Вестник (джен)

В общей комнате Гриффиндора было тепло и душно, как часто бывает в помещениях, где огонь пляшет в камине, но сердца холодны и не находят покоя. Воздух здесь застыл, напитанный дымом, пылью старых книг, запахом разогретой каменной кладки и чем-то ещё. Тревожным, почти неуловимым, как ожидание беды. Тепло от огня не согревало, а душило, будто напоминание о чём-то слишком живом в мире, где стало слишком тихо.

На старом дубовом столе, рядом с креслом Гермионы, догорала свеча. Воск стекал по её боку неровными, будто судорожными, каплями, оставляя на поверхности тёмные, полупрозрачные слёзы. Они застывали, словно время пыталось схватить момент, зафиксировать эту ночь. Ночь, когда что-то пошло не так. В комнате казалось, всё остановилось: стрелки на старинных механических часах, отзвуки смеха, голосов, даже сам воздух, словно забыл, как двигаться. За высокими окнами, обрамлёнными тяжёлыми красно-золотыми шторами, продолжал идти снег. Он ложился на стекло мягко, почти заботливо, но именно эта мягкость и пугала. В ней была слишком глубокая тишина, слишком большая отрешённость. Белизна снаружи контрастировала с душным полумраком внутри, будто мир за пределами башни жил другой жизнью, далёкой и чужой.

Гермиона сидела на краю кресла, словно не могла позволить себе расслабиться даже на сантиметр. Плечи её были напряжены, как струны, руки сжаты в тонкие кулаки, ногти впивались в ладони. Она сгорбилась, будто стараясь занять как можно меньше места, слиться с мебелью, исчезнуть. Волосы растрепались, пряди падали на лицо, но она не поправляла их. Всё в ней было обращено внутрь, в тот вихрь мыслей, что бушевал в ней и не находил выхода.

Глаза её были налиты слезами. Они блестели в полутьме, отражая отблески огня, но не выражали облегчения. В них была борьба. Тихая, беззвучная, почти незаметная со стороны, но жестокая. Это было не просто горе. Это было сражение за контроль. За то, чтобы не дать себе расколоться на куски.

Джинни стояла у входа, прислонившись к дверной арке, как тень. Она не двигалась, не дышала громко, будто боялась спугнуть хрупкое равновесие, в котором удерживалась Гермиона. Лицо её было напряжённым, но в глазах читалось не только сочувствие, в них пылала решимость. Она знала эту боль. Знала её и слишком хорошо, и совсем иначе. Но сейчас Джинни чувствовала, что, какими бы близкими они ни были, есть предел, за который нельзя переступать. Есть страдания, которые человек должен прожить сам.

За спиной Джинни, на лестнице, ведущей в спальни, мелькнул чей-то силуэт. Один из младших курсов. Но он, уловив настроение комнаты, тут же отпрянул, исчез, будто бы сама атмосфера велела не мешать.

Общая комната, ещё днём наполненная жизнью, казалась теперь музеем боли. Всё было на своих местах, но ничто не имело прежнего значения: кресла, подушки, книги, карты, даже шахматные фигуры на доске замерли в середине партии, как будто перестали понимать правила.

— Гермиона, — тихо сказала Джинни, не делая ни шага вперёд. — Пока нет подтверждений. Может, он просто... Просто ушёл проветриться. Он же иногда...

— Он не ребёнок, Джин, — оборвала Гермиона, голос был тихий, но слишком нетерпеливый. — Он просто ушёл. Он исчез. Всё слишком… странно.

Джинни сделала ещё один медленный, почти неслышный шаг, словно боялась разрушить ту хрупкую границу, что держала Гермиону на плаву. Но стоило ей приблизиться, как всё изменилось. Она увидела, как дрожит подруга: едва заметная, но постоянная, мучительная дрожь, словно всё её тело было натянуто на тонкие, лопающиеся нити.

Гермиона не просто дрожала. Под этой дрожью пряталось нечто большее. Горечь, вплетённая в каждую мысль, в каждый нерв. Внутри неё разламывалось нечто важное, то, что она ещё не успела назвать, но уже не могла отрицать.

Он доверился ей. Гарри. Он рассказал то, чего не говорил никому. Ни Рону, ни Джинни, ни даже профессору Макгонагалл. Рассказал ей, потому что верил в способность понять, не осудить друга. Когда он сказал это — слова о Дамблдоре, о его молчании, о том, как тот знал и не сделал ничего, чтобы спасти родителей Гарри, Нермиона не поверила. Нет, она не захотела верить. Она сразу же перешла в спор, в логику, в факты, в учебники. Потому что так было проще. Потому что сомнение в Дамблдоре — это как сомнение в самом фундаменте, на котором они все стояли, даже не сомневаясь в двуличности старика. И Гарри ушёл, потому что почувствовал: она больше не хочет слышать его. Не хочет знать, каким он стал. Что он ей не нужен таким озлобленным.

Пальцы Гермионы вцепились в подлокотник дивана так, что костяшки побелели. Губы были сжаты в тонкую линию, а веки — опущены.

Сердце Джинни сжалось. Это было больше, чем боль. Это было страдание, глубинное и безысходное. И именно в этот момент она поняла: даже Дин, с его вниманием, с его поцелуями и письмами, с его добротой и попытками быть рядом, никогда не смотрел на неё так. Никогда и не был так нужен, как Гермионе был сейчас Гарри. Джинни вздохнула.

— Гермиона, — её голос стал почти шёпотом, тёплым, как дыхание. — Ты… дрожишь. Дай мне… дай мне быть рядом.

Но Гермиона лишь покачала головой, зажмурилась, будто сдерживая нарастающий ком в горле. И в этот момент, будто по заказу, из-за спинок кресел раздался смех. Высокий, неуместный. Парвати и Лаванда.

— Серьёзно, — фыркнула Лаванда, понижая голос, но не настолько, чтобы это осталось между ними. — Гермиона всегда вела себя как "большая умница", но ты видела, как она на него смотрела? С Гарри всё всегда… особенное. Не удивлюсь, если они давно встречались втихую. И поссорились. Он ушёл, а она тут теперь разлагается.

— Я бы тоже разложилась, — фальшиво посочувствовала Парвати. — Представь: сам Гарри Поттер, влюблённый в тебя, а ты его оттолкнула! Классика! Мисс Идеальность наконец-то ошиблась!

И тут всё оборвалось. Будто воздух в комнате сгустился. Гермиона резко распрямилась. Движение было резким, будто в её тело внезапно влили ток. Дрожь, которая прежде пряталась под кожей, теперь прорвалась наружу. Она словно вырвалась из-под собственной тяжести, сбросила с себя сдержанность, как вырванную петлю. Глаза её полыхнули. Уже не от слёз. Это было не горе. Это была ярость. Старая, чистая, первобытная. Такая, что может сжечь всё вокруг, если не найти ей выхода.

— Заткнитесь! — выкрикнула она, так, что общий зал притих.

Даже пламя в камине будто приглушилось.

— Вы понятия не имеете, что происходит! — её голос был сорван, но в нём слышалась такая живая, дикая боль, что даже Первокурсники у лестницы замерли. — Вам плевать на него. Вам просто хочется обсуждать чьи-то чувства, как будто это мыльная опера, а не жизнь! Его жизнь!

Она шагнула вперёд, прямо к девочкам, лицо было белым, а губы едва не дрожали от накопившихся эмоций.

— Я знала его, когда он боялся ночами закрывать глаза. Когда его трясло от кошмаров. Когда его чуть не убили! Я видела, как он сражался, как умирали рядом с ним близкие люди. Вы этого не видели! Вы знаете только то, как сплетничать!

Лаванда молчала, прижавшись к спинке кресла, словно пыталась слиться с обивкой. Но не из стыда. Не из вины. В её взгляде не было настоящего раскаяния — лишь обида на то, что её выставили в неприглядном свете. Она не выдерживала тишины, не терпела быть той, кто не прав. Особенно перед кем-то, кого привыкла считать занудой, мисс Всезнайкой, вечно правильной Гермионой.

Её губы незаметно дрогнули. На них уже зрела новая колкость. Едкое слово, не остроумное, но жалящее. Ей хотелось укусить. Хоть как-то уравновесить унижение. Хотелось отмахнуться, хмыкнуть, закатить глаза, пробормотать: «Драму разводит...» — хоть что-нибудь, что дало бы ей ощущение контроля.

— Мы… мы не хотели… — пробормотала Парвати, отступая.

Лаванда Браун привыкла смотреть на Гермиону сверху вниз. Даже если умом знала, что та умнее, сильнее и глубже. В душе Лаванды всегда жила странная, липкая зависть. Не к знаниям, не к достижениям, а к цели. К твердости. К тому, как Гермиона всегда точно знала, чего хочет. А Лаванда всегда только подстраивалась: под моду, под чужие слова, под взгляды, которые хотелось поймать на себе.

Она вдруг почувствовала, насколько мелкими были её собственные слова. Насколько ничтожными были её выводы, догадки, сплетни. Они не имели веса рядом с той тишиной, что повисла в комнате, пока Гермиона стояла перед ними. Лаванда чуть откинула голову назад, как будто Гермиона больше не стоила её внимания. Новая язвительность осталась невысказанной, так и замерев у самого горла. Язык не повернулся. Голос предал. И она молча отвела взгляд.

В наступившей тишине, в этой неподвижной, застывшей минуте, Гермиона дрогнула. Её плечи осели. Пальцы бессильно разжались. Губы задрожали. И слёзы, наконец, хлынули еастоящие, неудержимые, истеричные, с хрипом и тихим стоном, который больше походил на крик души.

Джинни молча обняла её, притянула к себе, крепко, всем телом. Гермиона уткнулась в её плечо и разрыдалась так, как не плакала никогда. Не в первый год, когда пришло письмо из Хогвартса. Не когда Рон отдалился. Не даже когда Сириус умер. Только сейчас. Потому что это был не просто страх за Гарри. Это был страх потерять его. Окончательно. Без возможности вернуть.

Джинни держала Гермиону крепко, но её руки дрожали от гнева. Глаза у неё были красные, подбородок поджат, и в голосе слышалась стальная решимость, которую Гермиона знала ещё со школы: когда Джинни злилась, лучше стоять в стороне.

— Мы найдём его завтра, — сказала Джинни тихо, но так, чтобы это было приказом, а не надеждой. — Понимаешь?! Завтра.

Гермиона затравленно кивнула. Её дыхание ещё было рваным, слёзы медленно высохли на щеках, но внутри всё ещё горела та же горячая, животная тревога. Она хотела верить, но сейчас верить было тяжело.

Спустя пару часов, когда в спальне раздался тот равномерный, тихие звуки храпа, ворочание, редкие шёпоты. Все заснули. Хогвартс утонул в тени, и даже пламенем в камине уже играли только тени. Гермиона всё сидела в кресле, слушая биение своего сердца; оно стучало слишком громко. Вдруг она встала. В голове не было плана, были только шаги.

Она надела Мантию Невидимку. Ту самую, которую когда-то доставал Гарри, что пахла старым льном и чем-то ещё, более древним. Мантия легла на её плечи, как обещание: никто не увидит, если она не захочет быть увиденной. По коридору Гермиона ползла почти бесшумно, но внутри трепетала как плоть на морозе. Её боялась сама тьма: она знала, что лес может съесть не только свет, но и надежду. Страх был острым и реальным. Каждое шуршание листа, каждый скрип ветки казались предвестником беды. Но даже самый страшный страх отступал перед тем, что для неё значил Гарри. Милый, ближе всех, родной друг, тот, кому она могла доверить свое «всегда». Его безопасность была важнее боли, важнее рассудка, важнее сна.

Запретный лес встретил её холодом и запахом сырой земли. Мантия скрывала форму, не звук. Она шла вперёд, следуя за той тонкой ниточкой интуиции, которая всё чаще подсказывала ей верную дорогу, когда разум капитулировал.

Ладони были расцарапаны — от сучьев, от лиан, от коры. На коже были полосы глубоких ран, но она не замечала их. Волосы липли ко лбу, влага ползла по спине под мантией, но она не останавливалась. Время от времени ей казалось, что сквозь ветви просвечивают знакомые силуэты, но толку от этого было мало, пока она, наконец, не заметила знакомую фигуру у старого дуба, чья чёрная крона пугала даже новоявленных кентавров.

Гарри. Он сидел, привалившись к стволу, как будто просто отдыхал, как будто уснул на мгновение. Поза была расслабленная, но в этом было что-то неестественное. Слишком спокойный, слишком тихий. Он не выглядел раненым, всё же, казался чужим.

На долю секунды Гермиона не узнала его.

Лицо было бледное, почти прозрачное в лунном свете, скулы заострились, а под глазами залегли тени. Глаза, когда он приподнял веки, смотрели на неё без блеска. Без того знакомого тепла, с которым он всегда смотрел, даже в самые трудные моменты.

— Гарри? — выдохнула она, и в её голосе сплелись столько всего: страх, облегчение, гнев, мольба. Она хотела броситься ему на шею, схватить за ладони, убедиться, что он живой, что он здесь, что всё это — просто кошмар. Что он снова Гарри.

Но он поднялся. Медленно. Точно рассчитывая каждое движение. Он сделал шаг в сторону, выйдя из-под тени дерева. Лунный свет скользнул по его лицу, оно стало ещё более бледным, почти мраморным. Руки остались при себе, плечи напряжены. В нём не было радости. Ни облегчения, ни волнения от её появления. Только холодная, непонятная сосредоточенность.

Спустя пару секунд, на его лице мелькнула усмешка. Кривая, тонкая, без улыбки в глазах. Под бровью дёрнулась мышца. Это был не тик и не напряжение. Скорее, едва заметная реакция на эмоцию, которую он сам себе не позволял выразить. Возможно, сожаление. Возможно, усталость. Возможно, пустота.

— Гермиона, — сказал он спокойно, так, будто произносил чьё-то имя в списке дел. — Ты пришла одна. Хорошо. Мне нужно, чтобы ты помогла мне.

Её сердце сжалось от новых предчувствий. — Я думала… — начала она, но слова путались.

Он шагнул ближе. Гермиона ощутила запах его волос, услышала биение его сердца. Она вдруг почувствовала, как пространство между ними наполняется угрозой, мягко и точно направленной на неё.

— Или ты поможешь мне, — сказал он тихо, так, что листья притихли, — или ты больше никогда меня не увидишь.

В груди Гермионы что-то резко защемило. Манипуляция. То чужое состояние было инструментом в его руках. Она знала, что Гарри умеет быть сильным, когда нужно, но это — не тот Гарри, которого она знала. Она подняла глаза и, глотая горечь, спросила ровно:

— И что тогда ты от меня хочешь? Какова будет моя помощь?

Его усмешка стала шире. Он приподнял бровь, и в эту секунду Гермиона увидела в нём не мальчика, которого защищала, а человека, за которым стояла холодная решимость.

Он шагнул вперёд, и она почувствовала, как пространство между ними сжалось. Не физически, а эмоционально. Он больше не был тем человеком, который защищал её, который оберегал её мир от тёмных сторон. Теперь он был тем, кто стоял на грани. На грани между тем, что было и тем, что будет. И Гермиона знала — эта грань сейчас станет решающей.

— Ты не понимаешь, Гермиона, — тихо сказал он, как будто стараясь сохранить её изолированной от того, что происходило в его мире. — Ты говоришь о «помощи», но ты не понимаешь, что от твоей помощи зависит не только твоя судьба. Это не просто месть.

Она замерла, пытаясь уловить смысл его слов, но они продолжали вызывать в её голове боль, как грозовая туча.

— И что же ты хочешь от меня? — её голос был почти сдержанным, но в нём, тем не менее, чувствовалась борьба с теми переживаниями, которые она пыталась запереть в себе.

Он сделал шаг ближе, и её дыхание сбилось. Гарри казался теперь не тем человеком, с которым она ходила по Хогвартсу, с которым смеялась и плакала в обеденной зале, а кем-то другим. Кем-то, чьи мотивы были скрыты в тени. Он был изменён.

— Ты хочешь знать, какой будет твоя помощь? — сказал он, как бы пробуя её на прочность. — Ты будешь вестником. Вестником перемен. Тот, кто приносит предупреждения. Тот, кто подготавливает других к тому, что им предстоит пережить. Ты будешь тем, кто открывает двери, а не закрывает их.

Гермиона замерла. Вестники? Она даже не могла представить, что это могло значить. Эти слова, как древний отголосок какой-то старой магии, отозвались в её душе эхом. Она вспомнила, как в одном из магических текстов говорилось о "вестниках разрушения", существах, которые являлись перед великими катастрофами, предвестниками изменений, которые были неизбежными, но непредсказуемыми.

— Вестники… — повторила она вслух, как будто сама проверяя, как эти слова звучат. У неё не было времени для анализа, но это слово было тем, что по-настоящему перекрещивало её судьбу с его. Это не было просто называнием. Это была роль. Роль, которая давала выбор: либо стать частью того, что должно было случиться, либо стать инструментом разрушения.

Гарри снова улыбнулся — на этот раз усмешка была холодной, почти безжизненной.

— Я хочу, чтобы ты стала этим. Вестником. Той, кто покажет другим, что мы не можем идти по старому пути.

В её груди холодная волна сомнений пронзила всё существо. Вестники… Это было мучительное осознание, что каждое их действие может действительно повлиять на тысячи других жизней. Быть вестником перемен означало не просто помочь кому-то, это означало быть частью катастрофы.

Но в этот момент Гермиона всё-таки выдохнула, и её губы произнесли тихий вопрос:

— И если я не хочу делать всё напрямую, если я хочу действовать косвенно, как тогда будет выглядеть моя роль в этом?

Гарри наклонился к ней, его лицо оказалось совсем близко, так что она могла почувствовать лёгкое дыхание, исходящее от него. Его глаза сверкнули, и в них мелькнула капля сожаления, как неуловимый след прежней доброты, конечно, едва уловимый.

Он улыбнулся чуть шире и прошептал так, что его слова коснулись её уха, едва слышно, как ветер, но явно:

— Тогда у меня есть другой план. На всякий случай.