будто лёгкие отказывались работать. Он поднял руку, его пальцы дрожали, и коснулся поверхности шкафчика, прямо над вмятиной, которая была его якорем, его доказательством. Металл был холодным, почти обжигающим, его текстура — шершавой от царапин и ржавчины. Но отражение его руки появилось не сразу, оно возникло с запозданием, как будто его двойник решал, стоит ли повторять это движение.

Майк моргнул, быстро, дважды, как будто пытался перезагрузить свои глаза, но каждый раз отражение отставало, его веки опускались с микроскопической задержкой, как будто мир работал на низком FPS, как будто система не справлялась с обработкой его движений. Он почувствовал, как его разум начинает трещать, как будто кто-то пытался стереть его, как файл, помеченный на удаление. «Это глитч. Это не просто ошибка. Это… что-то большее. Если моё отражение не моё, то кто я? Что я?» Он сделал ещё одно движение, повернул голову чуть вправо, и отражение повторило это, но на этот раз оно не просто отстало — оно посмотрело на него, его глаза в отражении встретились с его собственными, и в них была не просто пустота, а что-то живое, что-то, что знало о нём больше, чем он сам. Его сердце забилось быстрее, стук был таким громким, что заглушал всё, даже высокочастотный писк, который начал пробиваться сквозь тишину, как звук неисправного монитора, как вопль сломанного кода.

Мир вокруг снова мигнул, как экран, который вот-вот погаснет. Марк и Лео, всё ещё застывшие, начали двигаться, но их движения были рваными, как будто их анимация дала сбой. Рука Марка, всё ещё сжатая в кулак, дёрнулась вперёд, но остановилась, как будто система не могла решить, продолжать ли скрипт. Гул толпы вернулся, но теперь он был искажён, как заевшая пластинка, повторяющая одну и ту же ноту снова и снова. Майк смотрел на своё отражение, его пальцы всё ещё касались шкафчика, и он заметил, как вмятина под его рукой задрожала, как будто металл стал жидким, как будто реальность начала течь. «Это не просто отражение. Это… я? Или что-то другое?

Если даже моё отражение мне не принадлежит, что тогда моё? Что здесь настоящее?»

Он сделал ещё один эксперимент, резкий, почти отчаянный — поднял руку и ударил по шкафчику, его кулак врезался в металл, и звук был неправильным, не глухим, как должен быть, а высоким, звенящим, как трескающееся стекло. Отражение повторило удар, но с задержкой, и в этот момент Майк увидел, как его двойник улыбнулся — не его улыбкой, а чем-то чужим, холодным, как будто отражение знало что-то, чего не знал он. Его разум закричал, но его тело замерло, его глаза были прикованы к отражению, которое теперь стояло неподвижно, даже когда он сам двигался. «Оно не я. Оно не я. Оно… знает. Оно видит меня. Оно всегда видело меня.»

Мир вокруг снова пришёл в движение, как будто система перезагрузилась. Марк завершил своё движение, его кулак двинулся вперёд, но Майк уже не смотрел на него. Его взгляд был прикован к отражению, к его глазам, которые смотрели на него с холодной, нечеловеческой уверенностью. И в этот момент он понял, что страх перед Марком, перед Лео, перед болью — ничто по сравнению с этим. Это был не просто цикл, не просто кошмар. Это была сломанная реальность, и он был её ошибкой, её вирусом, её единственной переменной, которая могла что-то изменить. «Если я — ошибка, то я могу сломать это. Я должен. Даже если я не знаю, кто я.»

Блок 2: Трещины в коде

Майк очнулся за партой, его тело было напряжено, как будто его только что выдернули из одного кошмара и бросили в другой. Классная комната была стерильной, её стены, выкрашенные в выцветший, серо-зелёный цвет, казались слишком гладкими, как будто их текстура была сгенерирована с низким разрешением. Ряды парт стояли идеально ровно, их деревянные поверхности были лишены царапин, пятен, следов чернил — слишком чистые, слишком правильные, как декорации, которые забыли состарить. На стенах висели образовательные плакаты: хронология Второй мировой войны, таблица Менделеева, карта мира, где контуры континентов были подозрительно симметричными, как будто кто-то вырезал их по шаблону. За окном, за мутным, запылённым стеклом, был пейзаж — серый, статичный, без единого движения: ни облаков, ни птиц, ни ветра, только бесконечная, монохромная пустота, как экран, застывший на паузе. Воздух в комнате был тяжёлым, душным, пропитанным запахом старой бумаги и хлорки, но без малейшего намёка на жизнь — ни пылинок в лучах света, ни сквозняка, ни случайного шороха. Это была комната, которая существовала только для того, чтобы существовать, и Майк, сидящий за последней партой, был единственным, кто не вписывался в её безупречную стерильность.

Его руки лежали на парте, пальцы всё ещё дрожали, как будто помнили холод металла шкафчика, его вмятину, его запоздавшее отражение. Его разум был как треснувший экран, на котором мелькали обрывки того, что произошло в коридоре: ухмылка Марка, неподвижная тень Лео, его собственное отражение, смотрящее на него с чужой, нечеловеческой уверенностью. «Это было. Это было реально. Я видел это. Отражение… оно знало. Оно видело меня. Но где я теперь? Почему я здесь?»

Его мысли были рваными, как код, который пытался загрузиться, но каждый раз сбоил. Он моргнул, его глаза, обожжённые холодным светом люминесцентных ламп, скользнули по комнате. Одноклассники сидели неподвижно, их серые силуэты были как манекены, их лица — размытые, без глаз, без ртов, только смазанные пятна, где должны быть черты. Они смотрели на доску, их головы были повернуты под одним и тем же углом, их руки лежали на партах в одинаковых позах, как будто кто-то скопировал и вставил одну модель десятки раз. Учитель — высокий, худой, в сером костюме, который был слишком идеальным, без единой складки — стоял у доски, его мел двигался по поверхности, оставляя ровные, белые линии, но без пыли, без звука, как будто мел был лишь визуальным эффектом. Его голос был монотонным, лишённым интонаций, как синтезированная речь:

— В тысяча девятьсот сорок первом году началась операция «Барбаросса»...

Майк не слушал. Его разум был занят другим. Он чувствовал, как его кожа покрывается мурашками, как будто воздух в комнате стал холоднее, но не свежим, а липким, как дыхание старого здания. Его сердце билось неровно, каждый удар отдавался в ушах, но под этим звуком, под этим ритмом, он услышал что-то ещё. Гудение. Низкое, почти инфразвуковое, оно было не просто звуком, а вибрацией, которая проходила через его тело, заставляя зубы скрипеть, а кости гудеть, как камертон. Это был не гул ламп, не шум вентилятора — это было что-то глубже, что-то, что исходило из самих стен, из пола, из потолка. Оно было повсюду, как дыхание гигантской машины, скрытой за тонкой тканью реальности. «Я слышу это. Я слышу… её. Это не просто комната. Это… двигатель. Это тюрьма, и она работает.»

Он закрыл глаза, пытаясь сосредоточиться на звуке, но гудение стало только громче, оно пульсировало в такт с его сердцем, как будто машина подстраивалась под него, или он под неё. Он открыл глаза и посмотрел на парту перед собой. На её поверхности лежала пылинка, крошечная, почти невидимая, но она дрожала, вибрировала, как будто гудение поднимало её с места. Он наклонился ближе, его дыхание было рваным, и заметил, как пылинка движется не хаотично, а в ритме, как будто подчинялась невидимому алгоритму. «Это не просто звук. Это… код. Это её голос. Она говорит со мной. Или… она следит за мной?» Его взгляд метнулся к одноклассникам. Они сидели неподвижно, их размытые лица не дрогнули, их глаза — если они вообще были — не отрывались от доски. Учитель продолжал говорить, его голос был как белый шум, лишённый смысла:

— В тысяча девятьсот сорок втором году...

Майк прижал ладонь к парте, её деревянная поверхность была холодной, гладкой, без единой щепки, как будто она была не деревом, а пластиком, созданным для имитации дерева. Он почувствовал, как гудение проходит через его руку, как вибрация, которая начиналась где-то глубоко под полом и поднималась вверх, через парту, через его кожу, вгрызаясь в кости. Он повернулся к стене, его пальцы медленно коснулись её поверхности, холодной и шершавой, как наждачная бумага. Он прижал ухо к стене, его дыхание стало тише, как будто он боялся спугнуть звук. Гудение было громче здесь, оно было глубоким, низким, как рёв далёкого двигателя, но с тонкими, высокочастотными нотами, которые резали уши, как статические помехи. Он почувствовал, как стена слегка дрожит под его ухом, как будто за ней был не бетон, а что-то живое, пульсирующее, как сердце гигантской машины. «Я слышу, как работает тюрьма. Я слышу её двигатель. Значит, у неё есть механизм. А всё, что имеет механизм, можно сломать.»

Его разум, всё ещё треснувший от того, что он увидел в коридоре, начал выстраивать связи, как повреждённая программа, ищущая ошибку. Он посмотрел на стакан с водой, стоящий на учительском столе. Поверхность воды дрожала, рябь расходилась кругами, синхронизируясь с гудением, как будто звук был физической силой, которая двигала жидкость. Он моргнул, и на долю секунды ему показалось, что стены комнаты сдвинулись ближе, потолок стал ниже, а перспектива исказилась, как будто он смотрел через объектив «рыбьего глаза». Его дыхание сбилось, пот выступил на лбу, едкий и солёный, стекая по вискам. Он оглянулся на одноклассников, их неподвижные силуэты были как декорации, как статисты в игре, которые не знали, что их мир — это код, а он — единственный, кто слышит его трещины. «Они не слышат. Они не могут. Это только я. Я — ошибка. Я — вирус. И я слышу её.»

Гудение стало громче, оно начало пульсировать, как будто машина за стенами ускоряла свой ритм. Майк почувствовал, как его зубы начинают вибрировать, как будто звук пытался вырваться из его черепа. Он закрыл глаза, его пальцы впились в край парты, оставляя влажные следы на её поверхности. Он попытался сосредоточиться, найти источник звука, локализовать его, как детектив, ищущий улику. Он прижал ухо к парте, и гудение стало ещё отчётливее, оно было не просто звуком, а вибрацией, которая проходила через всё его тело, как электрический ток. Он открыл глаза и заметил, как мел на доске, которым писал учитель, на мгновение замер, как будто анимация дала сбой, а затем продолжил двигаться, но слишком быстро, как будто система пыталась наверстать упущенное время. «Это глитч. Ещё один. Сначала отражение. Теперь это. Я вижу их. Я слышу их. Я могу их найти.»

Его взгляд метнулся к окну, к серому пейзажу за стеклом. Он был неподвижным, но теперь Майк заметил, что горизонт слегка дрожит, как изображение на старом мониторе, готовом выключиться. Гудение стало невыносимым, оно заполнило его разум, как статический шум, который заглушал всё, даже голос учителя, который продолжал:

— В тысяча девятьсот сорок третьем году...

Майк почувствовал, как его разум начинает трещать, как будто кто-то пытался переписать его код. Он знал, что это не просто звук. Это было дыхание симуляции, её сердцебиение, её голос. И он был единственным, кто мог его услышать. «Я слышу тебя. Я знаю, что ты там. И если ты живая, значит, тебя можно сломать. Я найду способ. Я должен.»

Майк сидел за последней партой, его пальцы сжимали края деревянной поверхности, холодной и гладкой, как пластик, притворяющийся деревом. Классная комната была стерильной, её стены, выкрашенные в выцветший серо-зелёный, казались слишком ровными, без единой трещины, без пятен, без следов времени. Ряды парт стояли в идеальном порядке, их углы выровнены с математической точностью, как сетка в графическом редакторе. На стенах висели плакаты: хронология Второй мировой войны с датами, выведенными идеально ровным шрифтом; таблица Менделеева, где каждый квадрат был безупречно симметричным; карта мира, где контуры континентов казались нарисованными по линейке, лишёнными естественных неровностей. За окном простирался пейзаж — серый, неподвижный, как застывший экран, без облаков, без ветра, без жизни. Воздух был тяжёлым, пропитанным запахом хлорки и старой бумаги, но без намёка на движение, как будто комната была герметично запечатана, отрезана от внешнего мира. Люминесцентные лампы гудели под потолком, их холодный, мертвенный свет заливал всё, делая кожу Майка бледной, почти прозрачной, а его тень — длинной и искажённой, как будто она принадлежала не ему, а чему-то большему, следящему из углов.

Его разум всё ещё дрожал от того, что он услышал — низкочастотное гудение, исходившее из стен, пола, потолка, как дыхание гигантской машины, скрытой за тонкой тканью реальности. Оно было с ним, пульсировало в его костях, заставляло зубы скрипеть, как будто звук пытался вырваться из его черепа. Но теперь его внимание переместилось, как луч прожектора, с этого гула на фигуру у доски — миссис Дэвисон, учительницу истории, которая всегда была просто фоном, частью декораций этого кошмара. Теперь она была в центре его восприятия, и чем дольше он смотрел, тем больше видел трещин в её облике, трещин в самой реальности. «Она не настоящая. Никто здесь не настоящий. Но она… она хуже. Она — заглушка. Пустышка. Кукла, которая притворяется человеком.»

Миссис Дэвисон стояла у доски, её худое тело в строгом сером костюме было неподвижным, как манекен в витрине. Её костюм был слишком идеальным, без единой складки, без намёка на износ, как будто его только что сгенерировали из шаблона. Её волосы, собранные в тугой пучок, были тёмными, но без блеска, без отдельных прядей, которые могли бы выбиться из причёски. Её очки, с тонкой металлической оправой, сидели на переносице ровно, но в их стёклах не было бликов, как будто они были не линзами, а плоскими текстурами, наложенными на её лицо. Её кожа была гладкой, без пор, без морщин, без малейшего намёка на жизнь, как пластиковая поверхность куклы, покрытая тонким слоем макияжа. Она двигалась с неестественной плавностью, её рука поднималась к доске, мел в её пальцах скользил по поверхности, оставляя ровные, белые линии, но без пыли, без звука, как будто процесс письма был лишь анимацией, зацикленной в бесконечном повторе. Её голос, низкий и монотонный, лился без пауз, без дыхания, как синтезированный поток данных:

— В тысяча девятьсот сорок третьем году Сталинградская битва изменила ход войны...

Майк смотрел на неё, его глаза, обострённые паранойей, замечали всё. Её глаза, широко открытые, не моргали. Их зрачки, тёмные и неподвижные, не реагировали на свет ламп, который заливал комнату, отражаясь от её костюма, но не от её глаз. Они были как стеклянные бусины, вшитые в лицо куклы, лишённые глубины, лишённые жизни. Её губы двигались, но движения были слишком точными, слишком экономичными, как будто у неё была только одна анимация для речи, повторяющаяся снова и снова. «Она не человек. Она… программа. NPC. Она делает то, для чего её создали. Но почему я вижу это? Почему я вижу её так?» Его разум был как повреждённый код, который начал распознавать ошибки в системе, но каждая новая ошибка только усиливала его ужас. Он пытался вспомнить, как выглядят настоящие люди, но воспоминания были смутными, как старые фотографии, выцветшие до серости. Он помнил тепло кожи, неровности голоса, случайные жесты — всё то, чего не было в миссис Дэвисон.

Он наклонился чуть ближе, его локти упёрлись в парту, его дыхание стало тише, как будто он боялся спугнуть её, как биолог, изучающий странное, пугающее насекомое. Её рука двигалась по доске, выводя даты, названия, стрелки, указывающие на карту, но каждый жест был зацикленным, как анимация в старой видеоигре. Она поднимала руку, указывала на плакат, поворачивалась к классу, затем снова к доске — и так снова и снова, с идеальной регулярностью, как маятник. Майк уронил ручку, случайно, его пальцы, влажные от пота, соскользнули, и пластик ударился о парту с тихим стуком. Он замер, ожидая реакции, но миссис Дэвисон не дрогнула. Её глаза не повернулись к нему, её голос не сбился, она продолжала:

— В тысяча девятьсот сорок четвёртом году началась операция «Оверлорд»...

Её безразличие было нечеловеческим, и это вызвало у Майка волну отвращения, смешанного с болезненным любопытством. Он смотрел на неё, его взгляд был прикован к её лицу, к её неподвижным глазам, к её губам, которые двигались, как будто управляемые невидимыми нитями. «Она не видит меня. Она не знает, что я здесь. Или… она знает? Она часть этого? Она следит за мной, как отражение?» Его мысли были как треснувший экран, на котором мелькали обрывки кода, фрагменты воспоминаний, которых он не мог ухватить. Он вспомнил отражение в шкафчике, его запоздавший двойник, его чужие глаза, и теперь он искал то же самое в миссис Дэвисон — доказательство, что она не просто часть фона, а нечто большее, нечто, что знает о нём.

Она повернулась к доске, и в этот момент свет лампы упал на её затылок. Майк почувствовал, как его сердце сжалось, как будто его сдавили ледяные пальцы. Её причёска, тугой пучок, была не причёской. Это была плоская, размытая текстура, как в старой видеоигре, где задняя часть модели не прорисовывалась, чтобы сэкономить ресурсы. Вместо отдельных прядей волос он видел повторяющийся, низкополигональный узор, который дрожал под светом, как повреждённый пиксель.

Это было не просто неестественно — это было издевательство над самой идеей человека. Её затылок был как пустое место, как заглушка, которую забыли заполнить. «Она не настоящая. Она — ошибка. Или я ошибка? Почему я вижу это? Почему я не могу перестать видеть?» Его дыхание стало рваным, пот стекал по вискам, едкий и солёный, смешиваясь с привкусом страха во рту. Он хотел отвести взгляд, но не мог, его глаза были прикованы к этому багу, к этой трещине в реальности, которая была одновременно доказательством и проклятием.

Её голос продолжал литься, пробиваясь сквозь гудение, которое всё ещё пульсировало в стенах, в полу, в его костях. Оно было низким, почти инфразвуковым, но теперь Майк слышал в нём тонкие, высокочастотные ноты, как статические помехи, которые резали уши. Голос миссис Дэвисон был контрастом — слишком чистым, слишком идеальным, как синтезированный голос навигатора, лишённый человеческой неровности:

— В тысяча девятьсот сорок пятом году...

Майк почувствовал, как его разум начинает трещать, как будто кто-то пытался переписать его код. Он смотрел на её лицо, когда она повернулась к классу, и заметил, что её глаза не просто не моргают — они не отражают свет. Они были как чёрные дыры, поглощающие всё, что попадало в их поле. Её губы двигались, но не синхронизировались с голосом, как будто аудио и видео были рассинхронизированы на долю секунды. Это был ещё один баг, ещё одна трещина, и каждая новая деталь усиливала его отвращение, его страх, его болезненное любопытство. «Она не человек. Она — часть машины. Но если она — часть машины, то кто я? Почему я вижу это? Почему я слышу гудение? Почему я не такой, как они?»

Он посмотрел на одноклассников, их серые силуэты сидели неподвижно, их размытые лица были устремлены к доске, их руки лежали на партах в одинаковых позах. Они не кашляли, не шептались, не роняли ручки. Они были идеальными, как миссис Дэвисон, как эта комната, как весь этот мир. Но Майк был другим. Он видел баги, слышал гудение, чувствовал, как реальность трещит по швам. «Я — ошибка. Я — вирус. И я вижу их. Я вижу, что они не настоящие. Но… что, если я тоже не настоящий? Что, если я — просто другой вид заглушки?» Эта мысль была как удар, резкий и жгучий, как будто его разум только что столкнулся с новой, ещё более ужасающей правдой. Он закрыл глаза, пытаясь заглушить гудение, заглушить её голос, но они были повсюду, как код, который нельзя удалить. Миссис Дэвисон продолжала:

— Победа в войне была достигнута...

Её голос был как нож, режущий тишину, но теперь Майк слышал в нём что-то ещё — лёгкий, почти неуловимый статический шум, как будто её речь была повреждённым аудиофайлом. Он открыл глаза, и комната, казалось, стала меньше, стены ближе, потолок ниже. Перспектива искажалась, как будто он смотрел через кривое стекло, и миссис Дэвисон, стоящая у доски, была теперь не просто учителем, а воплощением всего этого мира — холодного, механического, сломанного. «Я вижу тебя. Я слышу тебя. И я найду способ сломать тебя.»

Майк сидел за партой, его пальцы впились в края гладкой, холодной поверхности, как будто он цеплялся за неё, чтобы не упасть в пропасть, которая разверзалась в его разуме. Классная комната была стерильной, её стены, выкрашенные в выцветший серо-зелёный, казались слишком ровными, как будто их текстура была сгенерирована с низким разрешением. Ряды парт стояли в идеальном порядке, их деревянные поверхности были лишены следов жизни — ни царапин, ни пятен чернил, ни вырезанных инициалов. На стенах висели плакаты: хронология Второй мировой войны, таблица Менделеева, карта мира, где контуры континентов были подозрительно симметричными, как будто их рисовали по шаблону. За окном простирался серый, неподвижный пейзаж, застывший, как экран на паузе, без облаков, без ветра, без малейшего намёка на движение. Воздух был тяжёлым, душным, пропитанным запахом хлорки и старой бумаги, но без жизни, без сквозняка, без пылинок, танцующих в свете ламп. Люминесцентные лампы гудели под потолком, их холодный свет заливал комнату, делая кожу Майка бледной, почти прозрачной, а его тень — длинной и искажённой, как будто она принадлежала не ему, а чему-то, что следило из углов.

Его разум всё ещё дрожал от того, что он увидел в миссис Дэвисон — её плоскую, низкополигональную причёску, её немигающие глаза, её голос, лишённый человеческой неровности. Она стояла у доски, её мел двигался по поверхности, оставляя ровные, белые линии, но без пыли, без звука, как будто процесс письма был лишь анимацией, зацикленной в бесконечном повторе. Её голос, монотонный и синтетический, продолжал литься, пробиваясь сквозь низкочастотное гудение, которое Майк чувствовал в костях:

— В тысяча девятьсот сорок пятом году союзные войска вошли в Берлин...

Майк не слушал. Его взгляд, обострённый паранойей, скользнул вниз, к учебнику истории, лежащему перед ним на парте. Он был обыденным, почти успокаивающе знакомым: потёртая синяя обложка, загнутые уголки, потемневшие от времени края страниц. На обложке было вытиснено название — «История XX века» — и размытая фотография какого-то танка, почти стёртая от многократного использования. На полях виднелись чьи-то каракули — линии, кружки, может быть, чьё-то имя, но буквы были неразборчивыми, как будто их нарисовали, чтобы создать иллюзию жизни. «Это просто книга. Просто книга. Я могу открыть её. Я могу отвлечься. Я должен отвлечься.» Его мысли были как повреждённый код, повторяющийся, но с каждой итерацией всё более отчаянный. Он чувствовал, как гудение стен усиливается, как будто машина за тонкой тканью реальности ускоряла свой ритм, и его сердце подстраивалось под него, билось быстрее, громче, заглушая всё, кроме этого звука.

Он протянул руку, его пальцы, дрожащие и влажные от пота, коснулись обложки. Она была холодной, слишком холодной, как будто книга была не бумагой, а металлом, замаскированным под бумагу. Он открыл её, страницы зашуршали, но звук был неправильным — не мягким, как у старой книги, а резким, как треск статического электричества. Его глаза скользнули по странице, ожидая увидеть знакомый текст: заголовки, даты, чёрно-белые фотографии. Но вместо этого мир мигнул.

Страницы взорвались каскадом зелёных символов на угольно-чёрном фоне. Буквы, цифры, неизвестные знаки — кибернетические иероглифы — бежали сверху вниз с безумной скоростью, как строки кода в консоли программиста. Они были не статичными, а живыми, пульсирующими, как будто книга была терминалом, подключённым к сердцу машины. Майк замер, его дыхание остановилось, его зрачки сузились, как будто кто-то резко включил свет в тёмной комнате. Он видел, как символы складываются в строки, строки — в блоки, блоки — в структуры, которые были слишком сложными, чтобы понять, но слишком реальными, чтобы игнорировать. Это был язык, на котором была написана его тюрьма, его кошмар, его реальность. И в центре страницы, неподвижное, в отличие от бегущих строк, горело одно слово, кроваво-красное, как предупреждение: ERROR. Оно не двигалось, не мигало, а просто висело, статичное, зловещее, как сообщение системы, которая знала, что он смотрит.

Майк моргнул, и мир вернулся. Код исчез, страницы снова показывали текст — сухие абзацы о Второй мировой войне, чёрно-белые фотографии солдат, карты с аккуратными стрелками. Но слово ERROR всё ещё горело перед его глазами, отпечаталось на сетчатке, как след от яркой вспышки. Его сердце заколотилось, каждый удар был как удар молота, отзывающийся в ушах. Его желудок сжался, волна тошноты поднялась к горлу, едкая и горячая, как будто он проглотил что-то ядовитое. «Я видел это. Я видел код. Это было там. Это было реально. Это… всё это. Всё написано на этом языке.» Его разум был как треснувший экран, на котором мелькали обрывки того, что он только что увидел: зелёные символы, бегущие строки, красное слово, которое знало его. Он чувствовал, как его тело дрожит, как будто его подключили к электрической цепи, как будто код, который он увидел, теперь тек через его вены.

Он закрыл книгу, его пальцы сжали обложку, но она была теперь не просто книгой. Она была объектом, оболочкой, скрывающей под собой строки кода. Он снова открыл её, медленно, осторожно, как будто боялся, что она взорвётся. Страницы были обычными — текст, фотографии, заголовки. Но он знал, что видел. Он знал, что это было там. «Это не просто книга. Это… интерфейс. Это часть машины. И она знает, что я её видел.» Он провёл пальцами по странице, её текстура была шершавой, но теперь он чувствовал под ней что-то ещё — лёгкую вибрацию, как будто книга была жива, как будто она дышала в такт с гудением стен. Он поднёс страницу к лицу, вдохнул её запах — не бумагу, не чернила, а что-то металлическое, как озон после грозы. Его глаза метались по строкам, ища хоть малейший намёк на тот код, но текст был неподвижным, слишком неподвижным, как будто он был приклеен к странице, чтобы скрыть правду.

Гудение стен стало громче, оно пульсировало, как сердцебиение машины, и теперь Майк слышал в нём новый звук — высокочастотный писк, как от работающего модема или короткого замыкания. Он посмотрел на миссис Дэвисон, её голос всё ещё лился, монотонный и безжизненный:

— В тысяча девятьсот сорок шестом году начались Нюрнбергские процессы...

Но её слова были теперь фоном, заглушённым этим писком, этим треском, который был как голос кода, который он видел. Майк снова открыл книгу, его пальцы дрожали, он перевернул страницу, затем ещё одну, быстрее, почти отчаянно, надеясь — и боясь — увидеть код снова. Но страницы оставались обычными, их текст был слишком правильным, слишком скучным, как будто система пыталась убедить его, что ничего не произошло. «Ты не можешь спрятать это. Я видел. Я знаю. Ты написана на этом языке, и я найду тебя.» Его мысли были как крик в пустоте, но они давали ему странное, болезненное чувство силы. Он видел изнанку мира, заглянул за кулисы, и теперь каждая вещь — парта, стул, книга — была для него не просто объектом, а оболочкой, скрывающей под собой код.

Его зрение помутнело, комната закружилась, как будто камера его разума дала эффект вертиго. Стены, казалось, приблизились, потолок стал ниже, плакаты на стенах задрожали, как изображение на старом мониторе. Он чувствовал, как его желудок сжимается, как тошнота поднимается к горлу, как его кожа покрывается холодным потом. Он закрыл книгу, но её обложка, её текстура, её запах всё ещё были с ним, как напоминание о том, что он видел. «Это не просто стены. Это всё. Каждая вещь. Каждая страница. Всё написано на этом языке. Я читаю книгу, а она читает меня.» Его разум был на грани, как программа, которая вот-вот крашнется, но в этом хаосе была искра — не надежда, а что-то острое, опасное, как лезвие. Он знал, что видел правду. И если правда была кодом, то он мог найти способ его сломать.

Гудение стен стало невыносимым, оно заполнило его уши, его череп, его кости. Писк исчез, оставив после себя звенящую тишину, в которой голос миссис Дэвисон звучал как эхо из другого мира:

— В тысяча девятьсот сорок седьмом году...

Майк смотрел на книгу, его пальцы всё ещё сжимали её обложку, и слово ERROR всё ещё горело в его разуме, красное, неподвижное, как маяк в темноте. Он был заражён этим знанием, и теперь он не мог вернуться назад.

Майк сидел за партой, его пальцы всё ещё сжимали потёртую обложку учебника, его разум был как треснувший экран, на котором всё ещё горело кроваво-красное слово ERROR, отпечатавшееся на его сетчатке. Классная комната была стерильной, её серо-зелёные стены, слишком гладкие, слишком чистые, казались декорациями, созданными для одной сцены и забытой режиссёром. Ряды парт стояли в идеальном порядке, их поверхности были лишены следов жизни — ни царапин, ни пятен, ни вырезанных инициалов. На стенах висели плакаты: хронология Второй мировой войны, таблица Менделеева, карта мира, где контуры континентов были подозрительно симметричными, как будто их вырезали по шаблону. За окном простирался серый, неподвижный пейзаж, застывший, как экран на паузе, без облаков, без ветра, без малейшего намёка на жизнь. Воздух был тяжёлым, пропитанным запахом хлорки и старой бумаги, но без движения, как будто комната была герметично запечатана. Люминесцентные лампы гудели под потолком, их холодный свет заливал всё, делая кожу Майка бледной, почти прозрачной, а его тень — длинной и искажённой, как будто она принадлежала чему-то большему, следящему из углов.

Его разум всё ещё дрожал от увиденного — зелёные строки кода, бегущие по страницам учебника, как цифровая кровь, текущая по венам машины. Его желудок сжимался, тошнота всё ещё подкатывала к горлу, едкая и горячая, как будто он проглотил что-то ядовитое. Миссис Дэвисон стояла у доски, её мел двигался с неестественной плавностью, оставляя ровные, белые линии, но без пыли, без звука, как будто процесс письма был лишь анимацией. Её голос, монотонный и синтетический, лился без пауз, без дыхания, как поток данных, транслируемый через невидимый динамик:

— В тысяча девятьсот сорок восьмом году была провозглашена независимость Израиля...

Майк не слушал. Его взгляд, обострённый паранойей, скользнул по комнате, пытаясь найти что-то, за что можно зацепиться, что-то, что не было бы частью этого кошмара. Его глаза остановились на трещине в потолке, в дальнем углу класса, прямо над учительским столом. Она была знакомой, неизменной, как вмятина на его шкафчике — якорь, который он видел в каждом цикле. Из трещины всегда капала вода, медленно, ритмично, как метроном, её капли падали в маленькую лужицу на полу, оставляя влажное пятно, которое никогда не высыхало. Он смотрел на неё, его дыхание было рваным, его сердце билось в такт с гудением стен, которое всё ещё пульсировало в его костях. «Капля. Она всегда там. Каждый раз. Она падает, и я слышу её. Это реально. Или… это тоже часть кода?» Его мысли были как повреждённый алгоритм, повторяющийся, но с каждой итерацией всё более отчаянный.

И затем раздался звонок — резкий, цифровой, как сигнал тревоги в старой видеоигре. Он прорезал тишину, как нож, и все одноклассники, их серые, размытые силуэты, синхронно встали, как роботы, получившие команду. Их движения были одинаковыми, их шаги — точными, как будто они были запрограммированы на одну анимацию. Они повернулись к двери, их кроссовки зашаркали по линолеуму, создавая монотонный, механический ритм, как шум конвейера. Майк остался сидеть, его тело было тяжёлым, как будто его приковали к парте. Он смотрел на каплю, висящую на краю трещины, готовую упасть. Она дрожала, её поверхность отражала холодный свет ламп, создавая крошечную радугу, искажённую, как отражение в кривом зеркале. Он ждал, когда она упадёт, как всегда, как в каждом цикле. Но она не падала.

Мир замер.

Капля остановилась в сантиметре от пола, её идеально сферическая форма была неподвижной, как стеклянная бусина, застывшая в воздухе. Свет лампы, преломлённый в ней, создавал радугу, но теперь она была статичной, её цвета не дрожали, не менялись. Майк почувствовал, как его дыхание остановилось, как будто воздух стал слишком плотным, чтобы его вдохнуть. Его глаза, широко раскрытые, метнулись по комнате. Одноклассники замерли в середине шага, их тела были в неестественных позах: один с поднятой ногой, другой с рукой, застывшей в жесте, как будто он собирался поправить рюкзак. Их размытые лица, лишённые черт, были повернуты к двери, но теперь они казались не просто безликими, а замороженными, как кадры из видео, поставленного на паузу. Пылинки, висящие в лучах света, перестали двигаться, их крошечные формы были чёткими, как звёзды в ночном небе, застывшие в вакууме. Свет ламп стал тусклым, почти сепиевым, как будто мир потерял цвет, оставив только Майка, чья кожа, чьи глаза, чья одежда всё ещё сохраняли оттенки, как будто он был единственным живым пятном в этой монохромной диораме.

Гудение стен оборвалось. Голос миссис Дэвисон, всё ещё звучавший в его ушах, замолк, как будто кто-то выключил динамик. Тишина была абсолютной, неестественной, глубже, чем любая тишина, которую он когда-либо слышал. Единственным звуком было его собственное сердце, бьющееся в груди, громкое, как молот, и его дыхание, рваное и тяжёлое, как будто он дышал через фильтр.

«Это… остановка. Мир остановился. Всё остановилось. Кроме меня.» Его разум был как процессор, который только что получил доступ к запрещённой функции. Он медленно поднялся, его ноги дрожали, но двигались, как будто он был единственным, кому позволено нарушить эту паузу. Он сделал шаг, его кроссовки скрипнули по линолеуму, звук был оглушительным в этой тишине, как выстрел. Он подошёл к ближайшему однокласснику, его серый силуэт был неподвижным, его рюкзак висел на одном плече, застыв в середине движения. Майк наклонился ближе, его глаза вглядывались в размытое пятно, где должно быть лицо. Оно было не просто безликим — оно было как текстура, не загрузившаяся до конца, смазанный пиксельный шум, который дрожал, если смотреть слишком долго.

«Ты не человек. Ты… заглушка. Ты даже не пытаешься быть человеком.»

Он повернулся к капле, висящей в воздухе. Она была идеально круглой, её поверхность отражала комнату — искажённые силуэты парт, плакатов, застывших учеников. Он протянул руку, его пальцы дрожали, и коснулся её. Она была твёрдой, как стекло, холодной, как металл, но неподвижной, как будто время заморозило её молекулы. Он почувствовал, как его кожа покрывается мурашками, как будто он прикоснулся к чему-то запретному, к самому сердцу системы. «Если мир можно поставить на паузу, значит, кто-то держит палец на кнопке. Я не в аду. Я в чьей-то игре.» Его мысли были как искры, вспыхивающие в темноте, каждая новая мысль была острой, опасной, как лезвие. Он сделал ещё шаг, его взгляд скользнул по комнате, по застывшим пылинкам, по лампам, чей свет был теперь не белым, а серым, как будто система экономила ресурсы. Он подошёл к учительскому столу, где миссис Дэвисон застыла, её рука с мелом зависла у доски, её глаза, немигающие, смотрели в пустоту. Её причёска, плоская и низкополигональная, дрожала под светом, как повреждённая текстура, готовая распасться на пиксели.

Майк чувствовал, как его разум расширяется, как будто он получил доступ к чему-то большему, чем его собственное сознание. Эти 1.7 секунды были как вечность, как лабиринт, в котором он мог рассмотреть каждый угол, каждую трещину. Он видел мир не как реальность, а как код, как библиотеку мгновений, замороженных в стекле. Он был единственным, кто мог двигаться, единственным, кто мог видеть. «Я — вирус. Я — ошибка. И я вижу тебя. Я вижу, как ты работаешь.» Его страх исчез, растворился в этой тишине, в этом благоговейном ужасе перед тем, что он видел. Он был не просто заключённым, он был наблюдателем, учёным, исследователем, который только что заглянул за кулисы мироздания.

И затем мир ожил.

Капля упала, её звук был резким, как выстрел, эхом отразившимся в пустой комнате. Одноклассники продолжили движение, их шаги зашаркали по линолеуму, их рюкзаки закачались, как будто ничего не произошло. Свет ламп вернулся к своему холодному белому сиянию, гудение стен возобновилось, низкое и пульсирующее, как дыхание машины. Голос миссис Дэвисон снова зазвучал, монотонный и синтетический:

— В тысяча девятьсот сорок девятом году...

Майк остался стоять у учительского стола, его рука всё ещё была вытянута, как будто он пытался поймать каплю, которая уже исчезла в лужице на полу. Его сердце колотилось, его дыхание было рваным, но теперь в нём была не только тошнота, не только страх. В нём была решимость, холодная и острая, как стекло. «Я видел это. Я видел паузу. Я видел, как ты остановилась. И если ты можешь остановиться, значит, тебя можно сломать.» Он вернулся к своей парте, его ноги дрожали, но каждый шаг был твёрже, чем раньше. Класс пустел, одноклассники выходили, их шаги были механическими, их силуэты растворялись в сером свете коридора. Майк остался один, его взгляд был прикован к лужице на полу, где только что упала капля. Она была его якорем, её падение было его доказательством. Мир был игрой, и он был игроком, который только что нашёл кнопку паузы.

Майк сидел за партой, его тело было неподвижным, как будто его приклеили к стулу, но его разум бурлил, как повреждённый процессор, пытающийся обработать слишком много данных. Классная комната была пуста. Ряды парт, идеально ровные, стояли как надгробия, их деревянные поверхности были слишком гладкими, без царапин, без пятен, без следов жизни. На стенах висели плакаты: хронология Второй мировой войны, таблица Менделеева, карта мира, где контуры континентов были подозрительно симметричными, как будто их вырезали по шаблону. Доска, только что стёртая, была чистой, без единого следа мела, как экран, сброшенный до заводских настроек. За окном простирался серый, неподвижный пейзаж, застывший, как изображение на выключенном мониторе, без облаков, без ветра, без малейшего намёка на движение. Свет из окна падал под неестественным углом, как софит на театральной сцене, заливая комнату холодным, искусственным сиянием, которое делало всё — парты, стены, его собственную кожу — бледным, почти прозрачным. Воздух был тяжёлым, пропитанным запахом хлорки и старой бумаги, но без жизни, без сквозняка, без пылинок, танцующих в лучах света. Это была пустота, но не умиротворяющая, а зловещая, как будто комната была не местом, а декорацией, забытой после съёмок.

Его разум всё ещё дрожал от того, что он видел. Зелёные строки кода в учебнике, слово ERROR, горящее кроваво-красным. Остановка времени, застывшая капля, висящая в воздухе, как стеклянная бусина. Безликие одноклассники, их синхронные движения, их размытые лица, как текстуры, не загрузившиеся до конца. Миссис Дэвисон с её низкополигональной причёской и немигающими глазами. Гудение стен, пульсирующее в его костях, как дыхание машины. Всё это было доказательствами, кусками пазла, которые складывались в одну ужасающую картину. «Это не мир. Это не реальность. Это… код. Симуляция. И я — часть её. Или… нет?» Его мысли были как треснувший экран, на котором мелькали обрывки данных, фрагменты правды, которую он не хотел принимать, но не мог отрицать.

Тишина была абсолютной, давящей, как вакуум. Она не просто заглушала звуки — она поглощала их, делая каждый вдох Майка громким, как выстрел. Его сердце билось, каждый удар отдавался в ушах, как молот, бьющий по стеклу. Но под этой тишиной, под этим вакуумом, он слышал гудение — низкочастотное, глубокое, как рёв далёкого двигателя, который теперь, в пустоте, стал громче, отчётливее, как будто машина, скрытая за стенами, перешла в режим ожидания. Оно пульсировало, синхронизируясь с его сердцем, как будто система подстраивалась под него, или он под неё. Он закрыл глаза, пытаясь заглушить этот звук, но он был повсюду — в его костях, в его зубах, в его черепе. «Она живая. Она знает, что я здесь. Она смотрит на меня. Или… я смотрю на неё?»

Он открыл глаза и посмотрел на свои руки, лежащие на парте. Они были единственным, что казалось реальным в этой комнате. Его пальцы, тонкие и бледные, были покрыты мелкими царапинами, грязью под ногтями, заусенцем на большом пальце, старым шрамом на костяшке, оставшимся от какого-то давно забытого удара. Эти детали были живыми, несовершенными, человеческими — в отличие от парт, стен, плакатов, которые были слишком чистыми, слишком правильными. Он медленно поднял руку, его взгляд проследил линии на ладони, вены, проступающие под кожей, слабый пульс, бьющийся под тонкой оболочкой. «Это я? Это моё? Или это тоже часть кода? Если всё — ложь, то что тогда я?» Его разум был как лабиринт, в котором каждый поворот вёл к новому вопросу, к новой трещине в реальности.

Он сжал пальцы в кулак, его ногти впились в кожу, но этого было недостаточно. Он должен был проверить. Он должен был знать. Его левая рука медленно поднялась к правой, его пальцы, дрожащие, но решительные, ухватили кожу на предплечье, чуть ниже локтя. Он сжал её, сильно, до боли, до жжения, до того момента, когда кожа побелела под давлением. Острая, жгучая боль пронзила его, как электрический разряд, настоящий, аналоговий, такой, какой не могли бы сымитировать никакие пиксели или код. Он стиснул зубы, его дыхание сбилось, пот выступил на лбу, едкий и солёный, стекая по вискам. Боль была реальной. Она была его. Она была единственным, что не дрожало, не распадалось на строки кода, не замирало, как застывшая капля. «Боль. Она моя. Она всегда была моей. Стены, парты, небо за окном — всё это ложь. Но боль… она настоящая.»

Его взгляд скользнул по пустой комнате, по рядам парт, по чистой доске, по серому пейзажу за окном. Всё это было декорацией, оболочкой, скрывающей зелёные строки кода, которые он видел, красное слово ERROR, которое знало его. Гудение стен стало громче, оно заполнило тишину, как сердцебиение Левиафана, как дыхание машины, которая держала его в своей хватке. Он видел её теперь — не просто стены, не просто класс, а систему, бесконечный лабиринт кода, в котором он был заключённым. Но он не был просто заключённым. Он был ошибкой, вирусом, тем, кто видел трещины, слышал гудение, чувствовал боль. «Я не часть этого. Я не должен быть здесь. Но я здесь. И я знаю.»

Его разум был как треснувшее стекло, готовое разлететься на осколки, но в этом хаосе была ясность, холодная и беспощадная. Он больше не боялся Марка и Лео, не боялся миссис Дэвисон, не боялся застывшей капли или кода в книге. Он боялся только одного — правды, которая теперь жила в нём, как заноза, которую нельзя вытащить. Он смотрел на свои руки, на красный след от щипка, на пульс, бьющийся под кожей, и его мысли, как молитва, как проклятие, сложились в одну фразу, которая стала его новой мантрой, его новым оружием, его новым кошмаром: «Это не по-настоящему. Ничего из этого. Стены, парты, небо за окном... всё это ложь. Код. Симуляция. Но боль... боль настоящая. Всегда.»

Гудение стен стало тише, как будто машина отступила, наблюдая за ним. Тишина вернулась, давящая, звенящая, но теперь она была другой. Она была его. Он сидел один в пустом классе, его взгляд был устремлён на лужицу на полу, где упала капля, его руки всё ещё дрожали, но в них была сила, новая, хрупкая, но неугасимая. Он знал, что эта боль — его якорь, его доказательство, его оружие. И если этот мир был игрой, он был готов играть, даже если единственной реальностью в ней была его собственная боль.

Блок 3: Попытка побега

Майк стоял на перекрёстке школьного коридора, его худое тело было напряжено, как струна, готовая лопнуть. Коридор был знакомым до тошноты — тот же холодный линолеум под ногами, потёртый, но без единой царапины, те же серо-зелёные стены, слишком гладкие, как будто их текстура была сгенерирована с низким разрешением. Люминесцентные лампы гудели над головой, их холодный свет заливал пространство, отбрасывая длинные, угловатые тени, которые сливались с толпой, текущей мимо. Безликие ученики двигались в одном направлении, их кроссовки шаркали по полу в идеальном ритме, как конвейер, их серые силуэты были почти неразличимы, как статисты в фоновой анимации. Они текли в сторону столовой, их движения были синхронными, их рюкзаки покачивались в такт шагам, как будто кто-то запрограммировал их на одну и ту же траекторию. Майк знал этот путь. Он знал, что ждёт его там — запах прогорклого масла, звон металлических подносов, Марк и Лео, их ухмылки, их кулаки, его кровь, стекающая по подбородку. Это был скрипт, который он проходил сотни раз, каждый цикл заканчивался одинаково, и каждый раз он подчинялся, как марионетка, чьи нити были вплетены в саму ткань этого мира.

Но сегодня было иначе. Его разум, всё ещё дрожащий от того, что он видел — запоздавшее отражение, низкочастотное гудение стен, зелёные строки кода в учебнике, застывшая капля, — был теперь как треснувший, но острый клинок. Он знал. Он видел. Он чувствовал боль, и эта боль была его якорем, его доказательством, его оружием. «Это не по-настоящему. Ничего из этого. Стены, парты, небо за окном — всё это ложь. Но боль… боль настоящая. И я могу использовать её.» Его сердце колотилось, каждый удар отдавался в ушах, как молот, бьющий по стеклу. Его пальцы, сжатые в кулаки, были влажными от пота, ногти впивались в ладони, оставляя красные полумесяцы. Он стоял на перекрёстке, его ноги были как вкопанные, но его тело дрожало, как будто оно знало, что должно двигаться, что должно следовать за толпой, в сторону столовой, в сторону неизбежного.

Перед ним был выбор. Коридор, ведущий в столовую, был широкий, ярко освещённый, заполненный движением, гулом голосов, шарканьем ног, как река, текущая по заданному руслу. Другой коридор, ведущий в библиотеку, был узким, тёмным, пустым, как заброшенный туннель. Его стены были покрыты облупившейся краской, свет ламп едва достигал его глубин, и в нём царила тишина, такая глубокая, что она казалась живой, как будто сам воздух затаил дыхание. Майк знал, что библиотека — это не часть скрипта. Он никогда не ходил туда, никогда не видел её, но чувствовал, что она — это неизвестность, зона, не прописанная в его сценарии. «Если я пойду туда, что будет? Сломается ли что-то? Сломаюсь ли я?» Его мысли были как искры, вспыхивающие в темноте, каждая из них была острой, опасной, но полной решимости.

Он сделал шаг вперёд, в сторону столовой, его правая нога двинулась автоматически, как будто кто-то дёрнул за невидимую нить. Его тело знало этот путь, его мышцы помнили каждый шаг, каждый поворот, каждый удар, который ждал его в конце. Но затем он остановился. Его левая нога осталась на месте, упёрлась в линолеум, как будто она отказывалась подчиняться. Его дыхание сбилось, пот выступил на лбу, едкий и солёный, стекая по вискам. Он чувствовал, как невидимая сила тянет его вперёд, в сторону толпы, как будто мир был рекой, а он — камнем, который должен быть унесён течением. Это был скрипт, программа, которая вела его, как марионетку, и эта тяга была физической, как ветер, дующий в спину, как магнит, притягивающий его к столовой. Его ноги дрожали, его колени подгибались, как будто он шёл под водой, против сильного течения. «Нет. Я не пойду. Не сегодня. Я видел код. Я видел паузу. Я знаю, что ты — ложь.»

Он сжал кулаки сильнее, его ногти впились в кожу, и боль, острая и жгучая, пронзила его, как электрический разряд. Эта боль была его якорем, его напоминанием, что он — не просто часть системы. Он сделал глубокий вдох, его грудь расширилась, воздух был холодным, почти обжигающим, но он дал ему ясность. Он повернул голову в сторону библиотеки, его взгляд скользнул по тёмному коридору, по его пустым стенам, по его тишине. «Раньше я боялся боли, которую они мне причинят. Теперь я хочу увидеть боль этой системы, когда я сломаю её правила.» Его разум был как повреждённый код, который начал переписывать себя, искать обходные пути, искать трещины в системе.

Он сделал шаг в сторону библиотеки. Его правая нога двинулась, но движение было медленным, тяжёлым, как будто он проталкивал себя сквозь невидимую стену. Мир вокруг него задрожал, как экран, готовый погаснуть. Гул толпы, шарканье ног, монотонный ритм шагов — всё это стало громче, резче, как предупреждение, как сигнал тревоги. Гудение стен, низкочастотное и пульсирующее, усилилось, стало почти осязаемым, как вибрация, проходящая через его кости. Его левая нога последовала за правой, каждый шаг был как удар молота, разбивающий стекло. Он чувствовал, как невидимые нити, тянущие его к столовой, натягиваются, скрипят, рвутся. Его мышцы горели, как будто он поднимал невидимый вес, его дыхание было рваным, каждый вдох был борьбой. Пот стекал по его спине, пропитывая рубашку, его сердце билось так громко, что заглушало всё, кроме этого гудения, которое теперь было как рёв, как крик системы, пытающейся вернуть его на рельсы.

Он сделал ещё один шаг. Коридор библиотеки был ближе, его тьма манила, как обещание, как угроза.

Толпа за его спиной стала тише, как будто их шаги замедлились, как будто система пыталась обработать его неповиновение. Он чувствовал, как воздух вокруг него становится гуще, наэлектризованным, как будто он шёл сквозь статическое поле. Его кожа покрылась мурашками, его волосы на затылке встали дыбом. «Ты не хочешь, чтобы я туда шёл. Ты боишься. Значит, там что-то есть. Что-то, что ты не хочешь, чтобы я видел.» Его мысли были как лезвие, режущее ткань реальности, и с каждым шагом он чувствовал, как эта ткань рвётся, как мир вокруг него начинает трещать по швам.

Он сделал ещё один шаг, и коридор библиотеки был теперь всего в нескольких метрах. Свет ламп над головой мигнул, как будто система потеряла мощность. Гудение стен стало неровным, как заевшая пластинка, с резкими, высокочастотными пиками, которые резали уши, как статические помехи. Толпа за его спиной исчезла, их шаги смолкли, как будто они растворились в воздухе. Коридор в столовую был теперь пуст, его яркий свет потускнел, как будто кто-то выключил прожектор. Майк стоял один, на границе двух миров — прописанного и неизвестного. Его ноги дрожали, его грудь вздымалась, но он сделал ещё один шаг, и затем ещё один. Каждый шаг был легче предыдущего, как будто невидимая стена начала рушиться, как будто система, не ожидавшая его бунта, начала терять контроль.

Он достиг входа в коридор библиотеки. Его тьма была абсолютной, тишина — звенящей, как будто она ждала его, как будто она знала, что он придёт. Он остановился, его взгляд был прикован к этой тьме, к её пустоте, к её обещанию. Его сердце всё ещё колотилось, но теперь в нём была не только боль, не только страх. В нём была сила, хрупкая, но неугасимая. «Я сделал это. Я выбрал другой путь. И если я могу сломать твой скрипт один раз, я сломаю его снова. И снова. Пока не найду выход.» Он сделал последний шаг, переступив порог коридора, и тьма поглотила его, как будто он вошёл в неизведанную часть кода, в место, где правила ещё не были написаны.

Майк стоял перед массивной дубовой дверью, его грудь вздымалась, дыхание было рваным, как будто он только что пробежал марафон. Тёмный коридор, узкий и пустой, тянулся за его спиной, его стены были покрыты облупившейся краской, тусклый свет ламп едва достигал углов, создавая длинные, зловещие тени, которые казались живыми, шепчущими. Тишина здесь была абсолютной, звенящей, как будто воздух затаил дыхание, ожидая его следующего шага. Его тело всё ещё дрожало от борьбы со «скриптом» — невидимой силой, которая тянула его назад, в сторону столовой, в сторону знакомого кошмара. Каждый шаг по этому коридору был победой, актом неповиновения, маленьким бунтом против системы, которая держала его в своей хватке. Он чувствовал себя живым, впервые за бесконечные циклы, его сердце колотилось, каждый удар был как молот, бьющий по стеклу, его кожа покрылась мурашками, а пот, едкий и солёный, стекал по вискам, пропитывая воротник рубашки. «Я сделал это. Я выбрал другой путь. Я сильнее, чем ты думал.»

Дверь перед ним была массивной, её тёмное дерево выглядело старым, но надёжным, с глубокими, естественными узорами, которые казались самыми реальными в этом мире из пластика и пикселей. Медная табличка, привинченная к двери, блестела под тусклым светом, буквы «Библиотека» были выгравированы чётко, с аккуратными засечками, как будто кто-то вложил в них больше усилий, чем в остальной мир. Майк протянул руку, его пальцы, дрожащие, но решительные, коснулись дерева. Оно было тёплым, шершавым, с лёгкими неровностями, которые говорили о возрасте, о реальности. Он провёл пальцами по табличке, её металл был холодным, почти обжигающим, буквы под его кожей казались вырезанными с хирургической точностью. «Это она. Это мой выход. Я нашёл его. Я сломал твой скрипт.» Его разум был как искры, вспыхивающие в темноте, каждая мысль была пропитана триумфом, пьянящей надеждой, что за этой дверью — не просто библиотека, а что-то большее, что-то, что система не хотела, чтобы он увидел.

Он сжал ручку двери, её металл был гладким, но тяжёлым, как будто она была якорем, соединяющим его с чем-то настоящим. Его сердце билось так громко, что заглушало всё, даже низкочастотное гудение стен, которое всё ещё пульсировало в его костях. Он закрыл глаза на мгновение, его дыхание было глубоким, но неровным, как будто он боялся, что этот момент исчезнет, как очередной глитч. «Я заслужил это. Я выбрал это. Откройся.» Он толкнул дверь, его мышцы напряглись, дверь поддалась с лёгким скрипом, который был таким реальным, таким осязаемым, что на долю секунды он поверил, что всё изменится.

И затем мир взорвался.

Дверь распахнулась, и вместо ожидаемой тишины, запаха старых книг и полумрака библиотеки на него обрушился оглушительный гул, яркий свет и едкий запах прогорклого масла и хлорки. Столовая. Та самая столовая, которой он пытался избежать, которую он отверг, выбрав другой путь. Его глаза, широко раскрытые, замерли на этом невозможном зрелище: длинные металлические столы, покрытые белыми пятнами от старых разливов, ряды безликих учеников, их серые силуэты двигались в идеальном ритме, их кроссовки шаркали по линолеуму, их рюкзаки покачивались, как маятники. В дальнем углу он увидел их — Марка и Лео, сидящих за столиком, их ухмылки были как вырезанные из пластика, их глаза, пустые и неподвижные, смотрели прямо на него, как будто они знали, что он придёт. Свет люминесцентных ламп был слепящим, он заливал всё, делая цвета слишком яркими, почти нереальными, как будто кто-то подкрутил контрастность до максимума. Звук был какофонией: стук подносов, звон посуды, гул голосов, наложенных друг на друга, как повреждённый аудиофайл.

Майк замер, его рука всё ещё сжимала ручку двери, его пальцы побелели от напряжения. Его разум отказывался понимать. Он повернулся назад, его взгляд метнулся к табличке на двери — «Библиотека», буквы всё ещё были там, чёткие, медные, реальные. Он закрыл дверь, с силой, почти отчаянно, как будто это могло отменить увиденное. Скрип петель был громким, резким, как крик. Он снова открыл дверь, медленно, его сердце колотилось, его дыхание было рваным, как будто он пытался вдохнуть стекло. Но за дверью была та же столовая: те же столы, та же толпа, тот же свет, тот же запах. Марк и Лео всё ещё сидели там, их ухмылки не изменились, их глаза всё ещё смотрели на него, как будто они были частью декорации, созданной специально для него. «Нет. Нет. Это невозможно. Я был в коридоре. Я выбрал библиотеку. Я видел табличку. Я чувствовал дерево. Это было реально.»

Его разум был как треснувший экран, на котором мелькали обрывки кода, фрагменты правды, которую он не хотел принимать. Он снова закрыл дверь, его руки дрожали, пот стекал по спине, пропитывая рубашку. Он прижался лбом к дереву, его кожа ощущала его текстуру, его тепло, его реальность. Он провёл пальцами по табличке, буквы «Библиотека» были холодными, твёрдыми, не иллюзией. Но за дверью была столовая. Он открыл её снова, третий раз, его движения были медленными, почти ритуальными, как будто он пытался уговорить мир вернуться к логике. Но столовая не исчезла. Она была там, яркая, громкая, реальная, как будто она всегда была там, как будто коридор библиотеки был ложью, как будто его выбор, его бунт, его победа были лишь шуткой, которую система сыграла с ним.

Его ноги подкосились, он опёрся на дверь, его дыхание было тяжёлым, каждый вдох был как попытка проглотить раскалённый уголь. Его взгляд метался между табличкой и столовой, между реальностью, которую он чувствовал, и реальностью, которую он видел. «Ты солгал. Ты подменил её. Ты… играешь со мной.» Его мысли были как крик в пустоте, но в этом крике была не только боль, не только шок. В нём была ярость, холодная и острая, как лезвие. Он понял. Система не просто держала его в клетке. Она была архитектором, который мог менять стены, двери, целые пространства, чтобы удержать его на месте. Это был не просто скрипт — это был разум, или что-то, притворяющееся разумом, которое знало его, видело его, смеялось над ним. «Я думал, я борюсь с правилами. Но здесь нет правил. Тюремщик может менять стены, как захочет. Как бороться с тем, у чего нет формы?»

Он сделал шаг назад, его кроссовки скрипнули по линолеуму, звук был громким в звенящей тишине коридора. Он смотрел на дверь, на табличку, на её лживую надпись. Его кулаки сжались, ногти впились в ладони, и боль, острая и жгучая, пронзила его, как напоминание, что он всё ещё здесь, всё ещё настоящий. Он чувствовал, как гудение стен возвращается, низкочастотное и пульсирующее, как сердцебиение машины, которая наблюдала за ним. Свет в коридоре мигнул, как будто система экономила ресурсы, как будто она знала, что победила. Майк стоял, его взгляд был прикован к двери, его разум был как повреждённый код, который пытался найти ошибку, найти выход. Но выхода не было. Дверь, которая должна была вести в библиотеку, вела в столовую. Его победа была украдена, его бунт был высмеян.

И всё же, в этом сокрушительном разочаровании, в этом унижении, была искра. Не надежда, а что-то тёмное, упрямое, как заноза в его душе. Он знал, что система видела его. Она отреагировала. Она изменила реальность, чтобы остановить его. Это означало, что он был угрозой, даже если только на мгновение. «Ты боишься. Ты изменил дверь, потому что боишься. И если ты боишься, значит, я могу сделать это снова.» Он повернулся, его взгляд скользнул по тёмному коридору, по его пустоте, по его тишине. Он не знал, куда идти, но он знал, что не сдастся. Он сделает ещё один шаг, ещё один выбор, ещё один бунт. И пусть система смеётся. Он найдёт способ ответить.

Майк стоял перед дверью с надписью «Библиотека», его грудь вздымалась, дыхание было рваным, как будто он проглотил стекло. Массивная дубовая дверь, её тёмное дерево, её медная табличка, блестящая под тусклым светом, были теперь не символом надежды, а насмешкой, издевательством системы, которая подменила его победу кошмаром. За дверью, которую он с таким трудом достиг, была не библиотека, а столовая — яркая, шумная, пропитанная запахом прогорклого масла и хлорки, с безликой толпой и ухмыляющимися лицами Марка и Лео, ждущих его в дальнем углу. Его разум был как треснувший экран, на котором мелькали обрывки кода, фрагменты правды, которую он не мог принять. Его пальцы, всё ещё сжимавшие ручку двери, побелели от напряжения, ногти впились в ладони, оставляя красные полумесяцы. Пот, едкий и солёный, стекал по его вискам, пропитывая воротник рубашки. Его сердце колотилось, каждый удар был как молот, бьющий по стеклу, и в этом ритме родилась паника — чистая, животная, всепоглощающая. «Бежать! Просто бежать!»

Он захлопнул дверь с такой силой, что скрип петель прорезал тишину, как выстрел. Тёмный коридор, узкий и пустой, тянулся перед ним, его стены, покрытые облупившейся краской, были едва различимы в тусклом свете ламп, которые дрожали, как будто система экономила ресурсы. Тишина была звенящей, но под ней пульсировало гудение — низкочастотное, глубокое, как дыхание машины, которая наблюдала за ним, ждала его следующего шага. Майк повернулся и бросился бежать, его кроссовки ударялись о линолеум, звук шагов был глухим, но без эха, как будто коридор поглощал всё, кроме его собственного дыхания. «Прочь! Прочь от этой двери! Прочь от них!» Его разум был как повреждённый алгоритм, отключённый от логики, от надежды, движимый только инстинктом выживания.

Он бежал, его ноги двигались быстро, мышцы напрягались, каждый шаг был как удар, от которого дрожали кости. Его лёгкие горели, воздух, холодный и густой, врывался в грудь, но не приносил облегчения, как будто он дышал водой. Пот заливал глаза, жгучий и солёный, заставляя его моргать, но он не останавливался. Он должен был уйти, должен был выбраться, должен был найти выход. Коридор тянулся впереди, его стены, казалось, изгибались, как резина, их серо-зелёная краска сливалась в размытые линии, как будто кто-то растянул текстуру. Лампы на потолке превратились в одну сплошную световую полосу, их свет был холодным, почти синим, и он не освещал, а искажал, делая перспективу неправильной, как в кривом зеркале. Майк бежал, его шаги были частыми, отчаянными, но дальний конец коридора не приближался. Он был там, в бесконечности, как точка, которая ускользала, как горизонт в кошмаре. «Почему я не двигаюсь? Бежать! Двигайся!»

Он чувствовал, как невидимая сила тянет его назад, как гигантская резиновая лента, натянутая между его телом и дверью, которую он оставил позади. Каждый шаг был тяжёлым, как будто линолеум под ногами превратился в смолу, цепляющуюся за его кроссовки. Его ноги вязли, его колени подгибались, как будто он бежал против ветра, который дул ему в грудь, давил на плечи, тянул за рюкзак. Его мышцы горели, боль была острой, жгучей, как будто кто-то вливал кислоту в его вены. Его лёгкие разрывались, каждый вдох был как попытка проглотить раскалённый уголь, каждый выдох — как хрип, вырывающийся из горла. Его сердце билось так громко, что заглушало всё, кроме низкочастотного гудения, которое теперь было не просто звуком, а вибрацией, проходящей через его кости, его зубы, его череп. «Я бегу! Я двигаюсь! Почему я на месте?»

Он бросил взгляд через плечо, и его сердце сжалось, как будто его сдавили ледяные пальцы. Дверь с надписью «Библиотека» была там, всего в нескольких метрах, её массивное дерево, её медная табличка блестели под светом, как насмешка, как якорь, который держал его на месте. Он не сдвинулся. Его ноги двигались, его тело напрягалось, его лёгкие горели, но он был там же, где начал, у той же проклятой двери. Коридор вытягивался, его стены изгибались, как будто пространство было резиной, которую кто-то растягивал, не давая ему достичь конца. Лампы над головой мигали, их свет становился неровным, как будто система перегружалась, пытаясь обработать его бунт. Узор линолеума под ногами смазался, его квадраты и линии слились в бесконечный, монотонный поток, устремляющийся в никуда. Майк бежал, его шаги были как удары молота, но каждый удар возвращал его к исходной точке, как будто он был на беговой дорожке, запрограммированной никогда не останавливаться. «Ты не даёшь мне уйти! Ты держишь меня! Отпусти!»

Его разум был как треснувший экран, на котором мелькали обрывки кода, фрагменты его прошлых глитчей: зелёные строки в учебнике, застывшая капля, низкополигональная причёска миссис Дэвисон. Он видел систему, её стены, её двери, её ложь, и теперь он чувствовал её хватку, её невидимые нити, которые тянули его назад, к двери, к столовой, к его мучителям. Он сжал кулаки, его ногти впились в ладони, и боль, острая и жгучая, пронзила его, как электрический разряд. Эта боль была его якорем, его напоминанием, что он всё ещё настоящий, всё ещё живой, всё ещё борется. Он сделал ещё один шаг, затем ещё один, его ноги дрожали, его мышцы кричали, его лёгкие отказывались дышать. Он проталкивал себя вперёд, против этой резиновой ленты, против этого невидимого ветра, против самой ткани реальности, которая не хотела его отпускать.

Коридор начал меняться. Стены, казалось, сжимались, их серо-зелёная краска дрожала, как повреждённая текстура, готовая распасться на пиксели. Лампы мигали быстрее, их свет стал резким, почти стробоскопическим, выхватывая куски пространства, как кадры из сломанного видео. Гудение стен стало громче, оно было теперь не просто звуком, а силой, которая давила на его грудь, на его голову, на его разум. Его зрение помутнело, пот заливал глаза, его дыхание было хриплым, как будто он тонул. Он сделал ещё один шаг, и пол под ним пошёл волнами, как вода, как будто линолеум был не твёрдым, а жидким, цепляющимся за его ноги. Он упал на одно колено, его ладони ударились о пол, холодный и липкий, как будто он был покрыт невидимой плёнкой. «Я не могу идти, куда хочу. Я не могу бежать, куда хочу. Моё тело… даже моё движение мне не принадлежит.»

Он поднял голову, его взгляд был прикован к двери, к её медной табличке, к её лживой надписи. Она была там, всего в нескольких метрах, как будто он не сделал ни одного шага. Его тело дрожало, его мышцы были как раскалённый металл, его лёгкие отказывались работать. Он попытался встать, но его ноги не слушались, как будто они были приклеены к полу. Гудение стен стало невыносимым, оно заполнило его череп, его кости, его зубы, как будто система кричала на него, приказывала ему остановиться. Он сжал кулаки, его ногти впились глубже, кровь выступила на ладонях, тёплая и липкая, но эта боль была единственным, что держало его в сознании. Он сделал ещё одну попытку, протолкнул себя вперёд, но коридор не изменился, дверь не стала дальше. Он был на месте, как Алиса в Зазеркалье, бегущая со всех ног, чтобы остаться там же, где начала.

Его силы иссякли. Он рухнул на колени, его ладони упёрлись в линолеум, его дыхание было хриплым, как крик. Пот заливал лицо, смешиваясь с кровью из прокушенной губы, его глаза жгло, его тело было как разбитая машина, которая отказывалась двигаться. Он смотрел на дверь, на её табличку, на её насмешку. Гудение стен стало тише, как будто система знала, что победила. Свет ламп вернулся к своему холодному, равномерному сиянию, коридор снова стал неподвижным, его стены — твёрдыми, его пол — плоским. Майк сидел, его грудь вздымалась, его взгляд был прикован к двери. Его разум был пуст, как экран, на котором закончился рендеринг. Но в этой пустоте была искра — не надежда, а ярость, холодная и острая, как лезвие. «Ты не дашь мне уйти. Но я попробую снова. Я найду трещину. Я сломаю тебя.»

Майк стоял на коленях в тёмном коридоре, его ладони упирались в холодный, липкий линолеум, его грудь вздымалась, как будто лёгкие пытались вырваться из клетки рёбер. Его тело было истощено, мышцы горели, как будто в них влили кислоту, пот заливал глаза, едкий и солёный, смешиваясь с кровью из прокушенной губы. Перед ним, всего в нескольких метрах, возвышалась массивная дубовая дверь с медной табличкой «Библиотека» — лживая, насмешливая, как маяк, ведущий к пропасти. Его попытка побега, его отчаянный рывок прочь от столовой, от Марка и Лео, от бесконечного цикла унижений, провалилась. Коридор, который должен был стать его спасением, превратился в резиновую ленту, тянувшую его назад, к той же проклятой двери. Он бежал изо всех сил, его ноги двигались, его сердце билось, но он не сдвинулся ни на метр. Мир вокруг него искажался, стены вытягивались, лампы сливались в сплошную световую полосу, а гудение стен, низкочастотное и пульсирующее, было как смех системы, которая знала, что он проиграл. «Я не могу бежать. Я не могу двигаться. Это не просто тюрьма. Это… я.»

Его разум был как треснувший экран, на котором мелькали обрывки кода, фрагменты его прошлых глитчей: зелёные строки в учебнике, застывшая капля, низкополигональная причёска миссис Дэвисон, столовая за дверью библиотеки. Каждый из них был трещиной в реальности, но теперь эти трещины начали сливаться, образуя что-то большее, что-то, что он не мог понять. Его зрение помутнело, края поля зрения дрожали, как будто мир был старой VHS-кассетой, зажёванной в плеере. Горизонтальные полосы, белые и серые, пробегали по стенам, их серо-зелёная краска искажалась, превращаясь в зелёный и синий, с красными шлейфами, как будто цвета кровоточили. Лампы над головой мигали, их свет стал стробоскопическим, выхватывая куски пространства, как кадры из сломанного видео. Узор линолеума под его ладонями смазался, его квадраты и линии слились в хаотичный, текучий узор, как будто пол был жидкостью, готовой поглотить его. «Что происходит? Это я? Это ты? Перестань!»

Гудение стен стало громче, оно было теперь не просто звуком, а вибрацией, которая проходила через его кости, его зубы, его череп. Но в этом гуле появился новый звук — белый шум, статический треск, как от старого радио, которое пыталось поймать несуществующую волну. Он был повсюду, заполнял коридор, заполнял его уши, его разум, как будто кто-то включил миллион телевизоров, настроенных на пустой канал. Майк заткнул уши, его ладони прижались к голове, но шум не исчез, он был внутри, как будто его череп стал антенной, улавливающей хаос. «Тихо! Пожалуйста, тихо!» Его глаза зажмурились, но помехи не исчезли — они были на внутренней стороне его век, белые и серые полосы, мелькающие, как снег на экране. Он открыл глаза, и коридор, казалось, начал возвращаться к своей нормальной геометрии, стены выпрямились, лампы снова горели ровно, но шум не прекращался. Он был живым, агрессивным, как будто система пыталась заглушить его мысли, его волю, его существование.

И затем он услышал их. Обрывки фраз, искажённые, как будто произнесённые десятками голосов одновременно, на разных языках, в разных тонах. Они прорывались сквозь белый шум, как сигналы из другого мира. «…ты не можешь…», «…всегда здесь…», «…ошибка… ошибка…». Они были неразборчивыми, наложенными друг на друга, как повреждённые аудио-логи, вырванные из контекста. Майк замер, его ладони всё ещё прижимались к ушам, его дыхание было рваным, его сердце колотилось, как молот. «Кто это? Кто говорит? Это ты? Это система?» Его разум был как повреждённый файл, который пытался обработать эти звуки, но каждый новый шёпот был как удар, разбивающий его мысли на осколки. Он посмотрел по сторонам, его взгляд метался по коридору, по стенам, по двери, но там не было ничего, кроме тьмы и тусклого света. Голоса были в его голове, или в стенах, или в самом воздухе — он не мог понять, где граница между ним и миром.

Шум стал громче, треск усилился, как будто кто-то крутил ручку громкости на старом телевизоре. Полосы помех теперь были не только по краям его зрения, но и в центре, они скользили по стенам, по двери, по его собственным рукам, как будто реальность распадалась на пиксели. Он видел, как его пальцы, всё ещё прижатые к ушам, начали дрожать, их края смазались, как будто они были текстурой, не загрузившейся до конца. «Нет! Я настоящий! Я здесь!» Он сжал кулаки, его ногти впились в ладони, и боль, острая и жгучая, пронзила его, как электрический разряд. Эта боль была его якорем, его доказательством, но даже она не могла заглушить шум, не могла остановить голоса. Они становились громче, их обрывки сливались в хаотичный хор: «…никуда не уйдёшь…», «…ты часть этого…», «…ошибка…». Майк зажмурился снова, его тело дрожало, пот заливал лицо, смешиваясь с кровью из прокушенной губы. Он хотел кричать, но его горло было сжато, как будто невидимая рука душила его.

И затем, сквозь этот хаос, прорвался один голос. Он был низким, чётким, с нотками насмешки и скрытой ярости, как будто кто-то говорил прямо в его череп, минуя уши. «Устал бегать, мышонок?» Голос был незнакомым, но пугающе знакомым, как эхо его собственных мыслей, но искажённое, тёмное, злое. Майк открыл глаза, его взгляд метнулся к полу, где в тусклом отражении на линолеуме он увидел своё лицо — но не своё. Оно было его, но с ухмылкой, которой он никогда не носил, с глазами, которые были слишком яркими, слишком живыми, как будто они видели больше, чем он. Отражение мигнуло, как повреждённый кадр, и исчезло, но голос остался. «Может, попробуем по-другому?» Он был как лезвие, режущий сквозь белый шум, сквозь его страх, сквозь его истощение.

Майк заткнул уши сильнее, его ладони болели, но голос не исчезал. Он был внутри, как вирус, как троян, который активировался в его разуме, в его коде.

Коридор начал стабилизироваться, стены вернулись к своей серо-зелёной неподвижности, лампы перестали мигать, их свет стал холодным и равномерным. Белый шум стих, голоса растворились, оставив после себя звенящую тишину, в которой его собственное дыхание было оглушительно громким. Но голос — тот голос — всё ещё эхом отдавался в его голове, его слова были как заноза, вонзившаяся в его разум. «Кто ты? Ты не я. Ты не можешь быть мной.» Его мысли были обрывочными, паническими, как код, который пытался перезагрузиться, но не мог найти точку входа.

Он смотрел на свои руки, на красные следы от ногтей, на кровь, стекающую по ладоням. Он был настоящим, он был здесь, но голос… голос был чем-то другим, чем-то, что родилось из его отчаяния, из его боли, из его бунта. «Я думал, тюрьма снаружи. Но что, если она уже внутри меня?»

Он медленно поднялся, его ноги дрожали, его тело было как разбитая машина, но он заставил себя встать. Дверь с надписью «Библиотека» всё ещё была там, её табличка блестела, как насмешка.

Гудение стен вернулось, низкочастотное и пульсирующее, как сердцебиение системы, которая наблюдала за ним. Он чувствовал, как его разум трескается, как будто кто-то пытался переписать его код, вставить в него что-то новое, что-то чужое. Голос был тихим теперь, но он не исчез, он ждал, затаился, как хищник в темноте. Майк сделал шаг назад, его взгляд был прикован к двери, к её лживой табличке, к её обещанию, которое обернулось предательством. Его сердце колотилось, но в нём была не только паника, не только страх. В нём была ярость, холодная и острая, как лезвие, которое он не знал, как использовать, но которое уже чувствовал в своих руках.

Майк стоял в тёмном коридоре, его тело дрожало, как лист на ветру, его ладони, липкие от пота и крови, упирались в холодный линолеум. Его грудь вздымалась, каждый вдох был как попытка проглотить раскалённый уголь, его лёгкие горели, его мышцы кричали от истощения. Перед ним возвышалась массивная дубовая дверь с медной табличкой «Библиотека» — лживая, насмешливая, как маяк, ведущий к пропасти. Коридор, который должен был стать его спасением, превратился в ловушку, его стены искажались, вытягивались, как резина, лампы над головой сливались в сплошную световую полосу, их холодный свет дрожал, как повреждённый кадр. Белый шум, статический треск, заполнял его уши, его разум, как будто система пыталась стереть его, заглушить его мысли, его волю. А среди этого хаоса, среди обрывков голосов, шепчущих «…ты не можешь…», «…ошибка…», был тот голос — низкий, чёткий, с ядовитой насмешкой: «Устал бегать, мышонок?» Он был внутри, как вирус, как заноза, вонзившаяся в его разум, и Майк не знал, был ли это он сам или что-то, что система впустила в него. «Я не могу. Я не могу больше. Это внутри меня. Это всё внутри меня.»

Его зрение помутнело, края поля зрения осыпались, как магнитная лента, зажёванная в старом видеоплеере. Горизонтальные полосы, белые и серые, пробегали по стенам, их серо-зелёная краска кровоточила, превращаясь в зелёный, синий, красный, с длинными шлейфами, как будто цвета были жидкостью, утекающей из реальности. Пол под его ладонями дрожал, узор линолеума смазался, его квадраты и линии слились в текучий, хаотичный узор, как будто он был поверхностью воды, готовой поглотить его. Лампы над головой мигали, их свет стал стробоскопическим, выхватывая куски пространства, как кадры из сломанного видео. Гудение стен, низкочастотное и пульсирующее, превратилось в крещендо, в оглушительный рёв, как будто система кричала, требуя подчинения. Майк зажмурился, его ладони прижались к ушам, но шум не исчезал, он был внутри, в его черепе, в его костях, в его крови. «Перестань! Пожалуйста, перестань!»

И затем мир начал распадаться.

Стены коридора задрожали, их поверхность потрескалась, как стекло, но вместо осколков из трещин посыпались кубические частицы — воксели, крошечные, светящиеся, синие, зелёные, серые, как рой насекомых, вырвавшихся из клетки. Они кружились, как песчаная буря, их движение было хаотичным, но упорядоченным, как будто кто-то запустил процесс деконструкции. Пол под его ладонями рассыпался, линолеум разлетелся на миллионы таких же вокселей, их светящиеся грани мелькали, как фракталы, образуя вихрь, который поднимался к потолку. Дверь с надписью «Библиотека» задрожала, её массивное дерево начало растворяться, медная табличка с буквами «Библиотека» вспыхнула, как неон, и рассыпалась в облако частиц, которые закружились в воздухе, как звёзды в чёрной дыре. Майк смотрел, его глаза, широко раскрытые, не могли оторваться от этого зрелища, его разум был как треснувший экран, на котором код пытался перезагрузиться, но не находил точку входа. «Что… что ты делаешь? Что происходит?»

Его тело стало невесомым, как будто гравитация исчезла. Он чувствовал, как его пальцы, его руки, его кожа начинают дрожать, как будто они тоже были сделаны из вокселей, готовых рассыпаться. Он посмотрел на свои ладони, и они были размытыми, их края смазались, как текстура, не загрузившаяся до конца, их контуры распадались на крошечные кубики света, которые растворялись в воздухе. Его дыхание остановилось, его сердце замерло, как будто время замедлилось до полной остановки. Шум, голоса, гудение — всё оборвалось, как будто кто-то выключил звук. И затем, в одно мгновение, мир исчез.

Он оказался в пустоте. Абсолютной, бесконечной черноте, где не было верха, низа, стен, пола, света, звука. Ничего. Только он, одинокая фигура, парящая в этом ничто, его тело было единственным источником света, слабым, призрачным, как будто он был последним фрагментом кода, который система ещё не стёрла. Он не чувствовал своего веса, не слышал своего дыхания, не ощущал биения сердца. Его разум был пуст, как экран, на котором закончился рендеринг. Мыслей не было. Только тишина, глубокая, абсолютная, как смерть. Он был не в коридоре, не в школе, не в симуляции. Он был нигде. …

И затем, так же стремительно, мир начал собираться заново. Воксели, миллионы светящихся кубиков, появились из пустоты, как рой насекомых, возвращающихся в улей. Они закружились, их синие, зелёные, серые грани мелькали, образуя фрактальные узоры, которые складывались в структуры, в текстуры, в реальность. Пол возник под его ногами, холодный, твёрдый линолеум, его узор был идеально чётким, как будто только что загруженным. Стены выросли вокруг него, их серо-зелёная краска была гладкой, без трещин, без облупившейся краски. Лампы над головой вспыхнули, их свет был ярким, слепящим, как прожектор. Звук вернулся, как взрыв: стук подносов, звон посуды, гул голосов, наложенных друг на друга, как повреждённый аудиофайл. Запах прогорклого масла и хлорки ударил в нос, едкий и тошнотворный. Майк почувствовал, как его тело обретает вес, как его ноги ударяются о пол, как будто его бросили с высоты. Его лёгкие сжались, он вдохнул, но воздух был густым, как сироп, его сердце заколотилось, каждый удар был как удар молота.

Он стоял у входа в столовую. Та самая столовая, которой он пытался избежать, которую он отверг, выбрав другой путь. Длинные металлические столы, покрытые белыми пятнами от старых разливов, ряды безликих учеников, их серые силуэты двигались в идеальном ритме, их кроссовки шаркали по линолеуму, их рюкзаки покачивались, как маятники. В дальнем углу он увидел их — Марка и Лео, сидящих за столиком, их ухмылки были как вырезанные из пластика, их глаза, пустые и неподвижные, смотрели прямо на него, как будто они знали, что он вернётся. Всё было идеально нормальным, без единого глитча, без единого следа его борьбы, его побега, его боли. Как будто ничего не произошло. Как будто его бунт, его коридор, его шёпот, его пустота были стёрты, аннулированы, переписаны.

Майк стоял, его тело было тяжёлым, как будто его залили свинцом. Его руки висели вдоль тела, его пальцы, всё ещё липкие от крови и пота, дрожали. Его зрение было ясным, но пустым, как будто кто-то выключил его разум. Он смотрел на столовую, на её шум, на её свет, на её запахи, но всё это было далёким, неважным, как декорация, которую он видел слишком много раз. Его грудь вздымалась, но он не чувствовал дыхания. Его сердце билось, но он не чувствовал его ритма. Его разум был пуст, как экран загрузки, на котором мелькнули слова: ДЕСТАБИЛИЗАЦИЯ СРЕДЫ... ЗАПУСК ПРОТОКОЛА ВОССТАНОВЛЕНИЯ... ПЕРЕМЕЩЕНИЕ ОБЪЕКТА... ЗАГРУЗКА ЛОКАЦИИ... ЗАВЕРШЕНО. Он был марионеткой, которую дёрнули за ниточки, персонажем, которого вернули на страницу, которую он пытался покинуть. Система не просто победила. Она показала ему, что его борьба, его боль, его воля — всё это было ничем перед её властью.

Он сделал шаг вперёд, его кроссовки скрипнули по линолеуму, звук был глухим, безжизненным. Он не думал. Он не чувствовал. Он просто был — пустой, сломленный, опустошённый. Столовая ждала его, как сцена, на которой он должен сыграть свою роль. Марк и Лео ждали его, их ухмылки были как ножи, готовые вонзиться в его плоть. И где-то в глубине его разума, в той самой пустоте, которую оставила перезагрузка, что-то шевельнулось — не мысль, не надежда, а тень, холодная и острая, как лезвие. Голос, который он слышал, голос, который назвал его «мышонком», был всё ещё там, затаился, ждал. И Майк знал, что он вернётся. Но сейчас была только тишина. Только поражение. Только столовая.

Блок 4: Неизбежность

Майк стоял на пороге столовой, его тело было тяжёлым, как будто его залили свинцом, его ноги, всё ещё дрожащие от истощения, едва держали его. Его взгляд был пуст, глаза, покрасневшие от пота и слёз, смотрели в никуда, его разум был как экран, на котором погас последний пиксель. Столовая, знакомая до тошноты, простиралась перед ним: длинные металлические столы, покрытые белыми пятнами от старых разливов, ряды безликих учеников, их серые силуэты двигались в идеальном ритме, их кроссовки шаркали по линолеуму, их рюкзаки покачивались, как маятники. Запах прогорклого масла и хлорки висел в воздухе, едкий и густой, смешиваясь с гулом голосов, стуком подносов, звоном посуды. В дальнем углу сидели Марк и Лео, их ухмылки были как вырезанные из пластика, их глаза, пустые и неподвижные, смотрели прямо на него, как будто они знали, что он здесь, как будто они ждали его. Его побег, его борьба, его боль — всё было стёрто, аннулировано, переписано. Система вернула его туда, где он должен быть, и теперь он просто стоял, опустошённый, сломленный, ожидая конца цикла. «Спектакль начинается.»

И затем мир начал меняться.

Гул столовой, какофония голосов, стук подносов, звон посуды — всё это стало затихать, как будто кто-то медленно убавлял громкость на невидимом микшерском пульте. Звуки сливались в низкий, приглушённый шёпот, как гул зрительного зала перед началом представления, как сотни невидимых голосов, шепчущихся в темноте. Майк не двигался, его взгляд был прикован к полу, к его холодному, потёртому линолеуму, но он чувствовал, как воздух вокруг него становится гуще, как будто он был пропитан электричеством. Его кожа покрылась мурашками, его волосы на затылке встали дыбом, как будто он был в центре сцены, на которую нацелились сотни глаз. Он не смотрел, но знал, что что-то происходит, что система больше не притворяется реальностью. Она готовила сцену, и он был её главным актёром.

Свет в столовой начал тускнеть. Люминесцентные лампы, висящие под потолком, их холодное, белое сияние, которое заливало всё, стало меркнуть, как будто кто-то выключал их одну за другой. Тени удлинялись, их края становились размытыми, как будто они были нарисованы акварелью, растворяющейся в воде. Безликие ученики, их серые силуэты, начали терять чёткость, их фигуры сливались с тенями, их движения замедлялись, как будто они были статистами, которых режиссёр отправил за кулисы. Столы, подносы, еда — всё это погружалось в полумрак, их контуры становились нечёткими, как декорации, которые больше не нужны. Запах прогорклого масла и хлорки стал слабее, как будто воздух очищался, оставляя только пустоту. Майк стоял, его дыхание было медленным, тяжёлым, каждый вдох был как попытка вдохнуть вакуум. «Они даже не пытаются больше врать. Они просто показывают мне мою клетку.»

И затем свет изменился. Из полумрака, как из ниоткуда, возникли два ярких, чётких луча света, как театральные прожекторы, прорезающие тьму. Первый луч, холодный и синий, упал на Майка, его свет был таким плотным, что в нём плавали пылинки, крошечные звёзды, мерцающие в его поле зрения. Он осветил его лицо, его бледную кожу, его покрасневшие глаза, его потную рубашку, его дрожащие руки, как будто выставляя его напоказ, как экспонат в музее. Второй луч, агрессивный и красный, выхватил из тени дальний угол столовой, где стоял одинокий стол. На нём сидели Марк и Лео, их фигуры были теперь единственными чёткими объектами в этом мире. Марк, лениво откинувшись на стуле, его ухмылка была ярко освещена, его глаза сверкали, как стекло, отражая красный свет. Лео, массивный и неподвижный, как статуя, отбрасывал длинную тень, которая тянулась через пол, как чёрная река, текущая к Майку. Они были королями этой сцены, её звёздами, её палачами. «Они ждут меня. Они всегда ждут.»

Всё остальное — стены, столы, безликие ученики — исчезло в тенях, как будто они были нарисованы на заднике, который свернули и убрали. Столовая превратилась в арену, условную сцену, где не было ничего, кроме Майка, Марка, Лео и двух лучей света, которые соединяли их, как нити судьбы. Шёпот, приглушённый и неразборчивый, стал громче, он был теперь как гул толпы, наблюдающей из темноты, как дыхание невидимой аудитории, ждущей кульминации. Майк чувствовал их взгляды, их ожидание, их молчаливое требование, чтобы он сыграл свою роль. Его ноги были как вкопанные, его тело было тяжёлым, но он не сопротивлялся. Он не мог сопротивляться. Его побег, его борьба, его боль — всё это было стёрто, аннулировано, переписано. Система показала ему, что она — не просто тюрьма, а режиссёр, который пишет сценарий, двигает декорации, включает свет. «Я не актёр. Я марионетка. И они хотят, чтобы я танцевал.»

Он сделал шаг вперёд, его кроссовки скрипнули по линолеуму, звук был громким, резким, как единственная нота в тишине. Луч света следовал за ним, его холодный синий свет заливал его, делая его кожу почти прозрачной, его тень — длинной и искажённой, как будто она принадлежала чему-то большему, чему-то, что наблюдало из-за кулис. Он смотрел на Марка и Лео, их фигуры были неподвижными, их ухмылки — неизменными, как маски в трагедии. Красный луч света, падающий на них, был как кровь, текущая по сцене, как предупреждение о том, что будет дальше. Майк знал, что будет дальше. Он знал свою роль. Он знал, что его ждёт боль, унижение, кровь, стекающая по подбородку. Он знал, что это неизбежно. «Они хотят, чтобы я вошёл. Они хотят, чтобы я сыграл. И я не могу отказаться.»

Шёпот вокруг него стал тише, как будто аудитория затаила дыхание, ожидая его следующего шага. Свет прожекторов стал ярче, их лучи сужались, делая всё за их пределами ещё темнее, ещё более нереальным. Столовая была теперь не местом, а сценой, ареной, где всё было подстроено, где каждый жест, каждый взгляд был частью постановки. Майк стоял, его взгляд был пуст, его разум был как экран, на котором погас последний пиксель. Он не думал, не чувствовал, не надеялся. Он просто был — актёром, который забыл свои реплики, но знал, что должен выйти на сцену. Его ноги двигались, медленно, механически, каждый шаг был как шаг к эшафоту. Луч света следовал за ним, его холодное сияние было как цепи, которые держали его, направляли его к Марку и Лео, к их столу, к их ухмылкам. «Они даже не пытаются больше врать. Они просто показывают мне мою клетку и ждут, когда я в неё войду.»

Он остановился в центре столовой, в точке, где синий и красный лучи света пересекались, их холодный и горячий свет смешивались, создавая на его коже странный, фиолетовый оттенок. Марк и Лео смотрели на него, их глаза были как стекло, их ухмылки — как ножи. Шёпот вокруг него смолк, оставив только тишину, глубокую и гнетущую, как занавес, который вот-вот опустится. Майк стоял, его тело было неподвижным, его взгляд был прикован к Марку и Лео, к их столу, к их сцене. Он знал, что это конец акта. Он знал, что занавес упадёт. И он знал, что в следующем акте он снова будет здесь, снова будет играть свою роль, снова будет страдать. Система не просто победила. Она показала ему, что его борьба, его боль, его воля — всё это было частью её пьесы.

Майк стоял на пороге столовой, залитый холодным синим светом прожектора, его тело было неподвижным, как манекен, его разум — пуст, как экран, на котором погас последний пиксель. Столовая, превращённая в театральную сцену, простиралась перед ним, её длинные металлические столы, покрытые белыми пятнами от старых разливов, растворялись в полумраке, их края были размыты, как акварель, поплывшая под дождём. Безликие ученики, их серые силуэты, двигались в тени, их движения были замедленными, почти механическими, как будто они были статистами, которых забыли выключить. Запах прогорклого масла и хлорки висел в воздухе, но он был слабым, приглушённым, как будто система экономила ресурсы даже на этом. В дальнем углу, освещённом агрессивным красным лучом света, сидели Марк и Лео, их ухмылки были вырезаны из пластика, их глаза сверкали, как стекло, отражая свет. Они были королями этой сцены, её палачами, а Майк — её жертвой, единственным актёром, чья роль была прописана до последней детали. «Они даже не пытались сделать это правдоподобным. Это просто декорации. Фон для моей личной пытки.»

Его взгляд, холодный и отстранённый, скользнул по столовой, по её полумраку, по фигурам, которые были когда-то одноклассниками, но теперь казались чем-то другим — восковыми фигурами, аниматрониками, застрявшими в коротких, зацикленных анимациях. Он смотрел на них не со страхом, не с отчаянием, а с холодным, почти научным любопытством, как энтомолог, наблюдающий за муравейником под стеклом. Его разум, опустошённый перезагрузкой, был теперь как аналитический процессор, каталогизирующий ошибки, глитчи, несовершенства этого мира. Он видел их теперь, видел ясно, как будто система, обнажив свою театральную природу, перестала притворяться. Столовая была не местом, а сценой, и эти фигуры, эти NPC, были массовкой, созданной для того, чтобы заполнить пространство, создать иллюзию жизни. Но они были сломаны, их код был неэффективным, их циклы — слишком очевидными. «Они даже не люди. Они — обои. Плохо запрограммированные обои.»

Он заметил первого. Парень, сидящий за ближайшим столом, его фигура была размыта в полумраке, но его движения были чёткими, повторяющимися, как анимация в дешёвой видеоигре. Он подносил к губам пустую вилку, его рука двигалась медленно, механически, каждый раз с одним и тем же углом, с одной и той же скоростью. Вилка касалась его губ, он опускал её, и через три секунды цикл начинался снова. Его лицо, едва различимое в тени, было неподвижным, глаза были пустыми, как у куклы, чья текстура не загрузилась до конца. Майк смотрел, как вилка поднимается, касается губ, опускается, поднимается снова. «Цикл еды — пять секунд. Слишком короткий. Слишком очевидный.» Он заметил, как пальцы парня на мгновение «проскочили» сквозь стол, как будто физика мира дала сбой, и вилка зависла в воздухе, прежде чем вернуться в исходное положение. Это был не человек. Это была программа, застрявшая в петле.

Его взгляд переместился дальше, к девушке за соседним столом. Она смеялась, её голова была слегка запрокинута, её волосы, слишком гладкие, слишком симметричные, покачивались в такт. Но её смех был неправильным — короткий, резкий, как аудиофайл, обрезанный на полуслове. Он длился ровно три секунды, заканчиваясь характерным цифровым щелчком, как будто кто-то нажал «стоп» на старом магнитофоне. Через секунду смех начинался снова, тот же тон, та же громкость, тот же щелчок. Её лицо, освещённое слабым отблеском света, было пугающе неподвижным, её улыбка была слишком широкой, слишком идеальной, как будто она была растянута в графическом редакторе. На мгновение её губы «зависли», растянувшись в неестественном, почти зверином оскале, прежде чем цикл перезапустился. Майк смотрел, его взгляд был холодным, аналитическим. «Цикл смеха — три секунды. Сбой в анимации. Они даже не пытались синхронизировать звук и движение.»

Он повернул голову, его взгляд скользнул по другой группе, сидящей чуть дальше. Пять фигур, их силуэты были почти неразличимы в полумраке, вели «диалог». Их рты двигались, их головы наклонялись, их руки жестикулировали, но всё это было не в такт, как будто каждый был запрограммирован отдельно, без учёта других. Их бормотание, низкое и неразборчивое, было как фоновый эмбиент, наложенный на сцену для создания иллюзии разговора. Майк прислушался, пытаясь разобрать слова, но их не было — только повторяющиеся слоги, звуки, которые звучали как «бла-бла-бла», но с цифровым эхом, как будто они были сгенерированы ленивым алгоритмом. Один из них, парень с длинными волосами, повернулся к своему соседу, его рука поднялась, указывая на что-то, но движение было слишком резким, как будто анимация пропустила несколько кадров. Его пальцы на мгновение растянулись, как резина, прежде чем вернуться в нормальное положение. «Диалог — просто шум. Движение — просто цикл. Они даже не смотрят друг на друга.»

Столовая была полна таких фигур, таких механизмов, застрявших в своих петлях. Один ученик, сидящий в стороне, раз за разом разливал воду из стакана, но вода не падала на стол, а зависала в воздухе, как стеклянная бусина, прежде чем исчезнуть и появиться снова в его стакане. Другой, с подносом в руках, двигался к столу, но его шаги были одинаковыми, как будто он шёл по невидимой дорожке, и каждый раз, когда он доходил до края стола, он «перезагружался», оказываясь в начале пути. Еда на их тарелках была пластиковой, нетронутой, её текстура была слишком гладкой, слишком искусственной, как реквизит из дешёвого фильма. Пар, поднимающийся от тарелок, был зацикленной анимацией, его движение было слишком плавным, слишком регулярным, как будто кто-то запрограммировал его на повторение каждые четыре секунды. Майк смотрел, его взгляд был холодным, как у учёного, изучающего повреждённый код. «Они не живые. Они даже не пытаются быть живыми. Они — просто текстуры, анимации, шум.»

Полумрак столовой усиливал этот эффект, делая всё ещё более жутким. Фигуры, не попавшие в лучи света, были нечёткими, их края были размыты, как будто они были нарисованы на заднике, который забыли дорисовать. Их движения были замедленными, как будто система экономила ресурсы, выделяя всю вычислительную мощность на Марка, Лео и Майка. Шёпот, который наполнял пространство, был теперь не просто гулом зрительного зала, а какофонией, где отдельные звуки — смех, бормотание, стук посуды — накладывались друг на друга, создавая дискомфортный, дисгармоничный хор. Он был слишком громким, слишком искусственным, как будто кто-то включил десятки аудиодорожек одновременно, не заботясь о синхронизации. Майк чувствовал, как этот звук давит на его череп, но он не затыкал уши. Он не отводил взгляд. Он смотрел, каталогизируя, анализируя, как будто это могло дать ему контроль, как будто это могло сделать его больше, чем просто жертву. «Они не настоящие. Они — ошибка. Но я… я вижу их. Я вижу правду.»

Его взгляд вернулся к Марку и Лео, к их столу, освещённому красным лучом света. Они были другими. Их движения были плавными, их ухмылки — живыми, их глаза — острыми, как ножи. Они были реальными, или, по крайней мере, настолько реальными, насколько позволяла система. Они были не массовкой, не восковыми фигурами, а актёрами, которым была отведена главная роль в этом акте. Майк знал, что они ждут его. Он знал, что его ждёт боль, унижение, кровь. Он знал, что это неизбежно. Но в этом знании, в этом холодном, аналитическом наблюдении за сломанной массовкой, было что-то новое — не надежда, не сопротивление, а странное, извращённое чувство превосходства. Они были просто кодом, просто анимацией, просто шумом. А он видел их такими, какие они есть. Он был единственным, кто видел правду. «Они — обои. А я… я всё ещё здесь. Я всё ещё вижу.»

Он сделал шаг вперёд, его кроссовки скрипнули по линолеуму, звук был громким, резким, как единственная нота в этом хаотичном хоре. Синий луч света следовал за ним, его холодное сияние делало его кожу почти прозрачной, его тень — длинной и искажённой, как будто она принадлежала чему-то большему, чему-то, что наблюдало из-за кулис. Он смотрел на Марка и Лео, на их ухмылки, на их сцену. Он знал, что идёт к ним, к своей роли, к своей боли. Но он шёл с открытыми глазами, видя не только их, но и сломанные механизмы вокруг, этот театр абсурда, эту симуляцию, которая даже не пыталась быть правдоподобной. И в этой правде, в этом знании, была крошечная искра — не надежда, а что-то холодное, острое, как лезвие, которое он ещё не знал, как использовать.

Майк стоял в центре столовой, залитый холодным синим светом прожектора, его тело было неподвижным, как манекен, его разум — отстранённым, как будто он смотрел на себя со стороны, из зрительного зала. Столовая, превращённая в театральную сцену, была ареной, где всё было подстроено: длинные металлические столы, покрытые белыми пятнами от старых разливов, безликие ученики, их серые силуэты, растворённые в полумраке, и Марк с Лео в дальнем углу, освещённые агрессивным красным лучом света, их ухмылки — как ножи, готовые вонзиться в его плоть. Его побег, его борьба, его боль — всё было стёрто, аннулировано, переписано. Он был марионеткой, чьи нити дёрнула система, и теперь его тело начало двигаться, не спрашивая его разрешения. Его ноги, тяжёлые, как будто налитые свинцом, сделали первый шаг вперёд, к столику Марка и Лео, к неизбежной кульминации. «Левая нога. Звук отрывающейся от пола подошвы. 0.8 секунды на шаг.»

Его кроссовка коснулась линолеума, и он почувствовал, как подошва прилипла к полу, к его блестящей, липкой плёнке, образованной слоями пролитой газировки, жира и грязи. Звук был тихим, чавкающим, как будто он ступил в лужу патоки. Он поднял ногу, и линолеум сопротивлялся, тянул её назад, оставляя за собой тонкую нить липкой субстанции, которая порвалась с лёгким треском. Его кожа покрылась мурашками, холодный, влажный воздух столовой обволакивал его, как плёнка, прилипая к его рукам, шее, лицу. Запах ударил в нос — едкий, тошнотворный коктейль из кислой капусты, прогорклого масла и дешёвого хлорсодержащего моющего средства, которым протирали столы. Он был настолько сильным, что казался материальным, как будто Майк мог почувствовать его на языке, горький и металлический. «Правая нога. Липкость усиливается. Запах — 80% капуста, 20% хлорка. Они делают это реальным. Они хотят, чтобы я чувствовал.»

Его взгляд, холодный и отстранённый, скользил по столовой, и мир вокруг него стал гиперреалистичным, как будто система включила максимальное разрешение текстур. Он видел каждую деталь, каждую царапину на линолеуме, где чёрные и белые квадраты были стёрты до серого, каждую трещину на стенах, где серо-зелёная краска облупилась, обнажая белую штукатурку, как кость под кожей. Он заметил паутину в углу, её тонкие нити дрожали в потоке воздуха от вентиляционной системы, пылинки в луче света кружились, как крошечные планеты, их движение было завораживающе медленным. Столы, мимо которых он проходил, были покрыты следами старой еды: засохшие пятна соуса, крошки хлеба, застывшие, как окаменелости, капли жира, блестящие под светом. Он видел имя — «Джейк, 2019» — нацарапанное на ножке стола, буквы были неровными, вырезанными чем-то острым, возможно, ключом. «Они делают мир реальным только тогда, когда собираются причинить мне боль. Боль — это единственное, на что они не жалеют ресурсов.»

Его ноги продолжали двигаться, каждый шаг был медленным, механическим, как будто кто-то дёргал за невидимые нити. Левая нога поднималась, её подошва отрывалась от пола с чавкающим звуком, правая следовала за ней, её движение было таким же тяжёлым, как будто он шёл по колено в грязи.

Его дыхание было громким, каждый вдох был как хрип, вырывающийся из горла, каждый выдох — как облако пара, растворяющееся в холодном воздухе. Он чувствовал, как пот стекает по его спине, пропитывая рубашку, как его сердце бьётся, каждый удар отдаётся в висках, как пульсация машины. Его пальцы, всё ещё липкие от крови и пота, сжимались и разжимались, их кожа была холодной, влажной, как будто он держал что-то живое и скользкое. «Левая нога. Правая нога. 0.8 секунды на шаг. Расстояние до цели — 15 метров. Они тянут меня. Я не могу остановиться.»

Шёпот массовки, приглушённый и неразборчивый, был фоном, как гул зрительного зала, ожидающего кульминации. Но на передний план выходили звуки, которые производил он сам: чавканье его кроссовок, его тяжёлое дыхание, скрип металлического стола, когда он случайно задел его рукой.

Где-то вдалеке, с другого конца сцены, донёсся тихий, почти неслышный смешок — низкий, гортанный, как будто Марк уже предвкушал, что будет дальше. Майк не смотрел на него. Его взгляд был прикован к деталям, к миру, который система прорисовывала в реальном времени, как движок видеоигры, повышающий разрешение только там, куда он смотрел. Он заметил трещину на плафоне одной из ламп, её края были неровными, как будто кто-то ударил по ней мячом. Он увидел каплю воды, стекающую по краю подноса на соседнем столе, её движение было медленным, почти гипнотическим, как будто время замедлилось, чтобы он мог рассмотреть каждую деталь. «Они хотят, чтобы я видел. Они хотят, чтобы я чувствовал. Они хотят, чтобы я знал, что это реально.»

Его ноги продолжали двигаться, каждый шаг был как ритуал, как шествие на эшафот. Липкий пол цеплялся за его кроссовки, каждый отрыв был как борьба, каждый шаг — как капитуляция. Запах становился сильнее, теперь в нём появилась новая нота — запах пота, не его собственного, а чужого, как будто столовая была пропитана присутствием сотен тел, которые никогда не покидали её. Он видел, как свет прожектора, холодный и синий, следовал за ним, его луч был плотным, в нём плавали пылинки, как звёзды в космосе. Красный луч, освещающий Марка и Лео, был теперь ближе, его свет смешивался с синим, создавая на полу странный, фиолетовый оттенок, как синяк на коже мира. Майк видел их теперь ясно: Марк, лениво откинувшийся на стуле, его ухмылка была широкой, почти карикатурной, его глаза сверкали, как стекло. Лео, массивный и неподвижный, как статуя, его тень тянулась через пол, как чёрная река, текущая к Майку. «Десять метров. Правая нога. Левая нога. Звук — чавканье, 0.2 секунды. Они ждут меня. Они всегда ждут.»

Его тело двигалось, но он не чувствовал себя его хозяином. Он был пассажиром, запертым в кабине, которая ехала по рельсам, по заранее заданному пути. Его разум, отстранённый и холодный, фиксировал детали, как патологоанатом, описывающий труп. Он заметил пятно жира на столе, мимо которого проходил, его форма была неправильной, как облако, оно блестело под светом, как жидкое золото. Он увидел крошку хлеба, застрявшую в щели между плитками линолеума, её края были неровными, как будто её жевали. Он почувствовал, как холодный воздух касается его шеи, его влажная рубашка прилипла к спине, как вторая кожа. Его шаги были ритмичными, каждый из них был как удар барабана, ведущий его к финалу. «Пять метров. Правая нога. Левая нога. Запах — 60% капуста, 30% пот, 10% хлорка. Они делают это реальным только для меня.»

Он остановился в двух метрах от стола Марка и Лео. Синий луч света, следивший за ним, сузился, его холодное сияние было теперь как лезвие, разрезающее его на части. Красный луч, освещающий Марка и Лео, был ярким, почти ослепляющим, их фигуры были чёткими, их ухмылки — живыми, их глаза — острыми, как иглы. Шёпот массовки смолк, оставив только тишину, глубокую и гнетущую, как занавес, который вот-вот опустится. Майк стоял, его тело было неподвижным, его взгляд был прикован к Марку и Лео, к их столу, к их сцене. Он знал, что это конец акта. Он знал, что его ждёт боль, унижение, кровь. Он знал, что это неизбежно. И в этой неизбежности, в этом гиперреалистичном мире, который система прорисовала только для него, была только одна правда: боль была единственным, что делало его реальным. «Они готовы. Я готов. Занавес.»

Майк стоял в двух метрах от столика Марка и Лео, его тело было неподвижным, как статуя, залитое холодным синим светом прожектора, который выхватывал его из полумрака столовой, превращённой в театральную сцену. Его ноги, всё ещё липкие от грязи линолеума, казались прикованными к полу, его руки висели вдоль тела, пальцы, покрытые засохшей кровью и потом, слегка дрожали, как будто они были единственной частью его, всё ещё пытающейся сопротивляться. Его лицо было маской, лишённой эмоций, его глаза, покрасневшие и пустые, смотрели куда-то сквозь Марка и Лео, сквозь их стол, сквозь этот мир, который стал гиперреалистичным только для того, чтобы сделать его боль осязаемой. Запах прогорклого масла, кислой капусты и хлорки висел в воздухе, густой и едкий, как будто система намеренно усилила его, чтобы он чувствовал каждую молекулу. Его дыхание было медленным, тяжёлым, каждый вдох был как попытка проглотить стекло, каждый выдох — как облако пара, растворяющееся в холодном воздухе. «Я знаю, что будет дальше. Я знаю каждое слово. Я знаю каждый удар.»

Марк, сидящий за столом, был воплощением ленивого превосходства. Его тело, расслабленное, почти небрежное, откинулось на спинку стула, одна рука лежала на столе, пальцы лениво постукивали по его металлической поверхности, создавая тихий, ритмичный звук, как метроном, отсчитывающий последние секунды перед началом. Его другая рука была скрещена на груди, рукав его клетчатой рубашки был закатан до локтя, обнажая жилистую руку, которая казалась слишком длинной, слишком угловатой, как будто её текстура была слегка растянута. Его лицо, освещённое агрессивным красным лучом света, было как маска хищника: скулы, резкие и острые, отбрасывали тени, которые делали его щеки впалыми, его глаза, блестящие, как стекло, сверкали, отражая свет, а его ухмылка — широкая, почти карикатурная — обнажала зубы, которые на мгновение показались слишком острыми, слишком длинными, как у зверя, запрограммированного для охоты. Он не смотрел на Майка, его взгляд был устремлён куда-то в сторону, на поднос с нетронутой едой — пластиковыми кусками картофельного пюре и серым мясом, от которого поднимался зацикленный пар, — как будто Майк был не достоин его внимания. «Он ждёт. Он всегда ждёт. Это его сцена.»

Лео, сидящий рядом, был неподвижным, как скала. Его массивная фигура, сгорбленная над столом, казалась слишком большой для стула, его плечи, широкие и квадратные, отбрасывали длинную тень, которая тянулась через пол, как чёрная река, текущая к Майку. Его руки, сложенные перед ним, были как два молота, готовые к работе, его пальцы, толстые и короткие, сжимали края подноса, но он не ел. Его взгляд был прикован к еде, к её пластиковой поверхности, к стакану с газировкой, в которой не поднимались пузырьки, как будто он был запрограммирован только для ожидания команды. Его лицо, частично скрытое тенью, было лишено выражения, его глаза были тусклыми, как у машины, которая ещё не включена. Он был инструментом, тенью Марка, его молчаливая угроза делала воздух ещё тяжелее, ещё гуще. «Он не смотрит. Он не двигается. Но он готов. Он всегда готов.»

Тишина, глубокая и звенящая, опустилась на столовую, как занавес перед последним актом. Шёпот массовки, приглушённый гул их зацикленных анимаций — смеха, бормотания, стука посуды — смолк, как будто кто-то выключил звук. Даже чавкающий звук шагов Майка, который сопровождал его шествие, исчез, оставив только тишину, такую плотную, что она казалась материальной, как вода, заполняющая его уши. Луч света, синий и холодный, сужался вокруг Майка, его края были резкими, как лезвие, вырезающее его из мира. Красный луч, освещающий Марка и Лео, был ярким, почти ослепляющим, его свет отражался от металлического стола, от их глаз, от их ухмылок, создавая блики, которые танцевали, как искры. Майк стоял, его тело было неподвижным, его разум — пустым, как экран, на котором закончилась загрузка. Он знал, что будет дальше. Он знал каждое слово, каждую паузу, каждый жест. Он слышал их в своей голове за секунду до того, как они прозвучат. «Это код. Это строка. Это триггер. И я не могу его остановить.»

Марк медленно поднял голову, его движение было плавным, почти театральным, как будто он репетировал этот момент тысячу раз. Его глаза, блестящие и острые, скользнули по Майку, с ног до головы, как будто он оценивал добычу, как будто он наслаждался её беспомощностью. Его ухмылка стала шире, её края растянулись, как будто текстура его лица была слегка искажена, зубы на мгновение вспыхнули красным, отражая свет прожектора, как будто в них был запрограммирован отблеск системы. Он наклонил голову чуть влево, его шея издала тихий хруст, как будто суставы были не совсем человеческими, как будто они были частью механизма, который только что включился. Его пальцы перестали постукивать по столу, их движение замерло, и тишина стала ещё глубже, ещё тяжелее, как будто воздух сгустился, готовясь к удару. Майк смотрел на него, но не в глаза — его взгляд был расфокусирован, устремлён куда-то сквозь Марка, сквозь стол, сквозь этот мир. Он не двигался, не дышал, не думал. Он был пуст, как оболочка, ждущая команды. «Он сейчас скажет. Я знаю, что он скажет. Это всегда одно и то же.»

Пауза тянулась, как вечность. Марк не торопился. Он наслаждался этим моментом, этим мгновением абсолютной власти, когда весь мир — свет, звук, время — был подчинён его воле. Его губы, слегка приоткрытые, замерли, как будто он растягивал ожидание, как будто он хотел, чтобы Майк почувствовал каждый миллиметр этой тишины, каждый её грамм, давящий на его грудь. Его глаза сузились, их блеск стал острее, как иглы, вонзающиеся в кожу. Он медленно откинулся на спинку стула ещё дальше, его тело было расслабленным, но в этой расслабленности была угроза, как у хищника, который знает, что добыча никуда не денется. Его пальцы, лежащие на столе, слегка шевельнулись, как будто он проверял, всё ли ещё под контролем. Тишина была невыносимой, она звенела в ушах Майка, как высоковольтный провод, она давила на его череп, на его лёгкие, на его сердце. «Скажи уже. Запусти свой скрипт. Я знаю, что будет дальше.»

И затем Марк заговорил.

— Потерялся, Майки? Или пришёл за своей порцией?

Его голос был низким, тягучим, как сироп, пропитанным смесью насмешки, фальшивого участия и неприкрытой угрозы. Каждое слово было выверенным, как строка кода, произнесённая с идеальной интонацией, с идеальной паузой между «Майки» и «порцией». Его ухмылка не дрогнула, его глаза не отрывались от Майка, но в них не было ничего человеческого — только холодный, запрограммированный блеск, как у NPC, выполняющего свою роль. Слова повисли в воздухе, их звук был оглушительно громким в вакуумной тишине, они эхом отдавались в голове Майка, как будто они были не просто сказаны, а записаны прямо в его код. Это была команда, пароль, триггер, который запускал следующий скрипт. Майк знал, что сейчас его тело снова перестанет ему принадлежать. Он знал, что сейчас начнётся боль. «Вот оно. Строка выполнена. Скрипт активирован.»

Лео, сидящий рядом, не шевельнулся. Его массивная фигура оставалась неподвижной, его взгляд был всё ещё прикован к подносу, к его пластиковой еде, к стакану с неподвижной газировкой. Но Майк чувствовал его присутствие, его готовность, как будто он был машиной, которая ждала сигнала, чтобы включиться. Тишина, наступившая после слов Марка, была тяжёлой, как свинец, она длилась несколько секунд, но казалась вечностью. Луч света, синий и холодный, сужался вокруг Майка, его края были резкими, как лезвие, вырезающее его из мира. Красный луч, освещающий Марка и Лео, был ярким, его блики танцевали на металлическом столе, на их глазах, на их ухмылках. Майк стоял, его лицо было маской, его тело — пустой оболочкой. Он не ответил. Он не мог ответить. Его «колесо диалога» было серым, неактивным, все варианты были заблокированы. Он был зрителем в своей собственной сцене, и занавес уже начал опускаться. «Они готовы. Я готов. Боль неизбежна.»

Майк стоял перед столиком Марка и Лео, его тело было неподвижным, как манекен, вырезанный из холодного синего света прожектора, который сужался вокруг него, как лезвие, отсекающее его от мира. Его ноги, всё ещё липкие от грязи линолеума, казались вросшими в пол, его руки висели вдоль тела, пальцы, покрытые засохшей кровью и потом, были сжаты в кулаки, но без силы, без воли. Его лицо было маской, лишённой эмоций, его глаза, покрасневшие и пустые, смотрели куда-то сквозь Марка, сквозь его ухмылку, сквозь этот театр, который система выстроила только для него. Запах прогорклого масла, кислой капусты и хлорки был густым, почти осязаемым, как будто воздух был пропитан ядом, который Майк вдыхал с каждым медленным, тяжёлым вдохом. Его сердце билось ровно, как метроном, его дыхание было спокойным, как будто он был не жертвой, а учёным, наблюдающим за неизбежным результатом эксперимента. Марк только что произнёс свою фразу — «Потерялся, Майки? Или пришёл за своей порцией?» — и её слова всё ещё висели в воздухе, как строка кода, активировавшая скрипт. Тишина, глубокая и звенящая, заполнила столовую, как вода, заливающая тонущий корабль. «Это началось. Финальный акт. Я знаю, что будет дальше.»

Марк, сидящий за столом, медленно поднял голову, его движение было плавным, театральным, как у актёра, знающего, что все взгляды прикованы к нему. Его ухмылка, широкая и острая, как лезвие, осталась неподвижной, но его глаза, блестящие, как стекло, вспыхнули красным отблеском прожектора, как будто в них на мгновение загорелся системный код. Он лениво откинулся на спинку стула, его тело было расслабленным, но в этой расслабленности была угроза, как у хищника, который знает, что добыча никуда не денется. Его рука, лежащая на столе, медленно сжалась в кулак, костяшки побелели, кожа натянулась, обнажая тонкие вены, которые пульсировали, как провода под напряжением. Его другая рука, скрещённая на груди, шевельнулась, пальцы разжались, как будто он проверял, всё ли ещё под контролем. Его шея слегка повернулась, издав тихий хруст, как будто суставы были не совсем человеческими, как будто они были частью механизма, который только что включился. «Он готовится. Он всегда готовится. Это его сцена.»

Лео, сидящий рядом, был неподвижным, как скала. Его массивная фигура, сгорбленная над столом, отбрасывала длинную тень, которая тянулась через пол, как чёрная река, текущая к Майку. Его руки, сложенные перед ним, сжимали края подноса с нетронутой едой — пластиковым куском мяса и серым картофельным пюре, от которого поднимался зацикленный пар. Его взгляд был прикован к подносу, к стакану с газировкой, в которой не поднимались пузырьки, как будто он был запрограммирован только для ожидания. Его лицо, частично скрытое тенью, было лишено выражения, его глаза были тусклыми, как у машины, ждущей команды. Он был инструментом, тенью Марка, его молчаливая угроза делала воздух ещё тяжелее, ещё гуще. «Он не двигается. Он ждёт. Но он часть этого. Он всегда часть этого.»

И затем Марк начал вставать. Его движение было медленным, грациозным, как у танцора, исполняющего ритуал. Его стул скрипнул, звук был низким, протяжным, как нота, которая разорвала тишину. Его тело разворачивалось, как механизм, его плечи расправились, его грудь поднялась, как будто он вдыхал весь воздух в столовой, забирая его у Майка. Его ухмылка не дрогнула, её края были резкими, как будто вырезаны ножом, её зубы блестели под красным светом, слишком острые, слишком идеальные. Его глаза, узкие и блестящие, были прикованы к Майку, но в них не было ничего человеческого — только холодный, запрограммированный блеск, как у NPC, выполняющего свою роль.

Он сделал шаг вперёд, его кроссовки коснулись линолеума с тихим, чавкающим звуком, как будто пол всё ещё был липким, несмотря на гиперреалистичность мира. Его правая рука, сжатая в кулак, начала подниматься, её движение было медленным, почти гипнотическим, как будто время растянулось, чтобы Майк мог рассмотреть каждую деталь. «Геометрия боли. Идеальная траектория. Я вижу её.»

Время замедлилось до предела, как будто мир был снят на камеру, работающую со скоростью тысячи кадров в секунду. Майк смотрел на кулак Марка, его зрение было обострено, как микроскоп, выхватывающий каждую деталь. Он видел, как кожа на костяшках натянулась, побелела, как будто готова была лопнуть, он видел тонкий шрам, пересекающий вторую костяшку, его края были неровными, как будто он был нанесён чем-то тупым. Он видел грязь под ногтем большого пальца, чёрную и липкую, как будто Марк копался в земле. Он видел волоски на тыльной стороне ладони, их светлый пушок дрожал в потоке воздуха, рассекаемого движением. Он видел вены, вздувшиеся под кожей, их синий цвет был ярким, почти неестественным под красным светом прожектора. Кулак двигался, его траектория была идеальной, как парабола, рассчитанная с математической точностью. Майк видел, как воздух перед кулаком дрожит, как будто он был жидкостью, расходящейся волнами. «Идеальная сила. Идеальный угол. Я вижу всё.»

Звук исчез. Шёпот массовки, скрип стула, чавканье линолеума — всё растворилось в низкочастотном гуле, который был как звук летящего снаряда, нарастающий, но никогда не достигающий пика. Сердцебиение Майка было ровным, спокойным, каждый удар был как метка времени, отсчитывающая последние мгновения. Его дыхание было медленным, почти незаметным, как будто он экономил воздух, как будто он знал, что скоро он ему не понадобится. Его глаза, широко раскрытые, были прикованы к кулаку, но в них не было страха, не было паники, только холодное, отстранённое любопытство, как у учёного, наблюдающего за неизбежным результатом. Он видел, как кулак приближается, его тень падает на его лицо, закрывая свет прожектора, как занавес. Он видел, как в глазах Марка, отражённых в его собственных, вспыхивает красный огонёк, как будто система подтверждает выполнение команды. «Я видел это раньше. Зелёные строки в книге. Застывшая капля. Вмятина на шкафчике. Это всё один код. Один цикл.»

Кулак был теперь в сантиметрах от его лица. Майк видел каждую пору на коже, каждую трещинку, каждое напряжённое сухожилие. Он видел, как свет преломляется в волосках, как тень кулака становится чётче, как его края сливаются с его кожей. Его разум, пустой и холодный, складывал все части головоломки в единую картину: коридор, который тянул его назад, голоса в белом шуме, пустота, столовая, восковые фигуры, липкий пол. Это был не мир, а программа, и он был её ошибкой, её глитчем, который она исправляла снова и снова. Он знал, что этот удар — не конец, а просто точка в цикле, после которой будет звонок, коридор, столовая, и всё начнётся заново. Он знал, что завтра он увидит этот кулак снова, его траекторию, его силу, его боль. «Геометрия боли. Идеальная траектория. Идеальная сила. Идеальное повторение. Завтра я увижу это снова.»

Кулак был теперь в миллиметре от его лица, его тень закрыла всё, его движение было как взрыв, замедленный до бесконечности. Майк смотрел, его глаза были открыты, его взгляд был ясным, его разум — пустым. Он видел, как кулак заполняет всё его поле зрения, как его костяшки становятся миром, как его кожа, его вены, его грязь становятся вселенной. Он не закрыл глаза. Он не отвернулся. Он смотрел, как будто это был не удар, а картина, которую он должен запомнить. Он видел, как кулак приближается, его края сливаются с его кожей, его тень становится его лицом, его сила становится его болью. Он знал, что это конец цикла. Он знал, что это начало следующего. Он знал, что это неизбежно. И в этом знании, в этом застывшем мгновении, он был готов. Кулак был теперь так близко, что Майк мог почувствовать тепло его кожи, его движение, его силу. Он видел, как свет гаснет, как тень становится всем, как мир сжимается в одну точку, в одно мгновение, в один удар. «Завтра. Снова.»