Dead Code (джен)

Сон Ги Хун родился 31 октября 1974 года в Сеуле — в Санмундоне, районе, где бетонные апхаты стояли рядами, одинаковые, с балконами, завешанными бельём. По утрам весь квартал просыпался от запахов рынка: рыба на льду, пар из кастрюль, крики торговцев. Зимой запах угольных печек смешивался с морозным воздухом; летом — духота асфальта держала всё до позднего вечера.

У матери была маленькая лавка уличной еды. На углу стояла эмалированная кастрюля с кипящим бульоном, в нём на деревянных шпажках плавали рыбные пирожки — одэн. На плите рядом густо шипел красный соус для ттокпокки, и рисовые палочки медленно разбухали, окрашиваясь в цвет перца. Люди ели стоя, из металлических мисок, или брали завёрнутые порции в газету, торопясь к автобусу. Пар поднимался облаком, пропитывал одежду и волосы. Ги Хун часто стоял рядом, помогая матери — вытирал стол тряпкой, подавал миску, убирал обрывки газет.

Они жили вдвоём, и дом держался на её руках. У неё не было никого, кроме сына, и потому вся её любовь ложилась на него: лишний кусок одэна — ему, последняя монета на мороженое — тоже ему. Она не баловала вещами, но баловала вниманием: гладила по голове чуть дольше, чем требовалось, слушала всерьёз его даже самые нелепые истории. Он рос в этой мягкости, и в ней же закладывалась его наивность.

Он почти не помнил отца: тень в коридоре, запах табака, редкие шаги рядом. Со временем остались только конверты с деньгами. Они приходили исправно — одинаковые, с печатью и аккуратным почерком, и всё отцовское участие в его жизни свелось к этим бумажным пакетам. Мать клала конверт рядом с миской кимчхи и говорила: «Он помогает». Ги Хун хмурился: «Но не приходит». На этом разговор заканчивался.

Эти деньги держали их на плаву. Благодаря им мать могла оплачивать хагвон, покупать ему новые тетради, иногда даже позволять маленькие радости вроде сладкой булочки на рынке. Для Ги Хуна отец был далёкой, невидимой фигурой — почти выдумкой. Но сам факт того, что конверт приходил каждый месяц, создавал иллюзию: он всё-таки есть, он где-то рядом, хоть и молчаливый.

Вечером, когда он ложился спать, сквозь тонкие стены доносился скрип стиральной доски и звон монет, которые мать пересчитывала по нескольку раз. Он знал: так она разговаривает сама с собой о будущем. Днём же улыбалась — только ради него.

В Санмундоне жизнь текла шумно. Во дворе всегда кто-то кричал: дети гоняли мяч, подростки играли в бейсбол палкой и резиновым мячиком, старики сидели на низких табуретках, играли в падук. Ги Хун носился вместе с соседскими мальчишками, возвращался домой в заляпанных кроссовках и смеялся до икоты.

Только иногда, когда он видел, как соседские отцы вечером входят в подъезд — усталые, с коротким «я дома», — у него внутри сжималось. Особенно когда это был отец Сан Ву. Он редко появлялся, всегда спешил и смотрел строго, но сам факт его присутствия казался роскошью. Ги Хун завидовал. У него был только конверт, у друга — пусть молчаливый, но настоящий отец.

Сан Ву был рядом столько, сколько он себя помнил. Они вместе гоняли мяч во дворе, вместе жевали сладкую булочку, купленную на сдачу. Сан Ву учился лучше, его тетради были чистыми, а сам он серьёзнее и спокойнее. Ги Хун — шумный, добродушный, готовый поделиться последним кусочком. Они были разными, но именно это и связывало: один умел смеяться, другой — сосредотачиваться, и вместе они держали равновесие.

Иногда Ги Хун возвращался домой позже обычного. Мать делала вид, что не сердится, ставила перед ним миску супа и спрашивала, не забыл ли он учебники. Она не кричала, не ругала. Она держала его в тишине и заботе. И он привык к этому так, будто иначе и быть не могло.

В 1980-х дорога в школу в Санмундоне была одинаковой для всех детей: серые апхаты, дворники с метлами, пыльная площадка перед зданием. У ворот толпились ученики с одинаковыми жёлтыми ранцами, их рассаживали по рядам для утренней переклички и зарядки. Ги Хун шагал рядом с матерью, его ранец болтался слишком низко и всё время бил по ногам. Он спотыкался о трещины в асфальте, останавливался, чтобы глянуть, как ребята рисуют классики мелом. Мать торопила, но он двигался вполглаза в школу, вполуха в мир вокруг.

Классы были тесные, с рядами поцарапанных деревянных парт. На стене висел национальный флаг, рядом — портрет адмирала Ли Сун Сина и плакаты с лозунгами о трудолюбии и успехе. Воздух пах мелом и керосином от старых печек, зимой в углу гудел обогреватель, летом окна настежь не спасали от духоты. Учителя держали порядок жёстко, и любой шёпот казался громче звонка, но Ги Хун редко сидел тихо: он любил привлекать внимание, шутил, делился закусками. Одноклассники тянулись к нему — он был тем, кто первым предлагал помощь и последним выходил из игры. Учителя качали головой: «Добрый, но рассеянный».

Но по-настоящему важной для него стала только одна девочка — Сун Хи из параллельного класса. Она сидела у окна, всегда с ровной косой и книжкой в руках, и казалась Ги Хуну особенной. За ним бегали другие, подсовывали записки с сердечками, но именно Сун Хи смотрела сквозь него, будто он был только частью шумного двора. Он смеялся громче, бегал быстрее, подбрасывал мяч выше — всё ради того, чтобы поймать её взгляд. Но взгляд оставался холодным. Так пришла его первая, безответная любовь — лёгкая, как школьная осень, и такая же неизбежно короткая.

Эти чувства быстро растворялись в повседневности: стоило прозвенеть звонку, и он снова оказывался среди одноклассников, с тетрадями и шутками, с привычным ритмом уроков и перемен. Школьные увлечения были как игры во дворе — яркие, но мимолётные. А рядом всегда оставались те, кто делал его дни устойчивыми — друзья и их общая школьная жизнь.

Сан Ву сидел на первой парте, ближе всех к доске, и аккуратно выводил цифры и слова тонким, ровным почерком. Ги Хун чаще всего оказывался рядом — заглядывал через плечо, списывал, рисовал на полях. Учителя видели и не всегда останавливали: дружба этих двоих казалась чем-то естественным, словно они дополняли друг друга — серьёзность и беспечность.

— Ты опять не сделал задание, — шепнул Сан Ву, не отрываясь от тетради.

— У меня был мяч, — оправдывался Ги Хун, чертя круги на полях, будто и вправду это была важная работа.

— Мяч не сдашь на проверку.

Сзади тихо прыснул Чон Бэ. Он сидел прямо за ними — пониже остальных, с коренастым телосложением, которое пока только намечалось. По характеру он был мягче Ги Хуна и Сан Ву, быстро тушевался, если на него повышали голос, и редко лез в споры. Но смеялся легко и заразительно, поэтому рядом с ним всегда было проще.

— А если сдавать настроение? — несмело вставил он, боясь, что учитель услышит.

Сан Ву закатил глаза, но всё равно развернул тетрадь, показывая решение. Ги Хун заулыбался, будто это тоже была победа, и, обернувшись, коротко подмигнул Чон Бэ. Тот смутился, но тоже улыбнулся, уткнувшись в свою тетрадь.

Такие мелочи и складывали их дружбу. На переменах они играли в бейсбол на школьном дворе: Чон Бэ брал биту и, несмотря на свой рост, отбивал мячи так, что все удивлённо свистели; Ги Хун бегал по площадке быстрее всех, смеясь на ходу; Сан Ву сначала ворчал, что это трата времени, но всё равно выходил играть — и часто оказывался самым метким в защите. Учителя говорили: «У каждого из них свой характер», а ребята в классе знали: вместе они непобедимы.

Были и дни, которые навсегда запоминались, хоть и начинались обыденно. Летом асфальт во дворе Санмундона нагревался так, что босые ноги прилипали к земле, и дети носились до темноты, пока матери не высовывались из окон, зовя ужинать. В один из таких вечеров, когда жара спала и воздух наполнился запахом жареных каштанов с тележки у остановки, Ги Хун и Сан Ву нарисовали мелом поле для кальмара.

— Сегодня я атакую, — заявил Ги Хун, размахивая руками так, будто собирался выиграть войну.

— Ты вчера атаковал, — спокойно возразил Сан Ву.

— А сегодня ещё раз, — ухмыльнулся Ги Хун, и соседские мальчишки за его спиной зашумели: «Да-да, пусть он!»

Игра началась. Ги Хун летел вперёд, размахивая руками, с коленей слетала пыль. Сан Ву, как всегда, играл аккуратно и выверенно, но в итоге оказался на линии защиты — и Ги Хун пересёк её с победным криком. Смех разнёсся по двору, старушки с лавочек качали головами, но улыбались: пусть балуются.

После игры они сидели на бордюре, запыхавшиеся и счастливые. Сан Ву молча делился яблоком, разрезанным пополам перочинным ножиком, а Ги Хун смеялся над тем, что у него нос и щёки все в меловой пыли. В тот момент они казались неразлучными — два мальчишки, два разных характера, но одно детство, разделённое поровну между ними.

В тот вечер всё выглядело как обычная игра — мел на асфальте, смех, яблоко, разделённое пополам. Но именно такие вечера и складывали их дружбу. В дворах Санмундона не нужно было слов о верности или клятв — всё решалось на линии мелованного поля. Побеждать и проигрывать они учились рядом, и каждый шаг казался продолжением их общего детства.

В старшей школе всё стало серьёзнее. Уроки заканчивались поздно, но для Ги Хуна это был только первый этап: вечером его ждал хагвон. Мать изо всех сил тянула оплату — деньги от отца, плюс её собственный труд с утра и до глубокой ночи. Лавка стала её вторым домом, а для сына — столовой и кухней. Часто он ужинал прямо там, сидя на низком табурете, пока мать разливала бульон другим покупателям. Руки у неё пахли соевым соусом и перцем, глаза были красные от усталости, но она всё равно клала в его миску лишний кусок.

Сан Ву шёл своим путём. Он с раннего утра сидел за учебниками, вечером — тоже хагвон. Учителя отмечали его упорство, соседи называли «способным мальчиком», и никто не сомневался: его ждёт престижный университет. Ги Хун шутил, что тот «женат на задачах», и сам же просил объяснить формулы.

К выпускному классу их пути начали расходиться. Сан Ву готовился к поступлению в Сеульский национальный университет — цель, которой гордилась бы любая семья района. Ги Хун, благодаря матери и её изматывающему труду, тоже надеялся на вуз. Он был не столь прилежен, но имел рядом друга, с которым можно было идти в ногу, и мать, которая отдала бы за его шанс последние силы. Чон Бэ же уже сделал свой выбор: университет — не его дорога. Его ждали служба в армии и жизнь, где выносливость ценится выше, чем оценки в тетради.

Экзамены они сдавали почти одновременно. День начинался холодным рассветом, когда сотни школьников шли к своим центрам тестирования. В воздухе пахло корейским женьшенем и кофе — родители приносили детям напитки для бодрости, а на входе учителя подбадривали каждого. Ги Хун держал в руках карандаш, который мать купила на последние деньги, и чувствовал, как ладонь потеет. Сан Ву шагал рядом спокойно, без лишних слов, и этим спокойствием будто делился.

Когда пришли результаты, мать Ги Хуна плакала — впервые за много лет. Её сын поступил. Она прижимала к груди листок с результатами, словно это был билет в другую жизнь. Весь Санмундон говорил: «И Ги Хун тоже смог». Сан Ву, как и ожидалось, поступил в Сеульский национальный университет. Казалось, их дружба теперь закреплена навсегда: они шли в будущее с разным багажом, но в одном направлении.

Но радость длилась недолго. Вскоре конверты перестали приходить. Отец умер, и вместе с ним исчезла единственная поддержка, позволявшая оплачивать учёбу. Сначала Ги Хун надеялся, что это задержка, что деньги ещё придут. Но месяцы шли, а конверт так и не появился. Мать тянула как могла: работала ночами, брала подработки, продавала больше, чем могла приготовить. Она худела, но не жаловалась.

Новость пришла сухо, как приходят такие вещи: почтальон принёс уведомление с печатью. Не письмо, не слова, только бумага. Мать долго держала её в руках, прежде чем прочитать, и лишь тихо сказала: «Теперь всё». Она не плакала, а просто села на табурет в лавке, будто из неё вышли силы.

Ги Хун тоже не заплакал. В груди было странное чувство — пустота, не горе. Он всегда хотел отца: чтобы тот пришёл на выпускной, положил руку на плечо, сказал хоть раз «я горжусь тобой». Но отец так и остался тенью, чужим голосом в воспоминаниях и конвертами с деньгами. Теперь не осталось даже этого. Похорон не было — они не знали, где и когда. Не знали, есть ли у него другая семья. Прощания не случилось. Только холодное известие.

Ночью он лежал без сна, вспоминал детские завистливые взгляды на мальчишек с отцами, игры во дворе, мечты о простом совместном дне. И понимал, что потерял человека, которого по сути никогда не имел. Слово «отец» стало пустым звуком.

Учёба в университете быстро превратилась в борьбу не за знания, а за выживание. Ги Хун подрабатывал курьером, пытался удержаться, но всё чаще засыпал на лекциях. Преподаватели смотрели с пониманием, но помочь не могли. В конце концов он понял: платить больше нечем. Он ушёл — не по своей воле, а потому что выбора не оставалось.

Но университет оставил ему не только воспоминания о лекциях и аудиториях. Там же у него впервые появились отношения, которые казались другими — серьёзными. Девушку звали Ён Чжу. Они познакомились в студенческом клубе, куда он зашёл больше из любопытства, чем из интереса к занятиям. Она сидела за пианино в актовом зале, репетировала песню к фестивалю, и Ги Хун, услышав её голос, задержался у двери дольше, чем собирался.

Их разговоры начинались с мелочей: про преподавателей, про любимую еду, про то, где купить недорогие тетради. Ён Чжу смеялась его шуткам — громко и открыто, и это подкупало. Ги Хун водил её на рынок, покупал сладкие булочки, рассказывал о Санмундоне и дворовых играх. Она слушала с любопытством, словно это был чужой, почти сказочный мир.

Постепенно они стали неразлучны. Вместе готовились к зачётам, вместе гуляли по набережной Хангана. Она иногда поддразнивала его за рассеянность, он отвечал смехом и обещаниями «исправиться». В этих лёгких перепалках рождалось что-то настоящее. Ги Хун впервые подумал, что будущее может быть не только про работу и деньги, но и про человека рядом.

Но когда он бросил университет и его призвали на службу, всё изменилось. Сначала казалось, будто Ён Чжу действительно дождётся его. Когда Ги Хун ушёл в армию, она только перешла на третий курс. Она писала ему длинные письма — аккуратным почерком, с нарисованными сердечками на полях. Он перечитывал их в казарме до дыр, складывал в стопку под матрас, словно в них было всё тепло, которого там не хватало.

Но уже к концу первого года службы письма стали короче. Она писала о занятиях, о фестивале, о друзьях. Всё чаще между строк чувствовалась отстранённость. А потом до Ги Хуна дошёл слух: Ён Чжу встречается со старшекурсником, парнем с четвёртого курса. Она не призналась в этом сама, но он и без слов понял, почему письма приходят всё реже.

К середине второго года службы письма от Ён Чжу прекратились совсем. Первое время он всё ещё надеялся: стоял в строю и ждал, когда дежурный назовёт его фамилию. Но вечер за вечером стопка писем проходила мимо, и вскоре стало ясно — тишина окончательная.

В то же самое время начали редеть и письма от Сан Ву. Ги Хун продолжал писать ему короткие строки: «Как учёба? Как там Сеул?» Ответы сначала приходили, потом становились всё реже, пока не прекратились вовсе.

Два голоса, которые держали его за ниточку с прошлым, замолкли почти одновременно. Мир за пределами части становился чужим и далёким. А его собственный сузился до казармы, плаца и бесконечных строевых команд.

Вернувшись домой, он узнал: Ён Чжу выпустилась и уехала вместе с тем парнем в Пусан, где тому предложили хорошую должность в крупной компании.

Ги Хун не винил её вслух, не задавал вопросов. Но мысль сидела в голове: она выбрала того, кто сумел закончить университет, кто был перспективным, у кого впереди открывались двери. А он остался в Санмундоне — парень, который не удержался и вылетел. Никто не говорил этого прямо, но он сам слышал это сравнение внутри себя.

Он молча сложил её старые письма в коробку и больше к ним не прикасался. С того дня он перестал верить в обещания и в то, что любовь может быть чем-то надёжным.

После армии в нём осталась только усталость и пустота, а вокруг — тот же Санмундон, где всё будто двигалось вперёд без него.

Ги Хун иногда сталкивался с Сан Ву — на рынке или у станции метро. Они обменивались парой слов, вежливых и пустых, и этого хватало, чтобы почувствовать: они уже чужие.

Чаще Ги Хун видел не самого Сан Ву, а его мать. Она, как и Маль Сун, держала свою лавку, только торговала не едой, а продуктами. Каждому покупателю она с гордостью рассказывала: «Мой сын заканчивает Сеульский национальный университет, гордость района!» Люди кивали, улыбались, и весь Санмундон начинал повторять это как аксиому. Сан Ву стал символом успеха, доказательством, что и из их двора можно пробиться наверх.

Маль Сун никогда не упрекала Ги Хуна. Напротив — словно чувствовала вину за то, что не смогла удержать его в университете, не сумела открыть сыну дверь в светлое будущее. И потому повторяла одно и то же: «Ты у меня всё равно самый лучший». Она ставила перед ним миску с ужином и улыбалась, стараясь, чтобы её голос звучал тепло. Но в глазах всё равно проступала усталость — та, которую не могли скрыть ни слова поддержки, ни улыбки.

Она знала и про его неудачную историю с девушкой. Ён Чжу была не из их района, жила ближе к университету, и Маль Сун её никогда не видела. Всё, что она знала, приходило из коротких рассказов сына за ужином: он говорил о её смехе, о концертах и прогулках. Маль Сун слушала и надеялась: у него наконец появилась настоящая опора. Но после армии про ту девочку он больше не говорил, и мать поняла: что-то оборвалось. Она не задавала вопросов, не хотела расстраивать сына ещё больше.

Со временем о Ги Хуне почти перестали вспоминать. Он остался просто парнем, который когда-то поступил, но не удержался, который теперь работает, как все. «Когда-то» стерлось, исчезло даже из разговоров соседей. Для района теперь существовал только один герой, и им был не он.

Иногда, возвращаясь домой вечером, Ги Хун проходил мимо лавки семьи Чхо. Оттуда доносился голос матери Сан Ву — она, не скрывая гордости, снова рассказывала покупателям о сыне, о его успехах в университете. Люди смеялись, поздравляли, и в лавке царило оживление.

Ги Хун останавливался на мгновение и слушал, зная, что речь снова о Сан Ву. В такие минуты он чувствовал себя лишним: будто весь район празднует чужой успех, а о его собственных шагах давно никто не вспоминает.

А когда в 1997 году Сан Ву получил диплом и устроился в инвестиционную компанию, разрыв стал окончательным. Он перестал приезжать в Санмундон. Их дороги, когда-то переплетавшиеся на каждом шагу, разошлись насовсем.

Чон Бэ тоже вернулся после морской пехоты. Он устроился на Dragon Motors, в сборочный цех, где смены длились двенадцать часов, а руки пропитывались запахом машинного масла. Именно там им и предстояло снова оказаться вместе, но началось всё не с цеха, а с бара.

Они встретились вечером в дешёвой закусочной на углу. Дверь скрипнула, и Ги Хуна обдало запахом чеснока, кимчхи и дешёвого масла. Чон Бэ уже сидел за столом, с покрасневшим лицом, с рюмкой соджу в руке. Увидев его, встал и улыбнулся так, как будто они расставались всего на день.

— Ги Хун! Думал, ещё в части торчишь, — крикнул он, вставая.

— Отслужил, — усмехнулся тот. — Теперь вот думаю, куда себя деть.

Они чокнулись рюмками, выпили. Хозяйка принесла тарелку жареных анчоусов, и разговор сам пошёл. В баре шумели рабочие, женщины в углу переговаривались и украдкой посматривали на них. Чон Бэ заметил эти взгляды, ухмыльнулся и толкнул Ги Хуна локтем:

— Ну, ничего не меняется. Девчонки всё так же на тебя пялятся. В школе за тобой бегали — и сейчас то же самое.

— Пф, — отмахнулся Ги Хун, делая глоток соджу. — Бегают — это громко сказано.

Чон Бэ усмехнулся и, помедлив, спросил:

— А та… как её… Ён Чжу? Ты ведь тогда с ней встречался?

Улыбка у Ги Хуна сразу погасла. Он покачал головой, будто хотел стряхнуть воспоминание:

— Нет её. Нашла другого.

Он не стал вдаваться в подробности. Для Чон Бэ и так было ясно без слов — он помнил школьные годы, знал, что Ги Хун никогда не задерживался ни в учёбе, ни в любви.

— Ладно, хватит про это, — сказал он, меняя тему, видя, что друг не настроен говорить о бывшей девушке. — Слушай, у нас на заводе место освобождается. Один парень уходит. Dragon Motors. Хочешь — сведу. Работа тяжёлая, но зарплата стабильная. Автобус забирает утром, вечером возвращает. Жить можно.

— Завод… — протянул Ги Хун. — Думаешь, возьмут?

— Конечно. Там не спрашивают, сколько у тебя дипломов. Там руки нужны.

Они снова выпили. Шум бара, чужие разговоры и женский смех остались где-то на заднем плане. Важным было только то, что друг протянул ему путь в будущее. Пусть не тот, о котором мечтали в школе, но единственный реальный.

На следующий день он сказал матери. Маль Сун слушала молча, вытирая руки о фартук. В её глазах мелькнуло что-то двойственное: облегчение от того, что сын наконец нашёл работу, и тихая горечь — ведь завод был не университетом и не тем будущим, которое она когда-то для него представляла. Но она только кивнула и сказала:

— Главное, чтобы у тебя было своё место. Остальное приложится.

Через неделю он стоял у проходной Dragon Motors. Металлический гул тянулся из цеха, запах масла и горелой краски бил в нос. Заводская жизнь была тяжёлой: шум, постоянные смены, руки в мозолях. Но для него и Чон Бэ это стало новой связью. Они работали бок о бок, пили вместе после смены, играли в карты в тесных квартирах и смеялись так же громко, как в школьные годы. Теперь их связывала общая жизнь рабочих, а не школьные игры.