Пока смерть не разлучит нас (гет)

Воздух в Атланте в тот июнь стоял густой и неподвижный, словно сама природа затаила дыхание в ожидании чего-то неотвратимого. Солнце палило немилосердно, но свет его был каким-то безрадостным, пыльным, не согревающим, а лишь подчеркивающим пыль на мебели в огромных, пустых залах особняка Батлеров. Окна были плотно закрыты от жары, и комнаты наполнял удушливый запах воска, полированного дерева и стоячей воды в вазах — запах богатого, но мертвого дома.

Скарлетт сидела в гостиной, бесцельно перебирая складки своего простого темного платья. Прошло почти четыре месяца с той странной, леденящей ночи, когда они с Реттом стояли по разные стороны порога комнаты Бонни. С тех пор что-то неуловимо изменилось. Тишина между ними стала иной — не враждебной, а тяжелой, как свинцовое покрывало, под которым таилось что-то общее и очень болезненное.

Она украдкой наблюдала за Реттом. В последние дни он был похож на дикого зверя, загнанного в угол. Его обычная холодная насмешливость сменилась резкой, почти грубой отстраненностью. Он не бросал ядовитых фраз за ужином, он просто молчал, уставившись в пространство перед собой, и его пальцы с такой силой сжимали ручку ножа, что костяшки белели. Он не просто избегал ее — он избегал самого себя, и Скарлетт инстинктивно понимала причину. Приближалась дата. Вторая годовщина.

«Год был иллюзией, — думала она, глядя на его напряженную спину, когда он выходил из комнаты. — Тогда было оцепенение, шок. Теперь же все становится по-настоящему настоящим. Она не вернется. Никогда. И этот факт впивается в сердце острее любого ножа».

Сама она чувствовала, как знакомое оцепенение начинает отступать, сменяясь тревожным, нарастающим беспокойством. Ей снова начали сниться кошмары. Она просыпалась среди ночи, залитая холодным потом, и ей казалось, что она слышит в тишине быстрые, легкие шажки по коридору. Она знала, что это игра воображения, но сердце все равно бешено колотилось, наполняясь безумной, мимолетной надеждой, которая тут же сменялась леденящей пустотой.

Однажды утром за завтраком их взгляды случайно встретились над серебряными кофейниками. И Скарлетт замерла. Она ожидала увидеть в его глазах привычную насмешку или лед. Но вместо этого она увидела нечто иное — такую же животную, невысказанную боль, что съедала и ее саму. Это была не манипуляция, не игра. Это было голое, беззащитное отчаяние. И это пугало ее куда сильнее прежней ненависти. Она первая отвела взгляд, почувствовав, как по спине пробежали мурашки.

* * *

Катализатором стал пустяк. Горничная, молодая и неопытная девушка, переставляя вазу с увядшими цветами на каминной полке в гостиной, задела локтем маленькую фарфоровую балерину. Изящная фигурка, купленная когда-то тетей Питтипэт для Бонни, кубарем полетела вниз и разбилась о мрамор каминной доски с тонким, звенящим хрустом.

Девушка ахнула, зажав рот ладонями. В этот момент в дверях появился Ретт. Он, должно быть, шел по своим делам, но звук падения привлек его внимание. Он замер на пороге, его взгляд упал на осколки фарфора, разбросанные по полу. Белые, острые, они напоминали крошечные косточки.

Скарлетт, сидевшая в кресле неподалеку, застыла, ожидая взрыва. Она ждала, что он обрушится на служанку с той леденящей яростью, на которую только он был способен.

Но ничего не произошло.

Ретт не двинулся с места. Его лицо стало абсолютно бесстрастным, маскообразным. Только легкая дрожь проскользнула по его сжатым челюстям. Он смотрел на осколки не как на испорченную вещь, а как на нечто гораздо более значимое. Казалось, он видит в них символ всего, что было безвозвратно разбито.

Он медленно перевел взгляд на перепуганную горничную, но, казалось, не видел и ее. Потом, не сказав ни слова, он резко развернулся и вышел. Его шаги в коридоре прозвучали тяжело и неуверенно, будто он вдруг потерял ориентацию в собственном доме.

Скарлетт смотрела ему вслед, и в ее груди что-то сжалось. Она не чувствовала ни злорадства, ни торжества. Она видела не тирана, строившего ей золотую клетку, а сломленного мужчину, отца, для которого разбитая игрушка стала олицетворением его вечной, неисцелимой потери. И в этот момент ее собственная защитная скорлупа, выстроенная за месяцы молчаливого страдания, дала глубокую трещину. Сквозь нее прорвалось острое, почти физическое чувство жалости — не только к нему, но и к себе, и ко всей этой нелепой, жестокой ситуации, в которой они оказались.

* * *

Ночь накануне годовщины была самой долгой в ее жизни. Воздух в спальне был густым и спертым, ей не хватало дыхания. Она ворочалась, прислушиваясь к тишине, которая звенела в ушах навязчивым, невыносимым гулом. В конце концов, она сбросила с себя одеяло и вышла в коридор. Ей нужно было куда-то деться, чем-то занять себя, чтобы не сойти с ума.

Она спустилась в библиотеку, надеясь, что чтение отвлечет ее. Приоткрыв дверь, она замерла. В комнате, освещенной лишь лунным светом, струившимся из высокого окна, в кресле у потухшего камина сидел Ретт. Он сидел неподвижно, его фигура была темным, сгорбленным силуэтом на фоне серого мрамора камина. В его руке она смутно разглядела знакомый предмет — потрепанную книжку с картинками, которую Бонни требовала читать ей снова и снова.

Он не заметил ее. Он был полностью погружен в себя. И тогда она услышала его голос. Тихий, монотонный, лишенный всякой интонации, он был похож на заупокойную молитву.

— Прости… — шептал он в тишину. — Прости меня, малышка… Я не сберег… Я ничего не смог сберечь…

Кому он это говорил? Бонни? Себе? Ей, Скарлетт? Она стояла, не дыша, и сердце ее колотилось так сильно, что, казалось, было слышно в самой гуще ночной тишины. Она видела того самого человека, которого мельком увидела тогда, в дверях детской. Но сейчас его боль предстала перед ней не мимолетным проблеском, а во всей своей обнаженной, ужасающей полноте. Это не была игра. Это была агония.

И странное чувство охватило ее. Не ненависть, не злость. Острая, всепоглощающая жалость, которая была страшнее любого гнева. Потому что она понимала — их горе больше не было раздельным. Оно стало общим. Их двое в этом огромном, пустом доме, и их связывает не ненависть, а общая, невыносимая утрата, которую они оба не в силах были пережить в одиночку.

Она сделала шаг вперед. Половинка под ней жалобно скрипнула.

Он вздрогнул и резко обернулся. В его глазах, пойманных лунным светом, мелькнула паника, ярость, стыд — его застали врасплох, без привычной брони.

— Убирайся, — его голос прозвучал хрипло, почти беззвучно. — Убирайся отсюда.

Но Скарлетт не шелохнулась. Она стояла, чувствуя, как колени подкашиваются от волнения, и смотрела на него прямо.

— Я не уйду, Ретт, — сказала она, и ее собственный голос показался ей чужим, но твердым. — Я… я тоже не могу спать. Я тоже все помню. Каждый ее смех… каждое слово… и тот день. Я все помню.

Он смотрел на нее, и маска гнева медленно сползала с его лица, обнажая бесконечную, бьющую через край усталость.

— Твои воспоминания… — он попытался вложить в слова яд, но у него не вышло. — Они другие. Они отравлены. Ты отравила их сама.

— Все воспоминания о ней и прекрасны, и отравлены одновременно, — тихо, но четко ответила она. Ей казалось, что каждое слово дается ей с невероятным усилием. — И твои, и мои. Мы можем до конца своих дней делить вину. Спорить, кто больше виноват. Но мы не можем разделить ее саму. Она была нашей. И наша боль… — голос ее дрогнул, — наша боль одна на двоих. Мы несем ее вместе, хотим мы того или нет.

Он не ответил. Он отвернулся и снова уставился в темную зевоту камина. Но его поза изменилась. Он больше не отгораживался от нее спиной. Он просто сидел, сгорбившись под тяжестью ноши, которую они несли вместе.

Скарлетт не ждала ответа. Она не ждала прощения или примирения. Она сказала то, что должна была сказать. То, что зрело в ней все эти месяцы. Она постояла еще несколько мгновений, глядя на его спину, на седины у висков, которые так резко контрастировали с его еще темными волосами. Потом так же тихо развернулась и вышла из библиотеки.

Она поднялась в свою комнату. Слез не было. Было странное, пустое, почти мирное спокойствие. Они не стали союзниками. Не стали друзьями. Ничто не было забыто и не было прощено.

Но в эту ночь они окончательно перестали быть тюремщиком и заключенным. Они стали двумя людьми, прикованными к одному и тому же камню невыносимого горя. И осознание этой чудовищной, нерасторжимой общности было одновременно ужасающим и единственно возможным исходом.

Ад никуда не делся. Он остался прежним — холодным, роскошным и безмолвным. Но теперь они смотрели в его бездну не порознь, а вместе.