Линии, что ведут к сердцу (гет)

Двор учебного заведения был наполнен сырым запахом осени. Ветер шевелил кроны старых вязов, сбрасывающих последние жёлтые листья, и гнал их вдоль каменной ограды, будто неугомонную стаю птиц. Сырость забивалась под воротники школьных пиджаков, заставляя учеников поёживаться, когда они торопливо пробегали по гравийной дорожке к массивным дверям главного корпуса.

Внутри здания воздух был чуть теплее, на пахло всё тем же дождём, перемешанным с меловой пылью и старой краской. Высокие окна с мутными стёклами едва пропускали свет, и казалось, что вся школа застыла в полумраке. Здесь редко звучал настоящий смех — только приглушённый гул голосов, хлопанье дверей и скрип половиц в длинных коридорах.

Северус Снейп двигался по этим коридорам так, будто был их тенью. Он всегда выбирал самую незаметную дорожку — держался ближе к стене, опускал голову и смотрел на собственные ботинки, чтобы лишний раз не встречаться глазами с другими. Его плечи казались немного сутулыми, как будто он хотел стать меньше ростом, спрятаться в самом себе.

Он держал подмышкой тетрадь в чёрной обложке — обычную, ничем не примечательную, если не считать того, что внутри хранился его самый сокровенный мир. Там были рисунки: наброски лиц, профили в пол-оборота, чёткие линии и едва уловимые тени. На большинстве листов — она. Гарриет.

Он не знал, почему именно её образ не отпускал его руку. Может быть, дело было в её улыбке, которая всегда выглядела так, будто способна разогнать любую тьму. Или в её волосах, чуть растрёпанных после ветра, будто сама осень пыталась оставить на ней свой след. А может, в её голосе — он был звонким и искренним, что даже самый серый день переставал казаться безнадёжным.

Слишком яркая для него, слишком настоящая. В коридорах она всегда смеялась вместе с друзьями, её голос звенел, как колокольчик, и он чувствовал себя ещё более тусклым на её фоне. Она словно светилась, а он — всего лишь тень. Но именно поэтому он не мог оторвать взгляда.

Рисунок был его тайной. Ни одна душа не должна была узнать, сколько раз он уже пытался поймать её улыбку, изгиб ресниц, лёгкий поворот головы. На страницах старой тетради жила его собственная вселенная — та, где он мог быть ближе к ней, чем позволяла реальность.

Северус рисовал её украдкой: на переменах, когда она сидела у окна и не замечала, как свет ложится на её профиль; на уроках, когда она склонялась над тетрадью и кусала кончик пера; в библиотеке, где она медленно проводила пальцами по корешкам книг, выбирая очередную. Каждый штрих был для него признанием, которое он не мог произнести вслух.

Он чувствовал себя нелепым, даже жалким. Разве может кто-то вроде неё — живая, яркая, окружённая друзьями — когда-нибудь обратить внимание на него? На того, кто всегда ходит сам по себе, в чьём голосе почти никогда не звучит смех, а одежда пахнет сыростью дома, где слишком много криков и слишком мало тепла.

И всё же он продолжал рисовать. Карандаш и бумага были для него спасением. Каждый раз, когда дома стены сотрясались от ссор родителей, он прятался за столом и выводил её лицо. Когда в школе его обзывали, он возвращался в пустую аудиторию и дорисовывал её глаза — большие, выразительные, полные какой-то странной силы.

Его жизнь в школе было непростой. Насмешки, косые взгляды, ощущение вечной чуждости. Иногда он ловил на себе взгляды Гарриет, но всегда отводил глаза, пряча смущение за маской холодности. Ей он казался, должно быть, странным и замкнутым. Но если бы она только знала, что каждый вечер он снова открывает тетрадь и оживляет её черты на бумаге.

Сегодня он снова пришёл в класс пораньше. Тишина была густой, лишь где-то за окном шумел ветер и стучали капли по стеклу. Северус сел за последнюю парту у стены, разложил карандаши и прижал пальцами лист. Он собирался закончить рисунок, начатый вчера: Гарриет, сидящая с книгой у окна. В этом наброске свет падал на её волосы так, будто в них застрял целый закат.

Рука двигалась осторожно, но уверенно. Каждый штрих был будто дыханием, будто признанием, которое он никогда не осмелится озвучить. Он прикусывал губу, наклонял голову, щурился, стараясь передать лёгкую задумчивость в её взгляде.

И в какой-то момент ему показалось, что бумага оживает. Словно он поймал в линиях не просто её образ, но и саму сущность — ту теплоту, что всегда исходила от Гарриет. Он вздохнул и позволил себе слабую, почти незаметную улыбку.

В этот момент дверь в класс скрипнула. Северус вздрогнул, торопливо накрыл тетрадь рукой. Сердце ухнуло вниз — словно поймали на чём-то постыдном. Но это был всего лишь сквозняк: створка слегка приоткрылась от ветра и тут же захлопнулась.

Он выдохнул, провёл рукой по лицу и прижал тетрадь к груди. Чужим глазам это видеть нельзя. Никогда.

Он и представить себе не мог, что очень скоро именно эта тетрадь окажется не в его руках. И что именно она изменит всё.

Библиотека в старом школьном корпусе была особенным местом. С высокого потолка свисали тяжёлые люстры, но их тусклый свет почти терялся в глубине залов, где стояли ряды шкафов с книгами. Деревянные стеллажи пахли пылью, временем и чем-то сладковато-пряным — будто сами страницы впитали в себя дыхание десятков поколений. Когда открывали окна, внутрь врывался запах мокрой листвы и дождя, перемешиваясь с ароматом старой бумаги, — и создавалось ощущение, что здесь не просто читают, а прячутся от всего мира.

На перемене библиотека была почти пуста. Несколько учеников сидели за дальними столами, перелистывая учебники по истории. Запах пыли и старых страниц наполнял пространство, создавая атмосферу уюта, в котором легко было потеряться.

Северус пришёл сюда по привычке: библиотека была его укрытием. И именно за это он любил это место. В библиотеке не нужно было притворяться и прятать глаза. Никто не мешал сидеть в углу, склонившись над листом бумаги, и позволять руке двигаться так, как велит сердце. Здесь царила тишина — не давящая, а тёплая, позволяющая услышать собственные мысли.

Он пришёл сюда на перемене, чтобы закончить рисунок. Весь класс шумел и толкался в коридорах, а он искал убежища. Он сел у окна, где дождевые капли медленно стекали по стеклу, Северус разложил тетрадь и карандаши, полностью ушёл в работу. Карандаш скользнул по бумаге, будто сам знал, куда должна лечь линия. Линия за линией, штрих за штрихом — и на бумаге оживал образ Гарриет.

Он видел её яснее, чем кто-либо другой. Рисуя, он забывал о мире вокруг: не слышал стука каблуков по паркету, не замечал шелеста страниц за соседним столом. Был только он и её взгляд, который он пытался поймать карандашом.

Звонок, возвещающий конец перемены, прозвенел неожиданно громко. Северус вздрогнул. Его плечи напряглись, пальцы судорожно сжали карандаш. Он торопливо собрал вещи, бросил учебник в сумку и вышел, даже не оглянувшись. В суете он не заметил, что тетрадь осталась лежать на столе — чуть прикрытая раскрытой книгой.

* * *

Через несколько минут в библиотеку вбежала Гарриет. Щёки её разрумянились после быстрого шага по лестнице, на волосах блестели крошечные капли дождя. Она всегда приходила сюда между занятиями — библиотека была её местом силы, где можно было найти книгу и побыть наедине с собой.

Она пробежала глазами по рядам, ища нужное издание. Но взгляд зацепился за стол у окна. На нём лежала чужая тетрадь. Обычная, с тёмной обложкой. Она потянулась к ней, решив, что кто-то из учеников просто забыл.

— Может, отнести библиотекарю? — пробормотала она сама себе и, машинально перелистнув первую страницу, замерла.

На неё смотрела она сама.

Её дыхание сбилось. Не было сомнений: это был её портрет. Тонкие линии выводили её профиль, мягкие тени подчёркивали изгиб скулы, свет падал на волосы, и в этом рисунке она выглядела не такой, какой видела себя в зеркале, — а другой. Настоящей, живой, с какой-то тихой силой.

Сердце Гарриет забилось чаще. В груди будто распустился комок тепла и смущения одновременно. Она медленно перевернула страницу. На следующем листе — снова она: с лёгкой улыбкой, глядящая куда-то вдаль. Потом ещё один рисунок — задумчивая, с приподнятой рукой, словно в движении.

Она перелистывала тетрадь всё быстрее, пока пальцы не задрожали.

Это было не просто сходство. Это был взгляд художника, который видел её глубже, чем остальные. Каждый рисунок был признанием. Внимание художника было сосредоточено только на ней: на изгибе её шеи, на линии ресниц, на тени, падающей на губы.

Гарриет глубоко вздохнула, чувствуя, как в груди становится тесно. Никто и никогда не смотрел на неё так. Для друзей она была просто Гарриет — весёлая, бойкая, немного упрямая. Для учителей — прилежная ученица, которая редко подводит. Но здесь... здесь её видели совсем другой. Более настоящей.

Её пальцы слегка дрогнули, когда она коснулась бумаги. Казалось, если провести по штрихам рукой, можно почувствовать, сколько в них вложено.

В голове вспыхнула мысль:кто это сделал?

Ответ был очевиден. Почерк линий, характерная сосредоточенность, сама тетрадь — она видела её в руках Северуса Снейпа. Он всегда сидел в стороне, сгорбившись над чем-то своим. И теперь всё стало ясно.

Гарриет села на край стула, закрыв тетрадь, и прижала к себе. Внутри у неё смешались удивление, смущение и странная радость. Никогда раньше она не думала, что кто-то может смотреть на неё так. Она чувствовала, что держит в руках чужой секрет, сокровенный, почти священный.

И вместе с этим — тихое волнение: что же теперь будет?

Северус сидел на последнем ряду в классе химии, его взгляд блуждал по доске, где учитель выводил формулы, но мысли были далеко. Он никак не мог сосредоточиться. Что-то не давало покоя, словно крошечный осколок застрял где-то глубоко внутри.

Он перебрал в голове утренние события: поднялся, пошёл в библиотеку, рисовал... Рисовал так увлечённо, что потерял счёт времени. Звонок. Спешка. Карандаши... учебник... тетрадь.

Он резко вскинул голову. В груди похолодело.

Тетрадь! Он оставил её в библиотеке.

Мысль пронзила его с такой силой, что всё вокруг потеряло значение. Рука сжала ручку до белых костяшек пальцев. В голове вихрем закружились картины: кто-то случайно откроет её, увидит рисунки, начнёт насмехаться... или ещё хуже — они попадут к тем, кто с радостью использует это против него. Внутри всё сжалось. Карандаши — ладно, учебники — не страшно. Но тетрадь... Она была его сердцем, его тайной, тем местом, куда он складывал всё, что боялся произнести вслух. Ведь в каждом штрихе было слишком правды. Линии графита хранили его чувства к Гарриет, которые он не смел никому доверить.

Северус почти не слышал слов учителя. Он сидел, неподвижно глядя в доску. Шум класса, шарканье ног, шелест страниц — всё казалось ему чем-то далёким. Только пульс в висках отдавался гулом, вызывая головную боль. На протяжении всего времени Северус судорожно смотрел на часы, надеясь, чтоб этот проклятый урок закончился намного быстрее.

Как только прозвенел звонок, Северус рванулся к выходу. Толпа одноклассников, шум, смех — он не замечал ничего, протискиваясь сквозь плечи и локти, желая по-быстрее выйти с этого душного класса.

После уроков школьные коридоры постепенно пустели. Звонкий шум голосов угасал, двери хлопали всё реже, и лишь вдалеке раздавался привычный скрип уборочной тележки. Северус шагал быстрым шагом, но внутри чувствовал тяжесть, будто за плечами висел невидимый груз. Его шаги отдавались гулом по пустому коридору. Ему казалось, что время играет против него: ноги были настолько тяжёлыми, что каждый шаг давался медленно, словно он двигался во сне. Внутри всё сжалось в едином стремлении — только бы тетрадь оставалась там, на столе, под книгой, нетронутая, никем не замечанная.

Когда Северус повернул за угол коридора, то та часть была наполнена шумом. Ученики толпились у шкафчиков, смеялись, спорили, бросались тетрадками, кто-то громко пересказывал анекдот. В воздухе витал запах влажных курток и дешёвого школьного мыла. Смешанное гудение голосов делало мир ещё более давящим. Северус, пробираясь сквозь толпу, чувствовал себя чужим, слишком остро осознавая собственное одиночество.

Сердце ухнуло вниз. Он резко остановился посреди коридора, и несколько учеников, пробегавших мимо, недовольно буркнули что-то, едва не врезавшись в него. Северус не обратил внимания. Всё внутри сжалось, ладони стали влажными. Внутри, в животе, всё перевернулось, будто он проглотил кусок льда от одной вспыхнувшей мысли в голове.

"Что если кто-то её уже нашёл? Что если увидели?"

* * *

Библиотека встретила его тишиной. Сумерки проникали в зал через высокие окна, дождь оставлял мутные дорожки на стекле. Между рядами уже почти не было учеников, лишь пара старшеклассников у дальнего стола делали заметки. Северус вбежал, и глаза сразу нашли тот самый стол у окна. Но на нём больше не было ни тетради, ни книги.

Он застыл на месте, стиснув зубы, чувствуя как по спине пробегает дрожь. Его руки дрожали, и он не знал, что делать. Подойти к библиотекарю и спросить? Но если она уже заглянула внутрь? Если кто-то другой увидел?

И тут он заметил.

За дальним столиком, где обычно сидели только самые прилежные ученики, тихо перелистывая страницы, сидела она. Гарриет. На её коленях лежала его тетрадь. Лучи дождливого, приглушённого света падали на её волосы, и отдельные пряди казались почти золотыми. Лампа освещала её лицо тёплым светом, и от этого казалось, будто время остановилось.

Северус застыл. Он почувствовал, как земля ушла из-под ног. Горло перехватывало так, что он едва мог дышать. Сердце очень громко колотилось, что казалось, оно сейчас вырвется наружу. Холодная волна ужаса сменилась пульсирующим жаром. Казалось, мир рушился: она знала. Она видела. Всё, что он пытался скрывать годами, все штрихи, каждый взгляд — теперь принадлежали не только ему. Он хотел броситься вперёд, вырвать тетрадь, спрятать — но ноги будто приросли к полу.

Он не мог отвести взгляд. Её пальцы осторожно скользили по страницам, как будто она боялась повредить рисунки. Она сидела неподвижно, но её лицо... На губах затаилась едва заметная улыбка, а в её взгляде было что-то, чего он не ожидал: не насмешка, не удивление, а... тепло?

Но как он мог в этом быть уверен? Может она смеётся внутри? Может, завтра весь класс будет знать, что Северус Снейп тайком рисует Гарриет Поттер?

Северус сделал шаг вперёд — и тут же отпрянул назад, прижавшись к стене. Страх сжал его горло. Он чувствовал себя обнажённым, уязвимым, будто Гарриет видела не только бумагу, но и само его сердце.

"Она знает."

Эта мысль пронзила его с такой силой, что захотелось исчезнуть. Бежать. Спрятаться.

Но ноги словно приросли к полу.

Он наблюдал за ней, не решаясь подойти. Его дыхание было прерывистым, неровным, будто он пробежал марафон. Секунды тянулись вечностью.

Гарриет подняла глаза.

Их взгляды встретились.

Время словно остановилось. Снаружи за окнами, шумел дождь, вода барабанила по стеклу, но внутри воцарилась тишина. Он ощутил себя обнажённым, лишённым всякой защиты. Ему казалось, что она видит его насквозь: каждую боль, каждое одиночество, каждую ноту тоски, спрятанную в рисунках.

Её взгляд не был осуждающим. В нём не было ни насмешки, ни отвращения. Только удивление и какое-то нежное тепло, будто она видела нечто драгоценное.

Но Северус этого не заметил. Ему хотелось исчезнуть, раствориться, чтобы никто никогда не видел его таким. Но в то же время он не мог отвести взгляд от её лица. Она держала его сердце в руках — и не смеялась. Но тишина была для него пыткой. Грудь сдавило, и он резко шагнул вперёд.

— Это не твоё, — хрипло выдавил он, протянув руку. Голос дрожал, но он старался, чтобы слова звучали жёстко.

Гарриет чуть прижала тетрадь к себе, но не так, чтобы спрятать. Её губы дрогнули, и она ответила тихо, почти шёпотом:

— Это… очень красиво.

Эти слова пронзили его сильнее, чем любое осуждение. На мгновение он потерял дар речи. Внутри поднялось что-то странное — смесь боли, облегчения и недоверия.

Он резко выхватил тетрадь из её рук. Сердце билось так громко, что казалось, его стук слышен на всю библиотеку. Северус хотел уйти, исчезнуть, раствориться в тени, но ноги снова не слушались.

— Ты… — начал он, и осёкся. Горло пересохло.

Гарриет смотрела прямо в его глаза. В её взгляде было нечто непостижимое: мягкость, сочувствие, и вместе с тем лёгкое смущение. Она не отводила глаз, хотя могла бы.

И в этот момент Северус впервые почувствовал, что между ними образовалась тонкая, хрупкая нить. Она ещё могла оборваться от любого неловкого слова или движения, но она уже существовала.

В груди у него было тяжело, но и странно светло.

В этот миг Северус понял, что мир изменился. Вопрос лишь в том, к добру или к худу.

День тянулся мучительно, как вязкий туман, который никак не рассеивался. Северус сидел на занятиях, за последней партой, будто бы внимательно следил за доской, но его мысли путались и норовили вырваться в панику, что почти ничего не слышал. Северус не помнил, что говорили учителя, что писали на доске — слова и числа проходили мимо. Слова учителей рассыпались, как сухие осенние листья на ветру, а он только считал удары своего сердца. Каждая минута становилась пыткой: она видела... она знает.

Всё, что было важно, — тетрадь. Его тетрадь. Его тайный и личный мир, в котором он позволял себе быть уязвимым, стал чьим-то чужим знанием. Не просто чужим — её.

Сердце сжималось от мысли, что Гарриет перелистывала страницы, видела его шитрихи, вдыхала тот самый воздух, в котором он прятал свои чувства. Всё, чего он боялся, теперь становилось явным. В голове крутились мучительные картины: она рассказывает подругам, смеётся вместе с ними, пересказывает каждую деталь... А дальше — насмешки, колкие слова, смех за спиной. Он знал, как это бывает. Он видел это сотни раз — только не так, не с этим.

От всех этих переживаний он стал плохо спать. Полночи его сначала бессонница, а когда удавалось хоть чуть-чуть уснуть, то сразу просыпался от кошмара в холодном поту. И не мог дальше заснуть. Так же пропал аппетит. Никакая еда не лезла в рот, даже если Северус мог что-то съесть, то он не ощущал никакого вкуса или же она застревала в горле как ком.

В груди всё время горело — смесь страха и стыда. Он пытался убедить себя, что, может быть, Гарриет промолчит, что она забудет или не придаст значения. Подумаешь, что какой-то незаметливый и неудачливый одноклассник рисует её. Но в глубине души понимал: её взгляд в библиотеке был слишком прямым, слишком осмысленным.

После того случая в библиотеке между ними повисло невидимое напряжение. Прошло несколько дней после их первого столкновения, а Северус жил будто на грани. Северус чувствовал его в каждом взгляде, в каждом случайном движении Гарриет. За эти дни от всех этих переживаний он похудел и осунулся, а взгляд стал немного затравленным. Он старался избегать лишних встреч, опускал глаза, когда Гарриет проходила мимо, и заставлял себя вести так, будто ничего не произошло. Но это "ничего" на самом деле было огромным, как горная тень: теперь она знала его тайну. Она больше не смотрела на него, как раньше, мимоходом, между прочим. Её глаза теперь задерживались на нём чуть дольше, чем положено. И каждый раз, когда он встречал её взгляд, то у него всё внутри переворачивалось. Хотелось отвернуться, спрятаться, но вместе с тем — остаться, чтобы этот взгляд не исчезал.

Он был уверен, что это вопрос времени, прежде чем насмешки разнесутся по всей школе. Но дни проходили — и тишина. Никто не знал. Никто не дразнил. Гарриет молчала. От этой тишины Северус мог расслабиться и выжохнуть со спокойной душой.

И вдруг начали происходить маленькие изменения, которые многие не заметили, но только не он.

На уроках Северус заметил, что она чаще садится рядом. Сначала осторожно — на свободное место, словно случайно. Конечно можно это было списать на случайность: пустое место, удобнее писать, ближе к доске. И он даже не обратил бы внимание, но потом всё ближе, пока она не оказалась рядом с ним за одной партой. Северус от этого странного поведения насторожился: его плечи были напряжены, взгляд упрямо устремлён на тетрадь, руки сцеплены в замок. Он ждал подвоха, ждал насмешки, привычного укола, который всегда следовал от окружающих. Но этого не было и постепенно её присутствие рядом стало постоянным. И к этому Северус понемногу привыкал. Он чувствовал тепло её плеча через пространство между ними, слышал, как она тихо дышит, и от этого его собственное дыхание сбивалось. И как то ему нравилось, что она сидела рядом с ним. Северус чувствовал некое спокойство и тепло, которое он давно не ощущал. И вместо колких замечаний он услышал её спокойный, мягкий голос:

— У тебя красиво получается, — сказала она тихо однажды, заглянув в его тетрадь, где на полях зарождались быстрые линии.

Северус дёрнулся, торопливо прикрыл страницу ладонью. Его щёки слегка покраснел — от злости ли, от стыда, он сам не знал.

— Это ерунда, — буркнул он. — Просто каракули.

Он стиснул зубы, готовясь к насмешке. Но в её глазах не было ничего, кроме искреннего любопытства и тепла.

— Не правда, — мягко возразила Гарриет. И её голос был лишён тени насмешки. — Ты... очень талантливый. Можно будет как-нибудь... посмотреть ещё?

Он отвернулся, спрятав взгляд. Сердце колотилось так громко, что казалось, она слышит. Мысль о том, чтобы позволить кому-то заглянуть в свой тайный мир, пугала до дрожи. Но в её словах не было давления. Только любопытство и искренность.

Зачем ей это? — думал он, задыхаясь от волнения. — Почему именно ей нужно видеть то, что я прячу от всех?

Несколько дней он держался холодным и отстранённым, отвечая сухо, короткими фразами на её вопросы, будто хотел оттолкнуть её, сжимая губы, когда она пыталась завести разговор. Но Гарриет не сдавалась и её упорство было не настойчивым, а деликатным. Она никогда не давила, не заставляла. Просто была рядом — и это оказалось сильнее любой стены. Северус же внутренне удивлялся её упорству завести с ним общение и не понимал этого. Зачем такой яркой девушке общение с таким как он? Её присутствие действовало на него странно: одновременно тревожило и успокаивало.

Однажды на уроке её карандаш сломался. Она нахмурилась, пробуя заточить его ножичком, но грифель всё равно крошился. Северус краем глаза наблюдал, внутренне борясь с собой. И вдруг, почти не отдавая себе отчёта в движении, он вытащил один из своих карандашей и протянул ей.

— Держи.

Она удивлённо подняла глаза и улыбнулась так, что у него перехватило дыхание. Она взяла его так, будто он подарил ей что-то большее, чем простой карандаш. Их пальцы едва коснулись друг друга, но от этого мимолётного прикосновения у него побежали мурашки по коже. А в груди разлилось странное тепло.

— Спасибо.

В тот же день он впервые осмелился рисовать при ней. Сначала — быстрые, почти незаметные наброски, потом — изгиб её руки, когда она что-то записывала. Мягкие пряди волос, линия профиля, освещённый светом из окна. Он думал, что она не заметит. Но однажды Гарриет взглянула в его тетрадь и задержала дыхание.

— Ты рисуешь меня?

Он уже собирался захлопнуть страницы, но она улыбнулась — искренне, тепло, без тени иронии.

— Это так красиво... Ты делаешь так, будто я живая на бумаге.

Северус отвёл взгляд, скрывая смущение. Он впервые услышал тёплые слова за своё творчество. И это было очень непривычно. Его пальцы дрожали. Он боялся, что голос предаст его, поэтому промолчал. Ему хотелось спрятаться, но вместе с тем внутри расправлялось что-то новое, светлое, как первый луч солнца сквозь утренний туман.

В те вечера, когда им удавалось задержаться после уроков, они сидели рядом у окна. Гарриет делилась своими мечтами: о будущем, о том, как хочет когда-нибудь путешествовать, писать рассказы, делать что-то большее, чем просто учиться. Но самым сокровенным было признание:

— Знаешь, иногда я тоже чувствую себя одинокой. Даже когда вокруг много друзей.

Северус вскинул на неё удивлённый взгляд. Она всегда казалась окружённой вниманием, смехом, друзьями. Он даже не подозревал, что Гарриет может чувствовать себя одинокой.

— У тебя же есть подруги, — глухо произнёс он.

— Да. Но это не то. Они видят только часть меня. Остальное... остаётся где-то в тени.

Эти слова ударили в самую суть. Он замер, ощущая, что её признание отозвалось в нём слишком сильно. Он никогда не думал, что она, сияющая и окружённая вниманием, может чувствовать то же, что и он. Словно она произнести то, что он сам давно не решался сказать.

И вдруг он позволил себе чуть дольше задержать на ней взгляд. В её глазах не было жалости, только честность. И впервые за долгое время Северус ощутил: может быть, рядом с ней можно перестать прятаться. Ему хотелось поверить: может быть, есть кто-то, кто понимает.

Библиотека дышала особенной тишиной. Казалось, что сами каменные стены пропитались тысячами историй, шёпотом давно умерших авторов и шелестом страниц. И библиотека казалась Северусу другим миром, отдельной вселенной, отрезанной от криков и шумных разговоров коридоров. Стоило лишь войти в эти высокие двери, и мир будто останавливался. Воздух был пропитан запахом старины: пыльные корешки, выцветшие чернила, переплёты из кожи и ткани, пахнущие временем. Солнечный свет пробивался сквозь витражи высоких окон, раскрашивая пол тёплыми пятнами янтарного, изумрудного и синего, и этот свет растворялся в полутьме узких проходов между книжными шкафами.

Тишина здесь не была мёртвой. В ней прятался мягкий шелест страниц, иногда — тихий кашель пожилого библиотекаря за кафедрой, скрип стула, осторожное движения пера по бумаге. Всё это складывалось в особую мелодию спокойствия, в которой Северус всегда находил убежище.

Он сидел за своим привычным местом — массивным дубовым столом у окна. Стол был исцарапан, на его поверхности виднелись следы чернил, пятна, которые невозможно было вывести. Но Северус любил именно это место: отсюда можно было наблюдать за дождём за окнами. Сегодня дождь не прекращался с самого утра. Капли стекали по мутному стеклу тонкими дорожками, собирались в маленькие ручейки, и каждый их поворот на свету казался серебристым отблеском. Этот мерный стук дождя действовал почти убаюкивающе, и вместе с шелестом страниц создавал ощущение, что всё вокруг существует в особом ритме.

На столе лежала его тетрадь для рисунков. Северус привычным движением держал карандаш в длинных пальцах и выводил линии — быстрые, острые, резкие. Он не задумывался, что именно рисует, просто позволял руке двигаться самой. Его рисунки были всегда напряжёнными, словно сами тени прорывались на бумагу. Внутри него всегда было слишком много — злости, тревоги, тоски, надежды. На бумаге это всё превращалось в линии и тени. Сегодня он пытался рисовать что-то абстрактное — просто узоры, лишь бы унять дрожь в пальцах.

Он услышал, как открылась тяжёлая дверь библиотеки, и сердце сразу ударилось в грудь чаще. Шаги — осторожные, лёгкие, но вполне узнаваемые. И Северус поднял глаза.

Гарриет.

Она стояла в проходе между стеллажами, с учебником в руках. Свет из окна упал на её волосы, и чёрные пряди засияли глубоким синим отливом. Очки чуть сползли с носа, и она поправила их привычным движением — лёгким, грациозным, словно этот жест был частью её самой. Она колебалась, будто боялась нарушить его уединение.

— Можно? — раздался её голос.

Он не поднял голову сразу, только сжал карандаш. Её голос звучал мягко и нежно, как теплое одеяло, будто обволакивал его сознание. Северус медленно посмотрел в её сторону. Гарриет стояла рядом, в руках у неё был учебник истории. Она улыбнулась так, что в груди у него кольнуло — просто, немного неловко, но искренне.

— Ты ведь не против? — уточнила она.

Он кивнул, и в это движение вложил все свои силы. Северус всё ещё не мог привыкнуть к тому, что Гарриет постоянно находится в его компании. Он привык к своему одиночеству и ему было немного тяжело впускать ещё кого-то. Да и от того, что он всё время проводил один и Северус просто не знает, как начать разговор и вообще не умеет общаться с людьми. И из-за этого он чувствует себя неловко рядом с Гарриет. Ведь она такая яркая и общительная, а он нелюдимый и необщительный.

Гарриет села напротив. Он украдкой поднял взгляд на Гарриет, чувствуя, как в груди разливается беспокойное тепло. Её чёрные волосы чуть рассыпались на плечах, пряди время от времени спадали на лицо, и она машинально заправляла их за ухо. И это движение почему-то заворожило Северуса. Гарриет для него казалась прекрасным ангелом, и рядом с ней он чувствовал себя счастливым. Казалось, что её спокойное присутствие разрушает все возведённые стены. Его всегда окружала тишина — тяжёлая, давящая. Но рядом с ней тишина была иной: не пугающей, а мягкой, как шерсть котёнка.

— Ты всё время рисуешь, — тихо произнесла Гарриет. Её голос прозвучал почти шёпотом, будто боялся нарушить хрупкую гармонию пространства. — Я раньше не замечала.

Северус напрягся. Ему хотелось скрыть рисунки, но она не отводила взгляда и он не услышал в её голосе насмешки, только любопытство.

— Это помогает... — он замялся, потом пробормотал: — ...думать.

На этот ответ она улыбнулась чуть шире.

— А можно посмотреть?

На эту просьбу он не ответил сразу, только долго молчал, чувствуя, как в горле пересохло. Он перебирает уголки обложки пальцами, словно пытаясь стереть невидимые следы своих мыслей. В груди — тугой узел: с одной стороны, ему хочется поделиться тем, что для него так важно, а с другой — страшно оказаться смешным, непонятым, увидеть насмешку или равнодушие в чужих глазах. Он ощущает, как каждая страница — это кусочек его внутреннего мира, слишком хрупкого, чтобы выставлять напоказ. Даже лёгкий ветерок, кажется, может перелистнуть лист и выдать тайное. Щёки предательски нагреваются, ладони становятся влажными, и от этого обложка чуть скользит в руках. Затем, с усилием, чуть сдвинул тетрадь вперёд. Сердце колотилось так сильно, что он боялся — она услышит.

Гарриет склонилась над страницей. Тишина стала густой, как перед грозой. Она осторожно провела пальцами по линии рисунка — не касаясь бумаги, а словно следуя за его рукой.

— Это... очень красиво, — сказала она, подняв на него взгляд.

Изумрудный взгляд под круглым стеклом очков встретился с его тёмными глазами. В этом взгляде не было ни насмешки, ни любопытства — только мягкое, осторожное участие. Северус отвёл глаза, чувствуя, как к щекам приливает жар.

— Это... просто линии, — его голос был резким, но в нём чувствовалось смущение, будто каждое слово давалось ему с трудом.

— Нет, — мягко возразила она. — Здесь что-то есть. Я чувствую.

Северус резко откинулся на спинку стула. Он сглотнул и внутри всё сжалось — и от страха, и от надежды. Его сердце билось слишком громко, он даже испугался, что Гарриет услышит.

— Ты не понимаешь, — прошептал он, и пальцы судорожно сжали край стола. — Это... никому не нужно.

Гарриет медленно протянула руку через стол и, поколебавшись, осторожно коснулась его ладони. Её пальцы были тёплыми и лёгкими, как перо. На мгновение время остановилось.

Северус замер. В груди вспыхнул огонь, обжигающий и пугающий. Ему хотелось вырвать руку, сбежать, спрятаться, но ещё сильнее хотелось остаться — остаться в этом прикосновении, в её внимании, в её зелёных глазах.

— Нужно мне, — тихо сказала Гарриет, словно делилась чем-то сокровенным. — Мне они нужны.

Эти слова зазвучали в нём эхом, обрушив на него целую бурю. Никто и никогда так не говорил ему. Никто не смотрел на него так. В библиотеке воцарилась тишина, но теперь она была наполнена новым дыханием, хрупкой близостью, которую оба боялись нарушить.

Северус не знал, что ответить. Его сердце стучало так сильно, что казалось — оно разбудит всю библиотеку.

Молчание растянулось, но оно уже не было неловким. Оно заполнило пространство какой-то новой тишиной — не холодной, не давящей, а мягкой, будто обволакивающей. В этом молчании было что-то домашнее, уютное, словно невидимое одеяло укрыло их обоих от всего мира.

Гарриет чуть крепче прижала к себе тетрадь, словно оберегая её, и в то же время не делая попытки спрятать. Движение вышло осторожным, почти неосознанным, и в тот же миг их пальцы случайно соприкоснулись. Северус вздрогнул, будто лёгкий разряд прошёл по его коже. Он не ожидал этого касания — оно оказалось слишком живым, слишком настоящим.

И всё же она не убрала руку. Её пальцы остались рядом, и от них исходило мягкое, тихое тепло. Оно будто впитывалось в него, пробираясь под кожу, вгрызаясь в сердце. Для Северуса это ощущение было непривычным — он привык к холодной отчуждённости, к осторожной дистанции, за которой безопасно прятать собственные слабости. Но сейчас дистанция таяла.

Тепло её кожи обжигало, заставляя сердце биться быстрее. Внутри боролись два чувства: привычная осторожность и какое-то новое, пугающе-манящее желание задержаться в этом мгновении, позволить ему длиться чуть дольше.

Внутри поднималась горечь: "Что она ожидает? Что я изображу что-то благородное, значительное? Но я знаю себя. Я — не герой на странице. Я — тень. Сумрачная, ненужная. И если я нарисую себя, то разве это не будет ещё одним доказательством?"

Он сжал пальцы, словно пытался удержать эти мысли внутри. Но в то же время в словах Гарриет было что-то опасно-тёплое, почти манящее. Её интерес не казался жалостью. Она действительно хотела заглянуть туда, куда он сам редко осмеливался смотреть.

И в этот момент Северус вдруг понял: он заперт — между страхом и надеждой. Между привычным образом себя, в котором не было места свету, и тем, что рождалось рядом с Гарриет. И впервые за долгое время его одиночество, ставшее почти привычной оболочкой, дало трещину.

Они сидели рядом долго, почти не разговаривая. Но эта тишина была другой. В ней не было ни холодности, ни отчуждения. Она ложилась между ними мягким покрывалом, согревала, словно тёплый плед, в который можно было укутаться в промозглый вечер. Тишина будто перестала быть пустотой — напротив, в ней звучало дыхание, едва уловимые шорохи бумаги, мерный стук дождя о стёкла. Всё это переплеталось в одну гармонию, в которой не требовалось слов.

Северус склонился над тетрадью. Кончик карандаша неторопливо скользил по листу, оставляя линии, строгие и сосредоточенные. Иногда он замирал, задумчиво поджимая губы, словно боялся ошибиться в одной-единственной черте. И всё же рисовал дальше — осторожно, с той скрытой страстью, которую редко позволял себе показывать. Время от времени он украдкой поднимал взгляд на неё. Эти короткие мгновения были для него опаснее любого сражения: одно её движение, один взгляд — и внимание ускользало, рисунки переставали слушаться руки.

Гарриет сидела напротив, подперев щёку ладонью. Она листала свой учебник — страницы шелестели тихо, размеренно, словно колыбельная. Но Северус замечал: её взгляд задерживался не на словах, не на строках, а на его тетради. Она делала вид, что читает, но время от времени её глаза возвращались к нему, и это лёгкое внимание чувствовалось почти физически.

И каждый раз, когда их взгляды случайно встречались, в груди словно что-то переворачивалось. Мир переставал существовать. Блекли витражи, растворялся стук дождя, мерцание лампы становилось фоном. Всё, что оставалось — это этот стол, обрамлённый полутенью, мягкий свет, золотящий её волосы, и она сама. В такие мгновения Северус ощущал, что находится в ловушке, но это была сладкая, непривычная неволя — он не хотел вырываться.

Он боялся, что стоит ему вдохнуть чуть глубже или задержать на ней взгляд дольше, чем следует, — и хрупкая тишина рассыплется, словно стекло. Но она не рушилась. Наоборот, становилась крепче, как невидимая нить, что связывала их в этом маленьком мире, созданном дождём и светом лампы.

Утро в школе началось с оглушительного гула. Казалось, что каждый звук — громкий смешок, резкий выкрик, стук каблуков по каменному полу — отражался от холодных стен, усиливался и возвращался обратно эхом, заполняя пространство до предела. Узкие коридоры, выстроенные из серого, чуть влажного от ночной сырости камня, будто сжались, став тесными и душными, словно сами стены наклонились ближе, чтобы не упустить ни одного слова, ни одной злой фразы, брошенной в пустоту. Воздух был пропитан запахом мокрых шерстяных плащей, промокшей кожи ботинок и лёгкой плесенью — вечный спутник старого здания, особенно в дождливые дни. Где-то вдалеке сквозняк хлопал незакрытой дверцей, и этот резкий звук напоминал удар, от которого вздрагиваешь, даже если готов.

Северус шёл по коридору, крепко прижимая к груди книги так, словно они могли стать щитом, заслоном от взглядов и слов. Его шаги были быстрыми, почти беглыми — он привык двигаться так, будто надеялся проскользнуть мимо толпы, стать незаметным, раствориться в шуме. Длинное чёрное пальто, чуть великоватое, отягащало его движения — ткань тянула вниз и с шорохом скользила по каменному полу. Он спрятал лицо за тёмными прядями волос, позволил им упасть занавесом, чтобы скрыть глаза, губы, выражение. Он всегда избегал встречаться взглядами — потому что в каждом взгляде, направленном на него, таился приговор.

Сегодня спрятаться было невозможно. Шум казался направленным на него одного, и Северус чувствовал, как под этим давлением сжимается грудь. Каждый смех отзывался болью, будто именно над ним смеялись. Каждый перешёптывающийся голос казался заговором против него. Книги в руках тяжело врезались в пальцы, но он прижимал их крепче, словно в этой тяжести было спасение. Сердце билось где-то в горле, гулко и больно, и он не мог избавиться от мысли, что этот стук слышен всем вокруг.

Его шаги отдавались в холодном ритме, а внутри росло ощущение, будто всё здание обратило на него внимание. Школа, казавшаяся некогда убежищем от внешнего мира, теперь подталкивала его в ловушку — в центр коридора, к чужим взглядам, к тихим усмешкам и насмешливым словам. Северус шёл, сжавшись в себя, и каждая клетка тела тянулась к одному — исчезнуть, раствориться в каменных стенах, быть невидимым. Но стены молчали, и дождь, барабанивший по высоким узким окнам, только усиливал ощущение безысходности.

— Эй, гляньте-ка, художник идёт! — раздался звонкий голос Джеймса Поттера, и он эхом прокатился по каменным сводам коридора, словно нарочно усиливая уничижительность фразы.

Северус замедлил шаг. Ноги, ещё мгновение назад двигавшиеся почти автоматически, будто приросли к холодному полу. Он сжал зубы так сильно, что в челюсти заныло, и металлический вкус едва ощутимо ударил по нёбу. Он знал этот голос, знал этот тон — лёгкий, будто беззлобный, но всегда со скрытой остротой, за которой следовал смех толпы. Смех, который вонзался в спину, как десятки тонких иголок.

Сбоку от Поттера, лениво облокотившись на каменную стену, стоял Сириус Блэк. Улыбка у него была, такая, будто он заранее знал, что сейчас скажет, и уже наслаждался будущей реакцией. С нарочитой грацией он сделал шаг вперёд, поднял руки, словно держал в них воображаемый блокнот, и, прищурившись, принялся воображаемо чертить пером в воздухе.

— Как думаешь, кого он рисует? — протянул Блэк громко, растягивая каждое слово так, чтобы оно достигло самых дальних ушей. — Себя в зеркале? О, нет... — он театрально поджал губы, сделав голос приторно-сладким, — наверное, мисс Гарриет!

Толпа учеников, сгрудившаяся в коридоре, загоготала. Смех был разный — звонкий, глухой, хриплый, но все эти звуки слились в один поток, ударивший Северуса в грудь. Ему показалось, что даже каменные стены зашевелились, усиливая этот хор насмешек.

Книги, прижатые к груди, вдруг стали невыносимо тяжёлыми. Его пальцы побелели от напряжения, он сжал их так сильно, что костяшки заскрипели. В голове стучало одно: не показывай. Не дай им увидеть, что больно. Но тело предавало его. Щёки горели, будто от огня, дыхание сбилось, и он ощущал, как предательски дрогнули пальцы.

Каждое слово, каждое движение казалось направленным лично на него. Он видел — как свет фонаря блеснул в глазах Поттера, полных живого, злого веселья. Как Блэк, чуть склонив голову, ждал новой порции смеха. Видел, как кто-то из толпы прятал усмешку в рукав, другой толкал локтём соседа, мол, смотри. Мир вокруг сузился до этого коридора, до десятков глаз, прожигающих его насквозь.

Почему именно он? Почему всегда он? — вспыхнула мысль, глухая и безысходная. В груди поднималась волна — смесь злости и унижения, такая сильная, что хотелось либо закричать, либо швырнуть книги прямо в лицо Поттеру. Но вместе с тем внутри, глубже, сидела привычная холодная тяжесть: он знал, что любой его ответ будет лишь топливом для их насмешек.

Он стоял посреди коридора, зажатый стенами и толпой, как зверь в клетке. И только шум дождя за окнами, далёкий и глухой, напоминал, что за пределами этой каменной ловушки есть другой мир — мир, в котором можно дышать.

Северус резко поднял голову. Его волосы упали с лица, открыв глаза — тёмные, полные ярости и боли. Смех в коридоре на мгновение стих, словно кто-то невидимый прикоснулся к общей ноте, приглушив её. Но Поттер, конечно, не остановился.

— Ну же, Снейп, — насмешливо бросил он, — покажи нам своё искусство! Мы все так жаждем вдохновения.

В груди у Северуса что-то оборвалось. Он сделал шаг вперёд — медленный, но уверенный, и голос его прозвучал глухо, будто из-под земли:

— Лучше быть художником... чем пустым шутом.

Толпа охнула — не от смысла слов, а от того, что он решился возразить. Несколько человек переглянулись, в воздухе на секунду повисло напряжение.

Поттер усмехнулся, но в уголках его глаз мелькнуло лёгкое раздражение. Он не привык, что добыча отвечает.

— Шутом? — переспросил он, вскинув бровь. — А ты думаешь, твои каляки достойнее, чем моя компания?

Северус сжал книги так, что ногти впились в обложки. Он чувствовал, как дрожит подбородок, как злость готова вырваться наружу, но вместе с ней поднимался страх. Скажи — и пожалеешь. Замолчи — и снова проиграешь.

Он выдавил сквозь зубы.

— По крайней мере, мои рисунки честнее, чем ваши лица.

Слова сорвались резко, словно удар, и в коридоре вновь прокатилась волна смешков — но теперь в них была примесь удивления. Кто-то даже хмыкнул одобрительно, но тут же спрятал реакцию, опасаясь лишнего взгляда Поттера.

Блэк прищурился, и его улыбка стала тоньше, острее.

— Ты становишься смелым, Снейп, — протянул он, наклоняя голову, — может, стоит проверить, насколько?

И толпа загудела снова — жадно, в предвкушении зрелища, будто стая, учуявшая запах крови.

Северус понял: выхода назад уже нет.

Северус рванулся вперёд, намереваясь хотя бы словами отбиться, но чья-то нога — преднамеренно выставленная, с издевательской точностью — оказалась у него на пути. Он отступился, потерял равновесие и едва не рухнул. Книги выскользнули из рук, с глухим стуком ударились о каменный пол, разлетелись веером. Звук этого падения врезался в уши громче, чем общий смех. Казалось, даже своды потолка усилили эхо, превратив неудачу в громогласный позор.

Северус застыл. Его руки всё ещё в воздухе, как у человека, который пытался удержаться и не смог. В груди разверзлась пустота. В этот миг он почувствовал себя абсолютно голым перед десятками глаз — беспомощным, униженным, маленьким. Словно стены замкнулись и навалились на него.

Толпа захохотала. Поттер держался за живот, Сириус откинул голову назад, смех его был звонким, резким, и всё это кололо хуже всего.

И вдруг — другой голос прорезал общий гул.

— Хватит!

Смех оборвался, будто кто-то резко перерезал струну.

Северус моргнул и увидел её. Гарриет. Она стояла в нескольких шагах, прямо между ним и толпой. Её зелёные глаза горели за стёклами очков так ярко, что даже дождь за окнами не мог затушить этот свет. В её голосе была сталь, неожиданная для всех. Даже учителя редко добивались от толпы такой тишины.

— Вам это смешно? — её голос не был криком, но тишина усиливала каждое слово. — Смеяться над тем, что человек умеет? Над тем, что он делает лучше, чем вы когда-либо сможете?

Толпа замерла. Кто-то кашлянул, другая девочка отвернулась, будто внезапно стыдясь. Смех испарился, как будто его и не было.

Джеймс неловко откинул волосы со лба. Его уверенность дала трещину.

— Мы просто... — начал он, пытаясь вернуть лёгкость в голос.

— Просто унижаете, — резко перебила Гарриет. — Вы и Сириус.

Она произнесла их имена с такой силой, что коридор будто задрожал. Северус видел, как многие переглянулись — ведь все знали: Джеймс Поттер и Сириус Блэк были её кузенами. Родня. Те самые, кто сейчас стояли против неё.

— Вы даже не понимаете, — продолжала Гарриет, и её голос стал мягче, но от этого ещё острее. — Рисовать — значит видеть мир по-другому. Это смелость — показать то, что внутри. У вас её нет.

Тишина повисла, гулкая, звенящая. Даже капли дождя, стенавшие по высоким узким окнам, казались оглушительно громкими.

Северус стоял, почти не дыша. Его сердце всё ещё билось в горле, руки дрожали, но в груди разгоралось что-то новое — тёплое, обжигающее, не похожее ни на стыд, ни на злость.

Гарриет присела и спокойно начала собирать его книги, не глядя на толпу. Будто никого и не существовало. Этот жест — такой простой, такой естественный — разрубил остатки напряжения сильнее любых слов.

Она протянула одну из книг, задержав пальцы на его руке чуть дольше, чем требовалось.

— Вот.

Её прикосновение было тихим, но в нём было больше поддержки, чем в любых речах.

Северус смотрел на неё, и весь мир сжался до этой точки — её глаз, полных решимости, и её прикосновения, лёгкого, но ощутимого, как будто в нём заключалась вся вселенная. Горло сжало, слова застряли. Он хотел сказать хоть что-то — поблагодарить, возразить, защититься, — но не смог. Внутри всё было переполнено: стыд, гнев, и поверх всего — невыносимо яркое, незнакомое чувство, что он не один.

За их спинами стояла толпа. Но тишина теперь была иной. Не той, что давила смехом и издёвками, а тяжёлой, растерянной, словно каждый ученик пытался понять: а что же только что произошло? Несколько человек переглянулись, кто-то неловко кашлянул, кто-то сделал вид, что разглядывает витражи на окнах.

Джеймс смотрел на кузину, нахмурившись. Его улыбка исчезла, губы поджались. В его взгляде мелькнуло недоумение — и, что удивительнее всего, стыд. Он не ожидал, что она встанет на сторону Снейпа. Не ожидал, что его игра будет прервана. И уж точно не ожидал, что его собственная семья подорвёт его авторитет.

Сириус, напротив, не скрывал раздражения. Его челюсть напряглась, ухмылка сползла, и он коротко хмыкнул, будто хотел разрядить напряжение, но в голосе просквозила резкость:

— Вот как... значит, вечно защищать жалких неудачников у вас семейное хобби?

Его слова повисли в воздухе, но уже не вызвали смеха. Толпа молчала. Никто не решился поддержать. Даже самые преданные поклонники их шуток опустили глаза. Слишком сильно звучал голос Гарриет — и слишком явным был её выбор.

Она, не оборачиваясь, поднялась с книгами в руках и протянула одну Северусу. В её движениях не было ни капли показной театральности, лишь уверенная простота. Этот жест — присесть, собрать его вещи и вернуть их, словно он достоин того, чтобы их ему вернули с уважением, — значил больше, чем любые слова.

Северус принял книгу, и её пальцы задержались на его руке. Его сердце будто ухнуло в пропасть. Мир вокруг — холодные каменные стены, узкие окна с каплями дождя, десятки глаз, жадно следящих за каждым движением — растворился. Осталась только она.

Они пошли по коридору вместе. Северус шагал, низко опустив голову. Он не видел дороги перед собой — лишь чувствовал её рядом. Каждый её шаг звучал, как защита. Каждый её вдох рядом напоминал ему: ты не один.

За спиной осталась странная, сдержанная тишина. Толпа не смела заговорить, словно каждый понимал, что грань нарушена: привычная сцена с жертвой и насмешками больше не выглядела забавной.

Северус чувствовал, как внутри него, под слоем привычной злости и унижения, вспыхивает что-то новое. Сначала робко, почти больно — но с каждой секундой теплее. Он впервые позволил себе эту мысль: кто-то встал на мою сторону.

И она — это была она. Гарриет.

* * *

Ночь в его доме была густой и вязкой, как сама тьма, что жила в старых каменных стенах. Северус медленно задвинул засов на двери, привычным движением поправил кривой крючок, словно это могло хоть как-то добавить защищённости, и поднялся по скрипучей лестнице на второй этаж. Каждый шаг отзывался гулко, будто стены сами знали его одиночество и подчёркивали его.

Спальня встретила его привычной холодной пустотой. Узкая кровать с выцветшим серым покрывалом, низкий шкаф, стол, на котором в беспорядке лежали книги и тетради. На стенах не было ни картин, ни фотографий — ничего, что напоминало бы о близких или о прошлом. Лишь голые поверхности, тени и запах старого дерева. Здесь не было места воспоминаниям. Здесь было только настоящее — тихое, безликое, предсказуемое.

Он зажёг свечу, и мягкий свет прорезал мрак, но не согрел его. Пламя дрожало, отбрасывая странные тени на стены, словно они шептались между собой. Северус сбросил пальто на спинку стула и сел на край кровати, опершись локтями на колени. Всё внутри было переполнено.

Он закрыл глаза и снова увидел — книги, разлетевшиеся по каменному полу; толпу, жадно ждущую его падения; лица Поттера и Блэка, искажённые усмешками; их голоса полные издёвки. Всё это он знал наизусть. Всё это проживал снова и снова, как дурную пластинку. Но сегодня что-то было иначе.

Она.

Образ Гарриет возник так ярко, будто она стояла здесь, рядом. Голос её — ровный, твёрдый, в котором не было ни капли дрожи. Взгляд — зелёный, пронзительный, такой чужой и такой опасно близкий. Она встала между ним и ими. Она произнесла то самое слово — "Хватит".

Северус медленно провёл ладонью по лицу, будто пытаясь стереть этот образ. Но он лишь укоренялся глубже.

Почему она это сделала? Она — Поттер. Родня Джеймса. Кузина Сириуса. Та, кто по праву принадлежала их кругу. Ей достаточно было промолчать. Она могла бы отвернуться, как остальные. Могла бы даже подхватить их шутку, просто чтобы не выделяться. Так делали многие. Он это знал слишком хорошо: легче присоединиться к сильным, чем пойти против них. Но она выбрала другое.

Он вслушивался в свои мысли и чувствовал, как в груди поднимается что-то тревожное, неровное, словно неустойчивая волна. Он привык к ненависти, к презрению, к одиночеству. Но не к этому. Не к защите.

Он вспомнил выражение лица Джеймса, когда Гарриет остановила его. Это был не вызов и не привычная самоуверенность — там было смятение. Сириус же едва сдерживал злость, его насмешка сорвалась на резкость. Их задело, что она осмелилась. Задело так, что на мгновение их власть над толпой рухнула. И всё это из-за её одного слова.

Голова гудела. Он ненавидел Поттера, ненавидел Блэка — за каждый их смех, за каждое слово, за все годы унижений. Но теперь эта ненависть переплеталась с другим образом — с Гарриет, которая шагнула против них. Родная кровь не удержала её.

Может ли это быть жалость? Он сжал кулаки так сильно, что ногти впились в ладони. Жалость — унижение худшее, чем любое оскорбление. Но в её глазах и в голосе не было жалости. Там была сила. Упрямство. Защита. Словно она видела в нём что-то, что не видел никто другой. Словно она сказала себе: "Я не позволю этому продолжаться".

Северус встал, прошёлся по комнате, чувствуя, как доски под ногами скрипят в такт его шагам. Он остановился у окна. За мутным стеклом лилась дождём ночь. Улицы погружены в темноту, лишь редкие огоньки вдали пробивались сквозь завесу воды. Он положил ладонь на холодное стекло и вдруг ощутил, что всё его одиночество — привычное, тягостное — треснуло тонкой линией.

Он не знал, что с этим делать. Он не знал, стоит ли доверять тому мгновению, той её решимости. Возможно, завтра она пожалеет. Возможно, откажется от своего поступка. Возможно, сама толпа заставит её вернуться к ним. Но сегодня — сегодня она стояла рядом.

И это «сегодня» жгло его сильнее, чем все вчерашние раны.

Северус вернулся к кровати, сел и скинул сапоги. Лёг, но сон не приходил. Он переворачивался с боку на бок, снова и снова возвращаясь мыслями к её лицу. К тому, как она вздёрнула подбородок, словно бросая вызов всему залу. К тому, как её пальцы коснулись его руки, возвращая упавшую книгу.

Эта тёплая, едва ощутимая деталь всплывала в памяти снова и снова. Его руки знали холод, знали удары, знали сжатие кулаков. Но не прикосновение, в котором не было ни насмешки, ни брезгливости.

И от этого было страшнее всего.

Он лежал, уставившись в потолок, а свеча догорала на столе, распространяя запах расплавленного воска. Тени тянулись по углам, и в этой тишине Северус впервые за долгое время почувствовал, что его мир больше не принадлежит только ему. В него вторглась она — и вычеркнуть её уже было невозможно.

Он закрыл глаза. Сон всё же подкрался, но не принёс покоя. Он уносил его туда, где среди шёпота, насмешек и дождя всегда стояла она.

На следующий день школа словно не заметила ничего — всё продолжалось в привычном ритме. Коридоры гудели, как улей: звонкие голоса отражались от каменных сводов, хлопали двери, звенели шаги по плиточному полу. Где-то визжала девочка, чьи подруги что-то рассказывали ей вполголоса, и она смеялась так звонко, что смех раскатывался по всей лестнице. Вдалеке гремел звон колокола, приглушённый гулом сотен голосов. Казалось, всё это здание дышало чужой, нескончаемой жизнью.

Но для Северуса этот шум сливался в однообразный гул, вязкий и давящий, словно стены сжались, чтобы придавить его. Усталое тело отзывалось на каждый звук. Он почти не спал ночью: перед глазами вновь и вновь вставали лица, искривлённые насмешкой, хохот, слова, которые врезались в память, как холодные иглы. Даже в своей комнате, в темноте и тишине, он слышал их голоса. Они звучали в его собственном дыхании, в стуке сердца, в скрипе половиц.

Он ушёл подальше от толпы, спрятавшись в пустом классе, который казался забытым. Тяжёлая дверь скрипнула при открытии и тут же захлопнулась за ним, отсечённо, как удар. Здесь было тише. Свет из высоких окон ложился бледными прямоугольниками на пыльный пол, рассекал сумрак и делал его ещё гуще.

Класс выглядел так, словно в нём давно не было учеников: парты стояли неровными рядами, с глубокими царапинами и вырезанными на них буквами. На некоторых виднелись пятна засохших чернил. Стулья скрипели от любого движения, один и вовсе был надломлен, как будто давно ждал, пока его уберут. На подоконнике лежал толстый слой пыли, и на нём чётко виднелись следы от книг, которые кто-то когда-то убрал слишком поспешно.

Воздух был тяжёлым, напоённым запахом мела и влажного камня, впитавшего в себя сырость последних дождей. Он сидел в углу, в тени, где свет едва касался его плеча. Локти упирались в колени, пальцы сжимали виски.

Мысли тянулись вязко. Всё внутри было тяжёлым, спутанным. Он чувствовал, как усталость прожигает тело, но сна по-прежнему не было — только напряжение. И каждый раз, когда он пытался сосредоточиться на книгах, на страницах, которые лежали рядом, перед глазами вновь вставало то утро. Толпа, смех, унижение. И — её голос.

«Хватит».

Этот звук разрезал гул воспоминаний, но не приносил облегчения. Вместо этого он жёг его, будил в нём что-то, от чего было некуда деться.

Северус поднял глаза к свету, пробивающемуся сквозь окно. В пылинках, что кружились в лучах, ему чудилось что-то успокаивающее. Но едва он прикрыл глаза, перед ним снова встала её фигура — и её глаза, горящие сквозь очки.

Он вздохнул и опустил голову на руки.

Мир жил своей жизнью за дверью: крики, топот, смех. А он — здесь, в тени, словно за стеной от всего остального.

Северус сидел за первой партой, словно прибитый к ней. Голова покоилось на руках, а длинные чёрные волосы тяжёлым водопадом падали вперёд, скрывая лицо. В этой позе было что-то упрямо-безысходное — будто если он будет неподвижен, то сам воздух оставит его в покое. Пальцы мелко дрожали, то ли от напряжения, то ли от невыносимого воспоминания, которое всё ещё крутилось в голове, как заезженная пластинка. Смеющиеся лица. Голоса, издевающиеся над каждым его шагом. Беспомощность, распахнувшая его перед всеми.

Он мечтал исчезнуть. Раствориться в полутьме, стать такой же тенью, как обшарпанные стены этого класса. Но чем сильнее он сжимался, тем явственнее чувствовал — боль не исчезает. Она только жжёт сильнее.

Тишина, казалось, должна была стать его спасением, но вместо этого она звенела в ушах, тяжела и глуха, как колокол.

И вдруг — скрип. Дверь, будто сама не желая нарушать это зыбкое укрытие, тихо отворилась.

Северус вздрогнул, но не поднял головы. Его тело застыло в напряжении, как зверь, загнанный в угол: готовый к удару, но не способный бежать.

Шаги. Лёгкие, осторожные. Они будто не касались пола, а пробирались сквозь тишину. Но ему не нужно было смотреть, чтобы узнать.

Сердце с болезненным толчком сжалось.

— Северус… — голос прозвучал мягко, так, будто сама тишина отступила и позволила ей войти.

Он стиснул зубы, крепче прижал лоб к рукам. Слова в груди жгли, давили, просились наружу, но он не позволял им вырваться. Если он заговорит, то всё сорвётся: обида, унижение, боль, благодарность — всё перепутается в кашу.

Он молчал.

Шаги приблизились. Гарриет остановилась рядом, тень от её фигуры легла на стол, заслонив прямоугольник бледного света. Некоторое время она не произносила ни слова, и это молчание было ещё тяжелее.

Северус чувствовал её присутствие каждой клеткой. И это было невыносимо — именно потому, что внутри он хотел этого присутствия больше всего.

— Я не могла… — она запнулась, подбирая слова, — …не прийти.

Он снова не ответил. Его пальцы ещё сильнее вцепились в рукава пальто. В груди гремело — не сердце, а буря.

Гарриет осторожно коснулась его руки. Прикосновение было лёгким, почти неосязаемым, но Северус вздрогнул так, будто его обожгло. Он резко поднял голову, и тёмные глаза встретились с её зелёными.

В них не было насмешки. Не было жалости. Только… искренность.

Северус открыл рот, но слова так и не сорвались. Вместо этого из коридора донёсся шум — голоса, шаги. Кто-то громко смеялся, и звук ворвался в класс, разорвав невидимую завесу.

Гарриет обернулась на дверь, а затем снова посмотрела на него.

— Я… если хочешь, могу остаться, — тихо сказала она. — Или уйти.

Северус сжал губы. Впервые за долгое время у него был выбор.

Северус не ответил сразу. Его губы едва заметно дрогнули, но звук так и не прорвался наружу. Он чувствовал, как грудь сжимает тяжёлое, вязкое чувство — будто между ними стояла невидимая стена из всего, что он привык скрывать.

Он боялся — не её. Себя.

Гарриет стояла напротив, не делая ни шага ближе. В её взгляде было терпение — то редкое, непоколебимое терпение, которым обладают только те, кто действительно хочет понять. Свет из окна касался её волос, рассыпая в них золотые блики, и в этом свете она казалась почти нереальной — как-то слишком чистой для этого серого, пыльного мира.

Северус наконец вдохнул — медленно, будто впервые за всё утро.

— Ты не должна была… вмешиваться, — произнёс он хрипло. Голос сорвался, как струна. — Теперь они будут смеяться не только надо мной. Над тобой тоже.

Гарриет тихо усмехнулась, но в улыбке не было ни тени иронии.

— Пусть. Я не боюсь их смеха.

Он поднял взгляд. Её слова будто эхом ударили внутрь, туда, где давно не было ничего, кроме настороженности. Не боится. Это было чуждо. В его мире каждый шаг приходилось обдумывать, каждое слово — прятать за стеной. А она — просто стояла здесь, среди этой тишины, и не боялась.

— Но… — он запнулся, нахмурился, — ты ведь… их кузина. Поттера. И Блэка. Почему ты…

Он не договорил. Вопрос сам по себе казался ему слабостью. Гарриет шагнула ближе. Её рука коснулась края его парты.

— Потому что не всё решает фамилия, — ответила она просто. — Иногда человек сам выбирает, кем он будет.

Она замолчала. Северус смотрел на неё и вдруг понял, что в груди у него нарастает что-то неведомое — как будто то место, где раньше копилась боль, теперь стало слишком тесным, чтобы сдержать новую, незнакомую теплоту.

Он отвёл взгляд, но не отстранился. Наоборот — хотел сказать хоть что-то, удержать этот миг.

— Они… не поймут тебя, — выдохнул он. — Не простят.

— Пусть не понимают, — мягко сказала она. — Это их выбор. А мой — стоять рядом, когда это нужно.

Она присела на соседнюю парту, положив ладони на колени. Свет упал на её лицо, и Северус видел, как блестит её ресница — может, от слезинки, а может, от пылинки в воздухе.

— Я видела твои рисунки, — добавила она после паузы. — В них есть что-то… живое. Не прячь их.

Северус резко выдохнул, будто от боли.

— Это не важно. — Его голос стал резче, чем он хотел. — Никто не понимает, что я там вижу. Для всех это просто… мазня.

Гарриет чуть наклонила голову, глядя прямо в него.

— Тогда покажи мне.

Он встретил её взгляд — слишком прямой, слишком честный. И впервые за долгое время не смог отвернуться. Его сердце билось где-то в горле, ладони вспотели, мысли путались.

Показать? Это же… часть его самого. Та, над которой смеются. Та, которую можно растоптать одним словом.

Но в её взгляде не было ни тени насмешки. Только мягкое ожидание.

Он медленно потянулся к сумке, достал тетрадь — ту самую, что вчера упала на пол. Обложка была помята, уголок надорван, на страницах — следы воды, капли дождя, впитавшие вчерашний вечер.

Северус провёл пальцем по краю, медленно, как по ране.

— Это… всё, что у меня есть, — сказал он почти шёпотом.

Гарриет взяла тетрадь бережно, будто держала что-то живое.

— Тогда мне повезло, что ты доверил это мне.

И в этот момент Северус понял — именно это слово, доверие, прозвучало в нём громче всего. Оно обожгло изнутри, как свет, к которому он не привык. Он посмотрел на неё вновь. И вдруг — впервые за много лет — в уголках его губ появилась едва заметная тень улыбки.

— Я вижу тебя, — произнесла она, и её голос дрогнул от искренности. — Настоящего. И это красиво.

Тишина, что повисла после этих слов, была почти осязаемой. Она легла на комнату, как лёгкий слой пыли, как дыхание перед бурей. Северус сидел неподвижно, будто удар грома прошёл через него. В груди — спазм, в горле — сухость, в сердце — боль, слишком человеческая, чтобы с ней можно было бороться привычной холодностью.

Он зажмурился. Резко, почти судорожно. Как будто тьма под веками могла укрыть его от тех слов, которые нельзя было принять. Красивый? Он?

Это звучало как насмешка судьбы.

С детства он знал — красота принадлежит другим. Тем, кто смеётся легко, у кого руки чисты, глаза ясны, кто идёт по жизни, не боясь споткнуться. Он — не из них. Его кожа всегда хранила следы чернил, волосы — запах сырости и копоти. Его голос был резким, движения — неуклюжими, лицо — отражением того, что мир никогда не хотел видеть.

Красивым было всё, что он любил издалека.

Книги, в которых находил смысл.

Музыка, которую никогда не решался включать при других.

Её — Гарриет. Её свет, её живое дыхание, её умение быть доброй, не притворяясь.

Но не он.

Никогда он.

И всё же… её голос не позволял отвергнуть эти слова. В нём не было лжи. Не было жалости.

Была правда — та, от которой больно, но по-доброму. Та, что лечит, даже если разрывает рану шире.

Он почувствовал, как внутри него что-то сдвинулось. Не рухнуло, нет — просто дрогнуло. Как будто стена, стоявшая годами, впервые зазвенела от ветра.

Он медленно поднял голову.

Его взгляд встретился с её глазами — глубокими, зелёными, полными тревоги и света. И в этом взгляде не было ничего, кроме принятия. Не любопытства, не жалости, не того поверхностного участия, которым иногда кидаются из вежливости.

Она правда видела его.

Он хотел сказать что-то — хоть что-то, чтобы защититься. Но слова не пришли. Они бы всё испортили. И потому он просто смотрел. Долго, тяжело, будто впервые позволил себе смотреть на человека, не ожидая удара в ответ.

Гарриет улыбнулась. Не широко — чуть-чуть, будто сама боялась разрушить хрупкость момента. Улыбка дрогнула на её губах, мягкая, тёплая, неуверенная. И от этой неуверенности она была ещё реальнее.

В груди Северуса что-то сдвинулось, растаяло. Он почувствовал, как будто внутри — где-то глубоко, за слоями боли, усталости и презрения к самому себе — начало зарождаться тепло. Незнакомое, пугающее, но настоящее.

Он вдохнул. Впервые — по-настоящему. И воздух показался ему иным — чище, мягче, как будто в комнате стало больше места. Как будто стены, которыми он обложил своё сердце, слегка разошлись, давая место дыханию.

Гарриет сидела напротив него, не двигаясь. Её пальцы всё ещё покоились на его запястье — лёгкое, почти невесомое прикосновение. Он ощущал пульс — свой и её, сливающийся в один ритм.

И в этом ритме, где-то между ударами сердца, было что-то вроде… покоя.

Он не знал, как жить с этим чувством. Не знал, заслуживает ли он его. Но в тот миг впервые подумал — а вдруг она права?

Он осторожно поднял голову и посмотрел на неё.

В глазах блестели слёзы — прозрачные, неподвижные, будто боялись сорваться и выдать всё то, что он привык прятать. Слёзы боли, усталости, одиночества, застаревшей обиды на мир, который никогда не давал ему шанса быть просто собой. Но он не позволил им упасть. Нет. Он слишком долго учился держаться, чтобы позволить себе такую роскошь — плакать при ком-то.

А Гарриет всё ещё была рядом.

Она не отвела взгляда, не испугалась, не отвернулась, как это делали другие, когда видели, каким он становится вблизи. Её губы дрогнули, и появилась улыбка — мягкая, немного неловкая, как будто она не была уверена, можно ли улыбаться в такой момент. Но в этой неуверенности и заключалась её сила.

Она улыбалась не из жалости. Не чтобы его утешить — а чтобы просто быть рядом.

И это было страшнее и прекраснее всего, что он когда-либо испытывал.

В груди у него что-то дрогнуло — тихо, осторожно, как будто в его замерзшем сердце наконец растаял кусочек льда. Воздух стал другим — теплее, насыщеннее. Казалось, что стены, веками сжатые внутри него, начали расходиться, давая место дыханию. Он впервые за долгое время почувствовал, что может вдохнуть — по-настоящему.

Он не сказал ни слова. Слова показались бы грубыми, ненужными, слишком человеческими. Всё, что нужно было сказать, уже звучало — в её взгляде, в её тишине, в том, как она просто не уходила.

Он позволил ей сидеть рядом. Позволил её руке оставаться на его запястье. И в этом прикосновении было больше поддержки, чем во всех когда-либо услышанных им словах.

Пальцы Гарриет были тёплыми, лёгкими. Он ощущал, как под её кожей бьётся пульс — ровный, спокойный. И в какой-то момент понял, что его собственное сердце подстраивается под этот ритм, будто находит в нём утешение.

За окном всё ещё шёл дождь.

Капли стекали по стеклу, оставляя длинные дорожки, похожие на следы от слёз. Сначала редкие, потом чаще, пока не слились в сплошной поток. Стук капель был тихим, но настойчивым — словно само небо хотело напомнить, что даже буря может звучать нежно.

Где-то далеко грохнул гром, и вспышка молнии на мгновение озарила комнату. Свет скользнул по лицу Гарриет, подчеркнув мягкий изгиб её щёк, светлую кожу, отблеск решимости в глазах.

Северус смотрел на неё, и в груди его медленно поднималось чувство, которое он боялся назвать. Не благодарность. Не симпатия. Что-то глубже. Что-то, что нельзя было выразить ни словами, ни взглядом — только присутствием.

Он отвёл глаза, но не убрал руки. Не мог.

Пусть этот миг длится. Пусть весь мир снаружи — равнодушный, шумный, злой — останется за пределами этой комнаты. Пусть только дождь и её дыхание существуют.

И впервые за долгие годы Северус почувствовал, что он — не один.

Некоторое время они просто сидели молча.

Слова потеряли значение — остались лишь дыхание, дождь и пульс, что мерно бился где-то между ними. Мир снаружи будто растворился, став неважным: ни школа, ни шумные коридоры, ни чьи-то насмешки — всё это было где-то далеко, за стеной дождя и тишины.

Но любое волшебство, даже самое тихое, рано или поздно заканчивается.

Гарриет медленно выпрямилась, пальцы на мгновение задержались на его руке — лёгкое, почти неощутимое касание, но в нём было всё: благодарность, тепло, обещание.

— Мне нужно идти, — сказала она тихо, словно боялась спугнуть хрупкое равновесие между ними. — У нас скоро урок.

Он кивнул, не поднимая взгляда. Слова застряли в горле, тяжёлые и острые. Он хотел сказать спасибо, хотел хоть как-то обозначить то, что чувствует, но не нашёл нужных слов. Ведь всё, что можно было сказать, показалось бы слишком маленьким.

Она улыбнулась — едва заметно, будто понимала это. А потом поднялась, поправила лямку сумки и направилась к двери. Её шаги были мягкими, почти неслышимыми, но для него каждый из них звучал отчётливо — как удары по чему-то внутри.

Когда дверь за ней закрылась, тишина снова накрыла класс. Но теперь это была другая тишина — не пустая, не давящая, как раньше. В ней что-то звучало: отголосок её голоса, дыхание, шорох ткани, даже тихий след тепла, который оставило её прикосновение.

Северус сидел, не двигаясь. На столе, где недавно лежала её рука, осталась крошечная капля воды — может, от дождя, может, от её волос. Она блестела в солнечном отблеске, пробившемся сквозь тучи. Он не стал стирать её. Просто смотрел. Будто это было доказательством того, что всё случившееся — не сон.

Он поднялся и подошёл к окну. За стеклом дождь всё ещё шёл, но теперь в нём не было холода. Напротив — будто сам воздух стал теплее, мягче. Капли скатывались по стеклу, и в каждой отражалось небо — серое, уставшее, но живое.

Он долго смотрел на этот мир и думал о ней.

О том, как легко она сделала то, чего не смог никто: просто увидела его. Без страха, без предубеждения. О том, как её слова задели не разум, а душу — ту часть, которую он всегда считал мёртвой. И теперь она шевельнулась. Болезненно, но живо.

Северус медленно сел обратно, обхватил голову руками и закрыл глаза. В груди было странное ощущение — не радость и не грусть, а что-то между. Что-то новое. Он понял, что теперь не сможет вернуться к прежнему одиночеству. Что мир изменился. Пусть чуть-чуть, но необратимо.

За окном дождь постепенно стихал.

Последние капли падали редкими ударами по подоконнику, будто отсчитывая время до конца его старой жизни.

И впервые за долгие годы Северус не чувствовал ни боли, ни страха. Только тихое, непонятное тепло — как огонёк свечи, который кто-то зажёг в тёмной комнате его сердца.

Утро наступило тихо. Без грома, без лязга колоколов, без той привычной серости, что обычно давила на него, едва он открывал глаза. Свет пробивался сквозь занавеску мягко, словно не хотел мешать.

Северус долго лежал неподвижно, глядя в потолок. Тени от ветвей за окном скользили по стене, будто кто-то писал по ней строки, понятные только ему. Комната была всё та же — узкая кровать, стопка книг у тумбы, тетрадь на краю стола, перо, застывшее в чернилах. Но внутри что-то изменилось.

Мир казался… тише. Мягче.

Он провёл рукой по лицу — кожа под пальцами была холодной, но ощущение странным образом живым. Он вспомнил вчерашний день — смех, унижение, холодные взгляды… и её.

Гарриет.

Как она стояла перед толпой, будто сама светилась изнутри. Как её голос разрезал шум, возвращая ему дыхание. Как она сидела рядом, не говоря ничего, просто была.

Эта мысль задела его сильнее, чем он хотел признать.

Он сел, опустив ноги на пол, и уставился на свои ладони. Вчера она касалась этой руки — осторожно, будто боялась обжечься, но не отстранилась.

Северус сжал пальцы.

Он никогда не придавал значения прикосновениям. Для него это всегда было чем-то опасным — напоминанием, что человек может приблизиться, а потом оттолкнуть. Но теперь это казалось другим. Тёплым. Невесомым.

Он встал и подошёл к столу. На подоконнике лежала его тетрадь — та самая, где он рисовал. Листы чуть изогнулись от влажного воздуха. Он провёл пальцем по обложке.

Когда-то он прятал её, как что-то постыдное. Теперь же…

Он медленно открыл страницу. На одном из рисунков — неполный силуэт, тень на лице, несколько линий, обозначающих глаза. Раньше он рисовал в этом взгляде что-то злое, уставшее, закрытое.

Сегодня — не смог.

Перо само легло в руку. Чернила блеснули.

Он добавил штрих — лёгкий, почти прозрачный. Затем ещё. И вдруг поймал себя на мысли, что этот взгляд стал другим: усталым, но живым. В нём появилось то, чего не было прежде — крошечная искра, будто отражение чьей-то улыбки.

Он не стал подписывать рисунок. Просто закрыл тетрадь, вдохнул поглубже и посмотрел в окно.

Дождь кончился. На листьях поблёскивали капли, внизу поднимался лёгкий пар — земля дышала после ночи. И в этом дыхании было что-то похожее на то, что чувствовал он сам.

На мгновение Северус позволил себе то, чего никогда не делал: представить, что день может быть другим. Что, возможно, где-то в шумных коридорах школы есть человек, который не смеётся над ним, а просто… видит.

И этого уже было достаточно, чтобы мир стал чуть светлее.

Он натянул свой плащ, сунул тетрадь под мышку и, прежде чем выйти, бросил последний взгляд на комнату.

Сегодня она казалась не такой мрачной.

Когда он открыл дверь, коридор встретил его всё тем же звуком шагов и голосов.

Но теперь он шёл не так — не спеша скрыться, не прячась в тени.

Он просто шёл вперёд, чувствуя, что внутри него — пусть крошечное, но настоящее — солнце.