Линии, что ведут к сердцу (гет)

Двор учебного заведения был наполнен сырым запахом осени. Ветер шевелил кроны старых вязов, сбрасывающих последние жёлтые листья, и гнал их вдоль каменной ограды, будто неугомонную стаю птиц. Сырость забивалась под воротники школьных пиджаков, заставляя учеников поёживаться, когда они торопливо пробегали по гравийной дорожке к массивным дверям главного корпуса.

Внутри здания воздух был чуть теплее, на пахло всё тем же дождём, перемешанным с меловой пылью и старой краской. Высокие окна с мутными стёклами едва пропускали свет, и казалось, что вся школа застыла в полумраке. Здесь редко звучал настоящий смех — только приглушённый гул голосов, хлопанье дверей и скрип половиц в длинных коридорах.

Северус Снейп двигался по этим коридорам так, будто был их тенью. Он всегда выбирал самую незаметную дорожку — держался ближе к стене, опускал голову и смотрел на собственные ботинки, чтобы лишний раз не встречаться глазами с другими. Его плечи казались немного сутулыми, как будто он хотел стать меньше ростом, спрятаться в самом себе.

Он держал подмышкой тетрадь в чёрной обложке — обычную, ничем не примечательную, если не считать того, что внутри хранился его самый сокровенный мир. Там были рисунки: наброски лиц, профили в пол-оборота, чёткие линии и едва уловимые тени. На большинстве листов — она. Гарриет.

Он не знал, почему именно её образ не отпускал его руку. Может быть, дело было в её улыбке, которая всегда выглядела так, будто способна разогнать любую тьму. Или в её волосах, чуть растрёпанных после ветра, будто сама осень пыталась оставить на ней свой след. А может, в её голосе — он был звонким и искренним, что даже самый серый день переставал казаться безнадёжным.

Слишком яркая для него, слишком настоящая. В коридорах она всегда смеялась вместе с друзьями, её голос звенел, как колокольчик, и он чувствовал себя ещё более тусклым на её фоне. Она словно светилась, а он — всего лишь тень. Но именно поэтому он не мог оторвать взгляда.

Рисунок был его тайной. Ни одна душа не должна была узнать, сколько раз он уже пытался поймать её улыбку, изгиб ресниц, лёгкий поворот головы. На страницах старой тетради жила его собственная вселенная — та, где он мог быть ближе к ней, чем позволяла реальность.

Северус рисовал её украдкой: на переменах, когда она сидела у окна и не замечала, как свет ложится на её профиль; на уроках, когда она склонялась над тетрадью и кусала кончик пера; в библиотеке, где она медленно проводила пальцами по корешкам книг, выбирая очередную. Каждый штрих был для него признанием, которое он не мог произнести вслух.

Он чувствовал себя нелепым, даже жалким. Разве может кто-то вроде неё — живая, яркая, окружённая друзьями — когда-нибудь обратить внимание на него? На того, кто всегда ходит сам по себе, в чьём голосе почти никогда не звучит смех, а одежда пахнет сыростью дома, где слишком много криков и слишком мало тепла.

И всё же он продолжал рисовать. Карандаш и бумага были для него спасением. Каждый раз, когда дома стены сотрясались от ссор родителей, он прятался за столом и выводил её лицо. Когда в школе его обзывали, он возвращался в пустую аудиторию и дорисовывал её глаза — большие, выразительные, полные какой-то странной силы.

Его жизнь в школе было непростой. Насмешки, косые взгляды, ощущение вечной чуждости. Иногда он ловил на себе взгляды Гарриет, но всегда отводил глаза, пряча смущение за маской холодности. Ей он казался, должно быть, странным и замкнутым. Но если бы она только знала, что каждый вечер он снова открывает тетрадь и оживляет её черты на бумаге.

Сегодня он снова пришёл в класс пораньше. Тишина была густой, лишь где-то за окном шумел ветер и стучали капли по стеклу. Северус сел за последнюю парту у стены, разложил карандаши и прижал пальцами лист. Он собирался закончить рисунок, начатый вчера: Гарриет, сидящая с книгой у окна. В этом наброске свет падал на её волосы так, будто в них застрял целый закат.

Рука двигалась осторожно, но уверенно. Каждый штрих был будто дыханием, будто признанием, которое он никогда не осмелится озвучить. Он прикусывал губу, наклонял голову, щурился, стараясь передать лёгкую задумчивость в её взгляде.

И в какой-то момент ему показалось, что бумага оживает. Словно он поймал в линиях не просто её образ, но и саму сущность — ту теплоту, что всегда исходила от Гарриет. Он вздохнул и позволил себе слабую, почти незаметную улыбку.

В этот момент дверь в класс скрипнула. Северус вздрогнул, торопливо накрыл тетрадь рукой. Сердце ухнуло вниз — словно поймали на чём-то постыдном. Но это был всего лишь сквозняк: створка слегка приоткрылась от ветра и тут же захлопнулась.

Он выдохнул, провёл рукой по лицу и прижал тетрадь к груди. Чужим глазам это видеть нельзя. Никогда.

Он и представить себе не мог, что очень скоро именно эта тетрадь окажется не в его руках. И что именно она изменит всё.

Библиотека в старом школьном корпусе была особенным местом. С высокого потолка свисали тяжёлые люстры, но их тусклый свет почти терялся в глубине залов, где стояли ряды шкафов с книгами. Деревянные стеллажи пахли пылью, временем и чем-то сладковато-пряным — будто сами страницы впитали в себя дыхание десятков поколений. Когда открывали окна, внутрь врывался запах мокрой листвы и дождя, перемешиваясь с ароматом старой бумаги, — и создавалось ощущение, что здесь не просто читают, а прячутся от всего мира.

На перемене библиотека была почти пуста. Несколько учеников сидели за дальними столами, перелистывая учебники по истории. Запах пыли и старых страниц наполнял пространство, создавая атмосферу уюта, в котором легко было потеряться.

Северус пришёл сюда по привычке: библиотека была его укрытием. И именно за это он любил это место. В библиотеке не нужно было притворяться и прятать глаза. Никто не мешал сидеть в углу, склонившись над листом бумаги, и позволять руке двигаться так, как велит сердце. Здесь царила тишина — не давящая, а тёплая, позволяющая услышать собственные мысли.

Он пришёл сюда на перемене, чтобы закончить рисунок. Весь класс шумел и толкался в коридорах, а он искал убежища. Он сел у окна, где дождевые капли медленно стекали по стеклу, Северус разложил тетрадь и карандаши, полностью ушёл в работу. Карандаш скользнул по бумаге, будто сам знал, куда должна лечь линия. Линия за линией, штрих за штрихом — и на бумаге оживал образ Гарриет.

Он видел её яснее, чем кто-либо другой. Рисуя, он забывал о мире вокруг: не слышал стука каблуков по паркету, не замечал шелеста страниц за соседним столом. Был только он и её взгляд, который он пытался поймать карандашом.

Звонок, возвещающий конец перемены, прозвенел неожиданно громко. Северус вздрогнул. Его плечи напряглись, пальцы судорожно сжали карандаш. Он торопливо собрал вещи, бросил учебник в сумку и вышел, даже не оглянувшись. В суете он не заметил, что тетрадь осталась лежать на столе — чуть прикрытая раскрытой книгой.

* * *

Через несколько минут в библиотеку вбежала Гарриет. Щёки её разрумянились после быстрого шага по лестнице, на волосах блестели крошечные капли дождя. Она всегда приходила сюда между занятиями — библиотека была её местом силы, где можно было найти книгу и побыть наедине с собой.

Она пробежала глазами по рядам, ища нужное издание. Но взгляд зацепился за стол у окна. На нём лежала чужая тетрадь. Обычная, с тёмной обложкой. Она потянулась к ней, решив, что кто-то из учеников просто забыл.

— Может, отнести библиотекарю? — пробормотала она сама себе и, машинально перелистнув первую страницу, замерла.

На неё смотрела она сама.

Её дыхание сбилось. Не было сомнений: это был её портрет. Тонкие линии выводили её профиль, мягкие тени подчёркивали изгиб скулы, свет падал на волосы, и в этом рисунке она выглядела не такой, какой видела себя в зеркале, — а другой. Настоящей, живой, с какой-то тихой силой.

Сердце Гарриет забилось чаще. В груди будто распустился комок тепла и смущения одновременно. Она медленно перевернула страницу. На следующем листе — снова она: с лёгкой улыбкой, глядящая куда-то вдаль. Потом ещё один рисунок — задумчивая, с приподнятой рукой, словно в движении.

Она перелистывала тетрадь всё быстрее, пока пальцы не задрожали.

Это было не просто сходство. Это был взгляд художника, который видел её глубже, чем остальные. Каждый рисунок был признанием. Внимание художника было сосредоточено только на ней: на изгибе её шеи, на линии ресниц, на тени, падающей на губы.

Гарриет глубоко вздохнула, чувствуя, как в груди становится тесно. Никто и никогда не смотрел на неё так. Для друзей она была просто Гарриет — весёлая, бойкая, немного упрямая. Для учителей — прилежная ученица, которая редко подводит. Но здесь... здесь её видели совсем другой. Более настоящей.

Её пальцы слегка дрогнули, когда она коснулась бумаги. Казалось, если провести по штрихам рукой, можно почувствовать, сколько в них вложено.

В голове вспыхнула мысль:кто это сделал?

Ответ был очевиден. Почерк линий, характерная сосредоточенность, сама тетрадь — она видела её в руках Северуса Снейпа. Он всегда сидел в стороне, сгорбившись над чем-то своим. И теперь всё стало ясно.

Гарриет села на край стула, закрыв тетрадь, и прижала к себе. Внутри у неё смешались удивление, смущение и странная радость. Никогда раньше она не думала, что кто-то может смотреть на неё так. Она чувствовала, что держит в руках чужой секрет, сокровенный, почти священный.

И вместе с этим — тихое волнение: что же теперь будет?