Технофобия (джен)

Все дело в природе, вернее, в ресурсах, которые она способна дать. Даже инфузория туфелька не может существовать в полном вакууме, а что уж говорить об организмах сложных, многоклеточных, и разумных, по крайней мере, по собственному мнению.

Первобытный хомо сапиенс был частью природы. По большому счету он оставался животным, даром, что шерсть, зубы и когти его от поколения к поколению делались все более символическими. Никакой не царь, даже не наследный принц природы — просто один из биологических видов, употребляющий в пищу другие виды, а иными видами и употребляемый. Влияние первобытного человека на природу ограничивалось чисто биологическими потребностями и возможностями, а незыблемый (до поры, до времени) закон естественного отбора сдерживал и то, и другое. Ресурсы? Что человеку, что зверю, что растению для жизни необходим всего один ресурс — пища, то есть достаточное и доступное количество особей более слабых видов. Что еще? Пещеры — щедрые дары природы; камни, палки и прутья для шалашей — вообще не дары, а мусор природы, отходы биологического цикла.

Все изменилось… не от цивилизации, нет. Появление сельского хозяйства изменило отношения человек-природа, все же признаки цивилизации (разделение труда, города, государства) обязаны своим появлением именно сельскому хозяйству. Человек аграрной цивилизации уже мог, хоть и ограниченно, приспосабливать окружающую природу под себя. Ресурсов ему требовалось уже больше и поразнообразнее, однако, что принципиально, среди них не было невозобновляемых ресурсов.

Древесина для строительства? Лес рубишь — он снова растет. Камень для крепостных стен? Можно разобрать крепость менее удачливых соседей. Металл для оружия и орудий труда? Все развивающаяся металлургия позволяет перековать первое во второе и наоборот, а успешные войны пополняли запасы потенциальных кандидатов на переплавку.

Ситуация кардинально изменилась, когда на смену аграрной цивилизации пришла индустриальная. Ее правильно отсчитывать с девятнадцатого века от Рождества Христова. Мануфактуры-мельницы, банки-ломбарды, цеха-гильдии и прочие ростки капиталистических отношений, зародившиеся еще в Средние Века — не в счет. Тогда большая часть человечества продолжала жить за счет возобновляемых ресурсов и ручного труда. Индустриальной же цивилизация стала, когда в ее рацион прочно вошли ресурсы невозобновляемые, исчерпаемые — углеводороды.

Углеводородное топливо, как источник, да что там, кладезь энергии, давало сто очков вперед тягловой силе, ветер же и падающая вода могли быть использованы ограниченно. Топливо породило первые машины — средства частичной экономии человеческих усилий, которые можно было направить в другие русла. Машины позволили увеличить производство чего угодно — хоть пищи, хоть одежды, хоть других машин, и даже того, что раньше было просто недоступно. И производство росло — в геометрической прогрессии, опережая и рост человеческого населения, и его естественные потребности.

Господствовавшая в тот период формула «Цель производства — прибыль» привело к разделению человечества на две очень неравные части: большинство, которое потребляет материальные блага, и меньшинство, жизненно заинтересованное в производстве материальных благ и получении от него прибыли. Для обеспечения своих интересов, это меньшинство, довольно влиятельное, пошло на достаточно грубую ломку психологии своих собратьев по биологическому виду. Им была навязана идея все возрастающего материального потребления, как высшая ценность и даже самоцель.

Складывалась парадоксальная ситуация: потребление год от года росло, требовало все большего роста производства, а зиждилось это самое производство на ограниченных ресурсах. Эти ресурсы, вначале казавшиеся почти бесконечными, рано или поздно должны были закончиться.

Кроме того, возможности для влияния человека на природу, и само это влияние становилось все большим, и, как ни странно, все менее желательным для самого человека, ставшего если и царем природы, то жестоким тираном и самодуром. Планета засорялась вторичными продуктами — жизнедеятельности человека вообще и реакций сгорания углеводородного топлива в частности. Многие из этих продуктов оказались опасными для всего живого. Результат — естественная природная среда на Земле оказалась подорвана и была обречена на медленную мучительную агонию.

Естественным решением для двух этих задач, нехватки ресурсов и непригодности планеты для жизни, могло быть расширение среды обитания человечества, за счет освоения других планет Солнечной системы… для начала. Но это решение требовало технологического прорыва, по сложности сопоставимого с изобретением сельского хозяйства или индустриализацией. Возможностей же для этого прорыва практически не было.

Двадцатый век растранжирил значительную часть ресурсов планеты на бессмысленные дорогостоящие конфликты и такие же социальные прожекты под все тем же порочным лозунгом «потребление ради потребления». Двадцать первый век, ознаменовавшийся целым букетом катаклизмов, подвел черту под индустриальным этапом развития человеческой цивилизации. В наиболее технически развитых регионах мира Человек Разумный превратился большей частью в Человека Потребляющего, который оказался неспособен ни на адекватное противодействие возникшим проблемам, ни на изменение себя, своих привычек и ценностей. Разрушение привычного жизненного уклада вызвало у него лишь панику, местами переходящую в психоз. Ситуацию подогревала и так называемая «информационная революция», выразившаяся в неконтролируемом лавинообразном увеличении количества доступной населению информации в ущерб ее качеству. Итогом этих двух параллельных процессов стала полная жизненная дезориентация сотен миллионов человек, в первую очередь, жителей гигантских мегаполисов.

В других регионах, в свое время было искусственно отчужденных от достижений индустриальной цивилизации, и игравших роль поставщиков сырья и дешевой рабочей силы, тем временем назревала взрывоопасная ситуация. Зажатое в тиски нищеты, большей частью неграмотное население, утратившее традиционные ценности по вине сытых развитых «партнеров», приобщалось к технологическим достижениям посредством банального импорта, подконтрольного местным силовым и криминальным структурам, подчиненного их интересам. Такая «модернизация» проходила крайне однобоко, новая техника не способствовала ни изменению образа жизни, ни индустриализации. Ее результатом стало получение в руки по большому счету дикарей современного оружия, в том числе и массового. Не понадобилось много времени на поиск объектов для его применения — ими стали вчерашние «старшие братья», этим оружием снабдившие, а по факту оказавшиеся банальными грабителями под прикрытием красивой болтовни.

Разумеется, вчерашним кочевникам, охотникам на слонов, или крестьянам с мотыгами, только-только пересевшим за танки и самолеты не первой свежести, было далеко до профессиональных армий индустриальной цивилизации, однако следует сделать одно уточнение. Профессиональные военные защищали по большому счету верхушку своего общества и пресытившее ее богатство. Как и положено нормальным, цивилизованным людям, они старались не рисковать своей жизнью. Варвары же сражались за каждую пядь родной земли, за себя и своих близких. Среди них было немало людей, которым вовсе нечего было терять, и они были готовы погибнуть сами, лишь бы забрать следом как можно большее количество врагов.

Нет, Третьей Мировой Войны, которой долго и бесплодно пугали человечество политологи, так и не состоялось. Просто ни развитые страны, ни их дикие противники не были способны к совместным действиям. Напротив, именно соседи, находящиеся, как правило, на одном уровне развития, были в наибольшей степени склонны к бессмысленной грызне из-за остатков ресурсного пирога. Не доводя дела до прямых боевых столкновений, развитые страны давили друг на дружку санкциями, осуществляли диверсионную деятельность, и, конечно же, бряцали оружием, благо к середине века появились новые его виды — гравитационное, электромагнитное, кибернетическое. Что до варваров, то междоусобицы для них были делом традиционным, и, что греха таить, прибыльным. Поводов для очередной стычки хватало — тут и племенная принадлежность, и религия, и политическое соперничество, а ушлые торговцы оружием оказывались тут как тут, готовые погреть руки на чужой беде. Так что двадцать первый век стал веком множества затяжных локальных конфликтов, по суммарным потерям и разрушительности переплевывающим обе Мировые Войны. Из-за дефицита достоверной информации рассказать подробно обо всех событиях того времени не представляется возможным. По той же причине двадцать первый век назван Новым Темным Веком, по аналогии с Темными Веками между античным и средневековым периодом мировой истории.

Но ни экономические кризисы, ни подорванная экология, ни гонка вооружений не могли сдержать прогресс науки и техники. Ученые видели, что цивилизация катится под гору, и не «благодаря», а «вопреки» искали спасение. И нашли — пусть далеко не там, где ожидали.

Традиционная идея космической экспансии была вытеснена другой, более осуществимой и менее рискованной. Речь шла о перестройке образа жизни людей, об окончательном разрыве их связи с природой. На смену естественной природной среде обитания должна была прийти искусственная среда или техносфера, а сама цивилизация, призванная сменить индустриальную, была названа синтетической.

Синтезировать теоретически, а теперь, и практически, можно все — пищу, одежду, воздух и воду. Хватило бы энергии, которая по Эйнштейну пропорциональна массе вещества. А уж энергии должно было хватить, ведь ее предполагалось брать из почти неисчерпаемых источников. Солнце, ветер, тепло недр земли, в меньшей степени — ядерные реакции инертных газов. Но главной проблемой, которую должна была решить синтетическая цивилизация, была энтропия. Отходы жизнедеятельности человечества, превратившие планету в помойку, отныне должны были превратиться в сырье для вторичной переработки, а также в дополнительный источник энергии.

Первые жилые единицы или модули искусственной среды были созданы в начале двадцать второго века и представляли собой почти автономные образования, где небольшие группы людей могли жить, практически ни о чем не заботясь. Все операции по жизнеобеспечению были автоматизированы, а конструкция модуля была настолько прочной, что выдерживала прямой удар тяжелой артиллерии. Конечно, локальный гравитационный коллапс мог бы стереть модуль с лица земли, да только использовать подобное супероружие к тому времени уже было слишком затратно.

Да, модули могли стать спасением, светом в конце туннеля для измученного и порядком сократившегося за предыдущий век человечества, но приняты были неоднозначно. По мнению значительной его части, именно научно-технический прогресс стал причиной всех мировых проблем, а искусственная среда — лишь очередное опасное изобретение, которое, решая одни проблемы, порождает другие. В противовес прогрессу эти люди выступали за «гармоничное сосуществование с природой», по образу жизни тяготея к доиндустриальному, а в отдельных случаях, и первобытному этапу развития. Причем, как ни странно, среди противников технического прогресса встречались не только представители отсталых народов, но и потомки создателей и адептов индустриальной цивилизации. Оказалось, что новый уклад жизни подходит лишь тем людям, кто, во-первых не представляет себе жизни без облегчающей эту самую жизнь техники, а во-вторых, достаточно образован, чтобы не идеализировать «старые добрые времена» с такими их прелестями, как ручной труд, печное отопление и дощатые сортиры. Другими словами, искусственная среда могла быть привлекательной только и исключительно для представителей «белых воротничков» (и то не для всех), а также части элиты.

Некогда единый вид хомо сапиенс разделился на две линии — синтетическую и натуралистическую. Представителей последней называют «технофобами», от двух слов, «техника» и «фобия» (боязнь). Несмотря на взаимную неприязнь этих двух линий, нельзя не признать: без модулей, переработавших промышленные отходы и практически очистивших планету, жизнь «в гармонии с природой» была бы невозможна. За неимением вышеуказанной природы.

Другая точка пересечения этих двух линий — отказ от порожденных прежней цивилизацией общественных отношений. Разделению труда и товарно-денежным отношениям больше не было места. В искусственной среде все материальное производство осуществляется автоматически, без участия человека. В общинах же технофобов каждый индивид обслуживает себя сам, питается тем, что вырастил на земле и живет в доме, построенном своими руками. Взаимопомощь не исключается, но она ограничена преимущественно рамками общины.

Следом за товарно-денежными отношениями ушли понятия государства и права. В немалой степени этому поспособствовали потрясения двадцать первого века, ответственность за которые не без оснований была возложена на власть предержащих. Самодостаточность и немногочисленность населения каждой общины, хоть технофобов, хоть синтетиков, позволяла упорядочить жизнь в ней благодаря одним лишь неписаным правилам, в частности простой истине: «где живу — не гажу, где гажу — не живу». Условие стабильности (внешнее напряжение превышает внутреннее) привело к тенденции взаимной обособленности общин и оставило в прошлом еще одно достижение цивилизации. Города оказались брошенными за ненадобностью, превращались в руины, и, отчасти, заселялись представителями расы суперсолдат, которая была выведена в двадцать первом веке одной из сверхдержав, а ныне предоставлена сама себе.

В целом же разделение человечества благотворно сказалось и на самом человечестве (поскольку сняло большинство социальных проблем), и на планете в целом. Техногенная нагрузка на природную среду снизилась до минимума, следом начала сокращаться и популяционная нагрузка. Среди технофобов это, последнее, было обусловлено тяжелым трудом, недоступностью медицинской помощи, а также несоблюдением норм гигиены. К тому же собранного урожая не всем и не всегда хватало, чтобы прокормиться. Смертность возросла примерно на порядок, между общинами вспыхнула серия конфликтов, правда, кратковременных. В полном соответствии с законом естественного отбора, выжило наиболее приспособленное меньшинство. Те, кому хватало сил и трудолюбия произвести достаточно пищи и отбиться от посягательств менее успешных соседей.

Не все было гладко и среди тех, кто выбрал искусственную среду. Уже на третьем поколении (примерно конец двадцать второго — начало двадцать третьего века) эпидемия техногенных катастроф вывела из строя около шестидесяти процентов модулей, обрекая их обитателей на вымирание. Оказалось, что ни одна, даже самая совершенная и самоуправляющаяся, техника не гарантирует безаварийное функционирование. В ответ, пусть и не сразу, из относительно однородного общества искусственной среды выделилась новая социальная группа, представителей которой прозвали мастерами. Они получили право, а, вернее, обязанность в случае необходимости вмешиваться в ход работы устройств модуля для предотвращения выхода его из строя.

* * *

Уф! Я стаскивал сенсоры со, свежевыбритой и опухшей от новых сведений, головы. Первое, вводное занятие было закончено. Кстати, я понял, причину отсутствия волос на головах мастеров. Это не какая-то пакостная мутация, и уж точно не сектантский атрибут (как у кришнаитов). Просто волосы являются дополнительным препятствием для контакта сенсоров с головным мозгом. А без подключения своей головы к техническим устройствам через эти дурацкие проводки нечего и думать об управлении вышеназванными техническими устройствами. Мыши-клавиатуры, микрофоны, рычажки-кнопочки и прочие устройства-посредники давно ушли в прошлое. А вот провода, при всем своем неудобстве, стоят насмерть. И я даже догадываюсь, почему.

Беспроводные устройства, все эти пульты и мобильные телефоны — по большому счету те же посредники, не отличающиеся принципиально от банальной клавиатуры. При их использовании нужно «работать руками», чего ужасно не любят «белые воротнички» (они же «офисный планктон»), которые, если верить только что прослушанному мной краткому курсу истории, и стали социальной основой этой цивилизации. В этих условиях единственной реальной альтернативой проводкам становится вживление беспроводного передатчика непосредственно в мозг. На это, как я понял, мои потомки так и не решились.

Есть, конечно, исключение, или, точнее, переходная модель. Шлем бойца — это и энное количество крошечных устройств, и сплошной (на всю внутреннюю поверхность контакта с головой) сенсор, и беспроводной передатчик для связи с базой.

Но никаких устройств внутри себя! Биологические человек (мутанты не в счет), как я понял, остался прежним. Мои современники, представлявшие себе человека далекого будущего этаким киборгом, наполовину и больше состоящим из электронных протезов, были бы очень разочарованы.

Вопросы, вопросы, вопросы! Глупо было думать, что с увеличением моих знаний о человечестве трехтысячного года, вопросов будет меньше… То ли Платон, то ли Аристотель, в ответ на высказанную одним своим учеником зависть к его знаниям, нарисовал два круга, один большой, другой маленький. Да, внутри большого круга места больше, но, во-первых, по сравнению с окружающим его пространством эта разница почти незаметна, а во-вторых, больше становится и граница круга — то есть рубеж между знанием и незнанием, неудовлетворенный интерес, или, проще говоря, вопрос. И сказал он ученику что-то вроде: «я знаю больше тебя, но и не знаю я из-за этого тоже больше». В этом контексте Платону (или Аристотелю) вторит некий бандит, чье имя и происхождение история не сохранила.

«Меньше знаешь — крепче спишь». А попадавшиеся мне на жизненном пути люди, спокойные и уверенные в том, что «все знают», а вернее, не имеют проблемы незнания, люди, которые не мучаются от километровой очереди вопросов, что ожидают решения — все они оказывались далеко не Эйнштейнами, Платонами, или Аристотелями.

Я, хоть и не Платон, а вопросов у меня хватает. Например, из «краткого курса» истории мастеров совершенно не понятно, как человечество докатилось до такой жизни. Я говорю об играх-«стрелялках» с живыми мишенями и бессмертием в активе. Ну и таким следствием из бессмертия, как размежевание между полами. История ведь заканчивается двадцать третьим веком, эпидемией техногенных катастроф и появлением мастеров как профессии. С тех пор прошло почти восемь столетий — нехилый промежуток времени, даже по историческим меркам. И что?

А ничего. Во всяком случае, даже приблизительных сведений о переходном периоде между эпохой первых модулей и нынешним положением дел мне на этом ознакомительном курсе сообщено не было. Причины? Ну, на недостаток информации, характерный для периодов смуты, жаловаться в данном случае грешно. Катаклизмы не действуют так избирательно, чтобы «зачистить» одну, конкретную эпоху, это я говорю как гражданин страны, этих катаклизмов пережившей — воз и тележку. Взять тех же большевиков, которые поступили с точностью до наоборот: выпячивая события семнадцатого года и последующих лет, историю дореволюционной России, напротив, кастрировали. А здесь… Даже о «темном» двадцать первом веке с его «недостатком достоверной информации» известно больше, чем о периоде после появления мастеров. Представьте себе советский учебник отечественной истории, где эта самая история ярко и подробно раскрыта вплоть до Великого Октября, а опосля — ограничиваемся общими фразами. Ни тебе первых пятилеток, ни подвигов Великой Отечественной. Хорошо, если автора такого «учебника» просто отчихвостят в высоких кабинетах.

Можно, конечно, предположить, что до современного периода, где я и нахожусь, на этом (все-таки первом) занятии просто не дошло. Как говорится, все по порядку. Но вопросы все равно остаются. Например, откуда мастера знают о рефрижераторе для клиентов «Фростмэна»? И почему называют его «Пантеоном»? И, конечно же, как этот самый Пантеон умудрился простоять черт знает сколько, не приходя, в отличие от самого города, в негодность?

Вопросы, вопросы. Я надеялся получить ответы на них позже. А пока (эта привычка осталась со студенческих лет), мой организм, получив изрядную пищу для ума, возжелал насытиться сам. И, дабы удовлетворить эту его потребность, я отправился в столовую базы.

Отстояв очередь, поймав пару удивленных взглядов бывших сослуживцев (наверное, не ожидали, что технофоб станет мастером), я получил положенную порцию ставшей уже привычной полужидкой массы и устроился за свободным столиком.

— Админ? — это Гриша Весельчак, который словно специально дожидался, когда я выберу столик, — ах, простите, теперь вы мастер Владимир. Вас ведь теперь на «вы» надо называть? Разрешите присесть, мастер Владимир?

Он был весел и взволнован, глаза блестели. Присесть захотел? А присядь-ка раз сто для начала.

— Ладно, — это я уже вслух ответил, — разрешаю.

— Спасибо, — Весельчак плюхнулся за столик, не ставя, а почти роняя «корыто» с едой, — какими судьбами у нас? В смысле, в столовой?

— Кушать захотелось, — просто ответил я, — электронными импульсами ведь сыт не будешь. А как у вас дела? Первый день противостояния?

— Ну, парочку Львов наша группа сделала, — похвастался Гриша осклабляясь. Видимо, обратился к его любимой теме, — причем одного из них — лично я. Еще одного ранил, но он, гад, удрать успел.

— А с нашей стороны? — деликатно поинтересовался я.

— Бархат, — Весельчак вздохнул, — артиллерия наша. Таких как он стараются нейтрализовать в первую очередь. В общем-то, Белые Львы правильно действовали, один человек с таким орудием при удачном попадании с полдесятка бойцов… к мастерам отправит. Да и ты…

— Что — «я»?

— Командир сказал, что наша группа понесла большие потери, лишившись Бархата и тебя… вас. Стоило ли уходить, Админ?

— Извините, — как можно дипломатичнее начал объяснять я, — не могу. В мутанта стрелять — еще куда ни шло, но в человека, такого же как я… Слушай, так вы же можете запустить танк, я его как раз починил. За день с Белыми Львами покончите.

— Неплохо, конечно, — молвил Гриша, — да только командор запретил его использовать. Запретил — и все тут.

Разделавшись со своей порцией, я вернулся в модуль мастеров, где меня нашел Роберт, мой… не учитель, а что-то вроде патрона. В его задачу входило введение меня в курс дела, помощь в освоении.

— Куда-то отлучались, Владимир? — спросил он строго.

— Угу, — ответил я, — в столовую. Пожрать захотелось.

— Значит, «пожрать». Тогда, Владимир, напоминаю… а может, сообщаю вам следующее. Во-первых, мы, мастера, покидаем свой модуль только по приказу командора. А то, знаете, вдруг какая-нибудь авария, а мастера все разбежались. Конец базе и всем ее обитателям. Это во-первых, уяснили?

— Уяснил. А во-вторых? — без тени энтузиазма в голосе спросил я.

— Во-вторых, что следует из вышесказанного правила, мастера питаются не в столовой для бойцов. В нашем модуле есть автономный буфет. Пройдемте, познакомитесь.

Модуль мастеров у меня лично с первого дня ассоциировался с Домом Юного Техника. Всюду какие-то экранчики, провода сенсоров и автоматические манипуляторы; незнакомые мне устройства, некоторые из которых довольно шустро носились по полу, стенам и потолку. О том, что в такой обстановке может обретаться буфет или еще что-нибудь, необходимое для улучшения человеческого быта, мне бы даже в голову не пришло.

Однако буфет был — в самом дальнем закутке модуля. И никакая-то там кондово-казенная столовка для бойцов, а вполне комфортное место для отдыха. Прямо из стен лился мягкий приятный свет и такой же звук. Оба они, кажется, успокаивали нервы. Вдоль стен были выставлены мягкие диванчики, отчасти занятые другими мастерами. Стоило нам с Робертом сесть на один из них, как прямо из пола перед нами вырос небольшой столик.

— Век живи — век учись, как говорили в ваше время, — с усмешкой в голосе произнес Роберт, — вот и у вас, Владимир, есть еще одна возможность кое-чему подучиться. Положите ладони на стол, вот так. А теперь вообразите блюдо, которое вы бы хотели отведать.

— Я вообще-то уже есть не хочу, — возразил я, — пообедал в столовой.

— Рад за вас. Ну ничего, я сам с удовольствием его попробую. Доверюсь вашему вкусу.

Столешница, судя по всему, оказалась одним сплошным сенсором. Хорошо, хоть фейсом об тейбл не пришлось прикладываться. С одной стороны, какая вроде бы разница, ведь в организме все взаимосвязано. Но, видимо, через голову чаще всего передавать сигналы надежнее, а через руки, в данном конкретном случае — удобнее. Ну или, может это устройство улавливает не столько мыслительные, сколько эмоциональные импульсы. Так или иначе, прикоснувшись тыльной стороной ладони к столешнице я, помимо своей воли и с нехарактерной для человеческого мозга, скоростью начал перебирать все блюда, что были мной съедены с самого рождения. Но вот ярко — достаточно ярко и натуралистично мне удалось вспомнить и представить себе лишь запеченную на углях картошку. Это, если мне не изменяет память, мы в шестом классе ходили в поход. Одно из моих самых приятных воспоминаний детства.

Прошло, наверное, меньше минуты, прежде чем с потолка, на маленькой платформе, спустилась тарелка с запеченными картофелинами. И не корыто, а нормальная, круглая, хоть и из незнакомого мне материала, тарелка, снабженная ножом и вилкой, кстати говоря. Запах ударил мне в ноздри, вызывая слюноотделение, а также приступ запоздалого недовольства. Как у человека, бредущего вдоль улицы и обгоняемого почти пустым автобусом.

— Откуда это?! — вскричал я, тыча пальцем в тарелку.

— Оттуда, откуда и питательная биомасса для бойцов, — спокойно ответил Роберт, — синтезировано специальными устройствами…

— Да не в том дело, — от такого ответа мое негодование только возросло, — почему, мать вашу синтетическую, я и прочие бойцы, жрали безвкусную гадость, если синтезировать можно любое блюдо?

— Теоретически, — поправил меня Роберт, — теоретически — можно. Но на практике есть целый ряд нюансов. Например, человек, не пробовавший и даже не видевший ничего кроме пищевой синтетической органики, в принципе не способен вообразить даже… это.

— Картошка, — уточнил я, — это называется печеная картошка. Вы радуйтесь, что я гамбургер не вообразил.

— Радуюсь, хоть и не знаю, что это такое. Понимаете, то, что едят бойцы… вам известна опция «по умолчанию»? Хорошо. Так вот, по умолчанию, для тех, кто неспособен вообразить себе какое-то конкретное блюдо, в синтезирующие устройства заложена эта, специально спроектированная питательная смесь, содержащая оптимальный набор необходимых организму веществ. Если бы не банки данных, к которым мы имеем доступ, и, конечно же, не память выходцев из прошлого, нас бы тоже кормили этой смесью. А теперь, с вашего позволения, Владимир, учитывая, что вы уже сыты…

— Нет, — вырвалось у меня. Я уже говорил, как на меня подействовал запах и вид настоящей еды. Так вот, назло всем диетологам, невзирая на уже вечернее время суток, мне ужасно не хотелось отдавать картошку Роберту.

— Что — нет? — решил уточнить патрон.

— Сам съем, — я пододвинул тарелку к себе, — хотите — сами что-нибудь вообразите.

— Грубовато для новичка, — констатировал Роберт, — но, к вашему счастью, я во-первых терпим, а во-вторых, не злопамятный. Будь на моем месте, скажем, Эдгар, он бы воспринял это как нарушение дисциплины. Или Шимон… вас бы ждало задание вне очереди.

Отвечать ему мне не хотелось. Когда я ем — сами понимаете. Тем более, мастер и себя не обидел, вообразив несколько пирожков.

— Хорошо быть мастером, — бросил я провокационную фразу, покончив с ужином, — кормежка нормальная, информация… другим недоступная.

— Ну, насчет информации скажу, что другим она просто ни к чему, — последовал незамедлительный ответ Роберта, — сами посудите, кому, и, главное, для чего она может быть нужна? Дело бойцов — сражаться, про мутантов и технофобов я вообще молчу, им не до просвещения. Выжить бы.

— А нормальная еда вместо корыта с питательной смесью — она тоже «ни к чему»? Просто, я подумал, что можно данные о каждом блюде тоже занести в банк данных, что бойцам не пришлось самим ничего себе представлять.

— Первая мысль была более правильной, — вальяжно ответствовал мастер, — по большому счету, бойцам кулинарное разнообразие не только без надобности — оно может даже навредить. В некотором смысле. Не понимаете, Владимир? Задачи, которые выполняют боевые кланы — коллективные, в отличие от наших. Знаете, что такое «коллектив», Владимир?

Я кивнул. У меня это слово ассоциировалось с коллегами по работе и двумя, как у триггера, основными состояниями нашего взаимодействия: трудовым, и (что чаще) неформальным. Под последним понималось: перемывание косточек всем, от непосредственного начальства до членов правительства, в ближайшей курилке; попойки по случаю какого-либо государственного или профессионального праздника; кофе или чаепитие по обычным дням. Но что имел в виду Роберт своим вопросом, я так и не понял. А тот продолжал с важным видом:

— Собрать энное количество людей в одном месте и поставить перед ними общую задачу — не значит сделать их коллективом. Даже если они будут жить под одной крышей, это дела не меняет. Коллектив — это когда у людей становится как можно больше общего. Или как можно меньше различий.

Против этого тезиса я не возражал. Вспомнилась школа с ее пестрым составом учащихся. Тут и октябрята-пионеры, и новомодные панки-металлисты, и «ботаники», и шпана-гопота. А еще — дети из «культурной» (в смысле привилегированной) семьи, чада первых бизнесменов («кооператоров»), отпрыски членов какой-нибудь «бригады» (отнюдь не строительной). А рядом — ребята из простых, рабоче-крестьянских семей… Такое сборище (иначе не скажешь) назвать «коллективом» мог лишь наивный кретин с садомазохистскими наклонностями, и общая задача под названием «учеба» действительно дела не меняла.

Зато как грамотно все поставлено на базе! Почему я сразу этого не заметил? Один-единственный фактор различия — количество очков опыта и доступный благодаря этому арсенал. Зато во всем остальном (одежде, питании, условиях проживания, досуге) царит полное однообразие, достигнутое простым и очевидным способом. Устранением принципиальной возможности выбора. Не сомневаюсь, что, если бы помимо пресловутой «камеры удовольствий» на базе имелась какая-нибудь «комната страха», личный состав примерно поровну разделился бы на любителей «комнаты» и любителей «камеры» с неизбежными спорами в плоскости «это лучше» и «это отстой». Не способствует, знаете ли, сплочению. Я уже молчу об очереди в столовку — это конвейер, по определению рассчитанный на единообразие. Если же каждый будет по пять минут мяться перед распределительным аппаратом, не в силах определиться в своих гастрономических предпочтениях… вы представляете реакцию остальных?

С человеком моего времени, Человеком Потребляющим, такое конечно, не прокатило бы. Вот только фанатики потребления не имели шанса пережить двадцать первый век с его катаклизмами. Да что там — я сам сильно сомневаюсь в своих возможностях выжить в той апокалипсической атмосфере. Одни выпуски новостей, в которые я пялился вплоть до похода в «Фростмэн», чего стоят. Вспомнил и содрогнулся.

Вот только разглагольствования Роберта принять я тоже не могу — не на уровне логики, где все понятно и верно. На уровне эмоций. Словно увидел кучу дерьма, которое при всей своей безвредности (и даже определенной полезности) вызывает лишь отвращение. Такое же отношение у меня и к отсутствию права выбора, какими бы красивыми словами не прикрываемому. Инстинкт, выработанный еще в детстве, с попытки повязать мне на шею кумачовую удавку или с отцовского предложения после школы «пойти на завод», невзирая на проснувшийся уже тогда интерес к компьютерам.

Кроме того, под черепной коробкой начал зарождаться очередной стереотип, которому я безуспешно противостоял, обжегшись некогда на молоке и теперь, с упорством, достойным лучшего применения, дуя на воду.

Если называть вещи своими именами, то общество будущего больше не выглядело ни боевой вольницей а ля Запорожская сечь, ни даже высокотехнологичным детским садом. Я увидел ни больше, ни меньше привилегированную прослойку общества (элиту, номенкулатуру, аристократию), пользующуюся всеми благами цивилизации и подавляющее большинство, которому эти самые блага недоступны — полностью или частично. Зачем? А затем, чтобы, по сути дела, сохранить статус-кво. Бойцы стреляют в мутантов или друг в дружку, мутанты служат своего рода всеобщим «пугалом», а технофобы шарахаются от достижений цивилизации как черт от ладана. Система. Роли как в театре — расписаны, а один из сценаристов-режиссеров сидит сейчас рядом со мной, доедая синтетические пирожки. Первый же день, когда бойцы сложат оружие да начнут брататься с мутантами, а технофобы осознают пользу хотя бы электричества, будет первым днем конца существующего порядка вещей. И все эти «народные массы», обретя новое качество, захотят либо подняться до уровня мастеров, либо (что более вероятно) опустить их до своего уровня. Или еще ниже, как подобает «обслуживающему персоналу». Так или иначе, с привилегированным статусом мастерам придется распрощаться. Оно им надо?

Скрытность же мастеров относительно переломного этапа своей истории в этом контексте приобретает совсем уж конспирологический окрас. Что скрываем? Грязь? Кровь? И зачем держать в неведении своих же коллег?

Моя благоверная в подобные моменты неопределенности любила задавать «вопрос ребром», не особо беспокоясь о реакции собеседника. Еще ее жутко бесило отсутствие у меня подобной прямолинейности. Недостаток это или нет, но в данном конкретном случае я решил попробовать. В конце концов, не мутантам же меня скормят за неудобные вопросы.

— Скажите, Роберт, — обратился я к мастеру, который уже разделался с пирожками, — тот курс истории, что я прослушал сегодня, он весь?

— Не понимаю, — тот покосился на меня как на сморозившее глупость дитя.

— Последнее историческое событие, отраженное в нем — эпидемия техногенных катастроф. Начало двадцать третьего века. А что дальше? Как научились делать людей бессмертными? А как мужчины и женщины стали жить обособленно? А разделение на боевые кланы — сколько это длится? И война с мутантами? И бойцы — они что, родились в форме и с оружием в руках? Почему они не помнят своего детства? Ну и наконец, вы говорили о выходцах из прошлого, из Пантеона. Где они? Почему-то я на нашей базе никого из Пантеона не встретил.

Любой реакции я ждал, к любой был готов, кроме той, которая последовала за шквалом моих вопросов. Роберт улыбался — широко, искренне и снисходительно, всем своим видом показывая, как я его повеселил.

— Вам еще многому предстоит научиться, мастер Владимир, — произнес он, — вы в мастерах — без году неделю, и удивляетесь, почему вам не все понятно?

— Я бы сказал — скорее, мне все непонятно.

— Тогда наберитесь терпения, хотя бы выслушать мои ответы. Все по порядку. Курс истории — он действительно заканчивается эпидемией. Надеюсь вам не надо объяснять, что это событие является ключевым для нас, мастеров? Бессмертие, а, вернее, восстановление человеческого организма, основано на исследованиях, начатых еще в двадцать первом веке, но успеха… настоящего смогло достичь только с наступлением синтетической эпохи. Синтезирующим машинам все равно, что синтезировать — хоть картошку, хоть оружие, хоть человеческий организм. Было бы достаточно информации. Помните, вас облучили в первый день вашего пребывания на базе? Вопрос лишь в пересадке сознания и воспоминания погибшего человека во вновь созданное тело, но и это не представляет труда при нынешнем развитии кибернетики. Да будет вам известно, что шлем, который носит каждый боец, еще и записывает и передает в банк данных воспоминания того, кто его носит. И должен заметить, я не считаю эту технологию какой-то революционной. Революционным было изобретение самого принципа синтеза по кругу вещество — энергия — вещество. А возможность восстановления человеческого организма — лишь одно из следствий. И взаимная обособленность полов — тоже, по, наверно, понятной вам причине. Кстати, я и большинство нынешних мастеров были свидетелями и того и другого, поэтому и не видим смысла отражать их в курсе истории. К тому же мы, для продления жизни, используем не синтез, а специальные инъекции, ускоряющие регенерацию клеток. Вот это я понимаю, научно-технический прорыв. Что до восстановления… вы можете покопаться в архиве, там вполне могут находиться файлы на соответствующую тематику.

— А боевые кланы? Война с мутантами? — никак не мог угомониться я.

— Ответ тот же — можете поискать в банке данных. Но, как и в предыдущем случае, ничего интересного в этой теме не вижу. Не пытайтесь казаться глупее, чем вы есть, Владимир.

— Глупее?

— Ну да. Наверняка вы уже сами поняли, что это была форма социальной адаптации. Сперва стабилизация условий жизни, обретение уверенности в завтрашнем дне. Потом — поиск некогда утраченного смысла жизни. И, наконец, превращение средства в цель. Видимо, других вариантов не нашлось. Кстати, эти перестрелки не так уж бесполезны, как вам могло показаться. Если бы люди не били мутантов, эти плодовитые твари давно бы не оставили на планете свободного места. Что же касается отсутствия у бойцов воспоминаний детства… каков ваш эффективный возраст, Владимир?

— Какой-какой возраст?

— Эффективный. Без учета пребывания в Пантеоне.

— Тридцать… три года.

— Вот, даже на точной цифре споткнулись. А как у вас, при вашем ничтожном возрасте, с воспоминаниями детства? Все ли вы помните в деталях?

Я напряг мозг и с прискорбием вынужден был признаться, что детство, особенно первые годы своей жизни, я помню смутно. Несколько небольших островков — самые любимые подарки ко дню рождения, самые строгие наказания, разделенные океаном беспросветного тумана. Пришлось помотать головой, соглашаясь с Робертом.

— Вот! — произнес он торжествующе, — а что вы хотите от людей, живущих не по одной сотне лет? Те воспоминания просто погребены под толщей более поздних. К тому же, при записи возможны сбои, потеря части данных. Боец погиб, его восстановили, но память вернулась не полностью. Кое-что забылось, чего не жалко. А вот насчет того, что бойцы «родились в форме» вы не так уж и неправы. Ветераны кланов, включая командора, были рождены еще естественным путем. Более младшие… были восстановлены из генного материала некогда живших и умерших людей. Например, на этой базе служат два умерших и восстановленных родственника командора. О том, чтобы вернуть им всю память, и речи быть не могло. Что еще?

— По поводу выходцев из Пантеона.

— На нашей базе их двое — вы и Яков Розовский по прозвищу Голем. Он, кстати, бывший военный и стезя мастера его не привлекает. Но я имел в виду не нашу базу, не только ее. Не понимаете? Да, нам воспрещается покидать модуль, но для общения с коллегами из других кланов физический контакт вовсе не обязателен.

— Сеть? — предположил я, — И-мэйлы? Чаты?

— Сигнальные огни и почтовые голуби, — хмыкнул Роберт, — Коммутодром — слышали когда-нибудь?

— Кому-то дром, а кому-то не дром, — только и мог сказать я. Ох и дураком я в тот момент себя чувствовал, ох и дебилом! Каждый ответ на казавшийся таинственным и важным вопрос не только разрушал таинственность и от важности не оставлял камня на камне. С каждым ответом я все больше ощущал себя несмышленышем, допекающим взрослых вопросиками типа «почему трава зеленая?» или «почему вода мокрая?». Ощущение не из приятных, знаете ли.