Один человек и один город (гет)

* * *

Чхи!

Дышать нечем. Нос забит чем-то щекотным. Наверное, Генри снова вывел на прогулку боа из маминого гардероба. Играл в индейцев, неизвестно какого племени, оставляя за собой неизменную дорожку из перьев, перышек и пушинок. А поскольку для своих забав младший брат чаще всего выбирал почему-то именно мои апартаменты… Надо будет его отшлепать. Обязательно. Как только смогу открыть глаза.

Жестковато что-то. Сплю без матраса? Но зачем? Он мне не понравился? В любом случае, решение отказаться от удобств было поспешно-глупым. Зато теперь все ноет. Каждая клеточка. Лучше встать, пока еще не проснулся окончательно, вернуть все на свои места и попробовать расслабиться.

Встать и…

Ноги не нашли пола. Потому что он был повсюду. Вокруг. Собственно, на нем я и лежал, то ли обнимая, то ли кутаясь в большую, пыльную, драную тряпку.

И да. Конечно, это был не мой дом.

Память сопротивлялась отчаянно. Не желала признаваться, что произошло, пока взгляд не добрался до единственной кровати в этой комнате. Потом события вчерашнего дня и особенно вечера хлынули безжалостным водопадом, не столько прояснившим, сколько смывшим чувства и мысли. Большую часть, по крайней мере. А тех, что остались, едва хватило, чтобы соорудить программу действий на ближайший час.

Хэнк. В первую очередь он.

Распахнутое окно пустило свет в дом, помогая стенным щелям, и я сразу вспомнил слова врача о чистке организма. И питании заодно.

— Эй, есть кто дома?

На мой призыв не обратили внимания. А может, промолчали нарочно. Зато похрапывать не перестали, и, пройдя на звук заковыристым коридором, я успешно добрался до хозяйской комнаты.

Она отличалась от той, где лежал Хэнк, только дизайном интерьера: отсутствием всей возможной мебели, кроме гамака, в котором покачивался сладко спящий человек, и длинной батареей бутылок разной степени наполненности, расставленных в пределах досягаемости пьянчуги.

— Можно вопрос?

Приоткрылся лишь один глаз. Правый. Мутный и красный.

— Чего тебе с утра пораньше?

— В этом доме есть вода?

— Как и везде.

Полезной информации в полученном ответе было маловато, возможности продолжить разговор вообще не представилось: храп, прерванный моим появлением, снова усилился. Пришлось шарить по дому самостоятельно.

Вода, кстати, обнаружилась. На кухне, к примеру. Струя цвета сильно разбавленного кофе, потекшая из разболтанного крана. Противно теплая, пахнущая железом. Может, она и годилась на то, чтобы слегка обмыть больного, но принимать внутрь… Нет, должен быть другой вариант.

— В этом доме есть вода, которую можно пить?

Возвращение гостя не обрадовало хозяина: открылись оба глаза. Очень недовольные.

— Чего шумишь?

— Мне нужна вода. Для питья.

— Нужна? Так сходи и принеси.

Он перекатился на другой бок, отворачиваясь от меня, но видно забыл, что гамак подвешен практически в центре комнаты, и подобраться к нему с любой необходимой стороны не составляет никакого труда.

— Сходить куда?

Пьянчуга зажмурился.

Не желаешь меня видеть? Взаимно. Мне и разговаривать с тобой не хочется. Но надо.

— Я не отстану.

Ноль эмоций.

— Если не скажешь, начну бить бутылки. Те, в которых еще что-то плещется, об косяк. Пустые — о твою голову.

Угроза покушения на святое помогла: хозяин сморщился, но пояснил маршрут движения.

— На углу. Колонка. Посуду внизу возьмешь, в кладовке у выхода.

Ну вот, хоть какая-то определенность появилась. Осталось добраться до кладовки и колонки.

— Так и пойдешь? — спросили мне вдогонку из гамака, причем с искренним интересом.

Как «так»? В смысле… В одних трусах?

— В соседней комнате поройся. Там найдется, что накинуть.

С одной стороны, хорошо, когда погода днем и ночью одинаково теплая. С другой — плохо. Не замечаешь очевидных вещей. Например, отсутствие одежды не мешает заснуть и не побуждает вспоминать правила приличия. Хотя… Кому они нужны здесь, эти приличия?

Комната, куда меня направили, в отличие от хозяйской оказалась заставлена всяким хламом. Памятниками истории, наверное, еще позапрошлого века. По крайней мере, огромный ларь точно был сколочен давным-давно. В отцовском доме тоже хранилась пара сундуков, оставшихся с прапрадедовских времен. Массивные, тяжелые, обтянутые потрескавшейся кожей. Правда, по назначению их никто не использовал, только для оформления обстановки: винтаж или как там его. А здесь, похоже, все шло в дело. Каждый предмет.

Петли уныло скрипнули, допуская меня к содержимому ларя. Оно… Нет, было все-таки немного поновее, чем хранилище. Самую малость. И исключительно натуральное.

Говорят, когда-то все эти волокна, хлопковые, льняные, шелковые и прочие, рождающиеся в природе, ценились намного дороже синтетики. Потому что представляли собой дефицитные материалы. Неудивительно, что после того, как дефицитом стала нефть, ситуация изменилась, и теперь только обеспеченные люди могли себе позволить гардероб, удовлетворяющий любые…

Эта стояла колом. Одежда. Слава богу, не в самых интересных местах, иначе стер бы себе все. Напрочь. Относительная свобода движений появилась только лишь после того, как на ткани образовались складки. Этакие сочленения полотняных доспехов. Наверное, надо было помять предварительно. Или отбить. Жаль, времени для экспериментов не доставало.

«Посуду» я нашел быстро. Но не сразу понял, что именно держу в руках. Мешки с узкими горлышками, сшитые из кожи и соединенные между собой широким ремнем. Ну да, а чего можно было ожидать? Пластиковых фляг, что ли?

Улица встретила меня ослепительным и горячим светом. Солнечным. Изначально почти белым и становящимся только ярче при каждом отражении от штукатурки. Вычислить искомый «угол», о котором говорил пьяница, удалось быстро. По присутствию народа и равномерным повизгиваниям металла. Всего-то футов триста пути.

Воздух казался прозрачным. Пока не качнулся, потревоженный моими движениями: каждый шаг поднимал с мостовой ураганчик пыли. До колена или чуть выше. Оседавший на штанах, конечно же.

Дома по обеим сторонам улицы выстраивались в одну цельную непроглядную стену. Никаких окон. Одни лишь двери, плотно и глухо закрытые, чтобы не пускать внутрь обжигающий свет и незваных гостей. Сплошные неприступные крепости. И когда одна из них вдруг решила опустить подъемный мост, я даже вздрогнул. От удивления.

— Эй, парень…

Она стояла не на пороге, а за ним, в тенях приоткрытого входа.

— Не сделаешь доброе дело?

На тонкой руке, протянутой в мою сторону, висели два бурдюка, близняшки тех, что я уже тащил с собой.

— Хотя бы половинку.

Выглядела девчонка неважно. Наверное, чем-то болела. Трудно было рассмотреть что-то подробно, но хватило и вен на запястье, от непосильного напряжения вздувшихся под тонкой кожей, хотя груз был, прямо скажем, комариного веса. Разве что комар попался немного упитанный.

— Можешь помочь?

Почему бы и нет? Это же не восстановление мировой справедливости. Просто вода. Просто услуга. По-соседски.

— Давайте.

— Спасибо.

— Рано еще благодарить.

Если бы я представлял, насколько тяжела вода, крепко подумал бы над просьбой, которую так опрометчиво согласился выполнить. А поскольку после драки, как говорится, кулаками не машут, молча глотал проклятия на голову всех, невиновных и виноватых, когда возвращался.

«Питьевая вода в каждый дом!»… Помню этот громкий лозунг. Очередная гуманитарная программа, пару лет назад провозглашенная муниципальным советом. Вроде бы она уже начала исполняться, но судя по тому, что даже первая треть Вилла Баха до сих пор пользовалась уличными колонками, возведение водопровода обещало стать таким же долгостроем, как ацтекские пирамиды. На радость чиновникам.

Я спросил об этом еще тогда, у Джозефа. У сенатора. После долгой протокольной встречи, устроенной в нашем доме, а потому ненавязчиво приглашавшей всех стать если не участниками, то зрителями или слушателями происходящего. Спросил о количестве выделенных средств, потому что через слово в речах упоминались слишком растянутые сроки и запутанные цепочки этапов.

«Разве нельзя просто взять и построить все сразу? Денег должно хватить. И сами жители наверняка готовы оказать посильную помощь».

Сенатор улыбнулся. В усы.

«Все очень сложно, Фрэнк. И очень просто. Для совершения любого поступка нужна прежде всего воля. Единая».

«Тогда почему бы тебе не…»

«Время монархов давно прошло. А время тиранов не должно наступить».

«Даже если люди будут страдать от нехватки воды?»

«Власть сильна не диктатом, Фрэнк. Согласием с ее решениями. Добровольным. Улавливаешь разницу?»

«Но решения все равно кто-то диктует! Они ведь не возникают из ниоткуда?»

«Решения всегда диктуются ситуацией».

«Почему же тогда…»

«Не все умеют хорошо писать диктанты».

«А ты? Умеешь?»

Он не ответил. Промолчал, улыбаясь. А теперь со мной и вовсе не станут говорить…

Девушки в дверях не было. Может, вышла. Может, почувствовала себя еще хуже.

— Сеньорита?

Тихо, как в склепе.

— Я принес воду.

Еще тише.

— Поставлю у входа. Простите, что не захожу. Некогда.

Вообще-то, я не торопился. Просто любая остановка на отдых удваивала вес бурдюков. И страшно было подумать снять их на несколько минут, чтобы потом снова… Нет уж! Лучше оказаться невежливым, зато сохранить немного сил.

Переливать воду никуда не стал. Потому что из крупных емкостей кроме бутылей в любезно приютившем нас доме ничего не обнаружилось. При беглом осмотре, по крайней мере. Хорошо хоть, нашлась пара битых и мятых мисок, в одной из которых удалось вскипятить воду. На газовой плите. Биогазовой, вернее, а значит, чадящей и вонючей.

Пока кипяток остывал на старшем из сквозняков, пронизывающих дом, я занялся Хэнком. Нарвал ленточек из какой-то ветхой рубашки, соорудил мочалку. С мылом возникли проблемы: кусок, обретавшийся в душе, выглядел отвратительно. Пах, впрочем, еще хуже. Ничего, удалось обойтись просто чистой водой, благо грязь не успела застыть бетонной коркой.

После помывки тело уже не казалось обугленным. Скорее, сильно загоревшим. И больше ничем не сочилось. К лечебно-кормительной процедуре Хэнк, конечно, не проснулся. Пришлось цедить по капле в приоткрытый рот, следя за тем, чтобы больной не захлебнулся. Какой бы странной ни казалась жидкость из пузырька доктора, других лекарств под рукой все равно не было, но это зелье хотя бы не вредило. Даже почти прогнало синеву с потрескавшихся губ.

Невольно позавидовав свежевымытому другу, я тоже решил поплескаться. Под душем. В ржавой воде. И смог сполна оценить то, что она все-таки была скорее теплой, чем холодной. Насчет чистоты дела обстояли несколько сложнее: пот и пыль, конечно, смыть получилось, но вместо них я обзавелся желтовато-коричневым налетом на коже. Правда, Хэнка по цвету не догнал. Не успел.

— А ты сильный, — сказал кто-то сквозь струи воды, бьющие по моим ушам.

Я повернул ручку, чтобы выключить душ.

— И глупый.

В тишине голос опознавался, как женский. Причем ничуть не смущенный. К счастью, и не плотоядно настроенный. Хотя, если задуматься, за каким еще чертом девица могла отправиться к парню, принимающему водные процедуры? Только чтобы позубоскалить?

— Не попросил ничего взамен.

— А что, уже поздно просить? Я думал, срок давности на добрые дела не распространяется.

Кажется, она не совсем поняла, что имелось в виду. Но согласилась:

— Ладно. Одно желание.

Заманчиво. Прямо как в сказке. Правда, насколько помню, любимые волшебные истории Генри недвусмысленно предостерегали от исполнения желаний. Особенно по заказу.

— Любое?

— За доброе дело ничего не жалко.

О, в голосе прорезались другие нотки. Теперь уже плохо понятные.

— Ну так чего хочешь?

— Чтобы ты испарилась на некоторое время. Мне нужно одеться.

— Стыдишься, что ли? Вроде тебе же нече…

— Желание. Помнишь? Сама обещала.

За спиной фыркнули, сообщая:

— Буду на кухне. Сварю кофе. Если в хозяйстве папаши Ллузи найдется несколько зерен.

Она ушла. Но не сразу: когда я повернулся, девица все еще стояла у двери, выглядывая из-за косяка. И с хихиканьем исчезла только после того, как в ее сторону полетела мокрая мочалка.

Зерна, судя по всему, нашлись. И очень скоро выяснилось, что до кухни можно добраться даже с закрытыми глазами, ориентируясь на один лишь запах. Хотя нельзя сказать, чтобы кофе получился приличным. Горячий, густой, горький — и ладно. Что еще нужно, спрашивается?

— А я тебя не знаю, — равнодушно сказала девица, сдувая пенку к краю чашки.

— Я тебя тоже.

Невысокая. Тощая. Младше меня, это да. Интересно, на сколько лет? Есть у смешанной южной крови странная особенность: юные девушки кажутся подростками до какого-то момента, а потом вдруг раз, и становятся взрослыми женщинами. У каждой, конечно, этот срок свой, но разница обычно в пределах года-двух. Сам несколько раз становился свидетелем таких чудесных «превращений». В имении. И был поражен до глубины души. Даже немного напуган. Потому что странно видеть, как человек, которого ты считал своим сверстником, в один прекрасный день вдруг обгоняет тебя на целую жизнь.

Сколько же этой осталось до дня, когда тонкая фигурка нальется женской силой? И какой окажется в итоге? Тут лотерея, спору нет. Не все метиски и мулатки красивы, но каждая из них по природе своей…

— Правильно надо было желание выбирать.

Темный взгляд, в котором отражается горячий кофе. Или наоборот?

— Правильно?

— Нечего теперь пялиться. Кто не успел, тот опоздал.

Зачем тогда сама на меня уставилась? А, ну да. Я же чужой. За чужаками надо следить в оба. Хотя о какой настороженности может идти речь, если еще совсем недавно девица была готова…

— Думаешь, я не знаю, как смотрят мужчины?

За кофе, конечно, спасибо. За шпильки — нет.

— Мужчины смотрят на женщин. Не доросла еще.

— А сам-то? Дорос? А то, знаешь ли, размеры, они не всегда…

Действительно, ребенок. Кому интересно подглядывать за взрослыми? Только детям. Я в ее возрасте тоже… Или немного пораньше. В общем, не брезговал тайными вояжами в запретные уголки дома. И когда юношеская любознательность начала доставлять домочадцам реальные неудобства, в распорядок моего дня вошли визиты в «Каса Магдалина». Благополучно закончившиеся вместе со всем остальным.

— Ты еще очень многого не знаешь о размерах.

— Да ну?

Мебели на кухне не было. Стол для готовки, плита, полупустые полки и все. Кофе мы пили, стоя друг напротив друга. В одном шаге. И когда девица качнулась, наклоняясь в мою сторону, то едва не уткнулась лбом мне в грудь.

— Хочешь рассказать?

Если бы на ее месте был мальчишка, к нему хорошо подошло бы слово «задиристый». Но для парней-то нормально проверять противника на прочность. По крайней мере, понятно, что делать или говорить в ответ. А как быть с девчонкой?

— Что, стру…

Наклон приобрел опасный градус, и она завалилась. На пол. Наверное, метила в мои объятия, но не рассчитала расстояние и усилие.

— Хватит дурить.

Как можно лежать, одновременно распластавшись и съежившись?

— Ты на самом деле еще мала для того, что затеяла.

Волосы тусклые. Даже кажется, что они не черные, а грязно-серые. И плечико, выглядывающее из-под задравшегося рукава кофты, тоже… Серое.

— Эй? Ты там как? В норме?

Ни ответа, ни привета. А что, если она не притворяется?

Да, зрачки бессмысленно закатились под верхнее веко. И мышцы обмякли ватой. Хотя, чему удивляться? На пороге своего дома девица выглядела нездоровой. Нашла силы прийти сюда, чтобы поблагодарить? Хорошо. Спасибо. Но видно, акт вежливости забрал с собой последние активы.

Весила она существенно меньше Хэнка. А вот в сравнении с бурдюками не выигрывала: у тех не было рук и ног, болтавшихся, как бахрома, и норовящих зацепиться за все подряд. Отправляться на поиски еще одной лежанки я не стал. Приволок обморочную в «госпитальную комнату». Усадил на кресло. Почти уложил, вернее. Послушал дыхание, подумал и, растянув пальцами уголок девичьего рта, капнул туда остатки разведенного лечебного пойла. Что говорил доктор? И еда, и лекарство, два в одном? Значит, хуже не будет. Не сказать по виду, что девчонка голодает, но десяток лишних фунтов точно пойдет ей на пользу.

— Пфф! Агрх!

Часть ржавого настоя брызнула мне в лицо. Липкими каплями. Что ж, обморочная пришла в себя, и то ладно.

— С ума сошел?!

Ни носовых платков, ни полотенец под рукой. Наверное, где-то в сундуках кладовой можно найти, а пока утремся футболкой. Вернее, ее остатками.

— Плеваться было незачем.

— Уморить меня решил, да?!

Я бы так не сказал, глядя на наконец-то порозовевшие щеки.

— Это лекарство. По словам врача.

— Лекарство!

Она снова сплюнула, хорошо хоть, уже не в мою сторону. И пробормотала что-то, похожее на благодарственную молитву. Краткие тезисы.

— Чем ты недовольна? Тебе явно стало лучше. Разве нет?

Девица хмуро посмотрела на меня исподлобья, подтягивая колени к груди.

— Живым нельзя пить «Кровь Жожо».

Сразу два вопроса возникает. Нет, три.

Что из себя представляет упомянутая «кровь». Почему ее нельзя пить «живым» людям. И зачем человек по имени Вега включил ее в план лечения. Хотя причину третьего действия можно предположить, основываясь на второй посылке. Мертвому любая припарка не причинит вреда. Даже смертельно опасная.

— Это яд?

Тусклые локоны неуверенно качнулись:

— Не. Жожо помогает. Правда. Только давать его кровь можно лишь тому, кто ни жив, ни мертв. Жожо ходит по самому краю, там, где заканчивается мир людей.

Отлично. Не самая позитивная новость за прошедшие сутки, но хотя бы что-то определенное. Итак, положение Хэнка хреновое, если не сказать грубее. Скорее всего, коматозное, если доктор решился применить столь радикальное средство. Но оно все-таки может помочь или нет?

— А откуда она у тебя вообще взялась? Вещь редкая, варят только на заказ и только для проверенных людей.

— Его зовут Вега. Того, кто дал мне эту штуку.

Кофейный взгляд стал наполовину растерянным.

— Знаю, о ком говоришь. Но зачем тебе…

Вместо ответа я шагнул в сторону, и девица смогла увидеть, что и кто находится у меня за спиной. А когда увидела, повела себя в полном соответствии с ранее проявленным характером: выбралась из кресла и принялась внимательно осматривать Хэнка. По-моему, даже принюхивалась.

— Он кто?

— Мой друг.

Посмотрела недоверчиво. Ну конечно, мы мало походим на людей одного круга общения. Пока. Потому что через дюжину душей я легко сравняюсь цветом кожи с кем угодно из Вилла Баха. Разве что, кроме тех, кто от рождения чернильно-черный.

— Чем он заболел?

— Понятия не имею.

Девица прошлась взад и вперед вдоль лежанки, еще раз наклонилась над лицом Хэнка, прислушиваясь к чему-то.

— Ему ведь «кровь Жожо» не повредит?

— Не должна. Вега редко ошибается.

Успокоила. Немного. Но в любом случае, не дело оставлять больного здесь, без нормального медицинского ухода, полагаясь только на какие-то сомнительные травяные настойки.

— Расскажи лучше, как пройти к собору.

— А чего тут рассказывать? Выходишь на улицу и идешь. Его видно над крышами, так что не заблудишься.

Я так и поступил бы. В отсутствие информации, которой меня снабдили ночью.

— Мне сказали, что рядом с ним хозяйничают «гиены».

— «Гиены» шакалят только по ночам.

Занимательное откровение. Жаль, не проясняющее картинку.

— Хотя… — Девица задумчиво окинула меня взглядом. — Ты же чужой.

Спасибо, знаю. Понял уже.

— И что с того?

— Чужих здесь не…

— Не любят?

— Не привечают, — поправила она и вздохнула: — Провожу, так и быть. Со мной не тронут.

Сказано было почти равнодушно. А казалось бы, должно было прозвучать гордо. С вызовом.

— Ты только что лежала на полу без сознания. Какие могут быть прогулки?

— Хочешь вернуться к своему другу?

Обменялись ударами, что называется. Но она права.

— Хочу.

— Тогда идем. Потом как-нибудь отблагодаришь.

* * *

Конечно, ее зашатало. При выходе под яркие солнечные лучи.

— Может, предложишь даме руку?

— Локтя хватит?

Ладошка оказалась узкой и невесомой, зато горячей.

— Тебя лихорадит?

— Это пройдет.

Надеюсь. Не хватало еще и мне подхватить заразу. Будем тогда лежать с Хэнком рядышком. Только заботиться о нас будет некому.

— А зачем тебе к собору?

— Не к собору, а в собор.

— Молиться?

Когда ничего другого не останется, может, и поболтаю с Господом. Хотя, смысла нет: Он и так все видит. Если находит время присмотреться.

— Хочу поговорить с падре.

— В церковном приюте твоему другу не станет лучше, — авторитетно заявила девица. — И там ему не дадут «кровь Жожо».

— Почему? Она же помогает, как ты говоришь.

— Потому и не дадут. Не богоугодное зелье.

— Еще скажи, колдовское!

Она повернула голову и посмотрела мне прямо в глаза. Твердо. Решительно. Вот теперь — с настоящим вызовом.

— Те, кто не верит в чары, не получат от них пользы. Помни это.

Да, эффект плацебо еще никто не отменял. Согласен. Но у всего и всегда находится вполне понятное объяснение, а потому незачем приплетать к месту и не к месту сверхъестественную чушь.

— Зачем мне верить? Не я же болен.

— Ты должен верить. За вас двоих. Потому что сейчас твой друг находится за границами этого мира. И если хоть на миг усомнишься…

Зловещий тон усилился до предела, чтобы оборваться, обозначив паузу. Очень похожую на театральную. Ладно, подыграем. Не будем портить чужое представление.

— Не усомнюсь.

— Хорошо.

Меня похвалили? Вряд ли. Скорее, похлопали по голове, как собаку, выучившую очередную команду.

Странная она, эта девица. Почему-то кажется, что ее общество куда опаснее, чем шанс встретить пресловутых «гиен» или прочую местную шушеру. А впрочем, не обманула: несколько парней разбитного вида, встретившихся нам на пути, не сделали попытки приблизиться. Зато каждый из них, без исключения, изобразил один и тот же непонятный жест. С вариациями, конечно, на свой лад, но легко узнаваемый.

Ладонь, сжавшаяся в кулак. Ноготь большого пальца, прикоснувшийся к губам. Они все делали так, люди с недобрыми лицами, провожая нас взглядами. И все-таки не двигались с места, а значит, бесстрастная уверенность моей спутницы имела под собой основание. Весьма веское.

Последние годы я видел площадь перед собором только в дни торжественных месс, заполненную народом, и успел забыть, что она похожа на чашу огромного бассейна. Не такая ослепительно белая, как высокие стены храма, скорее цвета слоновой кости. Зато искристая. Сверкающая под лучами солнца. Сущая ерунда, всего лишь крупинки кварца в каменных плитах, но кажется, будто шествуешь по осиянным небесам к вышнему престолу…

Свет оборвался за порогом. Как всегда.

— Дитя мое, что тебя привело?

Поцелуй в лоб. Теплое объятие крепких ладоней.

— Неужели снова случились…

Падре Мигель осекся, словно только сейчас заметил мое присутствие. И посмотрел вопросительно. Но не на меня. На девушку.

— Тебе есть, что рассказать?

Она кивнула. Не слишком охотно и все же послушно.

— Пойдем. Вы нас извините?

Я тоже кивнул. Правда, без особого послушания. Все равно ничего другого не оставалось.

Внутри было пусто и тихо. Красота убранства доступна обзору от начала и до конца лишь в такие часы. Без людей. Величественная. Отрешенная. Совершенная. На ее фоне кто угодно показался бы преступлением против идеала. Даже…

Я редко видел, чтобы она молилась. Да, присутствовала, шевелила губами, склоняла голову, но всегда играла, а не жила разговорами с Господом. А женщина, которая сейчас сидела на скамье прямо напротив алтаря, явно была погружена во что-то, недоступное никому, кроме двух искренних собеседников.

Непрозрачная шаль, стекающая по плечам. Простое платье, безо всяких узоров и украшений. Руки, сложенные перед грудью, ладонями принимающие неразборчивый шепот. Нитка четок, свисающая вниз. Старая-старая. Не старинная, вряд ли имеющая художественную ценность. Принадлежащая вовсе не сеньоре Элене-Луизе Линкольн, а ее личной служанке по имени Консуэла.

Приглядывающая за Генри мулатка была очень набожной особой, в отличие от своей хозяйки. Конечно, она поделилась бы своим молельным инструментом, хоть по просьбе, хоть по приказу, но зачем маме вдруг вообще понадобилось…

Совесть проснулась? Хорошо бы. Но не поверю, пока сам не узнаю.

Я не старался ступать бесшумно. Скорее наоборот, намеренно обозначал шаги. Только напрасно: на меня не то, что не обернулись, даже не подняли голову, и это уже выглядело странным. Элена-Луиза всегда была начеку, если можно так выразиться. Внимательно наблюдала за малейшими событиями, происходящими вокруг. Наверное, тщательно воплощала в свою жизнь истину: «Кто владеет информацией, то владеет миром». Но сейчас женщина, к которой я приближался с каждой секундой, выглядела…

Ну да. Беззащитной. А еще беспомощной. То есть, человеком, один только чей вид отчаянно кричал: «Прошу, не причиняй большей боли!» Но мне тоже вдруг стало очень больно, и поэтому я сказал, останавливаясь над мамой:

— Прости ее, Господи, ибо она согрешила.

Хрупкие пальцы стиснули бусины четок так, что раздался треск, и белокурая голова наконец-то поднялась. Медленно-медленно. Не угрожающе, как бывало раньше. Робко. А глаза взглянули…

С надеждой.

Она никогда не смотрела на меня с этим чувством. Ни разу. В прозрачной синеве могло найтись всякое, от усталости до злобы, но только не что-то настолько светлое. Почти обжигающее.

— Вы знаете?

Первые слова прозвучали едва слышно. Прошуршали сквозняком, который тут же начал превращаться в ураган.

— Вы что-то знаете?!

Она не поднялась со скамьи. Глядела снизу вверх.

— Вы скажете мне? Скажите, умоляю вас!

Я помнил эту женщину всю свою жизнь, а теперь не мог узнать.

Распахнутая настежь. Душой и телом. Она не просто где-то вдруг растеряла всю свою защиту, так бережно и настойчиво создаваемую день за днем: она не хотела больше ни от кого защищаться. Не нуждалась в замках и оградах.

— Скажите! Если вы знаете хоть что-нибудь… Вы же не промолчите?

Рухнула на колени. Наверняка, больно ударилась, но словно не заметила падения. И ухватилась за меня. За мою одежду.

— Скажите, умоляю!

Это не было притворством. Не могло быть. Даже если мама все просчитала и велела обеспечить отсутствие свидетелей неподобающего поведения первой дамы Санта-Озы, она никогда и ни за что не стала бы так… Унижаться?

Нет. Женщина, с мольбой и надеждой глядящая на меня, не унижалась. Она вообще не задумывалась о том, что делает и как все это выглядит. Она следовала зову сердца. Вот только звала не меня.

— Прошу вас…

Дорожки слез на щеках. Настоящие. Должно быть, соленые. Захотелось протянуть руку, прикоснуться, провести по ручейкам тыльной стороной ладони, смахивая капли прочь.

Она никогда не плакала в чьем-то присутствии. Следила, чтобы никто не увидел ее слезы. Я мог только догадываться. По приглушенным дверью всхлипыванием, по насквозь мокрым платкам. И чтобы сейчас, здесь, прямо передо мной…

— Прошу…

Пальцы разжались. Я дернулся вперед, пытаясь подхватить маму, но не успел: падре Мигель оказался проворнее.

— Успокойтесь, сеньора. Вам нужно успокоиться, как можно скорее. Никто не должен видеть вас в таком…

— Этот человек, он знает, что случилось!

Пожалуй, знаю. Только, к сожалению, не понимаю, что именно и как произошло.

— Он знает! Он может сказать!

— Дочь моя, тише, тише… Все хорошо… Конечно, он скажет, но сначала вам следует успокоиться. Вот, — рука падре нашарила и вытащила на свет божий пузырек с какой-то жидкостью. — Отпейте немного, это поможет.

Хотела она или нет, Мигель был сильнее. И не менее настойчив. Маме пришлось уступить и проглотить несколько капель. Совсем как той девице. Результат, правда, оказался совершенно другим: Элена-Луиза глубоко вздохнула и мирно обмякла на руках падре.

— Вам лучше уйти, молодой человек.

Молельная скамья — не лучшее место для лежания, даже с подложенными под голову коленями священника, но можно было быть уверенным: супруге сенатора сейчас ничего не угрожает. Вся угроза направлена в другую мишень. На меня.

— Что с ней?

— Сеньора Линкольн переволновалась. По вашей вине, как я понимаю. Что вы ей сказали?

— Ничего особенного. А что она хотела от меня услышать? Так отчаянно просить… Что-то важное?

Мигель скорбно провел ладонью по светлым локонам, выбившимся из-под шали.

— В душе этой женщины нет покоя.

— Почему?

Он поднял взгляд, но не на меня. На распятие.

— Если бы я мог понять, то смог бы и помочь… Но ваше любопытство неуместно. Я уже просил: уйдите. Если что-то в вашем облике расстроило сеньору, ей лучше проснуться без вас поблизости.

В моем облике? Это вряд ли. Глаза мамы смотрели не на сына. На кого-то чужого. И что хуже всего, этому «чужому» отдавалось во сто крат больше чувств, чем когда-то собственному ребенку… Смешно, но сегодня мы оба не узнали друг друга. Она — потому что забыла. Я — потому что помнил. Помнил совсем другого человека.

— Если вы хотели поговорить со мной или с богом, пожалуйста, ради этой женщины… Придите позже. Я выслушаю вас, если пожелаете, в любое время. Только не сейчас.

— Хорошо. Я уйду.

— Благодарю вас, вы добрый человек!

А Хэнк всегда говорил иначе. И наверное, мне следовало бы сейчас оказаться именно злым, чтобы взять падре за грудки, вывалить перед ним всю историю, с самого начала, а потом или требовать с кулаками, или самому бухнуться на колени и просить, просить, просить… Так же безуспешно, как мама?

— В любое время, когда пожелаете. И если назовете мне свое имя, я помолюсь за вас сегодня же.

Я подозревал, что он меня тоже не узнал. Ощущал неосознанно. Видел по его взгляду. Но если бы не услышал последнее предложение, мог, по крайней мере, продолжать надеяться. На чудо, которого не случилось.

— Как-нибудь в другой раз, падре.

— Простите, что запамятовал. Годы берут свое.

Запамятовал. Забыл, то есть. Да так прочно, что…

Гулкая тишина нефа ударила по ушам и взорвалась где-то внутри черепа хриплым карканьем среди ночи: «Тебя забудут все и навсегда. Те, кто видел тебя, и те, кто только слышал твое имя». Она ведь говорила именно это, девчонка в саду «Каса Конференсиа». Словно пророчила. Или…

Нет. Бред. Ерунда. Проклятий не бывает в природе. Вся эта придуманная чепуха действует только на тех, кто в нее верит. Вот как девица с этим, как его… Жожо. Пусть верит, ее право. Но не моя же обязанность?

«Забудут!»

Она могла что-то знать о готовящемся покушении, если не сама его исполняла. Могла знать, что всю информацию о моем существовании сотрут из баз данных. Но живая человеческая память… Как?!

Психотропные средства? Чудодейственные таблетки, вычеркивающие из жизни целые годы? О таком сплетничают. И даже находят подтверждения своим теориям, когда обнаруживается очередной потерявшийся во времени и пространстве бедняга. Есть только одна небольшая проблемка. После подобного химического вмешательства в работу мозга, если оно, конечно, состоялось на самом деле, человек обычно если уж не помнит, то не помнит все. Вообще все: лица, голоса, имена, названия. Но падре явно в курсе, что за женщина лежит у него на коленях. И отговорка насчет возраста ничего не стоит, ведь между нашими встречами прошел не век, а всего ничего.

Он не помнит только меня. Меня одного. И она не помнит. И сенатор. И Петер, с которым мы встречались не реже раза в неделю, начиная с моих двенадцати лет. И охрана на воротах, натасканная, чтобы фиксировать в памяти лицо любого человека, прошедшего мимо них…

«Все и навсегда».

Площадь была по-прежнему пуста и чиста. Как небо над Санта-Озой триста дней в году. Сияла, слепила взгляд, звала пройтись, подмигивала своими кварцевыми глазками.

— Эй, ты что, забыл про меня?

Она снова повисла на моем локте. Нелепым, но необременительным грузом.

— Ну как, поговорил, о чем хотел?

— Нет.

— Передумал?

— Вроде того.

— И правильно! Ему будет лучше дома. Среди людей, которые любят и ждут.

Любят? Я даже не знаю толком, что за человек лежит сейчас без сознания в дряхлом доме дряхлого хозяина. Он ведь может оказаться кем угодно. Просто случайным прохожим, которого подставили, чтобы окончательно сбить меня с толку, организовывая… Зачем обманывать себя? Ничего не было. Никакого покушения. Кому я был нужен, и тогда, и сейчас?

Но жду, это правда. Мне нужно убедиться. Потянуть за последнюю ниточку. Если и она оборвется, придется поверить в невозможное. В то, что в один ужасный момент весь мир моргнул, а когда вновь распахнул веки, меня прошлого в настоящем не оказалось.

— Пойдем с солнца. А то голова заболит.

Чему там болеть-то? В моей голове точно нечему. Вот грудь ноет, потому что я все время невольно задерживаю дыхание. На каждом шаге.

— Не беспокойся, с ним все будет хорошо.

И не думал беспокоиться по этому поводу. Мне важно, чтобы коматозник очнулся, и только. Важно выяснить, кто он и кем я являюсь для него. А хорошо нам обоим потом будет или плохо…

— Не беги так!

Я просто иду. Из ниоткуда в никуда. Мимо глухих стен и закрытых ставен.

Город кажется вымершим. Не слышно почти никаких звуков, а те, что все-таки доносятся издалека, невозможно опознать. То ли гул, то ли шорох. Как будто шумит вода. Много воды.

Океан? Да, он где-то там, в той стороне. За нашими спинами. А далеко впереди, так далеко, что отсюда не разглядеть, на склонах Сьерра-Винго перешептываются между собой ветра, облетая… Да, они и туда должны заглянуть. В новый дом, который был моим только сутки или около того. Дом, который обещал будущее. Возможно, не настолько блестящее, как мне хотелось и мечталось, но уж точно прямо противоположное наступившему настоящему.

— Здесь всегда так тихо?

Она отвечает не сразу. Потому что не понимает вопроса.

— Где ты нашел тишину?

— Везде. Вокруг. Словно все вдруг взяли и умерли.

— Ты точно чужой. Сейчас же время сиесты! Самое жаркое солнце и самые сладкие сны.

Вилла Альта не знает такой традиции, потому что защищена от палящих лучей многими ярусами вечнозеленого леса. Тем, кто там живет, не нужно прятаться снова и снова, день за днем. Они не сверяют свое расписание с капризами природы. Они сами себе… Хозяева. Хозяева собственной жизни.

— Вечером все станет совсем другим. Не веришь? Я зайду за тобой. Жди.

Только это мне и остается. Снова и снова. Ждать.

Папаша Ллузи все так же сонно качается в гамаке, изредка что-то бормоча. А может, похрапывая. Впрочем, вереница бутылок явно подвергалась инспекции в мое отсутствие: часть переставлена с места на место, часть и вовсе опрокинута. Хорошо, что на полу лежат пустые посудины, иначе в доме было бы совсем не продохнуть.

Хэнк по-прежнему спит. Или бодрствует. В мирах, отличных от моего, но похоже, не менее кошмарных, если судить по испарине на лбу. Воды в бурдюке еще достаточно, значит, подошел черед нового омовения.

— Ты есть, Господи. Ты просто обязан быть. Далеко, высоко, глубоко — неважно. Но черт подери, куда Ты сейчас подевался? Кому передал бразды свои? Какому ангелу, рехнувшемуся от такой чести? Все полетело кувырком, Господи. Рухнуло. По Твоей воле? Не верю. Если это наказание, то за что? За старые грехи? Тогда оно запоздало. За новые? Но я еще не успел их наделать. Нет, это был не Ты. Кто-то, почти равный Тебе по силам. Кто-то, возомнивший себя Тобой. И когда Ты вернешься на свой престол, выскочка получит по заслугам. Это все, о чем я прошу. Остальное… Оставь его рукам человеческим. Ты ведь всегда так поступаешь, я знаю. Мы оба знаем, Господи.

Оно могло бы быть карой. Случившееся. Карой за дела минувших дней. Но если Он вдруг захотел меня наказать таким образом… Значит, сошел с ума. Обо мне забыли, ведь так? Меня нет в прошлом всех людей, с которыми я когда-либо мог встречаться. И что получается? Я теперь чист так же, как и их память. Можно сказать, безгрешен. Убийство осталось, но истинный убийца забыт. Стерт с картины мира. Позади меня ничего нет, ни дурного, ни хорошего. Правда, и впереди…

— Я хочу, чтобы ты очнулся, Хэнк. Открыл глаза, посмотрел на меня, сказал: «Привет». И я больше всего на свете боюсь, что ты очнешься… Очнешься и скажешь: «Я тебя не знаю». Спрашивается, почему? Это было бы удобно, правда? Начать заново. Сколько людей мечтает о подобном даре! А я получил. Совершенно бесплатно и в полной мере. Только, знаешь… Мне-то не хотелось ничего стирать.

Потому что гордился собой? А почему бы и нет? Виноватым себя уж точно не чувствовал. Может и зря. Может, надо было каяться. Но я не жалею о своих поступках. Они… Выдающиеся. Замечательные. По-настоящему мои, а не подсказанные кем-то посторонним.

— Я буду ждать, Хэнк. Сколько понадобится. Мне все равно больше нечем заняться.

В доме и впрямь стало теплее. Хотя, казалось бы, куда больше? Ну да, крыши тонкие, без многослойных мембран, нагреваются за считанные минуты, а потом только и делают, что отдают тепло внутрь. Если бы не сквозняки, было бы вовсе нечем дышать.

— Это так странно, смотреть в глаза тому, кого знаешь с детства, и понимать, что ты для него не существуешь. Не страшно, нет. Обидно. Ты тратил столько времени и сил, чтобы запомниться кому-то, и все впустую… Все зря.

Кресло заскрипело под моим весом. Потревоженная пыль вспорхнула в воздух вместе с незнакомым травяным ароматом. Вчера здесь пахло только запустением, откуда же… А, понял. Девица. Провела здесь всего несколько минут, а территорию уже пометила. Дитя природы, что с нее возьмешь.

— Есть еще объяснение. Конечно, за него я возьмусь в последнюю очередь, но… Я ведь мог просто сойти с ума. Под таким жарким солнцем — неудивительно. И напридумывал себе всякой всячины. А потом вдруг очнулся. Вернулся к реальности. Это можно проверить. Думаю, даже без особых проблем. Но только в крайнем случае стану так делать. Пока ты спишь, остается шанс на то, что прошлое было все-таки правдой. Теперь понимаешь, почему я боюсь взглянуть в твои глаза снова?

Есть еще один шанс оставить все, как мне захочется. Накрыть лицо Хэнка подушкой и надавить посильнее. Тогда он не сможет проснуться и разрушить мой мир еще раз. Но это еще более крайняя очередь. На самом краю, с которого вперед будет только один шаг. Последний в жизни.

— Я боюсь, Хэнк. Только ты не бойся. Пожалуйста.

* * *