Свет в бензине (гет)

Маггловский мир и мир волшебников. Граница между ними была зыбкой, как пар, поднимающийся над зельем в полночь. Особенно для него, Северуса Снейпа, чья жизнь всегда шла по этой линии, как по лезвию ножа. Но сейчас эта грань стала ещё тоньше, прозрачнее, почти исчезла. Всё из-за неё.

Он стал одеваться иначе. Больше не выходил в маггловский мир в мантии, за редким исключением. Однажды Эллен усмехнулась, сжимая сигарету зубами и держа мотоциклетный шлем под мышкой, и сказала:

— Ты какой-то однообразный, профессор. Вечно в чёрном, вечно в этом твоём Хэллоуине.

Он тогда посмотрел на неё молча. На её волосы, собранные на затылке резинкой, из которой выскальзывали вьющиеся пряди. На широкие штаны, заправленные в старые высокие ботинки. И вдруг почувствовал, как внутри него что-то дрогнуло. Ему захотелось сказать: «А ты — как дорога. Вечно в пути». Но он не сказал. Только на следующий день, открывая шкаф в своей комнате в Коукворте, выбрал простую тёмно-серую рубашку и брюки. Чёрное пальто. Без мантии. Так он начал выходить к ней. Без защитных складок ткани, без привычного запаха зелья на подоле.

Мир волшебников жил рядом. Он видел магию там, где Эллен не замечала ничего. Однажды, когда они вместе шли по пешеходному мостику через канал, он увидел впереди мелькнувший силуэт в чёрном плаще с серебристым гербом на груди. Сердце ударило в горло. Малфой. Люциус, высокомерный и безупречный, шёл по улице вместе с каким-то другим магом, в сторону старого особняка. Северус резко потянул Эллен за локоть, увлекая в переулок.

— Эй, — засмеялась она, — ты что, шпион, что ли?

— Не здесь, — глухо сказал он, и она послушалась, хотя в её взгляде сверкнула дерзкая искра.

Другой раз он столкнулся с Минервой Макгонагалл. Был поздний вечер, Хогсмид пустел, когда он вышел из «Трёх мётел», унося с собой аромат глинтвейна и дымного пива, что пропитали его пальто. Он хотел идти пешком в Коукворт, чтобы быть ближе к дороге, к её дороге. И вдруг увидел Минерву. Она шла быстро, в длинном зелёном плаще, прижимая к груди книги. Их взгляды встретились, но она кивнула только едва заметно, как коллеге, и пошла дальше. Если бы она знала, куда он идёт… Если бы кто-либо знал.

Их встречи с Эллен начали переноситься в новые места. Скамейки в парке стали тесны их молчанию, и однажды он пригласил её на чай. Сказал это неожиданно для самого себя:

— Я… Могу приготовить чай. Если хочешь.

Она подняла брови, держа шлем под мышкой.

— Ты меня к себе зовёшь, профессор?

Он сглотнул. Его горло сжало судорогой, но он кивнул. Её смех прозвучал легко, почти солнечно, но в глазах мелькнуло что-то другое. Непривычное. Теплое. Может быть, страх. Может быть, надежда.

— Ладно. Только если без яда, — усмехнулась она, глуша мотоцикл.

Он приготовил чай в старом медном чайнике, который был ещё до войны в доме принца. На кухне пахло мятой, шалфеем и чем-то горьким, как всегда в этом доме. Она сидела за столом, стучала пальцами по деревянной столешнице, рассматривала полки с банками зёленых и чёрных порошков, пузырьками с настойками, пробирками, свитками пергамента.

— У тебя тут как в аптеке, — сказала она.

Он налил ей чай. Его руки дрожали. Крошечная дрожь, но она заметила. И вдруг положила свою руку на его. Через стол, через кружку с горячим чаем, через всё, что их разделяло. Её ладонь была тёплой. Шершавой от работы с металлом и кожей. Он замер. Не мог дышать. Молча смотрел на неё, на её пальцы, на ногти, запачканные в чём-то чёрном, на дорожную грязь, которая въелась в кожу вокруг.

— Спасибо, — сказала она просто.

И этот чай стал самым сладким, что он когда-либо пил.

После этого они стали чаще ходить в город. Молча, рядом. Иногда она говорила с ним о дороге, о том, как легко дышится на скорости, как мир размазывается в одну линию, как в шуме мотора можно услышать собственную кровь. Он слушал. Её голос был для него магией, более настоящей, чем любое заклинание.

Иногда он замечал, как магия просачивается даже сюда. Далеко за их спинами пролетала сова, не замечаемая прохожими. На углу паба появлялся человек в плаще, который сразу исчезал за дверью. И он понимал, что эта граница — мираж. Миры всегда рядом. И Эллен ходила по их линии, как по канату, ничего не зная.

Однажды она сказала ему:

— Ты всегда такой… странный. Даже когда не в мантии. Словно ты здесь и не здесь.

Он тогда не ответил. Только посмотрел на неё — долго, так, что она отвернулась, словно не выдержав тяжести его взгляда. Потому что в этот миг он хотел сказать правду. Хотел сказать, что она — единственная, кто делает его здесь. Единственная, чьё присутствие возвращает его к телу, к коже, к сердцу.

Но он не сказал. Потому что, если сказать вслух, магия рассыплется. Как дым над зельем. Как миры, что никогда не сольются. Как он и она — всегда по разные стороны линии фронта, даже если их руки почти соприкасаются.

Сентябрь вошёл в Коукворт дождями. Холодными, вязкими, пахнущими сырой землёй и мокрым металлом. Утром улицы были тёмными, как заброшенные шахты, и только к полудню тусклое солнце пробивалось сквозь низкое серое небо.

В доме Снейпа было холодно. Он просыпался рано, раньше, чем начинался рассвет. Тонкие стены старого дома скрипели от ветра, сквозняки гуляли по коридорам, заставляя полы стонать. Северус надевал чёрные шерстяные носки, длинную рубашку и накидывал сверху старый плотный халат. Его шаги были почти бесшумны, когда он спускался на кухню. Там, на чугунной плите, уже стоял котёл.

Вода внутри была тёмной, с жирными радужными разводами на поверхности. Он опустил в неё щепотку сухой пижмы, щепоть молотой коры и несколько серебристых нитей корня дриады. Жидкость зашипела, пошла мягкими пузырями, наполняя кухню запахом горечи и лесного дыма. Северус медленно размешивал зелье длинной деревянной ложкой, наблюдая, как оно меняет цвет с серого на зеленовато-чёрный. Его лицо оставалось бесстрастным, но внутри что-то оттаивало, когда он видел, как правильно рождается эта тьма. Потому что зелья были единственным, что всегда подчинялось ему без колебаний. Единственным, в чём мир был прост.

В это же утро, совсем в другом месте, Эллен проснулась от холода в гараже. Вокруг пахло маслом, пылью и медью. Она села на кровати, откинув тёплое, но тяжёлое байковое одеяло. За стеной слышался шорох ветра, который гонял мусор по двору. Она встала босиком на бетонный пол, надела серую майку и старые широкие джинсы. Потянулась, выгибая спину и чувствуя, как хрустят позвонки.

Затем она пошла в дальний угол гаража, где под брезентом стоял её Kawasaki GPZ900R. Сняла чехол, и воздух наполнился запахом бензина, пыли и холодного металла. Она провела рукой по баку, стукнула костяшками по пластику, проверяя, нет ли трещин, и опустилась на корточки, чтобы протереть цепь. Её пальцы быстро и точно проверяли каждую гайку, каждый болт, каждую заклёпку. Она работала молча, только иногда тихо напевая под нос старую кантри-мелодию.

В это время, в своём доме, Северус налил готовое зелье в три небольшие бутылки. Снял с полки кусок пергамента и начал записывать формулу, внося новые правки в старую. Перо скрипело по бумаге, запах чернил резал ноздри. За окном дождь стучал по грязному стеклу, как пальцы о гробовую крышку. Он писал медленно, с идеальной ровностью букв, не замечая, как дрожат его плечи от холода.

Эллен тем временем уже закончила с цепью и залезла на байк, чтобы проверить сцепление. Кожа сидения была холодной, но её это не смущало. Она крутанула ручку газа, слушая, как мотор рычит в ответ, низко и глухо, как зверь в клетке. Её глаза были полузакрыты, губы чуть приоткрыты, дыхание вырывалось короткими облачками пара. В этот миг она была частью мотоцикла, частью вибрации, частью дороги, которой здесь ещё не было.

Северус отставил перо и встал. Его халат слегка зацепился за край стола, и он раздражённо дёрнул его, освобождая ткань. Пошёл в гостиную, зажёг свечу и открыл книгу по рунам. На первом уроке в сентябре ему предстояло объяснять старшим курсам новую серию формул для создания стабилизирующих барьеров. Он читал строчки и слышал, как в его голове стучит: «Почему ты не в парке?»

Эллен заглушила мотор и соскользнула с байка. На её лице была тонкая дорожка масла, проведённая небрежно пальцем со скулы к виску. Она вытерла руки тряпкой и подошла к кофеварке у маленькой раковины в углу гаража. Пока вода закипала, она прислонилась спиной к холодной металлической двери и закрыла глаза. Перед её мысленным взором встало его лицо — суровое, тёмное, как затянутое дождем небо. Она слышала его голос, хриплый, с рычащими согласными, и в груди было странно тепло.

«Почему ты не приходишь?» — думала она, хотя сама не звала его. Никогда. Не умела.

В доме Северус поднялся наверх, в спальню. Проходя мимо зеркала в узком коридоре, он мельком взглянул на своё отражение. Худое лицо с впалыми щеками, длинные волосы, тёмная одежда, которая висела на нём, как на вешалке. Он посмотрел в свои глаза. И впервые за долгое время сам себе признался: «Ты выглядишь живым только когда смотришь на неё.»

В гараже Эллен села на пол, обхватив колени руками, и пила кофе прямо из металлической кружки, на которой были вмятины и царапины. Сквозь открытую дверь веяло холодом, пахло мокрым асфальтом и бензином. Она смотрела в это серое утро и думала, что если он сегодня не появится, она всё равно поедет в парк. И будет ждать там. Пока не стемнеет. Пока её не перестанет быть.

В это же утро, пока первые ученики медленно поднимались по лестницам Хогвартса, Северус закрыл книгу и надел своё старое пальто. Серое, почти маггловское. Он не мог больше сидеть в этой кухне, где пахло зельями и старой смертью. Ему нужен был воздух. Нужен был холод, который впивается в кожу и не отпускает.

Она ждала его в парке. В тот вечер воздух был прохладным, пах мокрой листвой и раскалённым асфальтом, который остывал после долгого дня. Солнце садилось медленно, так, будто само не хотело прощаться с миром. Ветер шуршал в ветвях старых тополей, срывая редкие жёлтые листья, хотя до настоящей осени было ещё далеко.

Эллен сидела на качелях, чуть раскачиваясь, и курила. Дым вишнёвой «Вирджинии» поднимался вверх тонкими, рваными лентами. Она смотрела в землю перед собой, босыми ногами упираясь в холодную пыль. Её ботинки стояли рядом, аккуратно поставленные носками вперёд, как у ребёнка, который верит, что вернётся домой.

Северус пришёл, как всегда, из тени. Тихо, беззвучно, как ветер, ползущий по траве. Он увидел её ещё издалека и замер. На мгновение. На целую вечность. Потом подошёл ближе, настолько близко, что услышал треск горящей сигареты в её пальцах.

— Ты всё-таки пришёл, — сказала она тихо, не поднимая глаз.

— Пришёл, — ответил он хрипло. Голос дрогнул, будто натянутая слишком туго струна.

Она медленно подняла голову. Их взгляды встретились. В её глазах было что-то странное — не вопрос и не ожидание. Признание. Спокойное, тяжёлое, как камень в груди.

— Я думала, ты больше не придёшь, — сказала она, делая затяжку. — Почему?

Он не знал, что ответить. Потому что не было правильных слов. Была только правда, которой он не мог выговорить. Вместо ответа он шагнул ближе. Ветер качнул качели, и её колени едва коснулись края его чёрного пальто.

— Ты… — начала она и осеклась. Дым спиралью поднялся вверх, ударился о его подбородок и исчез. Она затушила сигарету о железную цепь качелей и отбросила окурок в траву.

Северус смотрел на неё сверху вниз. В его глазах отражался закат. Медный, золотой, почти кровавый. Его пальцы дрожали, но он сунул их в карманы, чтобы она не увидела. Всё в нём кричало: «Прикоснись. Обними. Поцелуй. Сделай хоть что-то, чтобы этот миг был живым.»

Эллен встала с качелей и оказалась совсем близко. Он почувствовал её запах — бензин, вишня, кожа, дорога. Запах свободы, которую он ненавидел и которой жаждал. Она подняла руку, медленно, как во сне, и провела пальцами по его щеке. Кожа под её прикосновением горела. Сердце билось так громко, что казалось, услышит весь мир.

— Ты дрожишь, — сказала она шёпотом.

— Холодно, — соврал он.

— Нет, — она улыбнулась едва заметно. — Это не от холода.

И тогда её пальцы скользнули к его губам. Её рука была тёплой, шершавой от работы с металлом, сильной и мягкой одновременно. Она чуть коснулась его нижней губы большим пальцем, как будто проверяла, настоящий ли он. И в этот миг мир перестал существовать. Не было ни качелей, ни парка, ни заката. Только её рука. Только её дыхание, которое он чувствовал на своей щеке.

Она сделала движение вперёд, и их лбы почти соприкоснулись. Его губы приоткрылись — совсем чуть-чуть, бессознательно. Он смотрел в её глаза, серые с золотистыми искрами, и видел там весь свой страх, всю свою слабость, всю свою бесконечную, ничтожную человеческую жажду.

И она хотела поцеловать его. Он знал это. Видел это в её взгляде, в её дрожащих ресницах, в том, как её дыхание сбилось.

Но в последний миг она остановилась. Отстранилась чуть-чуть, так, что её рука всё ещё оставалась на его лице, но губы были слишком далеко, чтобы дотянуться. Она опустила глаза и тихо сказала:

— Не сегодня, профессор.

И медленно, будто отрывая от себя что-то живое, убрала руку.

Он не пытался удержать её. Только закрыл глаза и сделал шаг назад, чувствуя, как в груди разрывается что-то мягкое и хрупкое, как гнилое яблоко под сапогом.

Она отошла, надела ботинки, подняла с земли кожаную куртку и, не глядя на него, сказала:

— До завтра.

Повернулась и пошла прочь, в тёмнеющую аллею, где запах бензина и вишнёвой «Вирджинии» смешался с запахом мокрой травы и вечернего ветра.

А он остался стоять. Один. В этом закатном свете, среди качелей и пыли, с горящей кожей там, где касались её пальцы. И шёпотом, еле слышно, сказал в пустоту:

— Не сегодня.