Джокер. Начало игры (джен)

День, который Петунья и Гарри провели в хлопотах, слезах и неожиданных душевных порывах, для Дадли прошёл… никак. Всё потому, что в тот опасный момент, когда на его неосторожный смешок с анатомическим интересом обернулся «мистер Айсберг» и прищурился пижончик в начищенных ботинках, Дадли вдруг широко и сладко зевнул. Нет, ну а что? Он не выспался! Хищники возле двери учительского кабинета мигом потеряли к нему интерес и заговорили о чём-то своём. Дадли не слушал. Он стоял возле опостылевшего стула, сонно пялился на потёртый клетчатый чемодан и мечтал только об одном — добраться до любой, первой попавшейся лежанки и рухнуть на неё в полный рост.

— Гарри! — видимо, Айзенберг окликнул его уже не в первый раз, в голосе явственно слышалось раздражение. — Следуй за Маккарти и выполняй всё, что он скажет! С этой минуты ты подчиняешься старосте класса безоговорочно, понятно?

Дадли хотел грубо огрызнуться на приказной тон, как всегда это делал в прежней школе. Но ему так сильно хотелось спать! Поэтому он просто подхватил увесистый чемодан — и что мать туда напихала? Камни, что ли? — и нога за ногу поплёлся следом за этим… Мак-блестящие ботинки-карти.

Пижон повёл Дадли куда-то наверх. Подниматься было тяжело, чемодан нещадно оттягивал руки, глаза закрывались на ходу. Пару раз Дадли споткнулся и чуть не загремел по лестнице вниз. В окна на лестничных площадках, дробясь о частую решётку, просачивался скучный серенький свет — уже совсем рассвело.

Маккарти вывел Дадли в длиннющий коридор с множеством дверей и остановился возле одной из них, ближе к светлеющему в конце коридора окну. Дадли сонно распахнул глаза: дверь как дверь, ничего особенного. Такая же серая, как всё тут, узкая, чуть ниже круглой ручки поблёскивает металлом задвижка. Задвижка, хм… С наружной стороны двери. Прям как на двери чулана под лестницей, личных апартаментов дурика Поттера.

Ах да, это же он теперь — Поттер…

— Твоя комната на первое время, — процедил Маккарти и повернул дверную ручку. — Расписание дня на стене, выучи. Сегодня можешь отдыхать. Не смей стучать в дверь, жди, пока за тобой не придут. И вообще веди себя тихо, а то пожалеешь.

Дадли никак не отреагировал на эти завуалированные угрозы. Он вообще половину сказанного не расслышал — его уже уносило в страну грёз и реальность воспринималась как начало невнятного сна.

Рассмотреть комнату Дадли даже не попытался: он увидел кровать и прямиком двинулся к ней. Плевать на всё. Если он прямо сейчас не ляжет и не заснёт, то просто умрёт. Чемодан остался стоять у порога. На него тоже было плевать — Дадли всё ещё не воспринимал себя как Гарри Поттера и ему не было дела до его вещей.

Тощая подушка в сероватой наволочке не шла ни в какое сравнение с большими и мягкими подушками на кровати в его прежней комнате. Но Дадли обхватил это комковатое недоразумение обеими руками, как малыш обнимает любимого плюшевого мишку. О том, чтобы раздеться, даже речи не шло — Дадли лишь скинул кроссовки. Через несколько секунд он уже крепко спал.

Маккарти, отследив сомнамбулический проход новичка до кровати и его моментальное отрубание, только скептически фыркнул. Похоже, с этим задохликом хлопот не будет. Одной профилактической беседы сегодня вечером вполне хватит, чтобы новенький осознал, где теперь его место. Совершенно непонятно, почему «мистер Айсберг» велел старосте своего личного класса соблюдать осторожность по отношению к этому очкарику. Ну что в нём может быть опасного? Рухнул где стоял, даже очки не снял, чудило. Маккарти покачал головой и вышел из комнаты. Щёлкнула задвижка. Дадли не шевельнулся на резкий звук — он спал.

Пока Дадли спит, а в школе Святого Брутуса начинается новый учебный день, сторонним наблюдателям — хоть их и вовсе никто не приглашал в это закрытое учебное заведение — самое время слегка погрузиться в историю, века эдак на полтора-два назад, а потом вернуться во времена нынешние. Можно с уверенностью сказать, что данный экскурс будет весьма занимательным. Приступим?

* * *

Джим Брутус, именем которого назвали сие место, в высшей степени полезное с точки зрения непосвящённой в некие тайные подробности общественности, никогда не был святым. Он был удачливым грабителем и мошенником, и в те стародавние времена, когда существовали негласные гильдии подобного рода преступных личностей, считался некоронованным королём воров Дорчестера. Жизнь в те времена и так была нелёгкой, что уж говорить о судьбе тех, кто постоянно преступал закон: Брутусу временами прилетали колотушки от обозлённых жертв его экспроприаций, да и в городской тюрьме он сиживал нередко. Там-то, в сырой и холодной каталажке, Джим Брутус подхватил жесточайшую простуду, которая вовсе и не подумала отступить, когда Брутус вышел на волю. Напротив, кашель всё больше мучил Брутуса, вырываясь приступами в самые неподходящие моменты, и однажды из-за проклятого кашля его поймали прямо на месте преступления, с мешками, полными награбленного. Расправа была страшной: избитого до полусмерти вора напоследок сильно ударили по голове и сбросили в сточную канаву.

В тот день лил дождь, сток для нечистот постепенно заполнялся ледяной водой. Джим медленно погружался в грязную воду, уже не чувствуя холода, и вот-вот должен был предстать перед апостолом Петром — а тот уж вряд ли бы растворил перед таким нечестивцем врата рая. Как вдруг кто-то дёрнул Джима за ногу, а потом ещё раз и ещё. Кто-то слабосильный, пыхтя и хныкая, не давал Брутусу спокойно умереть, и разозлённый этим фактом Джим решил напоследок открыть глаза и как следует наподдать недругу.

Оказывается, за ногу Джима дёргал худющий мальчишка в обносках, и вовсе не затем, чтобы спасти от утопления в сточной канаве. Просто у Брутуса, как у всякого уважающего себя профессионального вора, на ногах красовались великолепные, ладные, совершенно не издающие скрипа башмаки — и это при том, что весь прочий наряд «короля воров» мало чем отличался от лохмотьев бродяжки. Башмаки Джима очень приглянулись мелкому паршивцу, и он, невзирая на проливной дождь и собачий холод, рискнул полезть в канаву и дотронуться до потенциального мертвеца. Каковым Джим Брутус пока что не являлся — в чём мальчишка и убедился, получив приличный пинок ногой в таком замечательном башмаке.

Передумавший умирать Джим Брутус сцапал мальчишку и, используя его как живой костыль, выкарабкался на берег канавы. Как эти двое выбрались из Дорчестера, история умалчивает, но точно известно одно — больше в славном Дорчестере не слышали ни про Джима Брутуса, ни про малыша Сэмми, внука пропойцы Стетсона.

Сарн Аббакс в те стародавние времена был ещё меньше и захудалее, чем то поселение, которое увидел из окна автомобиля Дадли. Но его жители, промышляя кто чем, крепко держались за свою землю и обороняли свои домишки почище иных феодалов. Яснее ясного, что двоих оборванных чужаков в Сарн Аббаксе и не подумали пустить к кому-то на постой. Одна бедная вдова, сжалившись над голодным мальчонкой, вынесла из дома немного хлеба, и подсказала, что неподалёку от Сарн Аббакса есть развалины, вполне пригодные для жилья. То были остатки монастыря, вымершего и заброшенного во времена какого-то из моровых поветрий — в эпоху отсутствия современных лекарств и повсеместного несоблюдения правил личной гигиены такие вещи происходили сплошь и рядом. Джим и Сэмми добрались до развалин монастыря к закату и в первый раз за много дней переночевали под крышей — правда, прохудившейся в нескольких местах, но это их вовсе не расстроило.

То ли целебный ветер с побережья, расположенного не так уж далеко, то ли неведомая добрая сила, ещё не до конца покинувшая благочестивые развалины — неясно, что сыграло свою роль, — но Джим Брутус быстро оправился от последствий своей жесточайшей простуды. Нельзя сказать, что он с первых же дней преобразился из бывшего удачливого и дерзкого грабителя в достопочтенного виллана, но наступавшие исподволь перемены в его нраве несколько изменили его суждения о прожитых годах и совершённых деяниях. Однако Джим не раскаялся, как можно было того ожидать, о нет! Единственное, о чём он искренне сожалел — так это о том, что всегда действовал в одиночку.

— Будь со мной крепкие ребята в тот проклятый день, когда я обчистил мясника Ллойда, я бы не попался так по-глупому, — сетовал Джим, на пару с Сэмми вскапывая грядки в бывшем монастырском огороде. — Меня бы вытащили, и я бы запросто сбежал в свою нору. А Ллойд бы лопнул от злости, чёртов пузан!

— А почему у тебя не было крепких ребят, отец? — Сэмми начал звать Джима отцом ещё во время их скитаний по известняковым прибрежным холмам Дорсета.

— Не свела судьба с такими, чтоб не страшно было повернуться спиной. Сам понимаешь, Сэмми — в нашем деле всегда надо держать ухо востро! И никому никогда не доверять, слышишь? Даже родной крови доверия нет… знавал я одних таких братцев… н-да… младшего звали, помнится, как тебя, Сэмом…

Малыш Сэмми слушал байки Брутуса, раскрыв рот, и ни словечка не пропускал. Это вам не монотонные проповеди про Страшный суд слушать или маяться скукой, не зная, куда запрятаться от нудных нравоучений вечно пьяного деда. Это настоящая жизнь! С приключениями, погонями и удачными ограблениями, после которых наступал сущий праздник — правда, ненадолго. Сэмми начал уже мечтать о том, как вот вырастет он, станет таким же большим и сильным, как названый отец, и тоже пойдёт грабить толстых лавочников и богатых купцов. А то чего это — одни в золоте купаются, а другие мелкий пенни раз в три дня видят! Несправедливо! Перво-наперво, конечно, надо будет Джиму купить тёплую куртку, да и самому приодеться не помешает…

— Думаешь, постарше стать и моим ремеслом заняться, а, Сэмми? — в проницательности Джиму Брутусу не было равных, да и то — несообразительных воров в те давние времена убивали быстро, хочешь не хочешь, а приходилось мозги вострить. — Что я тебе только что говорил про надёжных ребят? Ватага нужна, своя, чтоб один на стрёме, другой на подмоге, третий за окном, пока ты в дом.

— Да где ж таких ребят взять-то? — вырванный из сладких мечтаний Сэмми со злости так налёг на старую лопату, что чуть было не переломил черенок.

— А вот откуда ты сам взялся… на мою голову.

— По улицам таких же, как я, набирать? Сирот всяких, что ли? Была нужда!

За досужими разговорами время летело быстро. Джим Брутус и малыш Сэмми мало-помалу обжились в заброшенном монастыре, наладили нехитрый быт и даже припасли кое-чего съестного на чёрный день. Селяне из Сарн Аббакса временами забредали к развалинам — поковырять каменные стены и увезти к себе на дворы широкие плиты из шершавого песчаника. Всё в хозяйстве сгодится, коли с умом приспособить. Джим соседей не шугал, вызнавал скудные новости и обменивал выращенный тяжким трудом скудный урожай на домашнюю тканину и железные гвозди. Иной раз и вяленая рыбка перепадала, если вдруг на огонёк в монастырском пристрое заглядывали рыбаки — по дороге на торг в Дорчестере.

Когда Сэмми, по его расчётам, сровнялось тринадцать лет, выпала особо вьюжная и холодная зима. Чтобы согреть пристрой, приходилось день и ночь жечь в ненасытной печке с превеликим трудом собранный хворост — лес в окрестностях рос жиденький, одно название. И настал день, когда запасы топлива почти иссякли. Выбираться из слабенького, но всё же тепла страсть как не хотелось — ни Сэмми, ни уже малость подряхлевшему Джиму. Но пришлось.

Хвороста они в тот раз насобирали всего ничего. Потому что в самодельные санки вместо промёрзлых сучьев пришлось укладывать двоих едва ли не насмерть замёрзших детей — мальчишку, на вид ещё младше Сэмми в ту пору, когда пересеклись их пути с названым отцом Джимом, и совсем крохотную девчонку.

Когда нежданные гости оклемались и смогли внятно говорить, оказалось, что Мэтт и Мэгги — сироты. Мать не помнят, отец недавно утонул, когда решил выйти в штормовое зимнее море. Из дома пришлось уйти — на нехитрое добро детей нашлись охочие руки, а брату с сестрой перепадали только колотушки и попрёки. Вот и сбежали куда глаза глядят. Им же можно тут погреться? И поесть бы чего… хоть кусочек хлеба. А потом они дальше пойдут. Говорят, в большом городе даже совсем без родни и денег прокормиться можно…

— Куда вы пойдёте? — сочувственно глядя на крепко сжатые кулачки Мэтта, усмехнулся Джим. — Живите тут, места много. И работы хватит на всех. Живите, не прогоним.

Через десяток лет седой как лунь Джим Брутус сидел на собственноручно сколоченном табурете во дворе бывшего монастыря. Собственно, развалин уже почти не осталось — наполовину рухнувшие стены растащили по камушкам и сложили из них несколько небольших домиков. Монастырский огород радовал взгляд Джима яркой зеленью и крепкими стволиками яблонь. Глядишь, через пару лет сидр можно будет варить и на продажу, не только на обмен — хорошо яблони взялись, дружно.

Сидевший прямо на земле рядом с Джимом бродячий монах, брат Иоахим, заложил ветхую книжку сорванной травинкой и посмотрел на небо.

— Дождь будет.

— Давно пора. Земля сохнет.

— Как так получается, Джим? Нигде в округе дождей нет, а над твоим приютом как нужда появится — сразу льёт? Неисповедимы пути Господни…

— Господь знает, кому что нужнее, — хмыкнул Джим и посмотрел на яблони.

Среди зелёной листвы и ещё пока гладких, будто отлакированных стволов мелькали серые и синие рубахи, вспыхивали солнечные блики на растрёпанных макушках — в большинстве своём рыжих, но попадались и чернявые, и светло-русые, почти белые. Двадцать восемь сирот, мальчишек и девчонок разного возраста и с разнообразнейшими историями за плечами — вот сколько теперь жило народу в этом своеобразном пристанище. «Приют Брутуса» — так называли бывший монастырь в округе. Джим никому не отказывал — всем хватало места и забот. На старости лет он полюбил читать, хотя книги в те времена были величайшей редкостью. Но Джим не жалел ничего на обмен — если вдруг у какого-нибудь захожего торговца оказывалась какая завалящая книжонка.

А ещё Джим не потерял своего умения удивительно интересно рассказывать даже самые обычные житейские истории — и благодарные маленькие слушатели до поздней ночи готовы были слушать Джима, хоть и закрывались у них от усталости глаза, и ныли натруженные за день руки и ноги. Брат Иоахим, попросившийся однажды на ночлег, больше так никуда и не двинулся — осел в «Приюте Брутуса», взялся учить сирот письму и счёту, Божьему закону и набранной в странствиях жизненной мудрости.

Когда Джим Брутус умер, брат Иоахим остался за главного. Сироты вырастали и уходили в большой мир, на их место приходили новые. Слухи о месте, где можно поесть и преклонить голову любому ребёнку, оставшемуся сиротой, не иссякали. Выкормыши «Приюта» возвращались в место, заменившее им родной дом — привозили продукты и одежду, давали денег, некоторые оставались, чтобы присматривать за детворой и обучать их тому, что знали сами.

Когда к воротам приюта прикатила целая процессия из карет и доверху нагруженных телег, не было тут никого, кто признал бы в почтенном седом джентльмене бывшего малыша Сэмми — да он уж и сам подзабыл своё детское прозвание, привыкнув отзываться на имя господина Сэмюэля Поттфри. Сэмми, уйдя из приюта, добрался аж до самого Лондона, и там, памятуя обо всех уроках названого отца, собрал себе дружную ватагу удалых молодцов. Вначале воровали, было дело, но Сэмми крепко помнил то, чему учил его Джим Брутус: воровская удача — дама ветреная, в самый неподходящий момент вильнёт хвостом — и поминай как звали. Когда скопилось достаточно деньжат, чтобы не думать о куске хлеба насущного, Сэмми — уже Сэмюэль, здоровенный плечистый детина — рискнул всем и подался в торговцы. Плавал по морю на своём корабле, вызубрил морскую науку и узнал все хитросплетения торгового ремесла. И каждый день, просыпаясь по утрам, поминал в благодарственной молитве названого отца — за то, что не бросил попытавшегося его обворовать мальчишку, а стал другом и учителем.

Семьёй почтенный торговец Сэмюэль Поттфри не обзавёлся. Когда вплотную подступила старческая немощь, а наследников нажитого добра так и не появилось, Сэмюэль вернулся туда, где прошло его трудное, временами голодное, но всё же хорошее, и даже, наверное, счастливое детство.

Святым Джима Брутуса называли маленькие обитатели приюта, бывшего вора никто и не подумал канонизировать, ясное дело — но в народе прижилось. Когда Сэмюэль Поттфри отстроил на выкупленной у местного лендлорда земле массивный каменный дом, так и вывели узорной вязью на кованых воротах — «Приют Святого Брутуса».

Сэмюэль Поттфри оставил приюту все свои деньги. Шло время. Менялись управляющие, которые потом стали называться директорами. Слово «приют» заменили на «школу», но суть заведения осталась прежней — сюда попадали те, кто не от хорошей жизни оказывался без крова и вряд ли бы самостоятельно обрёл себя в каком-то добропорядочном и богоугодном занятии. Хоть немного пообтесать озлобленных и готовых преступать закон детей, дать им иной смысл для жизни, нежели воровство и разбой — стало главной задачей «Школы Святого Брутуса» и таковой оставалось до начала двадцатого века.

Вторая мировая война оставила после себя тяжкое наследие — огромное число осиротевших детей. Многие из таких подростков уже не мыслили себе иной жизни, кроме как в вечном бою за место под солнцем, в бою без правил. Школа Святого Брутуса постепенно начала превращаться в суровую казарму для тех, кого уже сложно было вернуть к нормальной жизни обычными методами, вроде воспитательных бесед. Однажды, лет двадцать тому назад, в школу Святого Брутуса пришёл на собеседование новый учитель — нынешний директор мистер Грегори Хоффманн. Наблюдая за тем, как волчата сбиваются в стаи и выдавливают слабаков — самоубийства в школе-пансионе происходили с удручающей регулярностью — мистер Хоффманн задумался над тем, как бы это неуправляемое стадо загнать в нужное для родины русло. Весь мир вооружался, люди жили как на пороховой бочке — казалось, что не за горами новая, ещё более ужасная война. Своими размышлениями Хоффманн поделился с приятелем по университету. А тот — на беду или к счастью, тут как посмотреть — к тому времени уверенно пробивался к вершинам власти в небезызвестной антитеррористической госслужбе.

А что? Эти дети всё равно уже почти потеряны — вряд ли они сумеют удержаться и не сорваться, не стать преступниками. Так почему бы их уже наметившиеся криминальные таланты не обратить на пользу страны? Воспитать из них диверсантов, сколотить бригады по военному образцу — и засылать в те места, где пытаются оспорить власть Соединённого Королевства. Их, конечно же, быстро поубивают, всё-таки не элитных бойцов пестуют в приюте для сирот с общественного дна, но своё чёрное дело они сделать успеют: посеют хаос и разрушения, внесут смуту, запугают обывателей. И приход регулярных военных подразделений будет воспринят как долгожданное освобождение от угрозы терактов.

Идея показалась перспективной. Мистер Хоффманн стал бессменным директором школы Святого Брутуса, и со всего Дорсета вот уже много лет в школу-пансион привозили подростков с криминальными наклонностями. Из всего потока отбирали наиболее отвязных и сообразительных, и формировали из них один «особый» класс, обучавшийся по спецпрограмме. По окончании школы адепты этой специальной учебной программы — с расширенным изучением химии и обязательной усиленной физической подготовкой — вовсю использовали полученные навыки на практике.

Большей части первых двух выпусков «особого» класса уже не было в живых.

Если бы Джим Брутус узнал, как извратилась его идея о создании крепкой команды из верных соратников, он бы наверняка передумал привечать малыша Сэмми и уж точно прогнал бы от порога своего жилища Мэтта и Мэгги. Если бы Самюэль Поттфри увидел яблоневый сад, превращённый в полосу препятствий, он бы собственноручно разломал построенный на его деньги крепкий каменный дом. Ни Джим, ни Сэмми не были святыми — но «Приют Брутуса» был их домом, и в нём, в стародавние времена, не учили убивать себе подобных самыми разными способами, от затевания уличных драк до сборки самодельных бомб.

Но Джима Брутуса и Сэмюэля Поттфри уже давно не было в живых, да и в памяти их имена сохранились разве что у самых дотошных архивариусов Королевского Национального Архива.

Вот такой была школа, в которую волею судеб попал Дадли Дурсль. Конечно же, Дадли неоткуда было знать такие подробности — честно говоря, о целях столь суровой муштры и специфического обучения в школе Святого Брутуса знали даже не все учителя, а только особо приближённые к директору Хоффманну. Остальные были уверены, что это такая специально разработанная программа для особо буйных детей — чтобы выматывались посильнее на уроках и не устраивали беспорядки в школе.

Что ж, доля истины в такой уверенности была. Подростки тут действительно уставали намного больше своих сверстников в других учебных заведениях. Но это вовсе не мешало им вести невидимую для кураторов и преподавателей войну — беспощадную и зачастую кровавую. И Дадли вскоре предстояло оказаться в самой гуще событий — не самых приятных, но ставших настоящими вехами в его пока что не слишком долгой жизни. Теми вехами, после прохождения которых он уже навсегда станет совсем другим человеком.