Песнь Разрушения (джен)

Дым закрутился воронкой, обнажая искаженную реальность. Библиотека больше не существовала — вместо нее возвышался храм, сплетенный из желтых пергаментов и скрепленный сухожилиями. Стены шевелились, как грудная клетка спящего гиганта, свитки на них шептали проклятия на мертвых языках.

Декан лежал в центре зала, его тело — бесформенная масса, пульсирующая в такт несуществующему сердцу. Он напоминал выброшенную на берег медузу: полупрозрачный, с перетекающими под кожей тенями, с щупальцами-пальцами, цепляющимися за пол. Его лицо (если это можно было назвать лицом) растеклось, как воск, обнажая череп, покрытый письменами.

Лира больше не человек. Она стояла над ним, но это была лишь тень той девушки, что вошла сюда. Волосы превратились в струящийся дым, рыжие пряди теперь напоминали языки пламени, тянущиеся к потолку. Кожа просвечивала, как пергамент, под ней мерцали звёзды — будто её тело стало картой иного мира. Грудь, где раньше зиял чёрный глаз, теперь была разорвана воронкой, ведущей в пустоту. Оттуда лился свет — не яркий, а голодный, вытягивающий краски из окружающего мира. Она не дышала. Не моргала. Просто смотрела — и декан корчился под этим взглядом, как под лупой, фокусирующей солнечный свет.

Из тени вышел Кассиус. Его человеческая оболочка рассыпалась, как пепел, и теперь он был тем, кем был всегда — тело гибкое, как тень, но с прочностью стали. Кожа (если это кожа) переливалась как ртуть, отражая не свет, а намерения. Лицо отсутствовало. Вместо него вращающиеся символы, складывающиеся в маски — то улыбающиеся, то скорбящие, то пустые.

Руки заканчивались не пальцами, а клинками из черного стекла; они вибрировали, разрезая саму реальность. Он наклонился к декану, и его голос прозвучал не в ушах, а в костях:

— Ты ошибся, считая себя хозяином этого места. Ты всего лишь сторож. А мы — те, кто пришел забрать.

Декан зашевелился. Его тело начало собираться, кости скрипели, пергаментные мышцы натягивались. Он поднял голову и засмеялся — смех как треск ломающихся перьев. Щупальца вырвались из пола, обвивая Лиру и Кассиуса. Рот раскрылся шире, чем позволяла анатомия, и из него хлынул поток кричащих букв — заклинаний, вырванных из книг. Но Лира не дрогнула. Она протянула руку — и дыра в её груди расширилась. Пространство вокруг декана сжалось, как бумага в огне. Его плоть начала втягиваться в её пустоту — слоями, как луковица. Он кричал, но звук тоже поглощался.

Кассиус двинулся, его клинки вонзились в декана не для того, чтобы разрезать, а чтобы закрепить. Они стали якорями, не дающими ему сопротивляться.

Последнее, что увидел Элиас, — декан, превращающийся в свиток, сжимающийся в точку; Лира, в чьей груди теперь мерцала новая звезда — тёмная, но живая. Кассиус, собирающий осколки реальности, как падающие листы календаря. И тогда храм рухнул — но не вниз, а вовнутрь, как черная дыра, затягивающая саму себя.

Вокруг стояла полная тишина. Потом — первый вдох Лиры. И её голос, уже почти человеческий:

— Это был только первый.

Элиас дернулся, пытаясь подняться, но тени — живые, вязкие, как смола, — обвили его ноги, впиваясь в плоть холодными щупальцами. Он почувствовал, как они высасывают тепло, оставляя лишь оцепенение.

— Ты… ты использовал нас?! — его голос сорвался, став хриплым, как шелест пергамента.

Кассиус слишком широко улыбнулся, но больше казалось, что он сделал это правильно — будто кто-то нарисовал эту улыбку по линейке, без морщин, без искренности. Только зубы — белые, ровные, слишком много зубов.

— Нет. Я дал вам выбор.

Он сделал шаг вперед, и его тень не последовала за ним — она осталась на месте, как вырезанная из реальности.

— Лира могла отказаться от Глаза. Ты — не трогать Книгу. Годрик… ну, он и правда был мёртв.

Последние слова прозвучали с лёгкостью, будто речь шла о сломанной трости, а не о человеке.

— Стены падают — открывается правда, — Кассиус махнул рукой — небрежно, как смахивают пыль с книги, и храм ответил.

Стены зашевелились, затем растворились, словно их стерли ластиком. Но за ними не оказалось ни неба, ни земли — лишь бесконечная решётка из чёрных прутьев, уходящая вверх, вниз, в стороны…

И за ней — Тьма, но не пустая, а словно живая. Она дышала — медленно, тяжело, как спящий зверь. С каждым выдохом из неё вырывались шёпоты — тысячи, миллионы голосов, сливающихся в один гул, как прибой в пещере.

Элиас почувствовал, как что-то в этой тьме смотрит на него, но не глазами, будто чем-то другим.

Академия — тюрьма. Декан — страж. Песнь — ключ.

— Академия всегда была тюрьмой, — сказал Кассиус, его голос теперь звучал со всех сторон, как эхо в колодце.

— А декан — лишь один из стражей.

Элиас посмотрел на то, что осталось от декана, — сжатый свиток, дрожащий у ног Лиры. На пергаменте всё ещё виднелись шевелящиеся буквы, будто он пытался что-то сказать.

— А «Песнь Разрушения»…

Кассиус замолчал, улыбка его стала ещё шире.

Лира подняла руку, и в её ладони материализовалась нота — не звук, а вихрь из чернил и света, вращающийся, как спираль ДНК.

— Это не оружие, — прошептала она, и её голос звучал как три голоса сразу. — Это ключ.

Решётка задрожала, тьма за ней зашевелилась.

И Элиас понял.

— Вы… хотите его выпустить?

Кассиус рассмеялся — и смех звучал как треск ломающегося стекла.

— Нет.

Он посмотрел на Элиаса, и впервые его глаза стали настоящими.

— Мы хотим съесть его.

И тогда тьма за решёткой взревела — от страха.

Темнота сгущалась, словно чернила, просачивающиеся сквозь трещины в реальности. Воздух был густым, пропитанным запахом пергамента и гниющей плоти, а где-то в глубине — ржавого железа и древней пыли.

Лира повернулась к ним. Её движения были неестественно плавными, будто её тело лишь имитировало человеческое.

— Он предлагает свободу, — её голос звучал как хор забытых душ, накладываясь сам на себя, то шёпотом, то рычанием. — Не нам. Тому, что под городом.

Где-то внизу, в самом основании Академии, что-то отозвалось.

Тук… Пауза… Тук… Ещё пауза… Тук.

Как будто гигантский палец стучал по внутренней стороне мира.

Элиас стоял всё ещё прикованный тенями, но теперь они ослабли — будто сама тьма ждала его решения. Перед ним лежали три вещи: книга — та самая, что когда-то шептала ему обещания. Теперь она была спокойна, но её страницы пульсировали тёплым светом, как сердце. Если прислушаться, можно было уловить шёпот — не слов, а намерений. Кассиус — его руки были протянуты в мольбе, но в его глазах не было мольбы. Только ожидание. И голод. Его пальцы сливались с тенями, будто он и сам уже наполовину принадлежал чему-то другому.

Лира — её лицо больше не было человеческим. Кожа просвечивала, как старый пергамент, а под ней плыли тени, складываясь в узоры, которые больно было разглядывать. Её рот не двигался, когда она говорила.

— Решай, — прошептал Кассиус, и его голос раскололся, как треснувшее стекло. — Мы можем запереть его снова. Или… дать ему голос.

Элиас взял книгу.

Страницы вздыбились, как крылья летучей мыши, и зашептали — на этот раз ясно.

— Открой. Освободи. Стань частью.

Академия затаила дыхание. Стены сжались, пол заколебался, как поверхность воды. Даже воздух застыл, будто мир замер в ожидании. Финал был в его руках, но финала не будет.

Тень Годрика где-то в углу, там, куда свет не падал, кто-то улыбался. Годрик или то, что теперь носило его лицо. Его глаза горели — точно так же, как у декана. Он не говорил и не двигался, он просто смотрел и ждал.

Потому что ничто по-настоящему не умирает в этой истории. Только меняет форму.

Тем временем где-то внизу…

Стук повторился.

Тук-Тук-Тук.

На этот раз ближе.