Осколки Азкабана (гет)

Дождь за окном превратился в сплошную серую стену, за которой Лондон тонул, растворяясь. Гермиона стояла у подоконника, стиснув пальцами холодное стекло. За спиной висел тяжелый гул молчания Драко, перемешанный с прерывистым шумом его дыхания. Слова Гарри — «сильнее, видимым» — висели в воздухе, как приговор без надежды на апелляцию. Как сделать сильным человека, чья душа перемолота в пыль? Как сделать видимым того, кто жаждет лишь раствориться в темноте?

Ей нужно было уходить. Стажировка в госпитале Св. Мунго ждала не терпя. Эти часы в стерильных коридорах, среди запахов антисептиков и боли, были ее якорем в реальности, ее напоминанием о том, кем она была до: Гермиона Грейнджер, блестящая ученица, целеустремленная целительница. Теперь она чувствовала себя расщепленной. Одна нога — в мире диагнозов, зелий и протоколов. Другая — в этом затхлом, наполненном страхом и неловкостью мирке ее квартиры, где тень Азкабана пустила корни.

— У меня смена, — сказала она в тишину, не оборачиваясь. Голос звучал чужим, отстраненно-профессиональным.

— Еда в холодильнике. Лекарства на столе. Дверь…— она запнулась.

— Дверь заперта заклятиями. Никто не войдет. Никто не выйдет, — последнее прозвучало как напоминание ему — и себе. Тюрьма сменила адрес, но не исчезла.

Он не ответил. Только слышно было, как он резче втянул воздух. Она натянула мантию, ощущая каждый шов, каждую складку ткани как броню. Перед выходом рискнула бросить взгляд в его сторону. Он сидел в том же кресле, сгорбленный, руки спрятаны в рукава пижамы, словно боялся, что они выдадут его тремор. Его взгляд уставился в пустоту перед собой, но она знала — он видел не ковер. Он видел серые камни.

Смена в Св. Мунго была чередой автоматических действий. Осмотр, диагностические заклинания (зеленая дымка, проникающая сквозь кожу и ткани), рецепты, успокаивающие слова родственникам. Гермиона двигалась как хорошо отлаженный механизм, но внутри все было пусто. Мысли возвращались в квартиру на Гриммо-плэйс. К нему. К его молчанию, которое было громче крика. К его глазам, в которых читалась не просто боль, а стыд. Глубинный, разъедающий стыд, который не объяснялся лишь побоями или дементорами. Она видела такие глаза раньше. У жертв, переживших нечто… иное. Нечто, о чем не кричат, что зарывают глубоко внутрь, словно труп, отравляющий душу изнутри.

Во время перерыва она зашла в архив. Запросила медицинские карты заключенных Азкабана за последние пять лет. Официальные диагнозы были краткими и безликими: «истощение», «обморожения», «психическое расстройство вследствие длительной изоляции», «последствия воздействия дементоров». Но между строк, в описаниях неспецифических симптомов — хронические тазовые боли, непроизвольные спазмы при попытке осмотра, панические атаки при определенных звуках (скрежет металла, шаги в замкнутом пространстве), саморазрушительное поведение (попытки разодрать кожу в определенных местах) — читалась другая история. История систематического уничтожения не только духа, но и тела самыми грязными способами. Азкабан был не просто тюрьмой. Он был местом, где палачи развлекались, пользуясь абсолютной безнаказанностью. И Драко Малфой, молодой, когда-то красивый, ненавидимый многими сын опального Люциуса… Он был идеальной мишенью.

Руки Гермионы сжали папку так, что костяшки побелели. Гнев, холодный и убийственный, затмил все остальные чувства. Они сломали его не просто побоями. Они сломали его так. И теперь требовали вернуть его в этот ад. «Сильнее. Видимым.» Гарри не понимал. Никто не мог стать сильным после этого. Видимым — да, но лишь как жалкое напоминание о жестокости системы.

Она вернулась домой поздно, промокшая насквозь, смертельно уставшая. Квартира встретила ее гнетущей тишиной и… порядком. Неестественным порядком. Все было на своих местах, вымыто, вытерто до блеска. Драко сидел на том же диване, но теперь он был вымыт, волосы влажные, как будто он только что вышел из душа. Слишком тщательно вымыт. Он не смотрел на нее. Его руки лежали на коленях, пальцы переплетены так, чтобы скрыть дрожь.

— Ты… навел порядок? — спросила она, снимая мокрую мантию.

Короткий кивок. Голос, когда он заговорил, был ровным, натянутым, как струна: «Было чем занять время.»

Он все еще не смотрел на нее. Его поза была неестественно прямой, как у солдата на параде, но напряжение в плечах выдавало невыносимую нагрузку.

Она подошла, чувствуя, как усталость сменяется тревогой.

— Руку надо проверить. Шов, — это был предлог. Ей нужно было увидеть его реакцию.

Он вздрогнул едва заметно, но не отдернул руку, когда она осторожно взяла его запястье. Кожа под повязкой была горячей. Воспаление. Она стала разматывать бинт, ее движения профессионально точны. Он замер, дыхание стало поверхностным, прерывистым. Он смотрел не на рану, а куда-то в сторону, в пустоту, челюсть напряжена до хруста.

Когда бинт спал, она увидела не только воспаленные края раны. Она увидела старые шрамы. Не те, что были нанесены плетью или ножом. Это были тонкие, белесые полосы — следы от веревок? Царапины? И странные, кругловатые отметины, похожие на… ожоги от сигарет? Их было несколько, полузаживших. Они располагались на внутренней стороне предплечья, у бедер, скрытые обычно одеждой. Следы не пыток, как таковых. Следы игр. Жестоких, унизительных игр.

Он резко дернул руку, когда ее палец непроизвольно коснулся одного из таких шрамов у локтевого сгиба. Отдернул так резко, что больно стукнул костяшками о деревянный подлокотник дивана. «Не надо!» — вырвалось у него, голос сорвался на хрип. В его глазах мелькнул не просто страх, а дикий, панический ужас. Не от боли. От прикосновения. От ее прикосновения к этому месту. Он вжался в спинку дивана, съежившись, руки инстинктивно скрестились на груди, закрываясь. Его дыхание стало частым, поверхностным, как у загнанного зверя. Он смотрел сквозь нее, в какой-то свой ужас, лицо исказилось гримасой немого страдания и стыда.

Гермиона застыла. Ледяные осколки понимания вонзились ей в сердце. Архивные записи. Симптомы. Эти шрамы. Эта реакция. Пазл сложился в картину такой чудовищной жестокости, что ее стошнило. Не физически. Душевно. Она поняла, что именно пытались закопать в Азкабане. И почему Драко был готов вернуться туда — смерть казалась милосердием по сравнению с вечным стыдом и болью живого трупа.

— Драко… — его имя сорвалось с ее губ шепотом, полным не жалости, а ужаса и ярости. Не к нему. К ним. К тем, кто это сделал.

Он услышал. Его взгляд наконец сфокусировался на ней. В этих серых, когда-то высокомерных глазах не осталось ничего, кроме голой, бездонной боли и страха, что она поняла. Поняла его позор. Его слом. Его нечеловеческую грязь. Он зажмурился, резко отвернувшись к стене, плечи содрогнулись в беззвучном рыдании. Не плач. Спазм стыда и отчаяния, выворачивающий душу наизнанку.

Гермиона не двинулась с места. Профессиональная дистанция рухнула окончательно. Перед ней был не пациент. Не враг. Не объект жалости или влечения. Перед ней был человек, переживший ад, который она не могла даже вообразить. Ад, который оставил шрамы не только на коже, но и на самой возможности доверять, чувствовать себя человеком. «Сильнее. Видимым.» Эти слова теперь звучали как злая насмешка.

Она медленно опустилась на колени перед диваном, не касаясь его. Между ними лежала пропасть из боли и молчания, шире любого Азкабанского пролива.

— Они… — ее голос был хриплым, она едва узнавала его. — Они заплатят.

Это не было обещанием. Это было клятвой. Холодной, как сталь, и жгучей, как адское пламя. Клятвой не только ему, но и себе. Система требовала жертву? Она даст ей жертву. Но это будут они. Те, кто смеялся в темноте над его болью.

Драко не ответил. Он лишь сжался сильнее, как будто хотел исчезнуть. Но в сжатых кулаках, в напряжении каждой мышцы его изможденного тела читалось что-то кроме отчаяния. Микроскопическая искра. Не надежды. Мести. Тусклая, но ядовитая искра ненависти, направленная не на себя, а наружу. На тех, кто сделал его тем, кем он был. Это было начало. Жуткое, темное начало их общей войны. И первым шагом было не стать сильным. Было перестать чувствовать себя жертвой. Даже если для этого нужно было утонуть в ненависти вместе с ней.