Жена (гет)

Она ехала очень быстро, нигде не задерживаясь. В Казани ей посоветовали сменить тяжёлый экипаж на лёгкие повозки, покрытые рогожей. Была русская зима, холодная, звонкая, весёлая. Полина с интересом наблюдала за изменениями населения и природы, это отвлекало её от грусти. Дороги были хорошие, лошади быстро мчали от одной станции к другой.

Полину поражало истинно русское гостеприимство и уют домов. На каждой станции её встречали тепло, как родную. Ближе к Уралу ударили лютые морозы, и Полина со своими людьми очень страдала от холода. Когда подъехали к одной их станций, из окна избы её увидела крестьянская девушка. Полина не заметила её, в глазах стояли слёзы от мороза. Крестьянка ахнула и выбежала из дома в одном сарафане, босиком подбежала к Полине, приближавшейся к избе, схватила её за плечи, наклонила к сугробу. От резких движений у неё потемнело в глазах, и она не сразу почувствовала, что ей трут онемевшее лицо снегом. Девушка что-то приговаривала, а Полина начала ощущать боль кожей, но была так слаба, что не сопротивлялась. Потом крестьянка, обнимая француженку за плечи, ввела её в тёплую избу, сняла шубу.

Это было просторное жилище с высокими потолками и образами в углу. В избе было несколько комнат, и убраны они были довольно богато. Девушка привела Полину в большую светлую комнату с белыми стенами и огромной кроватью у стены. В углу стоял комод, рядом — трюмо. Всё было украшено салфетками и полотном ручной работы. Во всей избе было очень жарко, а в печи завывал ветер.

— Ну здравствуй, барыня, — в пояс поклонилась девушка. Она была очень молодой, полной, с толстой длинной косой, серыми глазами и румяными щеками. Сарафан на ней был простой, но из хорошей дорогой ткани, вышитый пёстрыми нитками. По обстановке жилища и внешнему виду девушки Полина решила, что попала в зажиточную семью, которых было много в Сибири.

— Меня зовут Аграфеной. Я дочка нашего смотрителя. Маменька сказала, вам надобно баньку и отдохнуть с дороги, так я приказала затопить.

— Спасибо. А что Степан с Андреем? — с акцентом осведомилась Полина о своих слугах.

— О людях не тревожься. Их накормят и спать уложат. Ах ты, барыня, худая какая, в чём душа-то… Не дело это. Сперва я тебя в баньке попарю, а потом велю щи нести. Ах родимая, до чего ж отощала, — вздыхала Аграфена, оглядывая фигуру Полины в сером шерстяном платье. Француженка съёжилась на лавке, прижимая к себе Ком.

— Проезжали тут уже не раз такие же худые и бледные, тоже в платьях всё. Молчали да плакали украдкой. Знаю, куда вы все путь держите, на обедне за вас молюсь. — Аграфена перекрестилась по старому обряду. — И щенок-то у тебя такой же тощий. Покормить надобно. И не жалко в такую даль тащить. Давай я его на кухню отнесу, маменька накормит.

— Спасибо, — прошептала Полина, поцеловала Ком и передала Аграфене.

Около полчаса она просидела одна, потом её повели в баню. Аграфена умело попарила Полину, та развеселилась, хохотала и визжала. Потом её привели в тёплую избу, принесли щи, вкуснее которых она, казалось, ничего не ела. Аграфена принесла большой серебряный самовар на подносе и стала потчевать гостью чаем, рассказывая какие-то смешные истории из сибирской жизни. Полина понимала её, крестьянка что-то объясняла жестами. Француженка стала рассказывать про службу в модном доме, показывать ленточки и вышивки. Аграфена с робким любопытством рассматривала всё это, цветные вещицы казались ей верхом роскоши и красоты. Сытая, довольная приёмом Полина смеялась над наивным любопытством крестьянки. Её весёлый добрый нрав брал верх над усталостью и горем. Она подарила Аграфене три разноцветных атласных ленточки. Та засмущалась, стала отказываться, но Полина по-родственному обняла её и сказала:

— Не обижай меня отказом, пожалуйста. Ведь это всё, что я могу дать тебе. Возьми на память обо мне, смотри на них иногда и вспоминай бедную француженку, — сбиваясь с русского на французский, говорила Полина. Аграфена прижала ленты к груди и пристально посмотрела на гостью. Она ещё что-то говорила, шутила, и разговор двух девушек был лёгким и непринуждённым. Они сидели друг напротив друга: гостья в кресле, а хозяйка на лавке. Полина закуталась в халат Ивана, привезённый из Москвы, поправила заплетённые в слабую косу волосы. Аграфена поставила одну ногу на лавку и обхватила её рукой, не сводя глаз с Полины. Она слегка поёжилась под этим взглядом: он был долгим, тяжёлым и проникал в самую душу.

В избе пахло приятным дымком, за стенкой притихли люди, будто прислушиваясь к шёпоту двух подруг. Общаясь с Аграфеной, Полина чувствовала себя по-настоящему русской. Они отлично понимали друг друга, и она чувствовала, что в общем они мало чем отличаются. Полина ощущала, что в душе Аграфены тоже есть какая-то чисто женская боль.

Дверь в светлицу отварилась, заглянула пожилая полная женщина в ночном чепце.

— Говорите, девицы мои? Ну говорите, говорите, — улыбнулась она, ласково осматривая девушек и комнату. Затем женщина кивнула Аграфене и вышла.

— Это матушка моя, смотрительница Марья Васильевна. Очень за тебя беспокоится.

— А моя мама далеко… — грустно сказала Полина. Аграфена вздохнула в ответ.

— Ах, Полинушка… Я ведь тебя очень хорошо понимаю. Я ведь жениха жду. Он у меня купец в Иркутске, в Москву уехал за чем-то, уж второй месяц не возвращается и ни весточки. А я всё жду. Во мне кавалеры ездят, а я не принимаю. Жду… — призналась Аграфена. Она судорожно вздохнула и отёрла слёзы тыльной стороной ладони.

— Жди, тушенька, — проговорила Полина. — Хорошее дело.

Аграфена улыбнулась и смахнула грусть, тряхнув головой.

— Давай ещё говорить. Тебя так сладко слушать. Расскажи ещё про модный дом и Париж. Ах, что это за страна такая — Париж, — мечтательно подняла голову Аграфена. Полина засмеялась, закрыла лицо руками и сказала:

— Слушай. Страна эта совсем не такая, как Россия…

Полина рассказывала долго и сбивчиво, с трудом подбирая простые русские слова, активно жестикулируя. Аграфена слушала её внимательно и с интересом. В этой маленькой, плохо говорящей по-русски женщине была такая сила, такая светлая привлекательность, что, узнав её, невозможно было не полюбить. Она очаровывала своим мощным обаянием и лёгкостью характера. Она беззаботно, по-детски смеялась, закидывая голову назад, и Аграфена восхищалась её стойкостью и весельем. Одна, без родителей и родственников, иностранка, оставила младенца и уехала в Сибирь, в рудники к своему любимому… У Аграфены к глазам подкатились слёзы умиления.

Они легли спать около полуночи. Полина устроилась на мягкой постели, Ком улеглась, прижавшись к печке, а крестьянка растянулась на лавке. Полину разбудили на рассвете, она проснулась со свежими силами и бодрым настроением. За окном весело искрился чистый снежок, пахло выпечкой, за стенкой переговаривались тихие женские голоса. Открыв глаза, Полина увидела бревенчатый потолок, сладко потянулась, и счастливая, заставляющая сердце сладко биться мысль проникла в её сознание. Иван рядом. Он совсем близко. Ещё каких-то пять-шесть станций до Иркутска, дальше — Чита и объятия любимого.

Полина быстро поднялась, напевая весёлую песенку, ласково потрепала Ком. Марья Васильевна — румяная, улыбчивая, родная — принесла Полине завтрак. Та сердечно её поблагодарила и попросила присесть. Смотрительница явно робела перед иностранкой, но Полинина простота и дружеское обращение подавили смущение хозяйки. Оказалось, что Марья Васильевна происходила из богатой семьи, где её пытались научить французскому, поэтому она довольно сносно говорила на нём. Полина стала расспрашивать её о секретах жизни в Сибири.

С удовольствием позавтракав, она оделась, оглядела свою фигуру в зеркале. Поморщилась, потрогала грудь, бока, щёки и твёрдо решила поправиться, вернуть былые соблазнительные округлости.

В дверь нерешительно постучались, и в светлицу вошёл смотритель, Агафон Иванович. Затянутый в форму, суровый, седой, он являл собой образец ответственного служащего. Полина уже знала, что в России не отделяют служебные отношения от личных, и к проезжим смотритель не относился ровно: то заботятся и окружают вниманием, то выказывают презрение. Агафон Иванович сразу решил, что иностранка — чудачка и модница и что его дочь только дури от неё наберётся. С другой стороны, ему было по-отечески жаль хрупкую Полину, которой он про себя предрекал скорую гибель в Сибири.

Он объявил, что повозка заложена, люди готовы. Полина обезоруживающе улыбнулась и поблагодарила. Потом несколько смущённо спросила, сколько она должна за приют в семье смотрителя. Агафон Иванович вспыхнул, резко махнул рукой и отвернулся. Полина стушевалась, забормотала что-то в своё оправдание. Она выглядела маленькой провинившейся девочкой, и смотритель опомнился, растерянно улыбнулся:

— Вы меня простите, дурака старого. Ничего не нужно, мы ведь от чистого сердца. Только Богу на свечку пожалуйте.

Полина была в очередной раз тронута бескорыстием сибиряков. Конечно, они жили безбедно, все было в изобилии, но во Франции, думала она, с неё непременно взяли бы сколько-нибудь денег, хотя бы символически.

Смотритель вывел Полину на крыльцо, она по-родственному попрощалась со смотрительницей и Аграфеной. Марья Васильевна дала ей в дорогу молока и пирогов. Девушка троекратно поцеловала Полин, приговаривая, что таков русский обычай. Полина рассмеялась и села в повозку, крепче прижимая к себе Ком. Тронулись в дорогу. Сердобольная Марья Васильевна перекрестила уезжающую в белую даль повозку.

— Сколько лет провожаю, а всё равно грустно, — вздохнула она.

Полина мчалась по блестящей на солнце зимней дороге, и на душе было хорошо-хорошо: светло, тихо и радостно.

* * *

Полина прибыла в Иркутск на восемнадцатый день после выезда из Москвы. На станции её встречал Кирилл Кириллович Наквасин, богатый купец, в доме которого она должна была остановиться. Это был полный старик в кожаном кафтане, плотно облегавшем живот, и богатой распахнутой шубе.

— Здравствуйте, Полина Егоровна! — с радостью приветствовал он на плохом французском. — Добро пожаловать в Иркутск.

Он подал Полине руку и посадил её в свой просторный тёплый экипаж. Она стала просить Наквасин сразу отвезти её в губернаторский дом, но Кирилл Кириллович убедил её поехать в его дом отдохнуть с дороги. Был вечер, стояли тяжёлые зимние сумерки, и Полина с любопытством рассматривала городские дома. Она была очень возбуждена, планировала встречу с губернатором Цейдлером сразу по приезде, а Наквасин убеждал её в тщетности этих попыток. Немного разочарованная, Полина покорилась. Дорогой Кирилл Кириллович пытался развлечь её разговором, и Полина нашла его очень милым стариком.

Дом купца был огромным, с претензиями на роскошь, но как-то несуразно выстроенный. На крыльце гостью встречала жена Наквасина и старший сын. Худая невысокая женщина в пуховом платке дружелюбно улыбалась Полине. Высокий статный молодой человек с чёрными усами помог ей выбраться из экипажа.

— Добро пожаловать в наш дом, Полина Егоровна! — радушно пригласила её Ксения Фёдоровна. Полина оказалась в просторном холле с позолоченными колоннами, куда вместе с ней из смежной комнаты выбежала компания детей и подростков.

— Позвольте вам, сударыня, представить моих разбойников, — с нежной иронией сказал хозяин. — Вот Петька, — указал он на долговязого паренька в очках, — а вот Николка и Серёжа. — Вперёд вышли два полных озорных близнеца в совершенно одинаковых штанишках на подтяжках. — Вот ещё Аннушка. — Девочка лет шестнадцати с тощими чёрными косичками сделал неловкий книксен. Полина издала короткий смешок, прикрыла рот ладонью, и Аннушка шаловливо сверкнула озорными чёрными глазами в ответ.

Дверь смежной комнаты отворилась, и оттуда вышла юная девушка в платье по последней моде. В руке она держала какую-то книгу, читая её на ходу.

— А это краса и гордость семейства — Наталья Кирилловна, — с восхищением сказал Наквасин. И правда, дочка была хороша: густые, оттенка воронова крыла волосы и брови, большие глаза, правильные нос и рот. В её чертах было много античной строгости, но совсем не было жизни.

— Мы вам рады, — учтиво сказала Наталья по-французски.

— Взаимно.

— Теперь прошу за стол, — пригласила Ксения Фёдоровна.

Ужин был бесподобным. Голодная Полина на радость хозяйки жадно поглощала еду, не заметив с первого взгляда дефектов в посуде и столовом белье. За ужином к семейству присоединились ещё двое красивых черноусых юношей: Павел Кириллович и Антон Кириллович, старшие сыновья Наквасиных, один из которых встречал Полину. Она заметила в них какую-то только русским свойственную стать: они оба были сильны, молчаливы и очень серьёзны.

Пока хозяева рассказывали об Иркутске и Цейдлере, Полина с любопытством разглядывала домочадцев, уделяя особое внимание Аннушке. В первые минуты знакомства она показалась француженке хорошенькой девочкой, ребёнком, но теперь, когда на её щеках вспыхнул румянец и грудь томно волновалась, Полтина увидела в ней красивую страстную девушку. Аннушка украдкой бросала пылкие взгляды на Клода, гувернёра ей младших братьев, молодого французского беженца, блестящего блондина с печальными серыми глазами.

Наевшись досыта и насладившись тёплой атмосферой семейного ужина, Полтина направилась в свою комнату. Её путь лежал через многочисленные просторные залы. Обстановка оставляла желать лучшего, хозяевам явно не хватало вкуса: ярко-розовые обнажённые херувимчики на потолках, позолоченные колонны, цветные диваны, старинные канделябры, многочисленные вазы и статуи — всё это выглядело довольно вульгарно. К своему ужасу Полина ещё и обнаружила клубы пыли в углу. Покачала головой, пожалела хозяйку, желающую произвести впечатление роскошью жилья и не замечающую грязи.

Дверь в одну из смежных с залой комнат была приоткрыта, и Полина, сжав губы, заглянула туда.

— Доброй ночи, Анна Кирилловна, — грустно сказал Клод, собирая книги со стола.

— и вам, мсье Клод, — с нежностью ответила девушка. Тихо затопали лёгкие ножки, француз залюбовался Аннушкой, и книги повалились на пол. Девушка бросилась их поднимать, Клод сделал то же движение, их лица оказались очень близко, губы соприкоснулись. Полина дёрнулась, прислонилась к дверному косяку и улыбнулась. В доме, где царила любовь, он ещё острее чувствовала близость к Ивану.

Ком пронзительно гавкнула, спугнув влюблённых и Полину. Аннушка в ужасе обернулась на дверь, кинулась к ретировавшейся француженке, ловко ухватила её за рукав.

— Умоляю, никому не говорите! Умоляю, иначе его выгонят, и мне конец, — взволнованно и испуганно прошептала она.

— Не бойся, дитя, — Полина ласково погладила её по щеке, — я сохраню твою маленькую преступную тайну, — добавила она по-французски. Аннушка всё поняла по честным, добрым глазам гостьи.

— Благодарю, благодарю! — Она схватила руку Полины и стала целовать её. Француженка вскрикнула от неожиданности и растерянности, отнимая руку.

— Я вам во всём помогать буду! Я вам всё-всё, что здесь происходит, расскажу! Про Цейдлера, про Трубецкую и про Волконскую! Я всё-всё про них знаю! Вы, как водится, надолго у нас останетесь.

— Княгиня Трубецкая? Ты её видела? — с волнением спросила Полина, не заметив последнюю фразу.

-Да-да! Идёмте, я вас провожу и всё расскажу!

Аннушка взяла гостью под руку и, не замолкая, повела на второй этаж.

* * *

Утром следующего дня Полина поехала к губернатору Цейдлеру. Он радушно, с улыбкой встретил её, предложил чаю. Чувствительной Полине сразу бросилась в глаза неискренность его поведения. На вид Цейдлеру было около пятидесяти, он был некрасив, но ясные серые глаза светились умом.

Полина отказалась от чая, предъявила необходимые бумаги в надежде, что Цейдлер быстро её отпустит.

— Так-так. От Москвы до Иркутска за восемнадцать дней? Хм. У нас так резво не ездят даже фельдъегеря. Интересно, сударыня, как вы, такая хрупкая женщина, да к тому же иностранка, домчались да Иркутска менее чем за двадцать дней? Поделитесь же секретом.

— Я, Иван Богданович, в дороге не пью, а только предлагаю, — лукаво прищурив глаза, парировала Полина.

— Предлагаете? Как это?

— «На водку» — на русских это действует магически.

— О, да, да. Вы коварно пользуетесь нашей главной Российской бедой, — засмеялся Цейдлер. — Но я думаю, что больше вам этого делать не придётся. Вы больше не столкнётесь с этой пагубной страстью русских, — решительно сказал Цейдлер, сделавшись вдруг очень серьёзным и строгим.

— В каком смысле? — С лица Полины сползла улыбка.

— Послушайте, сударыня. Все оценили ваш благородный жест. Да, вы — иностранка, поехавшая за возлюбленным в рудники, героиня. Вас обсуждают в великосветских салонах. Когда-нибудь о вас напишут книги, наверное. Но на этом романтическая игра заканчивается. Дальше вам следовать никак нельзя.

— Что-то не так с бумагами? — озабоченно спросила Полина.

— Да нет, не в этом дело. Вам там не место, сударыня. Вы знаете, что будете жить в положении жену ссыльнокаторжного, а к таким особам местное население не питает особого уважения. Каждый может сделать с вами всё, что захочет, вы меня понимаете? Вас ждут оскорбления и одиночество, грязь и нищета. Вы не проживёте там и месяца.

— Вы это всем дамам говорили? — резко спросила Полина. Цейдлер усмехнулся.

— Они русские, ко всему приучены. А вы не выживете среди дикарей.

Полина помолчала, в упор глядя на губернатора, и он понадеялся, что его слова окажут на неё эффект. Несколько минут они сидели в напряжённой тишине.

— Так мои бумаги в порядке? Извольте распорядиться насчёт моего отправления.

— Полно геройствовать, мадемуазель Гебль. Возвращайтесь в Москву, а лучше — в Париж.

— Вы не дадите мне документ?

— Нет.

— Тогда верните мои ценные письма.

— К сожалению, я не могу.

— В таком случае, — Полина встала, взяла со стола письма высокопоставленных особ и кинула в камин. Цейдлер был шокирован дерзостью Полины, а она ехидно ему улыбалась, небрежно отряхивая руки.

— Как вы прытки!

— Я знаю, что вы и других пытались остановить, но у вас не вышло. Так почему вы думаете, что со мной получится? Я не ищу славы и восхищения своей персоной. Я просто еду к жениху. Что может быть проще и естественней?

— Да ничего, только если жених не ссыльный государственный преступник и цареубийца.

Она откинула резким движением головы тёмную прядь со лба, с презрением взглянула на Цейдлера и лукаво улыбнулась.

— Я знаю, как вы запугивали других дам и, скажу вам, это в высшей степени подло и низко.

— Служба такая, — развёл руками губернатор.

— До встречи, Иван Богданович.

Она развернулась и вышла в сени, надели шубку. У крыльца её ждали сани, в них сидела Аннушка в беличьей шубке, румяная и улыбающаяся.

— Полина! Идите ко мне! — звонко крикнула она. Полина забралась в сани, Аннушка обняла её и укрыла рогожей. Сани легко тронулись.

— Я вам не всё ещё рассказала. Трубецкую этот изверг продержал почитай полгода. Уж как она рвалась и плакала! А под конец знаете что выдумал? Закую, говорит, в кандалы, да так по этапу и пойдёте, а до Нерчинска не дойдёте, помрёте в дороге.

— Кандалы? — с трудом повторила она страшное слово, представляя княгиню в цепях.

— Да, кандалы. А она и это выдержала. Говорят, что к нему указание из Петербурга лично от императора пришло, чтобы он всеми силами жён декабристов удерживал, да так, чтобы не насильно, а сами вернулись. Словами, хитростью на них давить, ведь по документам нельзя задерживать. Вы главное не сдавайтесь и его не слушайте! А мы вам поможем! У него больше сил держать дам не осталось.

— Спасибо, — с признательностью сказала Полина.

— А у меня от матушки задание: отвезти к лучшей здешней портнихе. Я вам по секрету скажу, что перед вашим приездом отец приказал привезти из столицы лучших тканей самых разных цветов. Дальше Иркутска достать что-то невозможно, вы всё должны закупить здесь.

— Не знаю, как буду с вами расплачиваться, — тронутая заботой, прошептала Полина.

Сани подъехали к дому с вывеской на французском. Портниха встретила их очень любезно, показала ткани, купленные для Полины. Они были великолепны, даже в бытность модисткой она не видела такой роскоши. Хотела отказаться, но Аннушка взмолилась:

— Не обижайте нас, ради Бога! Вам же нужно подвенечное платье. Что-то же надо носить и каждый день.

По щеке Полины скатилась слеза, она вытерла её тыльной стороной ладони. Француженка с интересом ощупала ткани, всё бормоча слова благодарности. Она оказалась в своей стихии, умело подбирая цвета и фасоны. Потом Аннушка с радостью рассказывала родителям, с каким удовольствием Полина приняла их подарок.

* * *

Наступала масленица, а Полина всё жила в Иркутске. Цейдлер не пускал её дальше, ссылаясь на какие-то несуществующие ошибки в документах. Он даже обвинил её в том, что она хотела проехать, не показав подорожной. Полина отвечала хитростью на хитрость, присылала Цейдлеру подарки, заговаривала зубы. Ничего не действовало.

Для Полины это было настоящим горем. Теперь, когда она была так близка к цели, он подрывал её веру в свои силы. Полина боялась отчаяться, отступить. Наквасины всячески развлекали её, не давали скучать и помогали восстанавливать душевные силы. Полина была им очень благодарна, но борьба с Цейдлером сделала её нервной и раздражительной, и она не могла удержаться от замечаний по поводу пыли в углах и нечистого столового белья. Она сразу же раскаивалась в своей грубости и просила прощения, но Ксения Фёдоровна убеждала её в том, что она права и по сути они невежи, только богатые. Полина плакала, а хозяйка жалела её и с улыбкой просила совета, и та с радостью помогала.

Пока Цейдлер мучил Полину, она занимала себя сбором вещей для жизни в Сибири. Она объездила все магазины Иркутска в поисках посуды и другой домашней утвари. Это занятие настраивало её на лучшее, вселяло надежду, что все эти вещи скоро пригодятся ей в Чите. Она купила несколько сервизов, кухонные принадлежности, столовое и постельное бельё — всё недорогое и практичное, но со вкусом. Особую радость Полине доставляло подвенечное платье, сшитое при её участии. Оно было из тонкой белой перкали, с кружевом и вышивкой у выреза и рукавов; простое и очень красивое. Аннушка и Натали выписали из Москвы для Полины прекрасную кружевную фату в качестве свадебного подарка. Эта роскошная вещь растрогала Полину и подняла ей настроение. Она обняла обеих девушек и заплакала. Сёстры были счастливы, даже холодная и сдержанная Натали смеялась и ласкала Полину.

* * *

Полина люто возненавидела Цейдлера, но в другое время, думала она, если бы их не свели вместе известные обстоятельства, она подружилась бы с ним. Он был в какой-то степени даже симпатичен ей. Цейдлер был достойным соперником кокетливой и умной Полине. Она понимала, что враждовать с ним бесполезно — пустая трата нервов, поэтому между ними установились внешне приятельские отношения. Полина каждый день приезжала к нему, они пили кофе, беседовали на светские темы, а когда она пыталась заговорить об отъезде, он сразу начинал запугивать её, искал слабое место. Полина защищалась кокетством, но губернатор чувствовал, какие муки ей доставляют его слова. После их встречи она, разочарованная и уставшая, ехала к Наквасиным, а он плёл против неё интриги, откладывая её отъезд.

Однажды вечером за чашкой кофе зашёл разговор о родителях, Цейдлер вздохнул:

— Как мне известно, у вас там старушка-мать. Уже сколько лет она не виделась с дочерью? Неблагородно с вашей стороны. Она скучает, места себе не находит. Представьте, каково будет ей узнать, что её ненаглядное дитя, её красавица-дочка похоронила себя заживо в далёкой Сибири. Да и сами вы, я вижу, устали. В Москве, поди, работали, не покладая белых ручек? Ай-ай-ай… Хорошо бы матушке на грудь пасть, не правда ли?

Глаза Полины забегали, наполнились слезами, рука с чашкой кофе задрожала. Она явно не ожидала такой атаки. Цейдлер, пристально глядя на неё, удовлётворённо улыбнулся.

— А ваша дочь? Вы оставили её с чужой женщиной, известной своей жестокостью. Сейчас ваше дитя находится в младенческом возрасте, но с годами она начнёт понимать, что её мать бросила её. Простит ли она вас, сударыня? Да и каково будет её житьё в доме вашей свекрови? Будут ли её там любить, как вы бы её любили? Нет ничего трагичней, чем дитя, растущее без матери. Подумайте. Не торопитесь. Вот Николушка, сын Волконских, серьёзно болен. Грешно так говорить, но не жилец он на белом свете, не жилец… А всё почему? Потому что отлучили его от матери. Она сама его от себя отлучила. Сама Марья-то Николаевна едва не померла. При смерти лежала, горемычная, а я предупреждал её, так нет, упрямая, поехала. Чуть сама Богу душу не отдала, и дитя при смерти. Представьте чувства матери. Вед вы сами рискуете оказаться в этом же положении. Трубецкая — пусть, у неё нет детей, ей нечего терять. У Муравьёвой дети не грудные, они уже пережили тот возраст, когда без матери жизнь невозможна. А вас, боюсь, ждёт судьба Марьи Николаевны. Возвращайтесь к дочке, пока не поздно. Возвращайтесь.

Слушая эти слова, Полина поставила чашку на блюдце, не поднимая головы. Она умоляла себя не верить Цейдлеру, но он так ловко давил на самые больные места её души, что не поверить ему было невозможно. Ещё несколько минут, и Полина бы бросила всё, поехала бы обратно, забрала дочь и вернулась бы в Париж, к матери… Её удерживало слепое упрямство, привычная твёрдость. Она поднялась на дрожащие ноги.

— Смею надеяться, вы всё сказали.

Невидящими глазами она окинула комнату, остановила взгляд на Цейдлере и медленно вышла. В сенях она уткнулась в свою шубу и заплакала.

Он ждал её на следующий день, но она не пришла. Говорили, слегла. Не пришла и на третий день. Цейдлер в тайне переживал за неё, боялся, не перегнул ли палку. За эти дни он ощущал себя дико одиноким и усталым, проклинал и службу, и приказы из Питера, и совесть, и воспоминания… Такого чувства пустоты он не испытывал никогда.

* * *

Между тем терпение Полины кончалось. Был конец февраля, а она торопилась в Читу к пятому марта, дню рождения Анненкова.

Наступал решительный день. Её повезли кататься на санях братья Наквасины. Когда они проезжали мимо губернаторского дома, Полина остро почувствовала: сейчас. Она велела остановиться, вылезла из саней, сказала братьям: «Одну минуту», — и скрылась за воротами.

— Сударыня Полина Егоровна! Не ждал, не ждал, — с обычной напускной приветливостью приветствовал он. Губернатор сидел за столом, натянуто улыбаясь: он выглядел усталым, лицо приобрело какой-то серый оттенок. Со дня их последней встречи прошла примерно неделя, и за это время Цейдлер очень утомился, измучался, а Полина, наоборот, стала уверенней и твёрже. Она решительно подошла к столу, опёрлась в него руками, заглянула прямо в глаза Цейдлеру.

— Иван Богданович, мои документы в порядке, багаж сто раз проверен. Почему я не могу следовать дальше? я подписала все ваши бумаги. Отреклась от прав и честного имени. Чего ещё вам надобно?!

Цейдлер вздохнул, устало потёр переносицу, встал, налил себе воды.

— Подумали, значит. Ладно. Митроха!

— Здесь, ваше благородие! — Тут же явился слуга.

— Тащи кандалы.

У Полины внутри всё мучительно сжалось, но она вспомнила, что так Цейдлер запугивал всех дам. Она шагнула к нему, сцепив руки.

— Послушайте, Иван Богданович! Бросьте это! Ежели сама русская княгиня согласилась идти в кандалах, то мне, нищей швее, сам Бог велел.

— Раз вы так страстно желаете быть женой ссыльнокаторжного, то и следует вам ходить в кандалах.

— Знаю я вашу русскую натуру: вы же не Карье*, женщину наравне с мужчиной не покараете. У вас же честь и доблесть. Уберите ваш мешок, мне смешно на него смотреть.

-Я вас не выпущу из Иркутска.

— Основания?

— Служба такая.

— Письмо лично вам из Петербурга? — усмехнулась Полина. Оба молчали. Полина вспоминала все препятствия на пути в Иркутск.

— Знаете, Иван Богданович, я много чего повидала и много кого переломила ещё будучи далеко, в России. Я одна сопротивлялась армии моих будущих родственников, выносила тяготы болезни и нищеты, я пережила одиночество и неизвестность, я добилась встречи с императором… Я вот этими руками прокладывала себе путь в Петропавловскую крепость, к нему, к Анненкову! — Она протянула руки перед собой, вспоминая ту страшную ночь, и уронила в ладони лицо, горько заплакала от жалости к себе, горя разлуки и отчаяния. — И вы думаете, что вы, мелкий чиновник, сможете меня остановить! — Не прекращая плакать, крикнула Полина.

Эти слова прозвучали так по-детски, что Цейдлер только с жалостью посмотрел на беззащитную фигурку.

Вдруг Полина отняла руки от лица, поднялась, расправила плечи, горделиво взглянула перед собой. На её красных щеках блестели слёзы, а глаза казались чёрными от ярости. Цейдлер содрогнулся: эта нищая модистка была не хуже величественных, прекрасных и сильных русских женщин, она была одной из них.

— Я буду ждать, сколько надо. Я буду каждый день приходить к вам и просить разрешения на отъезд. Я буду напоминать о себе, пока вы не взвоете и не прогоните меня в Читу. Я стану вашим кошмаром, я смогу это сделать. Я не оставлю вас в покое.

— Всё, хватит. — Цейдлер прикрыл рукой глаза и опустился в кресло. — Вы бы знали, как я устал… Как я устал исполнять высочайшую волю, запугивать, шантажировать, лгать, мучить бедных женщин. Когда уехала княгиня Екатерина Ивановна Трубецкая, я понял, что моя сила духа ничтожна по сравнению с её. Потом с Волконской, с Муравьёвой, с Нарышкиной было то же самое. А теперь вы… Я устал, вы все задавили меня, хотя это должен был задавить вас. Конечно, никаких кандалов. Перед вами опыт Трубецкой, вы не боитесь. Больше я ничего не могу придумать. Вы меня изводите, выматываете, и я верю, что вы будете меня преследовать и не дадите спокойно работать. Воля ваша, держите бумагу. — Он достал из ящика документ, подписал и вручил Полине. — Умоляю, уезжайте поскорее.

Она могла разглядеть только подпись Цейдлера. Последняя преграда пала. Путь перед ней свободен.

Полина, не прощаясь, выбежала в сени, где её ждали братья Наквасины. Её заплаканное лицо сияло от счастья, она кинулась на шею Павлу, сжимая бумагу в руке.

— Еду! Завтра же!

Братья переглянулись одновременно радостно и грустно.

* * *

Эту новость Наквасины приняли как свою семейную радость. Аннушка и Полина, как ровесницы, хохотали, бегали и прыгали по кровати. Кирилл Кириллович велел открыть бочку самого лучшего вина, другую такую же подарил Полине для лечения декабристов. Вечером того же дня начали собираться. Наквасины припасли для Полины провизии, сколько она могла зять с собой. Они не жалели для неё ни денег, ни душевных сил и подавали это так деликатно и по-родственному, что она не могла отказаться.

Утром следующего дня все домочадцы вышли во двор провожать полюбившуюся всем француженку. В новой беличьей шубке с пышным воротником, с румяными от мороза щеками и блестящими глазами она была чудесно хороша. Полина со всеми троекратно перецеловалась, Ксения Фёдоровна по-матерински укутывала её в шубу, повторяя по-русски:

— Приезжай, душенька! Как к себе домой приезжай! Я тут порядок наведу, французский выучу! Деток своих будущих вези! Голубушка моя ясная! Береги себя!

— Благодарю, благодарю! Храни вас Господи, родные мои, — говорила Полина, целуя руки хозяйки. — Буду к вам, как только смогу. Простите, Ксения Фёдоровна, за мою грубость, ужасно совестно.

— Да брось! О чём думаешь перед отъездом!

— Полина! Полина! — подбежала Аннушка. Они крепко обнялись, и француженка шепнула в ухо девушке:

— Дай тебе Бог с Клодом счастья.

Полина поцеловала её в щёку, обняла Натали, которая была очень сдержанной, но всё же не могла скрыть свою грусть. Потом она низко, по-русски, поклонилась хозяину. Он взял её за плечи, посмотрел в лицо и прижал к себе, заплакав:

— Кто мы все рядом с тобой? Да никто!

Он усадил Полину в повозку. Она махала Наквасиным рукой до тех пор, пока их дом не скрылся из виду. Её сердце радостно забилось, она улыбалась своим мыслям. Начинался последний, самый волнительный этап её длинного путешествия.

*Жан-Батист Карье, член Конвента, известный жестокой расправой в Нанте, где по его приказу всех приговорённых, и мужчин, и женщин, связывали по двое и топили в реке Луаре.