Против всех (джен)

Луис мучился. Слова "цефтриаксон" и "доксициклин" за последние две недели он слышал чаще, чем "дебет" и "кредит". Нейссера Луис считал своим личным врагом. При каждом акте мочеиспускания, который доставлял ему нестерпимую режущую боль, он проклинал немецкого врача, первооткрывателя гонококка. "Нейссер, будь ты проклят!!!" — со слезами на глазах сокрушался Луис. "Проклинать надо не меня, — с врачебного Парнаса ласково, как бы с издёвкой отвечал Нейссер изнывающему от боли пациенту, — проклинать надо свой распутный образ жизни". И действительно, modus vivendi Луиса не отличался особой целомудренностью. В узких кругах городской богемы он был известен под прозвищем "Луи́с Мудищев". Известно, за какую "заслугу" наградили таким именем благородного отпрыска далеко не благородные дамы. Но это не умаляло других его заслуг. Джек в свободное от перегонки браги время писал стихи, и если бы узнал о недуге Луиса, то непременно выдал бы какой-нибудь перл:

Бранил Гомера, Феокрита,

Зато читал Адама Смита

И был глубокий эконом.

Но часто забывал он про гандон,

За что страдает до сих пор.

По утрам "заслуга" истекала гноем, чесалась и кололась. Луис не знал, кого проклинать, кроме Хару, особу, имевшую в "Черритоне" репутацию бляди.

— Сегодня вечером.

— Нас никто не заметит?

— Хозяева будут спать.

— Яник, я боюсь.

— Не волнуйся, о нас никто не узнает.

Луис сидел в дальнем углу английского сада и наблюдал за развернувшейся сценой из кустов. Плотник Ян совсем недавно устроился на работу в поместье Огумы Корвалана. Ян зарекомендовал себя как непревзойдённого мастера плотницкого дела. Он занимался реставрацией мебели для Государственного Эрмитажа и восстановлением усадьбы "Хмелита" А.С. Грибоедова, пострадавшей во время последней войны. Огума не мог упустить шанс и предложил Яну работу в поместье за хорошее жалование. За четырнадцать февральских дней Ян успел отремонтировать всю мебель в столовой, лестницу в библиотеке, японскую садовую лестницу и заменить прогнивший пол в винном погребке. Осталось самое сложное задание: ремонт стола в кабинете Огуми. Но случилось непредвиденное — Ян влюбился в служанку, альпаку Валентину. Они сидели в дальнем углу английского сада и договаривались о свидании.

— Я получил место. Теперь мы будем видеться чаще.

"Как же он похож на Пину" — думал Луис.

— Скажи, Валентина, ты стесняешься меня?

— Я стесняюсь своей любви.

— Тебе нечего стесняться. Никто никогда не помешает нашему счастью.

— Скажи, скажи это прямо сейчас!

— Всему своё время.

— Я настаиваю, Яник, я не могу больше ждать!

— Потерпи. Видишь вон ту беседку?

— Да.

— Встретимся здесь на закате, когда хозяева и остальные будут ужинать.

Луис завидовал Яну, потому что тот любил Валентину. "А что такое любовь? Я никогда не любил по-настоящему. А Хару? Это была не любовь, так, половая недоимка. Она меня даже не любила. А есть ли настоящая любовь?"

— Ζωή μου, σᾶς ἀγαπῶ.

— Яник, что это значит?

— Вечером, вечером...

"А в любви Ян изъясняется лучше Пины". Луис слышал это выражение, но забыл, как оно переводится. Попытки вспомнить уроки греческого языка вызвали лишь острую боль в районе "достоинства". "Проклятое житьё, да долго ль мне с ним маяться!"

— Счастливые часов не наблюдают.

От неожиданного появления служанки Луис споткнулся, потерял равновесие и упал в ровно остриженные кусты. Услышав шорох, любовники поспешили уйти. Они боялись, что их заметят.

— Вы не ушиблись?

— Эх, такая рыбка сорвалась! — сокрушался Луис.

— Вы тоже наблюдали за нашими голубками? — не без любопытства спросила служанка.

— Нет, я... да что скрывать! А вы давно здесь?

— Уже минуты три стою.

Служанка присела рядом и спросила у Луиса голосом, полным женского любопытства:

— Правда, Яник — душка?

— Не знаю, — ответил Луис, — знаю только то, что он изъясняется в любви также виртуозно, как ремонтирует мебель.

— Яник тот ещё выдумщик. Нет бы прийти к девушке, взять её за ручку, подойти поближе, посмотреть в глаза и сказать: "Я люблю тебя!", а затем страстно поцеловать!

— Это в теории, а на практике выходит так, что женщины любят, когда мужчины оттягивают вожделенный момент, тянут до последнего, дрязнят их, а потом, когда напряжение достигает пика, наступает кульминация, — Луис закинул ногу на ногу, — хотя вы знаете это лучше меня, не так ли?

— Признаться, господин Луис, я не опытна в делах амурных, я никогда не влюблялась.

— Признаться, я тоже.

— Не может быть! Вы так здраво и правдиво рассуждали о любви...

— Мой опыт нельзя назвать настоящей любовью, так, мимолётная влюблённость, не более. Все лишь минутное помутнение рассудка...

— Что вы хотите сказать, господин?

— Я хочу сказать, что вовсе не верю в настоящую любовь.

— Помилуйте, господин, совсем не верите?

— Совсем.

— Ну а как же семейное счастье, ведь оно строиться на любви?

— Все семьи счастливы одинаково. Брак — предприятие чисто коммерческое. Никаких чувств, только строгий расчёт. — Луис приблизился к служанке — Хотите скажу по секрету, во сколько одному банкиру обошлась помолвка с его дочерью? Двадцать миллионов.

— Господин, простите за дерзость, но вы женились на мешке с деньгами.

— И это правда. Тем паче невесту выбирал не я, а отец. Когда представилась возможность породниться с самым крупным банкиром страны...

— Точнее с его миллионами.

— Не забывайтесь! Так вот, когда есть возможность, самое главное — не упустить её. Так говорит господин Корвалан.

— Из всего сказанного можно сделать вывод, что вы не любите свою супругу.

— Она пока мне не супруга, свадьба состоится совсем скоро. Да, вы правы, я не люблю её.

— Простите за дерзость, господин, но зачем ваш отец, господин Корвалан, обрекает вас на несчастную жизнь?

— Думаете, я несчастен? Нет, вы заблуждаетесь. Ведь от чего обычно несчастны? Оттого, что в жизни нет цели. А если цели нет, спрашиватся, что делать? Вот у семьи Корваланов есть цель — стремиться умножать и сохранять богатство фирмы, быть в авангарде всегда и везде, быть лучше конкурентов, это говорю я вам, наследник конгломерата!

— Простите, господин, но ведь не в деньгах счастье.

Луис задумался. Он не знал, что ответить.

— И бедняк может быть счастлив. — вспомнил Луис Антона Палыча.

— Да, и бедняк.

С востока подул холодный ветерок. Он нёс грозовые тучи. Луис почесал правую ногу.

— Как же, господин, у вас может чесаться нога, она же железная?

— Фантомные боли...

В городе уже шёл дождь. Туча до поместья не дошла. Вдали слышались громовые раскаты.

— Наверное, я зря затеяла этот разговор, — начала оправдываться служанка. — В любом случае со следующей недели я больше у вас не работаю. За меня будет работать Валентина. Я попрошу, чтобы кто-нибудь из старших присмотрел за ней.

Она встала, поправила платье и направилась к выходу, но остановилась и неожиданно повернулась к Луису:

— Наши пути больше не пересекутся. Я желаю вам найти своё счастье, иначе жизнь будет казаться бессмысленной.

Она развернулась и убежала.

"Зачем я затеял весь этот разговор? Или она послана самой судьбой?"

Луис ещё долго сидел на скамеечке в английском саду. Он долго и упорно размышлял над сегодняшним разговором.

* * *

Сегодня Рольф пришёл пораньше. Он заперся у себя в кабинете и сказал секретарю никого не впускать. Предстояла большая работа. "Сейчас надо определиться с версиями и сопоставить имеющиеся улики." — думал сыщик. За окном моросил дождь. Рольф любил это время года. Весна — время перемен, когда природа восстаёт из снежного оцепенения, разминает затёкшие конечности, скрепит суставами, когда нарушается сам покой. Всё приходит в движение. Всё возрождается. Весна — это победа над смертью. В такие дождливые дни Эрвин с женой Мартой и сыном Армином прогуливался по аллеям старого сада. В воздухе пахло свежестью, высокие хвои источали сильный смоляной запах. Эрвин подходил к ели, снимал перчатку и пальцем подбирал смоляной шарик. Смола такая липкая и приставучая, ничем не отмоешься, но руки после неё пахнут хвойным лесом. Дождик приятно барабанил по куполу зонта. Марта ходила между деревьев и на лужайках искала подснежники, первые предвестники наступающей весны. У ручья, потоки воды которого двинули лёд, стоял Армин, он запускал бумажный кораблик. Поток подхватывал его и стремительно нёс через пороги и льдинки. Эрвин наблюдал за корабликом, в такие моменты у него в голове играла музыка, увертюра из "Тангейзера" Рихарда Вагнера. Ручеёк в сознании Эрвина превращался в величественную реку, безудержную стихию, которая не видит преграды ни в чём. Свободная и могущественная, непредсказуемая и кипучая, река олицетворяла собою жизнь. Но вот кораблик утонул. Арвин вырос. Марта умерла. Рольф гулял в саду один. Посде смерти жены он ещё больше погрузился в работу. Жизнь с каждым днём теряла смысл, приближая Эрвина к неминуему концу. Он чувствовал себя бумажным корабликом: поток жизни несёт его неизвестно куда, попутно размывая бумажные стенки и наполняя лодочку ледяной водой смерти.

Рольф изучал результаты баллистической экспертизы и заключения судмедэкспертов. Оказалось, что пули, извлечённые из тел практикантки и архивариуса, а также из стены комнаты 42, идентичны. Их убили из одного оружия. Пуля, убившая вахтёршу, была идентична пулям из стены комнаты 41. В револьвере койота нашли две гильзы, пуль не обнаружили. Анализ крови с клочка ткани, найденного на желобке водостока, показал наличие бета-агглютинина, что соответствует II (A) группе крови. Все погибшие были убиты в одно время, что говорит о стремительности действия. Рольф внимательно перечитал заключения. Он не понимал трёх вещей: во-первых, как пули из стены комнаты 41 могут быть идентичны пули вахтёрши, во-вторых, чьи очки и клочок одежды нашли полицейские, в-третьих, куда пропал журнал учёта посетителей. "Получается, что между комнатами 41 и 42 произошла перестрелка, кто-то убил налётчика, завладел оружием и открыл беглый огонь по ничего не подозревающему бандиту. Хорошо. Но почему нужно было выбираться через окно 41-й, а не 42-й комнаты? Кстати, девочка-то метко стреляет, она попала по налётчику дважды." Рольф просмотрел приложения к заключениям. На фотографии окно комнаты 41 расположено на стороне парадного входа. Это навело его на определённые мысли.

После обеда Рольф заказал в хранилище вещественных доказательств все улики, собранные по этому запутанному делу.

№ 1: топор, которым убили налётчика. "Обычный топор с пожарного щита. Ничего интересного".

№ 2: круглые очки в бакелитовой оправе, найдены в кустах. "Такие носил ещё мой учитель географии".

№ 3: окровавленный клочок ткани. "Из такой ткани шьют рубашки. Наверное, этот клочок с рукава".

№ 4: дамский револьвер на шесть патронов калибра .22. "В умелых руках — грозное оружие".

№ 5: пломбиратор, набор шайб и стальная проволока. "Таким пломбиратором запечатывают двери".

№ 6: пломба с кусками проволоки от комнаты 42.

Последняя улика заинтересовала Рольфа. Он аккуратно взял пломбу пинцетом и осмотрел концы проволоки. "Проволока перекушена. Это странно. Обычно ломают пломбу. Педантичные налётчики". Рольф осмотрел пломбу. На ней пломбиратором оттеснена дата пломбирования, 10.01. Рольф вызвал секретаря.

— Принесите, пожалуйста, журналы пломбирований помещений для хранения особо важных документов за текущий и прошлый год.

Через пятнадцать минут журналы были на столе директора. Рольф листал журнал за текущий год. Он искал дату пломбирования помещения №42. Комнату 42 пломбировали, а значит, посещали последний раз 10.01 для доукомплектации документами. Оттиск на пломбе был идентичен написанному. Рольф имел привычку все дела доводить до конца. Он взял пломбиратор, положил в него одну свинцовую шайбу и сделал оттиск. На шайбе появились цифры: 10.01.

— Ничего не понимаю, — сказал сам себе Рольф, — если архивариус, согласно теории комиссара Аррениуса, уже была в помещении и работала там, почему она не заменила оттиск пломбиратора на 14.03, то есть дату налёта?

Рольф закурил, отдёрнул штору и открыл окно. Дождь кончился. Из окна повеяло прохладной весенней свежестью. Он ходил по кабинету, погрузившись в размышления, но к определённым выводам так и не пришёл. "Вопросы, вопросы, сплошные вопросы, а ответов нет".

Часы пробили пять.

— Пожалуй, на сегодня пора заканчивать.

* * *

Отец оставил в наследство Огуме огромную компанию, двести миллионов и наставление сохранить и приумножить имеющийся капитал. Огума исполнил волю отца. За двадцать пять лет он создал крупнейший в стране конгломерат, прибыль компании увеличил в пять раз. Постоянство и дисциплина — залог успеха. Огума жил согласно этой формуле много лет. В быту не было ничего лишнего: стол, кресло, жалюзи на окнах, шкаф, с полок которого смотрят корешки нужных книг и больше ничего. Воспитанный в строгой пуританской морали, Огума умел обращаться с деньгами. Он учитывал даже самые ничтожные расходы. Его настольной книгой была книга бухгалтерская.

Сегодня Огума ужинал с Луисом в загородном поместье. Как было принято на таких вечерах они общались на темы исключительно деловые. В этот вечер Луис казался рассеянным. Огума не мог не заметить рассеянность Луиса.

— К чему всё это?

— Ты должен знать, как идут дела в мире финансов.

— Я вижу тебя один раз в неделю, и во время ужина ты постоянно говоришь одно и тоже, одно и тоже, одно и тоже...Уже голова болит от процентов, бирж и финансов. А может быть мне всё равно, сколько стали в этом квартале произвёл Крупп или сколько зерна продала, например, Болгария. Ведь это ничего не значит. Я никогда не говорил с тобой как отец с сыном. — Луис запнулся.

— Продолжай.

— Я хочу слышать отца, а не статистический ежегодник народного хозяйства.

Огума снял пенсне. За окном шёл дождь. Проклятая погода.

— Я по-другому не умею. Когда мы с тобой сидим и ужинаем вместе, я вспоминаю субботние вечера со своим отцом. Он говорил мне тоже самое. Утром я уезжал в пансион и не видел его до следующей субботы, затем всё повторялось.

Луис молчал. Огума продолжил:

— Я пообещал самому себе, что когда я стану отцом, то никогда-никогда не отдам детей в школу-пансион, что видится с ними я буду чаще, чем один раз в неделю, что я не буду заводить с наследниками разговоры о бизнесе. Как видишь, я не исполнил ни одного пункта.

Огума замолчал. Луис не знал, что ответить. Первый раз за двадцать лет Луис услышал слова, идущие не из разума, но из сердца.

— Почему ты нарушил своё обещание? — неуверенно спросил Луис.

— Я понял, что это бесполезно. Отец моего отца поступил также, мой отец поступил так со мной, я же поступаю так с тобой. Все мы сироты, не знавшие родительского тепла. В нас с детства воспитывали функцию. Видишь ли, мы подготовлены только к одному: исполнять эту функцию, отказавшись от всего.

— Ты подобен Альбериху — отказался от всего ради проклятого кольца.

— Какое интересное сравнение. Тебя не отпускает театр...

— Ты даже не пришёл ни на один мой спектакль!

— Я никогда не сомневался в тебе. Но вернёмся с Нибелунгам. Почему Альберих украл Золото Рейна, отказался от любви и наслаждений и что он получил взамен? Взамен он получил безграничную власть над миром. А безгранично царствуя над миром, наслаждение можно купить.

— Любовь купить нельзя.

— Верно, но этого и не требуется. В мире, где всё можно купить и продать, любовь выглядит атавизмом, то есть неуместно и смешно. Любовь — чувство высокое, это не эрос, от которого, кстати, страдаешь и ты...

— Папа!

— И про это я тоже знаю. Так вот, любовь — чувство высокое, но массы в своей основе живут инстинктами. В нашем обществе с каждым годом всё больше и больше становится главенствующим идеал жизни аскариды: еда, секс, борьба за место под солнцем, точнее за место в кишке. Где здесь спряталась любовь? Ответ: её нет. "Да и цена, пожалуй, не так велика" — говорил Альберих, не так ли?

Луис молчал, он смотрел отрешённо в сторону.

— Альберих, выковав "проклятое" кольцо и завладев миром, стал равен богам, нет, он и стал богом. А богам подвластно всё. Когда я ещё только влился в дело отца, я работал мелким клерком в конторе, бухгалтером, сводил дебет и кредит. Через месяц работы отец вызвал меня в свой кабинет.

— Огума, подойди ближе, — сказал он мне. — как честному и усердному работнику тебе полагается зарплата, я лично буду тебе платить каждое двадцать пятое число месяца.

Мой первый месяц в качестве работника, моя первая зарплата. Отец написал на чеке "15000" и начал отрывать бланк от корешка книжки. В этот миг в голове я невольно произнёс: "приимите, ядите, сие есть Тело Мое, пийте от нея вси, сия бо есть Кровь Моя, Новаго Завета". Я поразился самому себе. Откуда шли эти слова? Я выбежал и конторы на главную улицу и разорвал чек. Прошло время, и я понял, я всё понял. В сущности, Луис, мы апостолы новой религии, это мы определяем, куда вести паству, чего ей желать, что любить и ненавидеть. А деньги? Деньги — кровь и плоть финансового бога. Нет ничего вожделенней для обывателя, чем получить зарплату, и вот ты уже причастен к святым таинам экономики. Добро пожаловать в новый завет, в прекрасный мир будущего. Ну разве не чудесно?

Только теперь, когда карты вскрыты, Луис понял, какая его ждёт судьба. Судьба жреца у тофета. Сверкнула молния. Началась гроза.

Завтра Огума улетает в Европу.

* * *

Рольф вернулся домой поздно. Кроме расследования директор занимался вопросами организации службы наружного наблюдения за чёрным рынком. Уже стемнело. Несмотря на наступившую весну, темнело рано, как зимой. Сумрак угнетал его, Рольфу не хватало солнечного света.

Рольф снял форменное пальто и повесил его на вешалку сушиться. На кухне сидел Армин. Он разбирал какую-то шахматную партию. Мама подарила Армину шахматы на десятилетие. С тех пор прошло десять лет. Армин играл шахматы достаточно хорошо, чего нельзя сказать об Эрвине. Отец в шахматы играл плохо, но с интересом слушал сына, который часто рассказывал папе об интересных партиях и казусах из жизни шахматных корифеев.

Эрвин смотрел на Армина.

— "А ведь той практикантке было двадцать, как и Армину. Смерть страшна, но естественна. Естественно хоронить родственников, страшно и грустно расставаться со своими родителями, но не дай Бог родителям хоронить своих детей".

— Папа, — Армин посмотрел на часы, висевшие над столом, — сейчас начнётся балет.

— Да-да, я знаю.

Эрвину хотелось посидеть с сыном. Мысль о том, что он потеряет сына, бросала Эрвина в дрожь.

Часы показывали девять. Из зала доносилась плавная музыка Чайковского, pas de deux первого акта.

Армин учился на втором курсе физико-математического факультета. Он был полной противоположностью отца. Открытый и жизнерадостный, он излучал жизнелюбие. Несмотря на свой медлительный темперамент, который он успешно маскировал остроумием и академической греблей, Армин был душой компании. Как лучшему шахматисту факультета ему предлагали председательство в студенческом шахматном клубе, но Армин не чувствовал в себе ни задатки лидера, ни задатки канцелярского служащего: он играл в шахматы, потому что ему нравилось играть.

Армин тихонько засмеялся.

— У меня что-то на лице? — спросил отец

— Да нет, — ответил Армин, — помнишь, я тебе рассказывал про греческого гроссмейстера Пападопулоса?

— Помню.

— Так вот, играли мы позавчера всем клубом в Жардин де Серфе с Пападопулосом. За час грек выиграл пять партий. Пришла моя очередь. Я, конечно, играю хорошо, но до Пападопулоса мне как до Луны. Я попросил разрешения у него играть вдвоём. Сели играть я, он и Карл, ты знаешь его. Мы играли около часа, тут Карл предложил походить слоном. Только он занёс руку над фигурой, как какой-то волк схватил его за запястье и сказал, что так ходить опасно, лучше изменить тактику, и ушёл. Через пару ходов мы поставили Пападопулосу мат! Я уже было хотел догнать и поздравить нашего спасителя, а он убежал. Сумасшедший, что-ли?

— Может, он и нормальный, просто играет хорошо.

— Чересчур хорошо, ты бы видел его глаза: взгляд отрешённый, как будто сквозь доску смотрит.

— Всякие бывают. Говорят, что все гении сумасшедшие. Знаешь, Арми, все мы немножко "того", кто-то в большей степени, кто-то в меньшей.

— Но есть же нормальные? — усомнился Армин.

— Конечно есть, но нормальность — другая сторона безумия. Быть абсолютно нормальным тоже самое, что быть безумцем. Кант, например, в одно и то же время выходил на вечернюю прогулку в течение тридцати лет. Горожане по нему сверяли часы.

— Софистика, папа, софистика, — парировал Армин, — папа, ну разве ты не понимаешь, что нормальность — величина чисто статистическая. Быть нормальным — это значит быть как все, как большинство. Кант не был "как все". И Ван Гог не был "как все". А знаешь, в чём разница между Кантом и Ван Гогом?

— В чём же?

— В том что один использовал бритву для отсечения лишних сущностей, а второй — для отсечения ушей!

Они засмеялись.

— Но согласись, — продолжил Эрвин, — что не будь Бобби Фишер сумасшедшим, ты бы сейчас не читал его книжку про шахматы.

— Папа, это не Фишер, а учебник Ландау по гидродинамике.

Эрвин никогда не любил математику в школе. Физика казалась ему усложнённой до невозможности математикой. По иронии судьбы официально IV управление называлось "управлением статистики", а Эрвин, имеющей к точным наукам врождённую идиосинкразию, не имел представления ни о распределении Гаусса, ни о моде, ни о медиане, ни о статистике как о науке в целом.

За окном совсем стемнело. Появились звёзды. Балет закончился. Армин оставил шахматы, он читал Ландау. Эрвин допивал вторую кружку чая. Он думал о расследовании. При изобилии фактов и вещественных доказательств пазл не складывался. Ничто не могло указать на преступников. Взгляд Эрвина упал на доску. Он никогда не видел такого странного сочетания фигур.

— А что это за позиция? — спросил Эрвин.

— А, это типичная "вилка": фигура белых пытается прорваться через две чёрные . Получается "вилка".

Рольфа осенило. Теперь все элементы преступления сошлись в единую композицию. Рольф оставил недоумевающего сына на кухне, взял десяток чистых листов и заперся у себя в кабинете.

* * *

После ужина Огума поднялся в кабинет. Он заперся и сел за стол. За последние двадцать пять лет он никогда так не был близок к краху как сейчас. В следующие две недели решится его судьба и судьба конгломерата.

Огума посмотрел во двор через жалюзи. На дворе никого. Фонари освещали пустую дорожку. Дождь закончился, появилась луна. Кто-то прошёлся по коридору. Огуми насторожился. Он знал, что это прошёл коридорный, но объявшая его тревога не давала покоя. Огума открыл ящик стола, взял пистолет, подошел к двери и приоткрыл её. В коридоре никого не было.

Внезапно зазвонил телефон.

— Вы подставили меня!!! Я же говорил вам, не нанимайте на это дело идиотов!!!

— Господин Огума, возникли обстоятельства, форс мажор, так сказать, кому-то тоже понадобились документы. — в голосе абонента чувствовалось волнение, он спешил.

— ПАПКА У ВАС?

— Нет.

Ответа не последовало. Впервые в жизни спокойный и рассудительный Огума, директор крупнейшего в стране конгломерата, почувствовал прилив сильнейшего гнева.

— Имейте в виду, что теперь с этого момента архивное дело проблема не моя, а ваша, всецело ВАША! Вы подставили СЕБЯ!

Голос с обратной стороны трубки молчал.

— Но у вас есть шанс реабилитироваться. ИЩИТЕ ПАПКУ!!!

Огума не выдержал и что есть мочи ударил кулаком по столу. Ножка не стерпела такого яростного удара и треснула. Стол перекосило.

— Надо было ремонтировать стол в первую очередь. Завтра вызову Яна. Пусть колдует.

Утром Огума проверял почту. Среди обычной корреспонденции лежал странный конверт. На нём не написано ни кому он предназначается, ни от кого отправлен. Огуми нащупал в конверте маленький цилиндрический предмет. Он разрезал конверт и вытряхнул содержимое на стол. На серебряный поднос для бумаг со звоном упала шахматная пешка.