Линии, что ведут к сердцу (гет)

На следующий день школа словно не заметила ничего — всё продолжалось в привычном ритме. Коридоры гудели, как улей: звонкие голоса отражались от каменных сводов, хлопали двери, звенели шаги по плиточному полу. Где-то визжала девочка, чьи подруги что-то рассказывали ей вполголоса, и она смеялась так звонко, что смех раскатывался по всей лестнице. Вдалеке гремел звон колокола, приглушённый гулом сотен голосов. Казалось, всё это здание дышало чужой, нескончаемой жизнью.

Но для Северуса этот шум сливался в однообразный гул, вязкий и давящий, словно стены сжались, чтобы придавить его. Усталое тело отзывалось на каждый звук. Он почти не спал ночью: перед глазами вновь и вновь вставали лица, искривлённые насмешкой, хохот, слова, которые врезались в память, как холодные иглы. Даже в своей комнате, в темноте и тишине, он слышал их голоса. Они звучали в его собственном дыхании, в стуке сердца, в скрипе половиц.

Он ушёл подальше от толпы, спрятавшись в пустом классе, который казался забытым. Тяжёлая дверь скрипнула при открытии и тут же захлопнулась за ним, отсечённо, как удар. Здесь было тише. Свет из высоких окон ложился бледными прямоугольниками на пыльный пол, рассекал сумрак и делал его ещё гуще.

Класс выглядел так, словно в нём давно не было учеников: парты стояли неровными рядами, с глубокими царапинами и вырезанными на них буквами. На некоторых виднелись пятна засохших чернил. Стулья скрипели от любого движения, один и вовсе был надломлен, как будто давно ждал, пока его уберут. На подоконнике лежал толстый слой пыли, и на нём чётко виднелись следы от книг, которые кто-то когда-то убрал слишком поспешно.

Воздух был тяжёлым, напоённым запахом мела и влажного камня, впитавшего в себя сырость последних дождей. Он сидел в углу, в тени, где свет едва касался его плеча. Локти упирались в колени, пальцы сжимали виски.

Мысли тянулись вязко. Всё внутри было тяжёлым, спутанным. Он чувствовал, как усталость прожигает тело, но сна по-прежнему не было — только напряжение. И каждый раз, когда он пытался сосредоточиться на книгах, на страницах, которые лежали рядом, перед глазами вновь вставало то утро. Толпа, смех, унижение. И — её голос.

«Хватит».

Этот звук разрезал гул воспоминаний, но не приносил облегчения. Вместо этого он жёг его, будил в нём что-то, от чего было некуда деться.

Северус поднял глаза к свету, пробивающемуся сквозь окно. В пылинках, что кружились в лучах, ему чудилось что-то успокаивающее. Но едва он прикрыл глаза, перед ним снова встала её фигура — и её глаза, горящие сквозь очки.

Он вздохнул и опустил голову на руки.

Мир жил своей жизнью за дверью: крики, топот, смех. А он — здесь, в тени, словно за стеной от всего остального.

Северус сидел за первой партой, словно прибитый к ней. Голова покоилось на руках, а длинные чёрные волосы тяжёлым водопадом падали вперёд, скрывая лицо. В этой позе было что-то упрямо-безысходное — будто если он будет неподвижен, то сам воздух оставит его в покое. Пальцы мелко дрожали, то ли от напряжения, то ли от невыносимого воспоминания, которое всё ещё крутилось в голове, как заезженная пластинка. Смеющиеся лица. Голоса, издевающиеся над каждым его шагом. Беспомощность, распахнувшая его перед всеми.

Он мечтал исчезнуть. Раствориться в полутьме, стать такой же тенью, как обшарпанные стены этого класса. Но чем сильнее он сжимался, тем явственнее чувствовал — боль не исчезает. Она только жжёт сильнее.

Тишина, казалось, должна была стать его спасением, но вместо этого она звенела в ушах, тяжела и глуха, как колокол.

И вдруг — скрип. Дверь, будто сама не желая нарушать это зыбкое укрытие, тихо отворилась.

Северус вздрогнул, но не поднял головы. Его тело застыло в напряжении, как зверь, загнанный в угол: готовый к удару, но не способный бежать.

Шаги. Лёгкие, осторожные. Они будто не касались пола, а пробирались сквозь тишину. Но ему не нужно было смотреть, чтобы узнать.

Сердце с болезненным толчком сжалось.

— Северус… — голос прозвучал мягко, так, будто сама тишина отступила и позволила ей войти.

Он стиснул зубы, крепче прижал лоб к рукам. Слова в груди жгли, давили, просились наружу, но он не позволял им вырваться. Если он заговорит, то всё сорвётся: обида, унижение, боль, благодарность — всё перепутается в кашу.

Он молчал.

Шаги приблизились. Гарриет остановилась рядом, тень от её фигуры легла на стол, заслонив прямоугольник бледного света. Некоторое время она не произносила ни слова, и это молчание было ещё тяжелее.

Северус чувствовал её присутствие каждой клеткой. И это было невыносимо — именно потому, что внутри он хотел этого присутствия больше всего.

— Я не могла… — она запнулась, подбирая слова, — …не прийти.

Он снова не ответил. Его пальцы ещё сильнее вцепились в рукава пальто. В груди гремело — не сердце, а буря.

Гарриет осторожно коснулась его руки. Прикосновение было лёгким, почти неосязаемым, но Северус вздрогнул так, будто его обожгло. Он резко поднял голову, и тёмные глаза встретились с её зелёными.

В них не было насмешки. Не было жалости. Только… искренность.

Северус открыл рот, но слова так и не сорвались. Вместо этого из коридора донёсся шум — голоса, шаги. Кто-то громко смеялся, и звук ворвался в класс, разорвав невидимую завесу.

Гарриет обернулась на дверь, а затем снова посмотрела на него.

— Я… если хочешь, могу остаться, — тихо сказала она. — Или уйти.

Северус сжал губы. Впервые за долгое время у него был выбор.

Северус не ответил сразу. Его губы едва заметно дрогнули, но звук так и не прорвался наружу. Он чувствовал, как грудь сжимает тяжёлое, вязкое чувство — будто между ними стояла невидимая стена из всего, что он привык скрывать.

Он боялся — не её. Себя.

Гарриет стояла напротив, не делая ни шага ближе. В её взгляде было терпение — то редкое, непоколебимое терпение, которым обладают только те, кто действительно хочет понять. Свет из окна касался её волос, рассыпая в них золотые блики, и в этом свете она казалась почти нереальной — как-то слишком чистой для этого серого, пыльного мира.

Северус наконец вдохнул — медленно, будто впервые за всё утро.

— Ты не должна была… вмешиваться, — произнёс он хрипло. Голос сорвался, как струна. — Теперь они будут смеяться не только надо мной. Над тобой тоже.

Гарриет тихо усмехнулась, но в улыбке не было ни тени иронии.

— Пусть. Я не боюсь их смеха.

Он поднял взгляд. Её слова будто эхом ударили внутрь, туда, где давно не было ничего, кроме настороженности. Не боится. Это было чуждо. В его мире каждый шаг приходилось обдумывать, каждое слово — прятать за стеной. А она — просто стояла здесь, среди этой тишины, и не боялась.

— Но… — он запнулся, нахмурился, — ты ведь… их кузина. Поттера. И Блэка. Почему ты…

Он не договорил. Вопрос сам по себе казался ему слабостью. Гарриет шагнула ближе. Её рука коснулась края его парты.

— Потому что не всё решает фамилия, — ответила она просто. — Иногда человек сам выбирает, кем он будет.

Она замолчала. Северус смотрел на неё и вдруг понял, что в груди у него нарастает что-то неведомое — как будто то место, где раньше копилась боль, теперь стало слишком тесным, чтобы сдержать новую, незнакомую теплоту.

Он отвёл взгляд, но не отстранился. Наоборот — хотел сказать хоть что-то, удержать этот миг.

— Они… не поймут тебя, — выдохнул он. — Не простят.

— Пусть не понимают, — мягко сказала она. — Это их выбор. А мой — стоять рядом, когда это нужно.

Она присела на соседнюю парту, положив ладони на колени. Свет упал на её лицо, и Северус видел, как блестит её ресница — может, от слезинки, а может, от пылинки в воздухе.

— Я видела твои рисунки, — добавила она после паузы. — В них есть что-то… живое. Не прячь их.

Северус резко выдохнул, будто от боли.

— Это не важно. — Его голос стал резче, чем он хотел. — Никто не понимает, что я там вижу. Для всех это просто… мазня.

Гарриет чуть наклонила голову, глядя прямо в него.

— Тогда покажи мне.

Он встретил её взгляд — слишком прямой, слишком честный. И впервые за долгое время не смог отвернуться. Его сердце билось где-то в горле, ладони вспотели, мысли путались.

Показать? Это же… часть его самого. Та, над которой смеются. Та, которую можно растоптать одним словом.

Но в её взгляде не было ни тени насмешки. Только мягкое ожидание.

Он медленно потянулся к сумке, достал тетрадь — ту самую, что вчера упала на пол. Обложка была помята, уголок надорван, на страницах — следы воды, капли дождя, впитавшие вчерашний вечер.

Северус провёл пальцем по краю, медленно, как по ране.

— Это… всё, что у меня есть, — сказал он почти шёпотом.

Гарриет взяла тетрадь бережно, будто держала что-то живое.

— Тогда мне повезло, что ты доверил это мне.

И в этот момент Северус понял — именно это слово, доверие, прозвучало в нём громче всего. Оно обожгло изнутри, как свет, к которому он не привык. Он посмотрел на неё вновь. И вдруг — впервые за много лет — в уголках его губ появилась едва заметная тень улыбки.

— Я вижу тебя, — произнесла она, и её голос дрогнул от искренности. — Настоящего. И это красиво.

Тишина, что повисла после этих слов, была почти осязаемой. Она легла на комнату, как лёгкий слой пыли, как дыхание перед бурей. Северус сидел неподвижно, будто удар грома прошёл через него. В груди — спазм, в горле — сухость, в сердце — боль, слишком человеческая, чтобы с ней можно было бороться привычной холодностью.

Он зажмурился. Резко, почти судорожно. Как будто тьма под веками могла укрыть его от тех слов, которые нельзя было принять. Красивый? Он?

Это звучало как насмешка судьбы.

С детства он знал — красота принадлежит другим. Тем, кто смеётся легко, у кого руки чисты, глаза ясны, кто идёт по жизни, не боясь споткнуться. Он — не из них. Его кожа всегда хранила следы чернил, волосы — запах сырости и копоти. Его голос был резким, движения — неуклюжими, лицо — отражением того, что мир никогда не хотел видеть.

Красивым было всё, что он любил издалека.

Книги, в которых находил смысл.

Музыка, которую никогда не решался включать при других.

Её — Гарриет. Её свет, её живое дыхание, её умение быть доброй, не притворяясь.

Но не он.

Никогда он.

И всё же… её голос не позволял отвергнуть эти слова. В нём не было лжи. Не было жалости.

Была правда — та, от которой больно, но по-доброму. Та, что лечит, даже если разрывает рану шире.

Он почувствовал, как внутри него что-то сдвинулось. Не рухнуло, нет — просто дрогнуло. Как будто стена, стоявшая годами, впервые зазвенела от ветра.

Он медленно поднял голову.

Его взгляд встретился с её глазами — глубокими, зелёными, полными тревоги и света. И в этом взгляде не было ничего, кроме принятия. Не любопытства, не жалости, не того поверхностного участия, которым иногда кидаются из вежливости.

Она правда видела его.

Он хотел сказать что-то — хоть что-то, чтобы защититься. Но слова не пришли. Они бы всё испортили. И потому он просто смотрел. Долго, тяжело, будто впервые позволил себе смотреть на человека, не ожидая удара в ответ.

Гарриет улыбнулась. Не широко — чуть-чуть, будто сама боялась разрушить хрупкость момента. Улыбка дрогнула на её губах, мягкая, тёплая, неуверенная. И от этой неуверенности она была ещё реальнее.

В груди Северуса что-то сдвинулось, растаяло. Он почувствовал, как будто внутри — где-то глубоко, за слоями боли, усталости и презрения к самому себе — начало зарождаться тепло. Незнакомое, пугающее, но настоящее.

Он вдохнул. Впервые — по-настоящему. И воздух показался ему иным — чище, мягче, как будто в комнате стало больше места. Как будто стены, которыми он обложил своё сердце, слегка разошлись, давая место дыханию.

Гарриет сидела напротив него, не двигаясь. Её пальцы всё ещё покоились на его запястье — лёгкое, почти невесомое прикосновение. Он ощущал пульс — свой и её, сливающийся в один ритм.

И в этом ритме, где-то между ударами сердца, было что-то вроде… покоя.

Он не знал, как жить с этим чувством. Не знал, заслуживает ли он его. Но в тот миг впервые подумал — а вдруг она права?

Он осторожно поднял голову и посмотрел на неё.

В глазах блестели слёзы — прозрачные, неподвижные, будто боялись сорваться и выдать всё то, что он привык прятать. Слёзы боли, усталости, одиночества, застаревшей обиды на мир, который никогда не давал ему шанса быть просто собой. Но он не позволил им упасть. Нет. Он слишком долго учился держаться, чтобы позволить себе такую роскошь — плакать при ком-то.

А Гарриет всё ещё была рядом.

Она не отвела взгляда, не испугалась, не отвернулась, как это делали другие, когда видели, каким он становится вблизи. Её губы дрогнули, и появилась улыбка — мягкая, немного неловкая, как будто она не была уверена, можно ли улыбаться в такой момент. Но в этой неуверенности и заключалась её сила.

Она улыбалась не из жалости. Не чтобы его утешить — а чтобы просто быть рядом.

И это было страшнее и прекраснее всего, что он когда-либо испытывал.

В груди у него что-то дрогнуло — тихо, осторожно, как будто в его замерзшем сердце наконец растаял кусочек льда. Воздух стал другим — теплее, насыщеннее. Казалось, что стены, веками сжатые внутри него, начали расходиться, давая место дыханию. Он впервые за долгое время почувствовал, что может вдохнуть — по-настоящему.

Он не сказал ни слова. Слова показались бы грубыми, ненужными, слишком человеческими. Всё, что нужно было сказать, уже звучало — в её взгляде, в её тишине, в том, как она просто не уходила.

Он позволил ей сидеть рядом. Позволил её руке оставаться на его запястье. И в этом прикосновении было больше поддержки, чем во всех когда-либо услышанных им словах.

Пальцы Гарриет были тёплыми, лёгкими. Он ощущал, как под её кожей бьётся пульс — ровный, спокойный. И в какой-то момент понял, что его собственное сердце подстраивается под этот ритм, будто находит в нём утешение.

За окном всё ещё шёл дождь.

Капли стекали по стеклу, оставляя длинные дорожки, похожие на следы от слёз. Сначала редкие, потом чаще, пока не слились в сплошной поток. Стук капель был тихим, но настойчивым — словно само небо хотело напомнить, что даже буря может звучать нежно.

Где-то далеко грохнул гром, и вспышка молнии на мгновение озарила комнату. Свет скользнул по лицу Гарриет, подчеркнув мягкий изгиб её щёк, светлую кожу, отблеск решимости в глазах.

Северус смотрел на неё, и в груди его медленно поднималось чувство, которое он боялся назвать. Не благодарность. Не симпатия. Что-то глубже. Что-то, что нельзя было выразить ни словами, ни взглядом — только присутствием.

Он отвёл глаза, но не убрал руки. Не мог.

Пусть этот миг длится. Пусть весь мир снаружи — равнодушный, шумный, злой — останется за пределами этой комнаты. Пусть только дождь и её дыхание существуют.

И впервые за долгие годы Северус почувствовал, что он — не один.

Некоторое время они просто сидели молча.

Слова потеряли значение — остались лишь дыхание, дождь и пульс, что мерно бился где-то между ними. Мир снаружи будто растворился, став неважным: ни школа, ни шумные коридоры, ни чьи-то насмешки — всё это было где-то далеко, за стеной дождя и тишины.

Но любое волшебство, даже самое тихое, рано или поздно заканчивается.

Гарриет медленно выпрямилась, пальцы на мгновение задержались на его руке — лёгкое, почти неощутимое касание, но в нём было всё: благодарность, тепло, обещание.

— Мне нужно идти, — сказала она тихо, словно боялась спугнуть хрупкое равновесие между ними. — У нас скоро урок.

Он кивнул, не поднимая взгляда. Слова застряли в горле, тяжёлые и острые. Он хотел сказать спасибо, хотел хоть как-то обозначить то, что чувствует, но не нашёл нужных слов. Ведь всё, что можно было сказать, показалось бы слишком маленьким.

Она улыбнулась — едва заметно, будто понимала это. А потом поднялась, поправила лямку сумки и направилась к двери. Её шаги были мягкими, почти неслышимыми, но для него каждый из них звучал отчётливо — как удары по чему-то внутри.

Когда дверь за ней закрылась, тишина снова накрыла класс. Но теперь это была другая тишина — не пустая, не давящая, как раньше. В ней что-то звучало: отголосок её голоса, дыхание, шорох ткани, даже тихий след тепла, который оставило её прикосновение.

Северус сидел, не двигаясь. На столе, где недавно лежала её рука, осталась крошечная капля воды — может, от дождя, может, от её волос. Она блестела в солнечном отблеске, пробившемся сквозь тучи. Он не стал стирать её. Просто смотрел. Будто это было доказательством того, что всё случившееся — не сон.

Он поднялся и подошёл к окну. За стеклом дождь всё ещё шёл, но теперь в нём не было холода. Напротив — будто сам воздух стал теплее, мягче. Капли скатывались по стеклу, и в каждой отражалось небо — серое, уставшее, но живое.

Он долго смотрел на этот мир и думал о ней.

О том, как легко она сделала то, чего не смог никто: просто увидела его. Без страха, без предубеждения. О том, как её слова задели не разум, а душу — ту часть, которую он всегда считал мёртвой. И теперь она шевельнулась. Болезненно, но живо.

Северус медленно сел обратно, обхватил голову руками и закрыл глаза. В груди было странное ощущение — не радость и не грусть, а что-то между. Что-то новое. Он понял, что теперь не сможет вернуться к прежнему одиночеству. Что мир изменился. Пусть чуть-чуть, но необратимо.

За окном дождь постепенно стихал.

Последние капли падали редкими ударами по подоконнику, будто отсчитывая время до конца его старой жизни.

И впервые за долгие годы Северус не чувствовал ни боли, ни страха. Только тихое, непонятное тепло — как огонёк свечи, который кто-то зажёг в тёмной комнате его сердца.

Утро наступило тихо. Без грома, без лязга колоколов, без той привычной серости, что обычно давила на него, едва он открывал глаза. Свет пробивался сквозь занавеску мягко, словно не хотел мешать.

Северус долго лежал неподвижно, глядя в потолок. Тени от ветвей за окном скользили по стене, будто кто-то писал по ней строки, понятные только ему. Комната была всё та же — узкая кровать, стопка книг у тумбы, тетрадь на краю стола, перо, застывшее в чернилах. Но внутри что-то изменилось.

Мир казался… тише. Мягче.

Он провёл рукой по лицу — кожа под пальцами была холодной, но ощущение странным образом живым. Он вспомнил вчерашний день — смех, унижение, холодные взгляды… и её.

Гарриет.

Как она стояла перед толпой, будто сама светилась изнутри. Как её голос разрезал шум, возвращая ему дыхание. Как она сидела рядом, не говоря ничего, просто была.

Эта мысль задела его сильнее, чем он хотел признать.

Он сел, опустив ноги на пол, и уставился на свои ладони. Вчера она касалась этой руки — осторожно, будто боялась обжечься, но не отстранилась.

Северус сжал пальцы.

Он никогда не придавал значения прикосновениям. Для него это всегда было чем-то опасным — напоминанием, что человек может приблизиться, а потом оттолкнуть. Но теперь это казалось другим. Тёплым. Невесомым.

Он встал и подошёл к столу. На подоконнике лежала его тетрадь — та самая, где он рисовал. Листы чуть изогнулись от влажного воздуха. Он провёл пальцем по обложке.

Когда-то он прятал её, как что-то постыдное. Теперь же…

Он медленно открыл страницу. На одном из рисунков — неполный силуэт, тень на лице, несколько линий, обозначающих глаза. Раньше он рисовал в этом взгляде что-то злое, уставшее, закрытое.

Сегодня — не смог.

Перо само легло в руку. Чернила блеснули.

Он добавил штрих — лёгкий, почти прозрачный. Затем ещё. И вдруг поймал себя на мысли, что этот взгляд стал другим: усталым, но живым. В нём появилось то, чего не было прежде — крошечная искра, будто отражение чьей-то улыбки.

Он не стал подписывать рисунок. Просто закрыл тетрадь, вдохнул поглубже и посмотрел в окно.

Дождь кончился. На листьях поблёскивали капли, внизу поднимался лёгкий пар — земля дышала после ночи. И в этом дыхании было что-то похожее на то, что чувствовал он сам.

На мгновение Северус позволил себе то, чего никогда не делал: представить, что день может быть другим. Что, возможно, где-то в шумных коридорах школы есть человек, который не смеётся над ним, а просто… видит.

И этого уже было достаточно, чтобы мир стал чуть светлее.

Он натянул свой плащ, сунул тетрадь под мышку и, прежде чем выйти, бросил последний взгляд на комнату.

Сегодня она казалась не такой мрачной.

Когда он открыл дверь, коридор встретил его всё тем же звуком шагов и голосов.

Но теперь он шёл не так — не спеша скрыться, не прячась в тени.

Он просто шёл вперёд, чувствуя, что внутри него — пусть крошечное, но настоящее — солнце.