Тот, кто рядом (гет)

На ужин разогреваю пиццу. Маша клюет носом. Андрей вынимает из ослабевшей ручки недоеденный кусок и относит девочку в спальню. Возвращается.

— Какая-то женщина во дворе сегодня интересовалась, не геи ли мы. Хотя нет, не так… Она спросила: «Не мужья ли вы с этим милым мужчиной?» — говорит слуга.

— И что ты сказал?

— Сказал, что нет, — краснеет Андрей. — Я едва понял, что она хочет… К тому же, я не ожидал, что она будет спрашивать именно это…

— Надеюсь, ты не стал оскорблять эту леди за ее интерес, — говорю.

— Я… нет, не стал. Я просто был настолько шокирован…

— Понимаю. На будущее — реагируй на подобные расспросы спокойно. Здесь очень лояльно относятся к однополым отношениям.

Андрей задумчиво делает большой глоток горячего чая и обжигает рот.

* * *

Сижу на стуле у окна. Окно в кухне выходит на пожарную лестницу.

Слуга уже давно закончил трапезу. Пустая коробка лежит в мусорном ведре, остатки пиццы — в холодильнике.

Но из кухни почему-то не уходит.

— Скажите… — спрашивает несмело. — А что нужно для того, чтобы быть хорошим слугой?

Поворачиваю голову и смотрю Андрею в глаза.

Смущается.

Вглядываюсь в его лицо.

Ему потребовалось неслабое усилие воли, чтобы спросить у меня это.

— Гордость, — отвечаю.

Делает круглые глаза.

— Гордость???

— Да, — подтверждаю.

Непонимание.

— Гордость своим положением, — расширяю ответ.

Непонимание.

Поднимаюсь со стула, прохожу к холодильнику, достаю бутылку пива, протягиваю слуге.

— Ты считаешь, что твое положение унизительно? — задаю вопрос в лоб.

Молчит.

Вопреки нормам приличия усаживаюсь прямо на кухонный стол, опираюсь спиной о холодильник. Указываю Андрею на стул.

— Ты христианин?

Мой вопрос застает его врасплох.

— Н-н-не знаю… — мямлит.

— Ну, был хоть когда-нибудь?

— Крещен был в детстве. Машу тоже крестил… молитв не знаю, правда, никаких…

— Значит, о православии имеешь представление, — киваю. — Слышал выражение «раб божий»?

— Слышал.

— Как тебе оно?

Пожимает плечами.

— Вот там, в церкви, поп к тебе обращался «раб божий Андрей» — ты не возмутился?

— Нет…

— И дочь твою называл «раба божья Мария»… Нормально воспринял, не?

— Ну…

— То есть факт, что тебя и твою дочь назвали рабами, тебя не покоробил?

— Это ведь не на самом деле… образное выражение…

Улыбаюсь.

— Нет, не образное. Согласно христианскому учению, верующий должен стремиться к полному подчинению богу. И фраза «раб божий» несет в себе еще один смысл — человек принадлежит только одному богу, больше никто над ним не властен. Только бог.

Слушает, пытаясь понять, к чему я веду.

— И, представь себе, христиане сами себя так назвали. Они с гордостью носят это самоименование. И — не поверишь — ничуть не чувствуют себя оскорбленными. Они стараются подчиняться богу во всем, даже в мелочах. Если у них не получается, они испытывают вину, ходят и каются.

— Но… ведь… — запинается.

— Хочешь сказать, что я не бог? — улыбаюсь.

Молчит, не зная, что ответить.

— Я не бог, да, — говорю. — Но дело не в этом. Даже не вдаваясь в теологические дебри смысла слова «бог». Дело в том, что над тобой нет другой власти, кроме моей.

Вздыхает.

— Ты не понимаешь, наверное, — говорю я. — Над тобой действительно нет другой власти. Для тебя нет законов. Для тебя нет правил. Кроме моих.

Не понимает.

— Хорошо, Андрей, — меняю позу. Теперь я сижу, уперевшись руками в столешницу и свесив ноги. — Что будет, если ты возьмешь лом и проломишь голову кому-нибудь..? Пусть будет Олегу Максимовичу.

— Посадят.

— И как это будет происходить? Давай подробно.

— Милиция меня найдет, арестует… потом посадят.

— После ареста и между «посадят» что будет?

— Ну, суд вроде…

Внимательно смотрю на слугу.

— Нет, Андрей. Будет все не так. Доблестные милиционеры тебя, может быть, и найдут, но ты у них просидишь ровно до ночи. Ночью приду я. Если надо, разнесу СИЗО по камешку, но вытащу тебя оттуда. И плевал я на все их «найдут», «арестуют», «посадят». Ты ни дня там не просидишь, если я не захочу. Понимаешь? Мне глубоко фиолетовы все уголовные кодексы. Абсолютно. Никто. Не смеет. Обижать. Моего слугу.

Смотрю на мужчину. К сожалению, он все равно не понимает.

— Ты можешь нарушить любой закон любой страны, Андрей. И тебе ничего за это не будет, — пытаюсь подобрать другие слова. — Ни одна система в мире не сможет тебя наказать, пока ты — мой слуга. Максимум — продержать в КПЗ или отделении полиции до ночи. Но, если ты научишься звать — то еще меньше.

— Звать?

— Метка. Это связь между тобой и мной. Я всегда могу тебя найти, ты всегда можешь почувствовать мое присутствие рядом, а также позвать в случае необходимости.

— И как это делается? — в глазах интерес.

— Пока ты не сможешь это сделать, — разочаровываю его. — Ты еще не почувствовал себя моим слугой.

— И… что для этого нужно?

— Ты должен не просто знать, что ты слуга. Ты должен понимать это.

— Я понимаю…

— Нет, — качаю головой. — Не понимаешь. Ты знаешь, но не понимаешь.

— И в чем разница?

Вздыхаю, слезаю со стола. Достаю из холодильника еще одну бутылку пива.

— Будешь?

Не отказывается.

— Согласно Шариату, распитие спиртных напитков запрещено.

Молчит, вертит в руках бутылку.

— Учитывая, что ты только что выпил одну…

Смотрит на меня.

Смотрю на него.

— Тебе есть дело до исламского права?

Качает головой и открывает бутылку.

— Точно так же тебе не должно быть дела до любого из существующих законов любой страны, Андрей, — говорю и снова влезаю на стол. — Над тобой не имеет силы ни один закон мира. Потому что тебя никто не сможет наказать за нарушение любого закона.

Отпивает глоток.

— Вроде понятно…

— А теперь смотри. Твое положение выше, чем у любого олигарха. Для тебя нет законов. Для тебя открыты все границы мира. Ты независим от любой страны, Андрей. И это — шикарно. Или нет?

Хмыкает.

— В принципе, да.

— А теперь подумай — кто еще в мире может этим похвастаться?

Делаю паузу, пока Андрей пьет пиво.

— И еще. Вспомни тот момент, когда ты находился в квартире со своими похитителями. Вспомни, что ты им говорил.

Вздрагивает.

— Я больше не буду…

— Я не о нарушении. Вспомни эту отчаянную уверенность в том, что твой «шеф» самый крутой. Вспомни злость на то, что они не боятся. На то, что не понимают твоей исключительности. И — само чувство исключительности. Потому что твой «шеф» — самый крутой.

Сжимает бутылку так, что белеют костяшки.

— Правда, это особенное чувство? И чувство облегчения, когда ты меня увидел. Радость. Что да, ты не ошибся. Что вот он, «шеф», действительно пришел за тобой.

Молчу. Андрей смотрит на меня очень странным взглядом.

— Из этого должна вырасти твоя гордость. Гордость, что за твоей спиной есть грозный и сильный хозяин. Что ни у кого нет, а у тебя есть. И с этим хозяином тебе море по колено и горы по плечу, понимаешь? Что у всех какие-то жалкие олеги максимовичи, толстые и злобные твари, а у тебя — древний вампир, который старше летоисчисления в три раза.

Выражение глаз меняется, но остается не менее странным.

— Из этой гордости родится радость служения, — говорю, когда взгляд Андрея становится более спокойным. — Радость оттого, что ты можешь отблагодарить меня, выполнив мой приказ. И только тогда, когда ты будешь смотреть на все сквозь призму этих двух чувств, ты станешь полноценным слугой. Преданным.

Одним махом допивает пиво.

— Кажется, я понял.

— Это хорошо, — киваю в ответ. — Я рад.

— Я постараюсь, — говорит Андрей. — Очень буду стараться.

Снова киваю.

…Иду по коридору. Надо мной — каменная кладка, под ногами — каменный пол.

— Слава Христу, брат! — мимо проходит фигура в рясе с капюшоном.

Я в точно такой же.

— Слава Христу, — отвечаю.

Подземелье.

Истошный крик где-то впереди.

Скрип поворачиваемых рычагов.

— …Ты сговорился с Дьяволом, Томас. Покайся. Расскажи, как твой господин пьет кровь по ночам…

Скрип. Крик.

Поправляю капюшон и захожу в пыточную.

Запах крови моего слуги ударяет в нос.

Палач, три инквизитора и секретарь.

Силы хватит.

Ускоряюсь и касаюсь каждого рукой, подкрепляя приказ силой.

Замирают.

Перерубаю веревку на дыбе. Растянутые мышцы и сухожилия резко возвращаются в исходное состояние.

Том заходится в крике. Прости, малыш. Знаю, это больно.

Изменяюсь и впиваюсь зубами в истерзанную руку слуги.

Убрать боль. Убрать опасность для жизни. Не дать сердцу замереть.

— Хозяин! — вздох облегчения.

— Да, Том, это я.

— Мне не кажется? Или я сошел с ума от боли?

— Я, я. Погоди немного.

Кусаю каждого из допрашивающих, вливая им в кровь очень интересный состав.

Внушение силой скоро перестанет действовать, а вот яд…

Снимаю рясу с секретаря, накидываю на истерзанное тело Тома.

— Пойдем.

Идем по коридору неспешным шагом. Поддерживаю слугу под руки.

— Я ничего им не сказал! — в голосе гордость.

— Я знаю, — говорю.

Сзади раздаются крики боли, постепенно усиливаясь.

Мой яд заставляет их испытывать то же самое, что испытывал Том. Только, в отличие от дыбы, он навсегда останется в болевом центре мозга.

Никто не смеет обижать моего слугу.

Миссис Ричардс притаскивает четыре толстенных «гроссбуха» и не менее толстую папку с бумагами. Изумляюсь, как она подняла их, причем одновременно.

— Это приходно-расходные книги за все время; с того самого дня, как ваш дед уехал в Америку, — говорит домоправительница. — И кое-какие документы.

Открываю первый том.

«1951»

— Я займусь ими сегодня, — говорю старушке и тепло улыбаюсь. — Но я уверен, что там все в порядке.

— У меня в предках были немцы, — гордо отвечает миссис Ричардс. — Немецкая точность и немецкая пунктуальность.

Домоправительница уходит.

Начинаю пролистывать книги.

-…брое утро, господин… Доброе утро, хозяин? Доброе утро, господин!.. нет, не так… Доброе утро, хозяин… Доброе утро, господин? Тьфу… Доб… — доносится из спальни голос Андрея, произносящий утреннее приветствие со всевозможными интонациями.

Репетирует.

Листаю книги.

«1967».

Тут доход немного снизился — тогдашняя миссис Доусон осталась вдовой.

«1995»

Тут — пожар в одной из квартир. Страховая компания, правда, выплатила все до пенни.

«2007»

Убыточный год. Кризис, что поделать. Но в мае миссис Доусон становится миссис Ричардс…И убытки резко сокращаются.

Старушка молодец.

Кошка водит ушами, реагируя на бормотание Андрея, который думает, что его никто не слышит.

Из спальни появляется Андрей.

— Доброе утро… господин, — с трудом произносит он.

Лицо бледное, губы побелели.

Запах волнения, граничащего с паникой.

Он себя ломает.

— Доброе утро, Андрей, — отвечаю на приветствие.

Вкладываю максимум ободрения.

Выдыхает.

Из него будет хороший слуга.

— Как мне называть вас, господин? — за мной семенит грязный оборванный мальчишка по имени Том.

— Хозяин.

— Слушаюсь, хозяин! — в голосе радость.

— Зачем это? — спрашивает Андрей, кивая на бумаги.

— Миссис Ричардс подготовила отчет за последние шестьдесят лет. Я проверяю.

Удивлен.

— Если я не проверю, то она может обидеться, — объясняю. — Это раз. А, во-вторых, она должна чувствовать, что ее работу контролируют. Пусть она и делает все отлично. Пусть это и раз в шестьдесят лет.

Вглядывается в строчки, написанные выцветшими чернилами.

— Это за шестьдесят лет???

— Почти. С тысяча девятьсот пятьдесят первого. Именно тогда я покинул Англию и переехал в Нью-Йорк. Поэтому миссис Ричардс (тогда ее звали миссис Доусон) и принесла мне отчеты именно с этого года. До этого она предоставляла их каждый месяц.

— И она это все сохранила? Удивительно… — говорит Андрей, прикасаясь к пожелтевшим страницам.

— Поэтому она и служит домоправительницей, — захлопываю последнюю книгу.

* * *

Андрей смотрит на купол собора.

Собора Святого Павла.

— Зачем мы тут?

— Просто так, — пожимаю плечами. — Пойдем.

Лицо стянуто латексом. Везде камеры.

Ненавижу латекс.

Маши с нами нет. Маша гостит в семье того, кто будет ее официальным опекуном здесь, в Англии.

Проходим через вход, проталкиваясь сквозь толпу гомонящих иностранцев. Даже слышится русская речь.

Гуляем по коридорам. Посещаем «шепчущую галерею», поднимаемся по лестнице из 381 ступени.

— Огромный собор, — говорит запыхавшийся Андрей.

— Раньше он был меньше, — отвечаю. — Только его постоянно разрушали. Один раз вообще молния попала. И каждый раз отстраивали.

Спускаемся вниз.

Поднимаемся вверх.

В результате оказываемся в библиотеке.

— Идем, — говорю слуге.

В дальнем углу нажимаю на панель.

Панель отходит.

— Что это?

— Закрытая секция.

Андрей следует за мной.

— Сэр, вам нельзя сюда, — перехватывает меня какой-то служащий.

— Можно, — отвечаю, делая пальцами особый знак.

— Прости, брат, — тут же идет он на попятную. — Господь с вами.

— Господь с тобой, — отзываюсь.

— Что это было? — спрашивает слуга.

— Охрана. Ну, как охрана. Если бы я оказался посторонним, он бы меня вежливо выпроводил, сочувствуя, что я заблудился. Если бы я начал сопротивляться, то он бы выпроводил меня насильно.

— А что вы ему показали?

— Орденский знак. Тут обитает один тайный орден, в который я был вхож много лет назад. Вот я и дал охраннику знать, что я — свой. Он и отстал.

— Куда мы идем?

— Покажу тебе кое-что.

Идем дальше по коридору, сворачиваем в большую комнату.

Проекторы.

Умно придумали — перевели информацию на микропленку.

Нахожу на полке нужную кассету, включаю проектор.

Андрей рассматривает портрет мужчины в настоятельском облачении. Внизу портрета — надпись «MXXI»

— Кто это?

— Я. Так я выглядел в тысяча двадцать первом году.

Андрей изумлен.

— А почему в такой одежде?

— Я был настоятелем в этом Соборе. Правда, недолго.

Переводит взгляд с портрета на мое лицо.

— Не очень похож, если честно.

Киваю.

— Разумеется. За тысячу лет я много раз изменял внешность.

Достаю еще одну пленку.

А этот портрет сохранился отвратительно. Обгорел, краски выцвели. В углу — пятно плесени.

«DCCXXXII».

— Семьсот тридцать второй год.

— Почти триста лет назад, — комментирует Андрей.

— Тысяча двести семьдесят семь, — поправляю. — Год не тысяча семьсот тридцать второй, а просто — семьсот тридцать второй.

Вставляю третью пленку.

Еще один портрет. Под ним уже арабские цифры «1668».

Монах.

— Это я в 1668 году. Но я тогда был не в Англии, а в Испании. Портрет сделан там же, потом перевезен сюда, в орденское хранилище.

— А как называется орден?

— Орден Чаши Христовой.

— Чаши? Грааль?

— Нет, другой чаши. Помнишь, когда Иисус молился в Гефсиманском саду?

В глазах — непонимание.

— Ну, ты вообще Библию читал?

Качает головой.

— Иуда предал Христа. Это ты хотя бы знаешь?

— Это — да, — говорит с легким возмущением.

— Ну вот, между тем, как Иуда ушел за стражниками и тем, как вернулся за Христом, Иисус молился в Гефсиманском саду. Сперва просил бога избавить его от его участи, потом согласился на свою судьбу, покоряясь воле своего небесного отца, поскольку не было другого выхода, — поясняю. И добавляю:

— «всё возможно Тебе; пронеси чашу сию мимо Меня; но не чего Я хочу, а чего Ты». Евангелие от Марка.

Вижу в глазах слуги изумление и опять поясняю.

— Не от меня. Я не был апостолом.

Разочарован.

Выключаю проекторы.

— Спасибо… — говорит Андрей, когда мы выходим из Собора.

Обращение опускает в самый последний момент, слегка запнувшись.

— Не за что, — пожимаю плечами, делая вид, что не замечаю.

* * *

У кошки четыре миски. В одной — вода, во второй сухой корм. Две других принесла миссис Ричардс. Со свежим мясом и молоком.

Кошка лежит на диване, выпятив круглое пузо.

Андрей гладит кошку.

* * *

Касаюсь руками черной крышки старого фортепиано, открываю. Пальцы пробегают по клавишам. Настроено идеально.

Андрей поднимает голову.

— Вы умеете играть?

Киваю.

Играю две гаммы, чтобы дать пальцам вспомнить. Хотя в этом нет необходимости.

Играю Баха, затем Бетховена, экспромтом добавляя свои вариации.

— Красиво…— шепчет слуга. — Я никогда не слышал такого исполнения.

Закрываю крышку.

— Я рад, что тебе понравилось.

— Спасибо…

* * *

Смотрю в темное небо.

Андрей и Маша спят. Кошка тоже спит, свернувшись теплым клубком на покрывале.

А я смотрю в небо и пытаюсь понять, зачем мне все это. Зачем вообще мне вдруг стал нужен слуга?

Почему этот человек для меня перестал быть элементом безликой массы еды?

«С едой дружить нельзя», говорил мой Наставник.

Это правило не раз подтверждалось.

Слуги. Не еда и не птенцы. Но всегда рядом.

Желание оберегать. Радовать. Видеть в глазах искреннюю любовь. И отзываться на эту любовь.

…Спит, свернувшись в клубок. Одеяло сбилось куда-то в ноги.

Подхожу, укрываю.

Переворачивается, что-то бормочет. Сквозь сон протягивает руки и обхватывает меня за шею.

Ложусь рядом.

Спит, обняв меня всеми четырьмя конечностями.

Том умопомрачительно пахнет…

Я плохой хозяин. Каждый раз, когда вижу Андрея, я сравниваю его с Томом. А вот тут Том бы так не сказал. А вот тут Том бы так не сделал. А вот тут…

Но Тома больше нет. Есть Андрей.

Андрею сложно. Социальное псевдоравенство не позволяет ему примириться со своим положением.

Можно сломать его силой или ядом. Пара прикосновений, укус — и Андрей будет со слезами счастья целовать мне ноги.

Можно — насилием. Пара подходов с кнутом, и Андрей будет называть меня «хозяин», боясь поднять голову.

Но это будет уже не Андрей, а то, что породит мой яд или мой кнут.

Чтобы стать хорошим слугой, он должен сам сломать в себе свои предубеждения, свои стереотипы. Он должен сам создать в себе те направляющие, по которым пойдут изменения.

Иначе Андрей лишится того, что я всегда называл «душой». Душой человека.

* * *

Возвращаюсь утром, когда небо на востоке набрякает розовым светом.

Андрей стоит на пожарной лестнице и курит. Приземляюсь рядом.

— Привет, — говорю.

— Доброе утро, — отзывается слуга.

— Как спалось?

Пожимает плечами.

— Нормально. Только кошка все время сверху на одеяло ложилась.

Улыбаюсь.

— В жизни у нее было мало возможностей спать на теплом человеческом теле.

Андрей хмыкает.

Пережидаю легко.

* * *

На плите шкворчит яичница с беконом.

— Традиционный английский завтрак, — киваю я на яичницу. — Андрей, может, тебе что-то другое научиться готовить?

Краснеет.

— Если надо… То я буду учиться.

Пожимаю плечами.

— Лично мне — не надо. Это твой желудок. А от гастрита я тебя уже вылечил.

Вздыхает.

…С одного бока рыба обуглилась, но Тома это не смущает. Обжигаясь, отламывает куски и запихивает в рот.

Пальцы вымазаны в саже.

Второй бок рыбины недопекся…

Отбрасываю воспоминания.

Тома больше нет.

* * *

Андрей стоит у зеркала и что-то рассматривает во рту.

— У меня что, зубы растут? — говорит сам себе.

Подхожу сзади.

— Вполне возможно. Если каких-то не хватало.

Оставляет в покое рот.

Уже не удивляется.

* * *

На улице пасмурно.

Мы со слугой стоим рядом с входом в один из терминалов аэропорта Хитроу.

— Вас дожидаться по прилету?

Качаю головой.

— Адрес ты знаешь, ключи я тебе дал. Можешь сразу ехать на квартиру. Смысл тебе стоять посреди улицы, привлекая к себе внимание?

Послушно кивает.

— Хорошо, я понял.

— И открой балконную дверь.

Снова кивает.

«…мы и господа, объявляется посадка на рейс…»

Провожаю взглядом один из взлетающих самолетов.

Я точно знаю, что мой слуга летит на нем.

* * *

Миссис Ричардс крайне огорчена, что я уезжаю «обратно в Америку».

— Очень жаль, сэр, что вы так быстро нас покидаете… Я надеялась, что вы пробудете на своей Родине хотя бы полгода.

Поправляет очки.

— Но в любом случае, ваш дом будет вас ждать.

— Спасибо, миссис Ричардс, — говорю старушке и сжимаю ее теплую морщинистую руку.

— Всегда пожалуйста… мистер Майли.

Кошка смотрит на переноску ненавидящим взглядом.

* * *

В Москву я прилетаю почти перед самым восходом.

Андрей встречает меня в большой комнате. Сую ему переноску и стремительно несусь пережидать.

Не люблю летать против вращения Земли.

* * *

Кошка вылизывает лапы около холодильника

Андрей сидит за столом, подперев голову руками.

— Переживаю за Машу, — признается в ответ на мой вопросительный взгляд.

— Не стоит, — успокаиваю его я. — Она в очень хороших руках. Семья очень добрая и уважаемая.

— Но ведь всякое может случиться…

Сажусь на стул и смотрю на слугу.

— Они прошли мою проверку. Так что не стоит нервничать.

— Какую проверку?

— Проверку моей силой. Я могу заставить человека быть искренним.

— И та семья…

— И та семья благополучно прошла проверку, — повторяю еще раз. — Они действительно любят детей. И муж, и жена. Я проверил даже их дочь, которая на два года старше Маши. Она восприняла твою девочку как младшую сестренку.

Успокаивается.

— Если бы кто сказал мне полгода назад, что Маша отправится учиться в Англию… не говоря уже о том, что она будет здорова… Я бы ударил того в лицо за насмешку, — вдруг говорит Андрей, смотря куда-то в пространство. И добавляет: — Жаль, вас не было рядом, когда Маша родилась. Может быть, Лида осталась бы жива.

Пожимаю плечами.

— Все происходит именно так, как должно произойти. Ты вряд ли бы смог служить мне в этом случае.

— Почему? — удивленно смотрит.

— Потому что ты хотел бы быть с женой, а не со мной, — честно отвечаю.

В глазах Андрея — боль.

— Ты ее сильно любил?

— Люблю до сих пор.

Пристально смотрю на слугу.

— И до сих пор не можешь смириться с ее смертью, — полувопросительно-полуутвердительно говорю.

Кивает, стиснув зубы. На стол капает слеза.

— А вы можете… вернуть прошлое? — задает глупый вопрос

Но с отчаянной надеждой.

Медленно качаю головой.

— Увы, нет. Над временем я не властен. Но могу убрать то, что тебя мучает.

— И я перестану… ее любить?

— Да.

Замирает, но потом делает отрицательный жест.

— Не надо. Пусть остается.

* * *

В Москве приходится задержаться. Приходится делать пару справок для кошки: у предыдущих закончился срок действия. Кошка терпеливо сносит все процедуры у ветеринара.

— Сколько вашей котеньке? — спрашивает молодая улыбчивая девушка-ветеринар.

— Пятнадцать лет, — отвечаю.

— Пятнадцать?! — удивлена. — А выглядит очень молодо! Я думала, ей лет десять максимум. Вы хороший хозяин.

Вежливо улыбаюсь.

— Спасибо.

Кошка действительно хорошо выглядит и чувствует себя для пятнадцати кошачьих лет.

Сказывается пребывание рядом со мной. Если человеку необходимо регулярно получать порцию моего яда, то для кошки достаточно простого общения.

Вот такой я лечебный.

Из Москвы вылетаем через три дня — Андрей с кошкой на самолете, я обычным способом.

* * *

До Хабаровска я не добираюсь. Решаю все-таки заглянуть к Ванечке.

Старая квартира встречает меня тишиной. Все по-старому, даже телефон лежит на том же самом месте, где я его оставил.

Только пыль скопилась.

Долетаю до пригорода и звоню Ванечке.

Ванечка на этот раз желает отправить в «мир иной» целую семью — отца, мать и двоих детей. И Ванечка пытается торговаться. Видите ли, «оптовый заказ». Приходится объяснять Ванечке, как ребенку, что дело не в «опте».

Не понимает.

Все-таки этот Иванушка — дурачок.

Предупреждаю Ванечку, что с ним я больше не буду работать.

На выполнение заказа уходит три дня. Подходящий момент случается лишь в воскресенье, когда «объекты» выезжают куда-то на природу.

Напугать на безлюдной трассе сидящего за рулем главу семейства ничего не стоит. А с обрыва их автомобиль падает уже сам.

И так же сам взрывается.

Восемь миллионов рублей.

* * *

В Хабаровск прилетаю во вторник.

В кухне горит свет. Полтретьего ночи.

Подхожу к двери, дергаю ручку.

Заперто.

Нажимаю звонок.

Андрей открывает дверь через минуту. В глазах — облегчение.

— Я уже начал беспокоиться, — говорит. — Я ожидал, что вы прилетите вслед за самолетом, а вас не было четыре дня.

— Пришлось задержаться.

— Что-то… не в порядке?

— Нет, все хорошо, — успокаиваю слугу. — Была кое-какая работа.

Вздыхает.

— Андрей, — говорю. — Не запирай больше дверь, если меня нет дома.

— А? Хорошо, — кивает. — Больше не буду. Просто… на всякий случай было. Вдруг кто влезет.

Думает минуту и добавляет:

— Может, нам собаку завести?

Качаю головой.

— Не вариант. Собаки меня боятся.

Снова вздыхает и косится на кошку.

* * *

Пишу письмо Алене. Извиняюсь за долгое отсутствие, стандартно ссылаюсь на дела и приглашаю сходить в кино на выходных.

Ответ приходит практически сразу.

Ждет выходных.

* * *

Андрей уезжает за машиной.

Через полчаса звонит с авторынка. У него куча вопросов по цвету, марке, вместимости и прочим деталям. До поездки уточнить все моменты, видимо, было не судьба.

Терпеливо отвечаю на каждый вопрос.

Al’lil сложно разозлить.

Домой приезжает на серой «Калдине» десятилетней давности. Открывает ворота, заезжает в гараж.

Наблюдаю за ним из окна. Доволен, как тюлень.

Спускаюсь в гараж.

Мой слуга умудрился свернуть боковое зеркало. Стоит, разочарованно смотрит на отломанную деталь.

— Советую съездить в сервис, пусть поставят новое.

Крутит в руках осколок.

— А потом я опять его сломаю… — вздыхает.

— Заплати инструктору, пусть покатается с тобой по городу, — говорю. — В автошколе дают минимум навыков. Практика необходима. А то ты за руль цепляешься, как утопающий за соломинку.

Краснеет.

* * *

В пятницу из Англии по Интернету звонит Маша. Андрей прилипает к экрану моего ноутбука, ловя каждое слово дочери.

Маша сбивчиво перечисляет, что ей купили к школе, показывает новую форму, карандаши. Рассказывает про погоду, про лошадей. Сетует на то, что никто не говорит «по-человечески», но она уже научила свою новую подружку словам «привет» и «спасибо».

Мой слуга счастлив.

Маша видит меня на заднем фоне и передает привет.

Не совсем меня — низ рубашки и часть джинсов.

Здороваюсь в ответ, не попадая в поле зрения веб-камеры.

* * *

— И надолго ты в Хабаровске? — спрашивает Алена.

Стоим у самой воды. Вода по-прежнему грязная, плавает мусор.

— Пока не знаю. Но, похоже, надолго.

— А чем ты занимаешься?

…Ванечка…

…старые улицы Бари…

…пересохшие губы «шпионов»…

…огненный шар взрыва…

— Всем понемногу, — отвечаю. — Фрилансер.

В глазах Алены легкое разочарование.

— У меня деверь — фрилансер, — говорит после паузы. — Сайты делает.

— И как? — задаю ожидаемый вопрос.

— Постоянно без денег.

— Фриланс бывает разный, — поясняю, — не обязательно сайты делать. Если специалист хороший, то деньги у него бывают.

— А ты?

Улыбаюсь.

— Я — отличный специалист.

Улыбается в ответ.

В кино попадаем на один из вечерних сеансов.

— Я сказала, что буду у мамы, — говорит Алена. — Мама подтвердит, если что.

— Хорошая у тебя мама, — говорю и аккуратно беру Алену под руку.

Повысить температуру тела. Запустить сердце.

— А твои родители..? — интересуется.

…сто лет безмолвия… и шесть тысяч — не-жизни…

— Умерли давно.

— Прости, — сжимает мне ладонь.

— Все хорошо.

Закат пережидаю прямо в зале, во время сеанса.

В зале хохот — идет комедия.

После фильма выходим наружу. В воздухе приятное вечернее тепло.

Идем по брусчатке главной улицы. Покупаю два рожка мороженого на развес. Успеваю почти перед самым закрытием. Продавщица извиняется — у нее осталось только банановое и шоколадное.

Мороженое тягучее и липкое после целого дня жары.

На улице темнеет.

Стараюсь избегать видеокамер.

— Муж не одобряет, когда я ем мороженое, — признается Алена. — Говорит, что баловство это, к тому же полнит…

— А что в его понимании не баловство? — интересуюсь.

— Пиво с воблой, — морщится моя спутница.

— Да, это серьезно, — соглашаюсь. И добавляю в ответ на удивленный взгляд. — От пива живот надежнее отрастает, чем от мороженого. А мороженое… так, баловство.

Смеется.

Мороженое тает.

— Мне пора, — со вздохом признает Алена, глядя на часы. — Доеду до мамы, а оттуда уже домой.

— Возьми такси, — говорю. — Я оплачу.

Смущается.

— Да я на автобусе…

Прижимаю ее к себе.

Чем же ты пахнешь?

— Зачем? Тебе так нравится трястись в старом «Икарусе»?

— Да нет… Мне неудобно…

— Неудобно спать на потолке, одеяло падает, — отвечаю. — А мне будет приятно думать, что ты не поедешь домой в пыльном и грязном автобусе-гармошке.

Смеется.

Если я вздумаю спать на потолке, с меня одеяло не упадет.

Смотрю вслед уезжающей машине.

Остановить сердце. Прекратить контроль температуры тела.

* * *

-…посолить, дождаться, пока закипит. Затем…

Заглядываю в кухню.

Андрей варит спагетти.

На столе — раскрытая книга с рецептами.

Захожу.

— …на сто граммов макаронных изделий — литр воды…

Рядом кипят сосиски.

Пытается затолкать спагетти в кастрюлю. Спагетти в кастрюлю не помещаются и торчат наружу. В глазах — растерянность.

— Погоди, пока концы немного размягчатся в кипятке, — прихожу на помощь. — Тогда они влезут.

— А? Да, точно… — бормочет слуга. — Спасибо!

— Не за что, — отзываюсь.

Смотрю на серый слипшийся комок того, что должно быть спагетти.

— Я думал над вашими словами… что мне стоит научиться готовить чего-нибудь другое… — оправдывается Андрей. — И решил начать с макарон. Макароны не нашел, нашел спагетти…

Тычет вилкой в массу на тарелке.

— …Но они, кажется, не получились, — делает очевидный вывод.

Отправляет содержимое тарелки в мусорное ведро и печально вгрызается в сосиску.

Сосиски «получились».

* * *

«Личные сообщения» — «Входящие». Одно новое. Открываю.

Al’lil сложно не только разозлить, но и удивить.

Им удалось.

Сообщение от «спецслужбы».

В нем — одна-единственная фраза на давно исчезнувшем шумерском диалекте.

«Shae il’ame».

«Пожалуйста, помоги мне».

Ловлю себя на мысли, что какое-то время пялюсь в строчки на экране.

«…e il’a…».

Даже не диалект шумерского. Язык одной деревни в том регионе, который потом станут называть Шумером. Деревни, прекратившей свое существование шесть тысяч лет назад. Язык, где даже не было толком слов, в основном интонации.

«Shae il’ame».

Фраза, которую я передавал каждому из своих птенцов. Фраза, начертание которой менялось с развитием письменности, и начертание которой не меняется уже две с половиной тысячи лет, с момента появления латинских букв.

«Помоги мне».

Кто из людей может ее перевести? Кто из людей может догадаться о ее значении?

Закрываю ноутбук и поднимаюсь на ноги. Мне надо прийти в себя.

У нас не может быть детей — только птенцы.

Но птенцом может быть — не каждый.

...в глазах — восторг.

— Ты где был?

— Представляешь, они разбежались, все!

— Ты где был?

— Только я не нашел Феодосия. Я хотел порвать его, но не нашел.

— Я не разрешал тебе выходить к людям, Таурос.

— Ой, да ладно! Они все меня боятся!

— Я НЕ РАЗРЕШАЛ ТЕБЕ!

— Прекрати! Они все — грязь, еда! Они мне ничего не сделают!

В глазах — превосходство…

…в глазах — страх.

Зажимает руками живот. Сквозь пальцы просачиваются бордовые капли.

— Помоги…

Склоняюсь над раной.

Запах серебра.

-…копьем… Помоги!

Качаю головой.

— Серебро, — коротко поясняю.

В глазах — обреченность…