По-волчьи жить (гет)

Глава 1

Let me go…

I don't wanna be your hero,

I don't wanna be a big man,

I just wanna fight with everyone else…

Отпусти меня…

Не хочу быть твоим героем,

Не хочу быть великим,

Просто хочу биться наравне со всеми…

Family of the year, «Hero»

Человек лежит без сознания, и далекие давно забытые образы проносятся в его памяти, словно обрывки снов.

Вот перед ним как вживую возникает мальчик. Он стоит у ворот приюта, но живет не здесь: сюда определили девчонку, которую удочерил его отец. Мальчик и сам не знает, как здесь оказался и зачем проделал весь этот путь. Ему теперь здорово влетит от надсмотрщиков за то, что сбежал из своего приюта. Он это знает наверняка: так уже не раз случалось, когда он приходил сюда, но почему-то вновь и вновь он находил себя у этой ограды. Больно любопытно посмотреть на девчонку. Отец, говорит, что она ему теперь как сестра.

«Сестра…» — мальчик пробует слово на вкус и снова просовывает голову через решетку, чтобы получше разглядеть ее. Он катается с горки, а мальчишки специально ее подрезают, чтобы она ушиблась. Почему-то хочется махнуть через забор и врезать хорошенько обидчикам, но девчонка и сама не промах. Мальчик с гордостью наблюдает за тем, как девчонка лупит парня, помешавшего ей спуститься. Она смешно хмурится, и ее нижняя губа непроизвольно вытягивается вперед, физиономия краснеет от злости, но оттого выглядит только забавнее. Мальчику даже немного жаль, что он не может поддразнить её, чтобы она вот так же смешно разозлились на него. Когда он расскажет ей, что они брат и сестра, он каждый день будет дразнить ее, но сейчас нельзя. Отец запретил, да он и сам не хотел знакомиться: у него это никогда не выходило, поэтому, может, и не было друзей. Будет опять молоть всякие глупости как дурак или молча пялиться на нее, когда понадобится что-то сказать. Он даже не знает, о чём говорить с ней, только если правда дразнить все время.

— Ты что здесь делаешь? — раздаётся строгий голос за спиной. Мальчик поворачивается и видит грузную женщину средних лет с иссиня черными сальными волосами. От неё разит спиртным за километр.

Мальчик смущается и оттого молчит, не отвечает. Только смотрит на неё волчонком, а это ее только больше злит.

— А ну проваливай отсюда! — грозно велит женщина, — здесь нечего красть, самим не хватает… Это ты нам окно разбил на прошлой неделе?

Мальчик снова не отвечает, но в его глазах сквозит презрение, и это приводит женщину в бешенство. Она замахивается на него сумкой и кричит, и краем глаза мальчик видит, как оборачивается на крик девчонка. Он тут же прижимается к решетке, так что девчонке видна лишь его спина, и смотрит на женщину, словно запоминая, словно обещая ей самую кровожадную месть. Он отомстит ей, но позже: нельзя чтобы девчонка его заметила. Ещё не время.

На смену приходит другое воспоминание. Он снова стоит у ворот приюта и снова не знает, почему он здесь. В приюте скучно, к тому же, его вечно наказывают — его там никто не любит, вечно к нему придираются. А здесь никто не придерется, если хорошо спрятаться. Мальчик уже умел находить укромные места и наблюдать оттуда исподтишка за этой Лохматой. Так он зовёт про себя девчонку, которую удочерил его отец, — Лохматая, потому что у неё из косичек вечно выбиваются пряди волос и пушатся вокруг головы, так что она становится похожей на непоседливого щенка, у которого по бокам смешно топорщатся длинные уши.

Сегодня Лохматая снова не в настроении. Она вечно бегает за старшими мальчишками, а они с ней играть не хотят и вечно ищут способ отвязаться от неё. Но она не сдается, и почему-то её тщетные попытки вызывают в мальчике веселый задорный смех — так он никогда не смеется у себя в приюте. Забавная оно всё-таки, эта Лохматая… Еще говорить толком не умеет, а права уже качает.

Мальчик как всегда остается в стороне: вот уже несколько месяцев он не решается подойти к ней, да и разве она поймёт? Несмышленая ещё, как он ей объяснит, что его отец удочерил её? Ей такие вещи еще невдомек. Но хотя она намного младше и понять толком его не может, хотя он не осмеливается даже подойти и поговорить с ней, этот приют, странным образом, единственное место, где он не чувствует себя одиноко. От этой девчонки исходит странное тепло, словно ее торчащие во все стороны волосы, ореолом обрамляющие смеющиеся лицо, это солнце, согревающее даже тех, кто просто стоит рядом и греется в его лучах.

Новое воспоминание затягивает мальчика все дальше, и вот он снова стоит тут же, у ворот, как постовой. Ничего не изменилась, только краска на ограде облупилась окончательно, а он на два года старше. Мальчик сильно вымахал, и прятаться становится сложнее, но он всё еще приходит сюда изредка, чтобы узнать, как у нее дела. Лохматая подросла, но мозгов не прибавилось: вот опять увязалась за какими-то парнями, они ведут ее зачем-то в парк. Мальчик не выдает себя до последнего, но парни начинают вымогать у Лохматой деньги, и он не выдерживает. Прикладывает одного из них кирпичом и провожает Лохматую до дома. Кажется, она ни о чем не догадывается. Мальчик столько времени не решался ей все рассказать, что теперь страшно, что догадается. Нет, однажды он обязательно ей расскажет: скоро дядя заберет его из приюта, и они возьмут Лохматую к себе. Вот они тогда заживут вместе, как самая настоящая семья, — весело будет! А сейчас что он ей скажет? Что живет в таком же детдоме как она? И кому нужен такой брат? Она, скорее всего, только рассмеется ему в лицо.

Нет уж, он взрослый человек, ни к чему думать о глупостях. Он пришел сюда убедиться, что директор выполняет условия. В окно приюта он видел, как няня таскала Лохматую за косы. Он велел её уволить, а с Лохматой обращаться как с королевой, и пришёл проверить, выполнила ли директор его поручение.

Мальчик ухмыляется. Директор и понятия не имеет, что ею верховодит подросток. Он посылает ей анонимные письма и кладет приличную сумму денег в конверт — из тех, что передал ему отец на хранение. Таким же образом он и в свой приют деньги пересылает, и каждый из директоров убежден, что деньги шлет какой-то очень важный таинственный покровитель, а не обыкновенный мальчишка.

Зрение вновь заволакивает дымка, и вот мальчик уже сидит на продавленной кровати в тесной душной комнате, прижимая колени к груди. Мальчик, а точнее сказать, уже не мальчик, а юноша — читает письмо от отца и размазывает слезы по щекам. Отец не верит, что дядя его избивает. Юноша много раз писал ему, что дядя с дружками напивается и приходит в его комнату, чтобы избить его и выведать, где находятся деньги, вырученные отцом. Отец ему не верит. Думает, что он мямля, и бьют его наверняка за дело. Отец постоянно ставит в пример Лохматую. Мол, Лохматая — сильная, Лохматая не ноет, сама кому хочешь задачи даст, и повторяет он это так часто, что уже начинает раздражать. С каждым новым письмом юноше все меньше хочется видеть Лохматую и даже называть её Лохматой больше язык не поворачивается. Теперь в мыслях он зовёт её Линарес: такую фамилию ей дали в детдоме. Вот пусть и остается жить в приюте, раз она беспризорница, а у него есть отец! Это за него он должен вступаться, а она отцу даже не родная, так почему он любит её больше чем родного сына? Он и видел-то её раз в жизни, откуда ему знать, что она такая уж смелая? Постоянно только и влипает в какие-нибудь неприятности, из которых ее то и дело приходится вытаскивать. Вот пускай сама теперь выкручивается, раз так…

Юноша перестал жаловаться на дядю. Они с дружками по-прежнему приходят в его комнату и избивают его до полусмерти, а он терпит, чтобы отец больше не называл его слабаком. Но в приют к Линарес он больше не ходит. Теперь когда он видит её, чувствует себя только еще более одиноким. Почему-то кажется, что это Линарес во всём виновата. Если бы не она, отец поверил бы ему, и ему бы не пришлось делить с ней и без того скупую любовь отца.

В памяти проносится новый образ. Он больше не подросток, он больше не «Рики» и не «противный мальчишка» — ему двадцать пять, и все почтительно обращаются к нему «сеньор Рикардо Фара». Всего за несколько лет он создал крупнейший холдинг: быстро освоив простейшие спекуляция на бирже и инвестировав часть суммы, которую оставил отец, в акции, он сколотил состояние, и купил компанию. О девчонке и думать забыл, поручив специальным людям отслеживать её судьбу, так как это было обязательным требованием отца. С ним он больше не общается, но игнорировать его просьбу не может: в конце концов, это его деньгам он обязан своим нынешним положением.

Рики Фара сидит у себя в кабинете больше для видимости, в бизнесе он ничего не смыслит. Он просто нанял людей, которые что-то в этом понимают, и умело ими распоряжается. Этот день он, как обычно, просиживает впустую, ожидая, что кто-нибудь принесёт ему на подпись бумаги или переведет на него какой-нибудь важный звонок. Ему действительно позвонили, даже дважды: первым был звонок из тюрьмы. Смотритель сообщил, что Фара-старший скончался. Это была первая весть от отца за много лет с тех пор как Рики сбежал из интерната. Письма, которые, должно быть, писал ему отец, уходили вникуда или, скорее всего, дядя так и не сказал брату, что Рики сбежал из дома. Может, даже писал отцу от его имени… И почему-то от мысли, что отец умер, так и не узнав о его истинной судьбе, на душе становилось скверно. Следующий звонок был из приюта: директор сообщила ему, что на Линарес напали ночью двое приютских мальчишек и едва не избили ее.

Человек кладет трубку, пытаясь побороть с трудом контролируемый гнев. Много лет прошло, а Линарес по-прежнему влипает в какие-то неприятности, и мозгов у нее не больше, чем десять лет назад. И хотя ему должно быть всё равно, что за неприятности у этой приютской беспризорницы, которую он совсем не просил удочерять и уж точно не обещал опекать, он почувствовал, что должен что-то сделать. Вместо тех прощальных слов, что так и не сказал отцу.

Человек снимает телефонную трубку и набирает номер, который уже давно хранится в его телефонной книжке.

— Колледж «Элитный путь», — раздается звонкий голос на той стороне провода — Чем могу помочь?

* * *

Я прижимала его к себе так крепко, словно пыталась вырвать его из цепких лап смерти, словно мои объятья могли удержать и защитить его. Сколько раз я могла обнять его, но ни разу даже не попыталась, а теперь словно старалась возместить ему каждое ласковое слово, которое не сказала, каждый теплый взгляд, который ему не вернула. Я плакала в голос, сотрясаясь от рыданий, но не могла перекричать голоса, раздававшиеся в моей голове и не могла укрыться от печальных голубых глаз, смотревших из прошлого на меня с укором:

«Ты повзрослеешь и поймешь, что все делалось ради твоего блага…»

«Врешь! Ты просто мне за мстишь! За то, что твой отец уделял мне больше внимания! Ты хочешь испортить мне жизнь!»

«Ты сама себе ее портишь, вспоминая прошлые обиды…»

«Я не хотела смерти того Бласа. Тебя я ненавижу!» — слышала как наяву я свой отчаянный крик.

«Я тебя ненавижу, Блас. Ненавижу настолько же сильно, насколько успела привязаться к тебе за эти годы».

Я смотрела на его мертвенно бледное лицо, почти физически ощущая, как утекают сквозь пальцы последние секунды его жизни. Как я могла снова упустить свой шанс? Ведь то, о чем я когда-то горячо молилась, спустя время, сбылось. У меня были не секунды — целая жизнь, а я продолжала выражать ему свое презрение, обвинять, допрашивать его, растрачивая время так смело, будто его у меня было много. Но вот, время истекло. Блас вернулся, но приходил ненадолго: ровно на столько, чтобы я успела сказать ему, как сильно его люблю. Я успела наговорить ему многое, но главного снова так и не сказала.

Человеческая жизнь ничтожно коротка. Только и отпущено времени чтобы удержать на мгновение ускользающую руку в руке. Только и хватает его на то, чтобы заглянуть в глаза и улыбнуться в ответ. Едва-едва достает его, чтобы разглядеть, как струится и играет солнечный свет в воде, как неуклюжая лягушка испуганно выпрыгивает из-под ног и едва ли довольно его, чтобы поднять голову к небу с благодарностью, да еще и успеть разобраться, к Кому. Стоило ли так отчаянно бороться со смертью, чтобы каждый отвоеванный у нее миг потратить впустую?

Я сглотнула слезы и снова встряхнула Бласа, словно надеясь пробудить от глубокого сна. Ведь и тогда мне говорили, что он не очнется. Ведь и тогда я до последнего верила — и он вернулся! Как же может быть, чтобы в этот раз он действительно умер? Он не может умереть! Он не умер тогда!

А в голове, словно погребальный колокол, раздавался голос рассудительного Миранды:

«Ты умная девочка, и должна понимать, что он не очнется».

«Я вас разочарую, к сожалению, ваш друг не реагирует на внешние раздражители,» — сочувственно вторил ему доктор.

«Эредиа не выйдет из комы,» — продолжал уговаривать меня Миранда.

— Нет! — истошно закричала я и услышала, как где-то далеко на холме отвечает мне тоскливым воем волчица, оплакивавшая своего вожака. — Блас не может умереть… — прошептала я и в бессилии уронила голову на его грудь.

«Почему? , — раздался в голове вкрадчивый голос Миранды. — Почему ты решила, что он не может умереть, Линарес? Скажи мне».

Действительно, Линарес, почему не может? Разве тебе не известно с первой секунды твоего рождения, что все, кого ты любишь, оставят тебя? Разве не усвоила за время, проведенное в детдоме, что у тебя не может быть ничего своего? Откуда такая самонадеянность, Линарес? Может, ты выросла в золотой клетке, как Мия, или тебя ласкали и лелеяли, как Мариссу, всю твою жизнь? Тебе лучше многих известно, что жизнь безжалостна, так почему же ты все еще цепляешься за свою бессмысленную веру в чудо, словно альпинист, что хватается за пролетающие мимо камни, хотя знает, что страховка порвана, и он летит в пропасть?

И тут я ощутила едва уловимое движение — сперва даже не придала значения, упоенная своим горем, но затем движение повторилось, и я отпрянула, внимательно вглядываясь в лицо Бласа и положив руку ему на грудь: мне показалось, что она едва ощутимо вздымается. Я не смела поверить своим глазам и коснулась пальцами его верхней губы в надежде ощутить его дыхание — и Блас действительно дышал! Я просто не могла поверить, что Бог дает мне третий шанс — Бог, который раньше не давал ни единого. Я несмело коснулась его щеки и почувствовала, что она теплая, даже горячая. Должно быть, от прикосновения его ресницы затрепетали, и он открыл глаза. Окинув меня мутным взглядом, он выдавил:

— Рану… Зажми… Кровь.

Я в панике сорвала с себя куртку и прижала к его груди, не понимая, впрочем, где рана.

Блаз даже в таком состоянии умудрился красноречиво закатить глаза и с усилием протянул правую руку. И вот тут до меня дошло… Запястье кровоточило: видимо, волк перегрыз артерию — и кровь пропитала грудь Бласа, на которой покоилась его рука.

«Первое правило защиты при нападении бродячих собак: засуньте сжатый кулак в пасть, тем самым блокируя челюсть».

Без знаний элементарных способов самозащиты на улице не выжить. Блас вырос на улице — так же, как и я.

Я сделала жгут из рукава куртки, но кровь, казалось, не останавливалась. Я в панике попыталась приподнять Бласа, но он потерял слишком много крови, и я лишь свалилась на землю рядом, не выдержав его веса.

«Линарес, что тут у вас происходит?» — вновь прозвучал в голове назойливый голос Миранды. Я застонала: как он мне надоел, только сейчас его не хватало! Внезапно меня словно ледяной водой окатило. Минуточку… Это не был голос в моей голове!

Я резко обернулась и различила знакомый силуэт в темноте.

— Миранда, — с облегчением всхлипнула я и показала на Бласа. — Скорее, помоги мне! Прошу тебя!

Миранда тенью метнулся ко мне — и всего через несколько мгновений мы уже тащили Бласа к дороге. С трудом добравшись до машины, мы свалили Бласа на заднее сиденье.

«Блас швыряет меня на землю и быстро садится в машину. Я тут же вскакиваю на ноги и пытаюсь его догнать».

Я села на заднем сиденье рядом с Бласом, положив его голову к себе на колени. К счастью, Блас был без сознания и не мог воспротивиться. Миранда повернул ключ зажигания и нажал на газ. Машина осторожно тронулась вперед.

«Блас поворачивает ключ зажигания, и машина срывается с места, стремительно набирая скорость и не оставляя мне ни малейшего шанса догнать его».

Мне казалось, что мы едем с черепашьей скоростью, и я до слез вглядывалась в беспросветную темноту за окнами, словно подгоняя мысленно автомобиль и Миранду. Блас потерял слишком много крови, и при мысли о том, что мы можем не успеть добраться до госпиталя, мне хотелось орать на Миранду и велеть ему жать на газ до отказа. И все же я молчала.

«За ним!»

«Ты с ума с ушла?»

«Скорее, Маркос, мы успеем его догнать».

«Блас понимает, что мы его нагоняем. Жмет на газ до упора и выезжает на встречную полосу, врезается в самосвал и разбивает машину всмятку».

Блас казался очень бледным. Полные губы спеклись, и зрачки часто ходили под веками, словно ему снилось что-то безумное. Лицо Бласа было теперь от меня совсем близко, и я ощущала тяжесть его головы на своих коленях. Он не мог убежать от меня теперь, когда я знала, что он все это время спасал меня.

— Нет уж, еще повоюем, Блас, — шептала я пересохшими бледными губами, слегка покачиваясь из стороны в сторону и глядя прямо перед собой. — Ей не удастся забрать тебя так просто, слышишь? — приговаривала я, словно убаюкивая его. — Ты не можешь так уйти. Ты должен быть сильнее всех, как одинокий волк, ты обещал. Вместе мы ее одолеем…

«Блас! Блас! — истошно кричу я при виде смятой в лепешку машины».

Бласа кладут на носилки и куда-то везут. Я хочу с ним, но меня удерживает Миранда. Или Маркос? В голове все смешалось. Двери операционной захлопываются перед моим носом. Я сползаю по стене на пол и прячу лицо в ладонях, сжимаясь в ожидании приговора. Я вроде в Бога не верю. И все же, мысленно умоляю Его о помиловании.

* * *

Блас находился в реанимации уже второй день. Он потерял много крови, да и не успел еще оправиться толком после переломов, полученных после прошлой аварии. Я словно заново переживала прошлый год, даже Миранда был снова рядом, однако кое-что неуловимо изменилось. Я больше не сжималась в мистическом ужасе перед неумолимым роком. Мои глаза были сухими, губы плотно сжаты, однако больше ничто не выдавало, что происходило у меня внутри. В голове раздавался Бласа: «Всегда помни о том, что тебя никто не защитит! Твоя жизнь зависит лишь от тебя» — и я ни на кого не полагалась.

В этот раз помимо Миранды подле меня собралась целая группа поддержки. О моем похищении Мариссе сообщил Миранда, и ребята тут же разыскали меня наутро. Увидев Мариссу и Луну, я тут же бросилась им на шею — но не от облегчения или из благодарности. Волнение за Бласа перечеркнуло в моей памяти все, что было до похищения, я больше не знала, с кем и почему разорвала связи, кого и почему я должна презирать. Мне было важно, что рядом родные люди, и каким-то немыслимым образом я снова чувствовала, что они — родные. Мия и Пабло тоже примчались, как в старые добрые времена. Мануэль с Мией тоже приходили отдать почтение, только близнецы так ни разу и не появились. Наверно, так и должно быть: они появлялись только тогда, когда чувствовали, что в них есть необходимость.

Я была благодарна моим друзьям, но как ни странно, я больше в них не нуждалась. Не потому что была обижена или хотела, чтобы они ушли. Нет, я хотела, чтобы они были рядом, просто больше не зависела от их присутствия и оттого, наверно, обиды на них во мне больше не было. Не полагайся ни на на кого — и не будешь чувствовать себя преданным. Мне запомнились эти слова Бласа — и теперь я была способна даже применить их на практике.

— Лухан, — потрепала меня по плечу Луна. — Тебе нужно поспать. Иди отдохни.

— Я не смогу уснуть, — потерла я глаза и посмотрела на них воспаленным взглядом. — Пойду лучше принесу кофе.

— Я принесу! — вскочила Марисса и бросилась к двери. Мы с Луной остались одни.

— Блас сильный, — подала голос Луна. — Он выживет.

Я грустно покачала головой.

— Он слаб физически. После аварии на нем куча швов. Я видела как-то…

— Все равно, — покачала головой Луна. — Он выживет ради тебя. Он очень тебя любит.

Я кивнула, ничего не ответив. Затем бросила робкий взгляд на Миранду.

— Мы… Мы не можем поговорить? — уронила я, не обращаясь ни к кому

конкретно. — Наедине. Миранда понимающе кивнул и собирался было уйти, однако Луна вернее поняла мое намерение и вскочила раньше.

— Я посмотрю, куда пропали Марисса с Пабло, — улыбнулась она и тут же испарилась, словно облачко. Какая же все-таки Луна… Все-таки надо ей стать психологом.

— Ты со мной хотела поговорить? — послышался голос Миранды.

Я кивнула.

— Я хочу понять, что произошло.

— Не думаю, что я тот человек, который должен рассказать тебе все.

Я вскипела.

— Знаешь, я очень разозлилась, узнав, что ты с самого начала все знал, так что если ты и теперь будешь скрытничать, мы точно с тобой поссоримся!

— Блас сказал, что я знал с самого начала? — хмыкнул Миранда.

— А это не так?

— А как тебе кажется? — склонил голову Миранда.

Я не выдержала его пристальный взгляд.

— Но ты же знал, что Блас жив, когда хотел взять надо мной опекунство?

— Знал, — согласился Миранда. — Я также знал, что это и тебе известно.

Я растерянно покачала головой.

— Значит, до этого не знал? Я была уверена, что ты тоже мне врал все это время.

— Что ж, ты ошиблась, — спокойно пожал плечами Миранда. — Так что у тебя нет причин на меня обижаться. Следовательно, и шантажировать тоже нечем.

— Я тебя не шантажирую. Я имею право знать!

— Ты узнаешь все, что тебе нужно знать. От Бласа.

Прошло несколько дней и состояние Бласа стало стабильным. Его перевели в палату, но он по-прежнему боролся с инфекцией и в сознание не приходил. Все повторялось, и я снова просиживала сутками в больничной палате, ожидая, что Блас очнется. И в то же время теперь все было как-то иначе. Иногда Блас метался во сне, кого-то звал — и мне каждый раз становилось не по себе, словно я подслушивала чей-то чужой и очень интимный разговор. Я старалась не слышать его бормотание, лишь молча пропитывала полотенцем лоб, покрытый испариной, хотя даже если бы и попыталась, не смогла бы различить ни слова. И все же я испытывала странную неловкость. Касаться его теперь, когда от его кожи исходило тепло, даже жар, ощущать его пот на своих пальцах казалось слишком личным, слишком ощутимым — телесным.

Все было совсем иначе, чем когда он был в коме — такой холодный и безличный. Я не знаю, как справлялась бы с ролью сиделки, если бы он мог понимать, что происходит. Скорее всего, он бы вообще не позволил мне зайти в палату, но даже если бы позволил, я бы сама не смогла преодолеть чувство неловкости, возникавшее теперь, когда я к нему приближалась. В глубине души я даже была немного рада, что он не приходил в сознание, — я понятия не имела, как вести себя с ним теперь. Какое решение он примет, когда проснется? Как будет обращаться со мной? Согласится ли окончательно раскрыть все карты или снова позорно сбежит, притворяясь, что ему нет до меня никакого дела?

В один из таких дней мучительного ожидания и неопределенности в больнице появился Хосе.

— Сколько лет сколько зим, сеньорита, — улыбнулся старик.

Я бросилась к нему в объятья.

— Хосе, что ты здесь делаешь? — охнула я, задохнувшись от резкого столкновения. — Как ты здесь оказался?

— Прослышал, что беда случилась с Рики, решил, что вам может понадобиться моя помощь, сеньорита.

— Как мне трудно без тебя было, — выдохнула я в его потрепанный, но по-молодецки стильный синий пиджак. — Но я знала, что в конце концов ты придешь! Я не поверила Бласу ни на секунду! Почему ты так и не встретился со мной? Блас следил за тобой?

Хосе усмехнулся.

— Рики было за кем следить, сеньорита. Оттого и не писал. Знал, что вам не до меня нынче.

Я отпрянула и строго взглянула на него.

— Глупый ты старик, — с горечью выдала я. — Мне не может быть не до тебя. Ты мой друг.

— А коли друг, так тем паче мешать не надо. Это врага дело — мешать.

— Брось ты свои прибаутки, — отмахнулась я и заговорщицким шепотом обратилась к нему. — Скажи лучше, что вообще происходит? Мендес пытался мне разъяснить, но я ни черта не поняла.

— Это вам лучше у Рики спросить, сеньорита. Я слово дал, что не скажу ничего.

Я смерила его скептическим взглядом.

— И давно ты стал таким правдивым?

Хосе старался выглядеть оскорбленным, но его выдавала озорная усмешка, плескавшаяся в синих глазах.

— Старый морской волк ложных обещаний давать не станет, сеньорита.

— И вообще никаких не станет, — я усмехнулась. — Я тебя знаю, Хосе, ты никогда ничего не обещаешь и всегда уходишь от ответа. Ты и Бласу ничего не обещал. Я слышала.

— Не обещал, — легко согласился Хосе, хитро улыбаясь. — Но вам все равно ничего не скажу. Я доверяю Рики. Коли он считает, что вам знать не надо, пусть будет так.

— Хосе, ты не можешь так со мной поступить! Я столько ждала подробностей!

Старик добродушно засмеялся и щелкнул меня по носу.

— Ай-да сеньорита, не пропадете… Пусть Рики вам сам расскажет. Вам давно пора поговорить по душам.

— Да что вы все заладили, Рики расскажет! — передразнила я. — Толку с ним говорить — он ничего не скажет! Наорет еще и скроется в неизвестном направлении, — буркнула я.

Старик, казалось, сжалился надо мной. Знал, наверно, что я права.

— Так и быть, сеньорита, расскажу, что знаю, но известно мне не так уж много.

— Все, что знаешь! — взмолилась я и в надежде заключила его старческие ладони в свои. — Как ты вообще оказался замешан во всем этом?

Старик грустно улыбнулся.

— Вы, конечно, помните, как почти год назад Рики скрыл от всех свое исцеление, чтобы ввести в заблуждение преступников, которые его шантажировали, и спасти вас от преследования. Я знаю, вы думаете, что это вы явились причиной той аварии, но дело обстояло совсем иначе.

— Хочешь сказать, он специально подстроил аварию?

Хосе покачал головой.

— Год назад ко мне явился Мендес и стал расспрашивать, что я знаю о Рикардо Фара-младшем. Я на тот момент не виделся с Рики уже как пять лет — с тех пор как он вышел из психинтерната и начал развивать свой собственный бизнес на деньги, доставшиеся ему от отца, — поэтому мало что о нем знал. Мы никогда особо не ладили, потому что я всегда занимал сторону Рики-старшего, а сорванца это бесило. Я сразу смекнул, что дело нечисто, и, заверив Мендеса, что давно ничего о нем не слышал, поехал в Буэнос-Айрес к кузену Рики, чтобы выяснить, где я смогу найти сорванца. По счастливой случайности, тот как раз на днях встретил его.

— Точно! — осенило меня. — Его зовут Фабиан, так? Именно тогда я узнала от Сол, что Бласа держали в психушке!

— Сеньорита! — неодобрительно покачал головой Хосе. — Его держали в психиатрической больнице, это верно. Да, и его кузена действительно зовут Фабиан. Он продиктовал мне адрес колледжа и новое имя Рики. Я отправился в колледж почти сразу, но на охране мне сообщили, что Блас Эредиа уволился. Я бы так и ушел ни с чем, если бы в разговор не вмешался один из преподавателей — ваш Миранда.

— Миранда! — охнула я.

— Да, как видите, мы давно знакомы. Но позвольте заверить вас, сеньорита что Миранда до последнего ни о чем не знал. Он лишь сообщил мне, что Рики попал в аварию и дал адрес больницы в обмен на мои координаты. Уже через час я был в госпитале и понял, что Мендес Рики уже не страшен: с минуты на минуту он мог умереть естественной смертью. Все же, я оставил врачу свой телефон, представился отцом Рики, и на случай, если состояние мальца изменится, велел звонить в первую очередь мне, как ближайшему родственнику. Мне сообщили, что у кровати днем и ночью дежурит какая-то барышня, но я тогда не сложил два и два, сеньорита, слово моряка! Мне и в голову не могло прийти, что он устроится в колледж, где учится его воспитанница! Я подумал, это, должно быть, его нынешняя зазноба — а она едва ли управится с похоронами.

Я не очень поняла, кто такая «зазноба», наверно, это что-то вроде «тупица», так что даже немного обиделась на Хосе. Впрочем, сама я и правда с похоронами не справилась бы, тут он был прав.

— Звонок из госпиталя застал меня поздно вечером, — продолжал тем временем Хосе. — Доктор срывающимся голосом сообщил мне, что Рики вышел из комы и велел приехать. Я явился в больницу так быстро, как только мог. Рики был без сознания, но уже дышал и все функции организма постепенно восстанавливались. Я прославил святую Магдалину и хотел было уже искать верную зазнобу Рики, чтобы обрадовать ее, когда внезапно у меня в голове щелкнуло, что, возможно, я упускаю отличный шанс спрятать мальца. Мендес — опасный тип, и Рики нечего было ему противопоставить с тех пор, как он покинул улицу. Если бы только мне удалось инсценировать смерть Рики, Мендес был бы вынужден сдаться и убраться восвояси. Кроме того, я волновался за вас, сеньорита — я не знал, что привело Рики в элитный колледж, и полагал, что вы по-прежнему живете в приюте. Представить было страшно, на что был способен Мендес, сумей он добраться до вас!

— И тогда я решил действовать. Врача было уговорить не так-то просто, но деньги, сеньорита, в нашем мире многое решают. За деньги я купил Рики новые документики, за деньги перевел его, едва живого, в другую больницу и слепил свидетельство о смерти. За деньги я устроил похороны в закрытом гробу и убедил опекунский совет, что перед смертью Рики Фара передал права некоему Пабло Диасу, который настаивает на том, чтобы эта информация сохранялась в строгом секрете.

— Значит, все это была твоя идея, — задумчиво протянула я.

— Да, сеньорита, — с сожалением кивнул Хосе. — Именно поэтому я не смог просто уйти. Я чувствовал свою ответственность за вас с того самого дня, когда понял, что сотворил с вами… А понял я это очень скоро. В день, когда Рики вышел из комы, мне пришлось снова встретиться с вашим учителем. Он попросил отдать вещи Рики вам как его воспитаннице. Именно тогда сообразил старик, что вы и есть его подопечная. Я был так поражен, что почти готов был открыться вашему учителю, но подозрительность старика перевесила. Миранда мог оказаться подсадной уткой, его мог подослать Мендес, я не мог довериться ему вполне. И тогда я придумал одну штуку. Признаться, отправляясь в дорогу, я взял с собой книжицу одну, чтобы не было скучно в дороге. Рассказ Хемингуэя — «Старик и море». В тот день я понял, что книжечка эта сослужит мне хорошую службу. Договорившись с Мирандой, что вещи будут ждать вас в больнице, я целую ночь провел с книгой, подчеркивая ключевые слова, которые могли вывести вас на след. Изложить все напрямую в письме я не мог — как я уже говорил, я не слишком-то доверял вашему Миранде. К тому же, я хотел посоветоваться с Рики, прежде чем открывать вам правду. Я ведь не знал, в каких вы отношениях, и что вам известно. Поэтому я создал бомбу замедленного действия. Если бы Рики согласился открыться вам, мне осталось бы только связаться с вами и попросить изучить книгу. Однако Рики не согласился.

— Но почему? — горько воскликнула я. — Почему он не сказал мне, что выжил?

— Сами должны понимать, сеньорита, — вздохнул Хосе. — По его вине вы оказались в опасности. Он не мог вмешивать вас в эту историю. А если бы он связался с вами, так бы и вышло.

— То есть, он правда… боялся за меня? — все еще не веря, выдохнула я.

Хосе рассмеялся.

— Вам дальше-то рассказывать, сеньорита, или я уже достаточно сказал, чтобы вас обрадовать?

— О чем ты говоришь, Хосе? — ни с того ни с сего разозлилась я. — И вовсе я не обрадовалась… Рассказывай дальше! — я окончательно смутилась под пристальным взглядом его синих глаз.

— Ладно-ладно, уж пошутить нельзя, — добродушно пробурчал Хосе. — В общем, Рики быстро поднялся на ноги. Узнав, что я инсценировал его смерть, он, вопреки моим ожиданиям не прихлопнул старика на месте, а напротив, решил поддержать легенду со всей тщательностью. Поднявшись на ноги, Рики осознал выгоду своего положения и решил не объявляться, по крайней мере, до тех пор, пока Мендес не уедет снова в Северную Америку и опасность не минует. Я и представить тогда не мог, как сильно вы привязались к своему опекуну. Однако в один прекрасный день Рики послал меня к вам, чтобы поддержать и присмотреть за вами — он все еще волновался, что Мендесу удалось напасть на след. Я устроился к вам в поместье, подружился с вами и именно тогда узнал, что для вас смерть Рики стала глубочайшим потрясением, и рассказал об этом ему. Я уговаривал пожалеть бедную девочку и дать ей надежду, но он настаивал, что вам все равно. Он, конечно, знал, что нет, — был наслышан о ваших ночных бдениях у его постели, но не осознавал, насколько сильно вы страдаете. Как-то раз я заставил его подслушать наш с вами разговор и заметил, что он часто с тех пор стал вертеться возле вашего дома и подслушивать. Думаю, после этого он поверил мне и пытался искупить свою вину подарками и заботой, но только пугал вас сильнее, а того, что надобно было сделать, не делал. И тогда я не выдержал и решил, что все расскажу вам!

— Это когда ты нашел меня в парке? У Мариссы на вечеринке?

— Что вы, сеньорита, гораздо раньше. Еще тогда, у Колуччи я осторожно готовил вас — не мог же я сразу вывалить на вас правду, как ушат воды! Но вы стали бегать на кладбище, нашли там ту записку от шакалов — и я за вас испугался. Рики подслушал один наш с вами разговор и догадался о моих намерениях. Он тут же настоял на том, чтобы я убрался из дома вашей подруги по-хорошему. Не то чтобы я сильно боялся Рики, но Мендеса я опасался. Я не решился настаивать на своем, зная, какой опасности вас подвергаю, и мне пришлось покинуть вас. Впрочем, Рики и не оставил мне выбора. Еще долго его охранники следили за моим домом в Чили.

— Тебе его охранники на один зуб, Хосе, не морочь мне голову, — хмыкнула я. — В этот раз, небось, Блас тоже у твоего дома охрану выставил, но ты здесь…

Хосе лукаво прищурился, внимательно рассматривая меня пару секунд, и вдруг от души расхохотался. Так громко и искренне, как смеются только дети, надрывая животы и утирая слезы.

— Да, сеньорита, позабавили вы старика, — отсмеиваясь, протянул Хосе. — Приятно, что вы такого обо мне мнения, может, и правда остался еще порох в пороховницах. Мы ведь с вами одной крови, — подмигнул он. — Живет еще в нас с вами этот мятежный дух, как думаете? Ну да что-то я отвлекся… В общем, прошло несколько месяцев, и я получил странный звонок. Ваш учитель был обеспокоен появлением нового опекуна и настаивал на встрече.

— Миранда? — удивилась я.

— Разумеется, — кивнул Хосе. — Я вынужден был его разочаровать, однако заверил, что с новым опекуном знаком лично, и он угрозы не представляет. Кажется, он не слишком мне поверил, потому что очень скоро вышел на Рики. После того как вы обнаружили, что новый опекун и есть Рики, неосторожный мальчик решил пофорсить перед вами, сеньорита, и засветил свои номера, устроив за вами с Мирандой слежку.

— Это когда он нашел нас с Мирандой в кафе?

— Так и есть, — кивнул Хосе. — Миранда ведь тоже нашей породы, настоящий морской волк, он, конечно, не мог не заметить хвост. Да еще и вы выскочили из туалета сама не своя. Он запомнил номер машины и по нему быстро выследил Рики. Я к тому времени был уже в Буэнос Айресе. Мне известно, что разговор с Рики был неприятным, потому что сразу после этого Миранда попытался фактически выкрасть вас из колледжа. Рики был вне себя от гнева, но мне удалось убедить его, что разумнее объединиться с Мирандой против Мендеса, нежели воевать с обоими, поэтому Рики позволил мне все рассказать Миранде. Пожалуй, это был единственный раз, когда он послушал моего совета.

— Значит, когда меня похитили, Блас позвонил Миранде?

Хосе кивнул.

— И Миранда так просто согласился помочь ему?

— Речь шла о вашей безопасности, — пожал плечами Хосе. — Торговаться было некогда. Хотя подозреваю, что Мендес не станет покрывать Рики и сообщит полиции много нежелательных подробностей, и не думаю, что Миранда станет покровительствовать…

— Значит, Бласа упекут в тюрьму? — испугалась я. — Я должна поговорить с Мирандой… — я вскочила с кресла.

— Стойте-стойте, сеньорита… — остановил меня Хосе и усмехнулся, отчего лицо снова засияло солнечными лучиками. — Мендес — недалекий малый и не учитывает одну вещь…

— Какую вещь? — с надеждой выдохнула я.

— Дело Рики Фара закрыто двадцать лет спустя. Все сроки на подачу апелляции прошли. Никто не станет открывать дело вновь.

— Хосе, это же прекрасные новости! — взвизгнула я и едва не повалила старика, бросившись к нему на шею.

Тот засмеялся счастливым смехом и крепко, насколько мог слабый старик, сжал меня в своих объятиях. Я на всю жизнь запомнила этот момент и нередко вспоминала потом. Хосе был снова рядом, мои друзья вернулись, словно и не уходили никогда, а Блас наконец-то был в безопасности. Момент абсолютного, безусловного счастья.

Наконец, Хосе разжал объятия и с гордостью оглядел меня, словно запоминая.

— В общем, если вы все еще в обиде на кого-то из нас, сеньорита, не серчайте шибко, моя милая. Трое ваших друзей все это время охраняли вас, как церберы царство мертвых. Каждый из нас сделал все, чтобы оградить вас, и больше всех сделал Рики.

Я слушала старика Хосе, а сама вспоминала, как сердилась на эту троицу за то, что они оставляли меня на произвол судьбы в самые сложные моменты моей жизни. Как же легко я поверила, что они меня попросту предали… Это Блас заставил меня поверить в это? Или мне самой хотелось в это верить?

— Хоть и пришлось от вас скрыть кое-что, — продолжал Хосе, — но это не от того, что мы в вас не верили — напротив, слишком верили, что вы тут же ринетесь в бой, а бой неравный, сеньорита. Проиграв, Мендес потерял только деньги и свободу, но если бы проиграли мы, то потеряли бы вас. Никто из нас не готов был заплатить такую цену, а особенно Рики. Потеряв вас, он потеряет все. Мендес это хорошо в нем увидел, оттого и охотился на вас.

— Ты в этом уверен, Хосе? — с тоской переспросила я. — Я уже не знаю, что думать. Блас постоянно пытается убедить меня в обратном.

— Это потому что вы — то, что связывает Рики с прошлым, сеньорита. Вы зеркало, в которое он так боится смотреть. Но вы также и то, что не дает ему забыться и утонуть в собственной желчи, напоминание о свете, который теплился когда-то и еще теплится в его душе. То, что не дает ему сдаться, не дает покончить с собой даже в минуты страшного отчаяния и ненависти к самому себе.

— К себе? Не ко мне?

— Вам кажется, он ненавидит вас, сеньорита? — усмехнулся старик. — Нет, дорогая, Рики не вас ненавидит, а себя. И делает все, чтобы его возненавидели окружающие. Но вот беда, вы его не ненавидите, как он ни старается. И этого он вам не может простить. Потому что простить вам это означает простить самого себя. А это ему пока не под силу.

— Хочешь сказать, он таким образом себя наказывает? — в недоумении поморщилась я.

Хосе задумчиво пожевал губу.

— Не то чтобы наказывает, синьорита. Наверно, до конца не верит в это. Трудно поверить , что кто-то другой может то, что тебе самому не под силу. Коли он сам не умеет прощать, коли сам считает людей недостойными его прощения, как же ему поверить, что вы его простили? Как ему поверить в то, что он сам достоин прощения?

Я, открыв рот, слушала Хосе. Казалось бы, этот простой на вид старичок всю жизнь провозился в земле, где он научился читать людей как книгу? Где он научился жизнь читать, как книгу и, главное, понимать, что в этой книге написано.

— Так-то вот, синьорита, — продолжал старик. — Не верьте Рики, ни одному слову не верьте. Он любит говорить, как ненавидит вас, как вы ему надоели, — но знайте тогда, год назад он от отчаяния выехал на встречную полосу, осознавая, что именно из-за него вам теперь угрожает опасность, и что нет иного способа защитить вас, нежели умереть самому. Он ради вас умер, девочка моя, ради вас воскрес, потому что услышал ваши горячие призывы даже без сознания и очнулся, зная, что остался у него в жизни еще кое-кто, ради кого стоило бы жить, так я это понимаю, — доверительно пояснил он. — Поэтому призываю вас, синьорита, не верьте, когда будет казаться, что ему все равно и не делайте сами безразличный вид — будьте с ним рядом, как был он всю вашу жизнь.

— Ты как будто завещание оставляешь, такой торжественный — фыркнула я, скорее, от смущения, мне почему-то было совсем не смешно.

Хосе охотно улыбнулся в ответ, и вокруг глаз вновь собрались его морщинки-лучики. Он бережно взял мою руку в свои большие натруженные ладони и крепко сжал ее, словно хотел удержать подольше. Я накрыла второй рукой его руки и встревоженно вгляделась в его глаза, в которых несмело плескалась, словно морская вода в сумерки, какая-то затаенная тоска.

— Пообещайте, сеньорита, что не отпустите его руки, какую бы глупость от него ни услышали. Вы только друг у друга и остаетесь. Обещайте не бросать друг друга.

Я взволнованно сжала его ладони.

— Почему ты так говоришь, Хосе? Ты прощаешься? Мы же еще встретимся?

Хосе улыбнулся шире, и морщины на его лбу разгладились.

— Все мы еще обязательно встретимся, — подмигнул он как ни в чем не бывало. — Сколько можно вам повторять, синьорита, уж и оскомину на языке набил.

Он вдруг ни с того ни с сего показал мне язык, и я не смогла сдержать смеха. Сумасшедший старик! Скоро уж помирать пора — а он все еще ребенок…

— К тому же, остаются письма, помнишь? — с облегчением выдохнула я. — Ты же будешь мне писать?

— О, письма, — оживился Хосе и о чем-то задумался. — Замечательная идея, синьорита. Письма! Ну конечно! Я обязательно напишу вам письмо, сеньорита.

— Ну вот и договорились, — уже веселее заключила я. — А я буду писать тебе и только попробуй снова мне не ответить! — шутливо погрозила я ему пальцем.

* * *

Хосе давно ушел, а я сидела на стуле у изголовья кровати Бласа и задумчиво глядела в пустоту. Свет уже выключили, близилась ночь, и в больнице, наконец, воцарилась блаженная тишина, дававшая мне возможность переварить полученную информацию. Рассказ Мендеса и Хосе помогли собрать паззл воедино, но у меня все равно не получалось понять толком, что же все-таки произошло.

Все это время я считала, что Блас наказывает меня за ему одному известные грехи и мстит мне за мою мятежность. Мне казалось, он на меня обижен, ненавидит меня за все мои жестокие шутки. Я думала, ему трудно понять меня, стремилась оправдаться перед ним, сама не зная за что. Но на деле все оказалось просто, до глупого просто: он просто спасал меня. Шаг за шагом, невозмутимо, методично оберегал меня, не обращая внимания на мои попытки оттолкнуть его или задеть. На каждую мою выходку у него был контрудар, который больно бил по моему самолюбию, — и все же в итоге направленный мне во благо.

После разговора с Хосе я о многом успела передумать. Вспоминала как сочинила на конкурс рассказ о Рикардо Фара, как подбила Сол сделать доклад о великом ученом Рикардо Эредиа. Теперь я понимала, как тонко, изощренно и в то же время садистски жестоко я делала ему больно, и мне больше не казалось это невинными детскими шалостями.

«Это лучше, чем зависеть от вас. Потому что Фара был очень хорошим человеком. А вы унаследовали от него только деньги. Вы нисколько на него не похожи».

Помню его лицо тогда. Только теперь я до конца осознала, до какой степени его ранила. Наверно, он о многом тогда вспомнил. Как присматривал за мной, пока я была в детдоме, как устроился в колледж, чтобы иметь возможность воспитывать меня лично, как вытаскивал меня после разрыва с Маркосом и заставлял смело встретить свое прошлое лицом к лицу вместо того чтобы позорно бежать от него и сжигать мосты. Он многому меня научил, Блас, в конечном итоге. То, что я выплюнула ему в лицо, было несправедливо, неправильно. И теперь эти слова болью отдавались у меня в душе.

«Фара был хорошим человеком, а вы унаследовали от него только деньги…только деньги….только деньги…»

«Это деньги. Можешь потратить их как угодно. Можешь отдать коллегам…»

«Я отдам тебе деньги, Мендес, только отпусти девчонку…отпусти девчонку…отпусти девчонку…»

«Думаешь, я поверю, что из-за этой крысы ты откажешься от власти, которую дают тебе деньги? деньги…деньги…»

«Он умер ради вас и воскрес и отказался от вас, чтобы иметь возможность заботиться о вас хотя бы со стороны…»

«Любовь бывает разной», — раздавался в голове собственный голос. — Цель оправдывает средства! В любви нет правил, ради любимых идем на все! Даже отдаем их другим. И миримся с этим… Ради любви идем на все… на все…».

На душе было тихо и светло, я снова любила Бласа. Мне снова все казалось красивым: и боль разлуки, и радость встречи, и дневной свет, и ночная ватная тишина, его лицо, его густые брови вразлет, его длинные ресницы и пухлые пересохшие губы. Но теперь в этом чувстве не было истеричности, ни экзальтации — словно я выстрадала это ощущение, и теперь оно настоящее. Я, кажется, впервые за все это время поняла, почему Блас каждый раз бесился, когда я раскрывалась перед ним. Я обрушивала на него град эмоций, среди которых ни одной не было настоящей. Мой гнев был праведным, моя ярость была истинной, потому что я прожила и пережила ее, я имела право на обиду и ненависть. Но на любовь и сострадание я не имела права, потому что не испытывала ни разу даже подобного тому, что досталось на долю Бласа. И лишь тогда, когда испытала хотя бы отчасти, я получила право на это чувство. Получила право говорить с ним лицом к лицу, от сердца к сердцу — сразу без посредников и даже без слов. Я ведь знала, что говорить ему не под силу, звериным чутьем ощущала, что он не способен выражать свои чувства. Знала — и мучила его, вызывая то и дело на откровенность, притворяясь, будто мне неизвестен волчий язык. Но он ведь мне прекрасно известен — я и сама когда-то говорила на нем, прежде чем мои друзья и любимые шаг за шагом научили меня языку человечьему. Нет, на самом деле, я вовсе не стремилась все прояснить, а наказывала Бласа за неумение сказать мне те слова, в которых я так нуждалась. Мне не довольно было его поступков, выражения глаз, я хотела полной над ним власти, а точнее, окончательного признания моей власти над ним.

— Ты что здесь забыла в такой час, Линарес? — ворвался в мои размышления еще слабый, но достаточно твердый голос Бласа.

— Ты очнулся? — я подскочила от неожиданности и рванулась, чтобы проверить его лоб, но в последний момент испуганно отдернула руку, наткнувшись на его настороженный взгляд.

— Нет, я умер и явился к тебе в виде призрака, — скривился Блас и осторожно присел на кровати.

Я вздохнула с облегчением, подметив, что ему и в самом деле стало гораздо лучше, раз он способен язвить. Хотя, кажется, Блас способен на сарказм даже в бессознательном состоянии.

— Выспался? — в тон ему ответила я. Никакого участия или жалости. Я знала правила игры.

— Судя по тому, что мы не в морге, — он деловито огляделся, — хуже, чем собирался. Сколько дней я был без сознания?

— Четыре.

— А Мендес…? — он споткнулся на полуслове, вскидывая настороженный взгляд на меня.

— В тюрьме, — лаконично ответила я.

— А Миранда?

— В коридоре.

Больше он ничего не спросил. Было ясно, что мы с Мирандой спасли ему жизнь, что это я выхаживала его все эти дни, но я не услышала от него ни слова благодарности. Впрочем, и он не услышал от меня ни слова — мы только смотрели друг другу в глаза, и в них я видела все то, что хотела услышать. Нам больше не нужны были слова. Мы понимали друг друга по взгляду, как волки.

* * *

Бласа выписали через несколько дней. Он сам настоял — его выводили из себя мои бессменные паломничества и визиты моих друзей. Лишь Миранду он впустил в палату и долго проговорил с ним за запертыми дверьми, велев своей охране проследить, чтобы никто не смог их подслушать. Но мне это больше и не требовалось, я знала, что Блас расспрашивал Миранду о подробностях операции, о судьбе Мендеса, а может, и о своей дальнейшей судьбе. Об этом я больше не волновалась: я взяла с Миранды слово, что Бласу тюрьма не грозит, и успокоилась. Хосе был прав: никто не станет вновь открывать дело с истекшим сроком давности, а вот похищение, да еще и попытка убийства, автоматически обеспечивала Мендесу путевку в долгосрочное путешествие за решетку.

Я решила не говорить Бласу, что виделась с Хосе. Я знала, что он придет в ярость, если узнает, что он все мне рассказал, и уж точно не станет ничего комментировать. Поэтому когда его выписали, я шла к нему на квартиру с пустыми руками, без всяких улик. Только горячая решимость и намерение не позволить ему уйти. Я знала, что теперь, когда мне ничего не угрожало, у него больше не будет уважительного повода оставаться возле меня. А значит, я должна была найти этот повод.

Он долго не открывал, но я упрямо давила на звонок, пока, наконец, дверь не распахнулась, и на пороге не появился Блас.

— Можно? — бросила я для порядка и, не дожидаясь приглашения, протиснулась мимо него внутрь.

— Изящество твоих манер в буквальном смысле сбивает с ног… — язвительно начал он, но я резко его перебила.

— Потом про манеры, Блас! Мне нужно поговорить с тобой!

Он прикрыл дверь и повернул замок на два оборота, не отрывая, впрочем, от меня настороженного взгляда.

— Если ты пришла допытываться насчет Мендеса…

— Плевать на Мендеса! — отрезала я и бесцеремонно прошла в гостиную. Он, видимо, был настолько заинтригован, что послушно последовал за мной и, обернувшись, сложил руки на груди в ожидании. Взгляд его был напряженным, и я не сомневалась, что он с самого начала понял, зачем я пришла.

— Я весь превратился в слух, — невозмутимо хмыкнул он, но я чувствовала, что за сарказмом он пытается скрыть волнение.

Мой взгляд упал на чемодан, разложенный на кровати. Рядом аккуратной стопкой лежали идеально выглаженные рубашки.

— Уезжаешь? — ровным голосом спросила я, совсем не удивившись.

Блас проследил за моим взглядом и молча кивнул.

— Куда? — поинтересовалась я таким же будничным тоном.

Блас пожал плечами.

— Какая разница? Что тебя сюда привело?

Я кивнула, но все еще была не в силах отвести глаз от чемодана. Наконец, мне это удалось, и, резко приблизившись к Бласу, я положила ладонь на его руки, скрещенные на груди.

— Прости меня, — выдохнула я и вскинула голову, чтобы встретить его прозрачный, чуть удивленный взгляд. Он не двигался и не отвечал мне, а я смотрела на него, не отрываясь, словно надеялась удержать взглядом. Теперь я просила прощения не за поведение на вечеринке и не за то, что неоднократно выставляла его на посмешище. Я не просила прощение за все, что успела наговорить ему, за все свои глупые выходки, за детские, но порой очень жестокие попытки отомстить ему. За то, что хотела, чтобы он исчез из моей жизни. Я просила прощения не за свою слепоту и не за то, что столько времени не хотела видеть за всеми его многочисленными масками настоящее лицо.

Кто знает, если бы я пришла с раскаянием или ради успокоения совести, может, Блас снова оттолкнул бы меня и не стал бы слушать. Но он пытливо смотрел на меня и напряженно думал о чем-то своем. Потому что теперь в моем «Прости» звучало «Не уходи». Я пришла не для того чтобы помириться. Я пришла, чтобы остаться.

— Тебе не за что просить прощения, — подал, наконец, голос Блас, и его взгляд казался грустным. — И, — он помедлил, — это ничего не меняет.

Он осторожно снял мою руку со своего предплечья, и она безвольно повисла вдоль моего туловища.

Блас не стал привычно выкручиваться и не сделал вид, что не понял меня. Наверно, поэтому его искренний лаконичный ответ буквально прибил меня к полу.

— Очень многое изменилось, Блас, — тихо заметила я.

Блас снова смерил меня пристальным взглядом и коротко бросил:

— Не для меня.

— Почему? — тихо спросила я. — Мендес в тюрьме — больше никто не сможет тебя шантажировать. Ты все еще злишься на меня?

Блас усмехнулся.

— Линарес, — начал он и вдруг снова смолк, словно обдумывая. — Я никогда не перестану на тебя злиться, потому что ты ходячий кошмар.

В его глазах заплясали искорки — кажется, впервые в жизни он действительно добродушно надо мною подшучивал.

— Тебе это не мешало оставаться моим опекуном все эти годы.

— Это не может длиться вечно.

— Да почему не может? — я смотрела на него совсем беззащитно, как собака, которую хозяин оставляет на вокзале. Может быть, он снова решит, что я слабая, но мне было все равно. Он не знал, каких усилий мне стоил весь этот разговор.

Блас не выдержал моего взгляда и, повернувшись, к чемодану, стал складывать туда рубашки, разложенные на кровати.

— Не беспокойся, я договорился обо всем с юристами. Тебя удочерят Колуччи.

— Я не хочу к Колуччи, — буркнула я.

Блас замер, затем резко повернулся ко мне.

— Линарес, ты издеваешься? Ты весь год трепала мне нервы, уговаривая передать тебя Колуччи. Чем теперь тебе Колуччи не угодили? Хочешь, чтобы опекунов тебе подыскал социальный отдел?

— Нет, — мотнула головой я и выдавила: — Я хочу, чтобы моим опекуном снова стал ты.

Вскинула нерешительный взгляд исподлобья. Блас был явно обескуражен.

— А завтра ты чего захочешь? Еще вчера ты праздновала победу…

— Так не честно, Блас! — перебила я его. — Я же не знала…

— Чего ты не знала? — настороженно смотрел на меня Блас.

Я заставила себя встретить его прямой взгляд.

— Я не знала, почему ты поступал так со мной.

— А теперь знаешь? — хмыкнул Блас.

— Да, — смело ответила я. — Думаю, да.

— Тебе думать вредно, Линарес. Уйди и дай мне спокойно собраться!

Он вновь повернулся к чемодану и принялся деловито складывать одежду.

Я резко развернула Бласа к себе, так что он даже пошатнулся.

— Блас, ну какой же ты дурак! — с досадой воскликнула я. — Разве не понимаешь, что нужен мне! И я тебе нужна. Куда ты собрался? Разве может человек быть один? Каким бы сильным, каким бы взрослым он ни был, зачем жить, если ты один?

Лицо Бласа оставалось невозмутимым, но я видела по глазам, что мои слова задели его. Наверно, потому что я снова говорила с ним прямо, лицом к лицу. Ему потребовалось время, чтобы придумать ответ.

— Линарес, я бы с удовольствием с тобой еще пофилософствовал — у тебя очень забавно получается, но мне нужно собираться, — отозвался, наконец, он и красноречиво указал взглядом на дверь, снова отворачиваясь к своему дурацкому чемодану.

Я завороженно следила за тем, как он складывает очередной свитер.

— Блас, — вновь позвала его я.

Он распрямился, но не обернулся.

— Возьми меня с собой, — выдохнула я и замерла, сжавшись в ожидании очередного резкого ответа. Вместо этого Блас медленно обернулся и смерил меня недоуменным взглядом.

— Что? — переспросил он.

— Возьми меня с собой, — повторила я, смело встречая его взгляд. — Если хочешь, уезжай. Я не стану больше тебя останавливать. Но тогда возьми меня с собой.

Блас сощурился.

— Линарес, ты хорошо себя чувствуешь? — заботливо приложил он ладонь к моему лбу, отчего я невольно вздрогнула. Он, видимо, это почувствовал, и тут же отдернул руку.

— Ты же не знаешь, куда я уезжаю, — тихо сказал он. — Тебе нечего делать со мной. Колуччи устроят твою жизнь.

— Не хочу я, чтобы мою жизнь устраивали, — резко перебила я его. — Я прекрасно сама устрою свою жизнь! Но я хочу быть рядом с тобой.

Блас всматривался в мое лицо, словно пытаясь понять, не очередная ли это шутка.

— Да что ты ко мне привязалась? У тебя же есть друзья — вот пусть они тебя и вытаскивают.

— Меня всегда вытаскивал ты! — вырвалось у меня, и я вдруг замерла, от того, как звонко и ясно прозвучал мой голос в тишине полупустой комнаты. Я вдруг поняла, что вот оно. То, что я хотела ему сказать, когда пришла. То, что пыталась сказать ему перед аварией. То, что пыталась сказать ему все это время, но не могла подобрать слова. — Ты никогда не предавал меня, Блас, — тихо прибавила я. — И я тоже тебя не предам.

— И ты готова оставить своих друзей? И ехать неизвестно куда?

Я пожала плечами.

— После колледжа мы и так разбежимся.

— Вот это да! — фыркнул Блас. — Знакомые слова…

— Да, они твои, — легко согласилась я. — Я никогда не забуду друзей, буду писать им. Я не потеряю их, если уеду. А вот тебя потеряю. Если останусь.

Блас не сводил с меня изучающего взгляда. Наконец, он глубоко вздохнул и провел рукой по лицу, словно пытаясь прийти в равновесие.

— Хорошо, Линарес, если тебе так хочется, я тоже буду тебе иногда писать. Приятно, что Фуэнтес привил тебе любовь к эпистолярному жанру. А сейчас уходи. — И он снова стал демонстративно перекладывать одежду в чемодан.

— Да оставь ты уже в покое свои рубашки! — не выдержала я и вновь силой развернув его к себе, вырвала у него из рук одежду. Блас опешил и, кажется, на пару мгновений решился дара речи.

— Мне надоело говорить намеками, Блас! Ты постоянно упрекаешь меня в слабости, а сам бежишь, как заяц, стоит мне только поставить вопрос прямо. Имей смелость говорить со мной лицом к лицу! Не поворачивайся ко мне спиной! Поговори со мной прямо, я прошу тебя! — в бессилии выдохнула я и, опустившись на кровать, заплакала, зарывшись лицом в его рубашку. Пусть это слабость, пусть дальше унижаться некуда. Я враз растеряла все свое достоинство, представив себе, что он снова уедет, и я больше никогда его не увижу.

Вдруг я почувствовала, как Блас медленно опускается рядом. Я в надежде подняла к нему залитое слезами лицо.

— Куда уж прямее, Линарес? — вдруг очень тихо и как-то грустно уронил он. — Я уезжаю сегодня, и мы больше никогда не увидимся. Тебя удочерят Колуччи, и ты проживешь долгую счастливую жизнь, благодаря судьбу за то, что я вовремя исчез из твоей жизни, — он споткнулся и вдруг снова посмотрел на меня знакомым прозрачным взглядом. — Я больше не нужен тебе, Линарес, — тихо прибавил он. — Ты выросла и можешь сама за себя постоять.

Сердце радостно заколотилось от этих простых и искренних слов. Он говорил со мной очень странно: прямо и просто, как будто думал, что я и так все понимаю, как будто слова — это излишняя формальность, которую он в силу какого-то обычая вынужден выполнять. Он спокойно и методично обнажил все не высказанное им раньше с помощью слов и не испытывал, кажется, никакого смущения. Он перестал прятаться и играть, и впервые я видела его настоящее лицо. Оно оказалось простым и непосредственным; обезображенным — да, грубым и жестким, но оттого не потерявшим своей первозданной красоты и мужественности. В тот день я впервые встретила настоящего Бласа Эредиа, потому что встреча не может состояться, пока не столкнешься лицом к лицу. Мне стоило огромных усилий вернуть свое лицо, ему — открыть свое настоящее. Но в тот момент встреча, которой я столько времени искала, наконец, произошла, и я знала: теперь все будет иначе. Теперь мы сможем говорить без слов, видеть друг друга насквозь и больше не бояться, что зрение нас обманывает.

— Нет? — робко переспросила я, словно боясь спугнуть дикого зверя, и вгляделась в его лицо. — Но тогда почему? Почему ты отталкиваешь меня? — я судорожно схватила его за руку, а у самой сердце заходилось от того, насколько я осмелела.

Блас несколько секунд смотрел на меня своим неотрывным напряженным взглядом, затем осторожно отцепил мою руку и бережно положил ее на мои колени.

— Мне пора уходить, — глухо отозвался Блас.

— Но… почему? — воскликнула я, чувствуя, как по щекам у меня катятся слезы.

Блас молчал. Пауза затянулась, и я уже думала, что он не ответит, но он внезапно вновь подал голос:

— Потому что ты становишься похожей на меня, — тихо уронил он. — А я не хочу, чтобы ты была похожей на меня.

Я смерила его удивленным взглядом.

— Что ты имеешь в виду?

— Я вроде бы ясно выразился. Я не хочу, чтобы ты жила, как я. Мой отец сделал все, чтобы тебе не пришлось так жить.

— Но ведь ты сам научил меня жить по-волчьи, — в растерянности пробормотала я.

— Я учил тебя жизни. Но жить ты училась сама — мне наперекор.

— То есть… — я запнулась. — На самом деле, ты не хотел, чтобы я так думала? То, чему ты учил меня… Ты не думаешь, что это правда?

— Я — думаю, — отрезал Блас. — Потому что это правда для меня. Но не для тебя. Ты — это ты, и ты должна оставаться собой. У нас не может быть ничего общего.

Я горько усмехнулась.

— У нас и так очень много общего, Блас. Оба выросли на улице, у обоих никого нет, кроме друг друга. Мы с тобой одной крови.

Блас усмехнулся и покачал головой.

— Не обманывай себя: у тебя просто никого нет, и меня в том числе. А у меня есть враги. И так будет всегда.

Я с любопытством склонила голову набок.

— Ты боишься за меня? — вдруг осенило меня.

Блас поморщился.

— Я просто не хочу, чтобы история с Мендесом повторилась. Меня всегда будут окружать преступники и маргиналы — я уже завяз в этом мире, а у тебя еще есть возможность вырваться. Теперь твоя жизнь зависит только от тебя.

— Ты тоже можешь вырваться, Блас! — воскликнула я. — Вдвоем мы многое сможем, а поодиночке нет.

Блас покачал головой и, поднявшись с кровати, отошел к окну, задумчиво наблюдая за машинами, проносившимися по шоссе где-то внизу.

— Ты не понимаешь, — наконец, произнес он. — Такие, как я, не имеют права на привязанность. Она делает нас слабыми и уязвимыми — у меня слишком много врагов, чтобы забыть об этом.

— Нет, это ты не понимаешь! — я вскочила с кровати и сделала шаг к нему, оказавшись совсем близко. — Ты хотел, чтобы я выросла сильной, и я стала такой! Я их не боюсь, понимаешь? Я смогу за себя постоять.

— Уже смогла, — едко бросил в сторону Блас.

— Мы смогли, — твердо произнесла я.

Блас устало вздохнул и покачал головой.

— Ты должна понять, — жестко произнес он, — что жизнь — не диснеевский мультфильм. В ней нет хеппи ендов. Тебе всегда будет чего-то недоставать, всегда будет что-то мучить. Люди будут приходить и уходить — и совсем не обязательно на это есть причина или следствие.

— И это жизнь называется? Как же можно так жить?

— Да только так и можно жить! — воскликнул Блас. — Иначе это не жизнь, а вечные поиски лучшей жизни, которой априори нет. Так устроен мир, в котором ты живешь, Линарес, пойми это, наконец! Здесь все приходит слишком поздно, или рано, или не так как хотелось бы. Смирись с этим — и жизнь станет, по крайней мере, сносной. Ты всегда будешь одна, сколько бы людей тебя ни окружало. И будешь чувствовать себя несчастной до тех пор, пока не перестанешь ждать и требовать от жизни чего-то большего. Я не могу дать тебе того, что ты ждешь. Однажды мне все равно придется уйти, и я уйду. Лучше я это сделаю сейчас… — он смолк, так и не закончив фразу.

— Так уйди однажды! Я обещаю, что не задержу тебя. Но не сейчас. У меня никого нет, кроме тебя, разве не понимаешь?

— Это и к лучшему, — невозмутимо отозвался Блас. — Терять гораздо больнее, чем не иметь.

— Ошибаешься, — горько усмехнулась я и покачала головой. — Терять означает быть счастливой хотя бы на короткое время. А не иметь — это ноль. Ничего.

Блас молчал, отвернувшись к окну и продолжая делать вид, что увлечен пейзажем за окном.

— Ты можешь трусливо бежать и прятаться всю жизнь — я не буду тебя больше останавливать, — сощурилась я, пристально разглядывая его лицо. — Но сначала реши, от чего ты бежишь? От преступников? Или от страха потерять?

Блас вздрогнул и невольно бросил взгляд на меня. Наверно, собирался сказать кучу ненужных слов и привычно вывалить на меня фунт дерьма, пытаясь заверить меня, что потерять меня он будет только рад. Но он забыл, что слова нам больше не нужны: я легко читала его мысли по взгляду. И я видела, что попала в точку.

И тогда я решилась на последний довод. Если и это не убедит его, мне придется уйти, потому что я поклялась, что смогу отпустить его, если он этого захочет. Я бросилась ему на шею с отчаянностью человека, которого однажды ударило током, но он снова дотрагивается до оголенного провода. Наверно, это выглядело забавно, но я вцепилась в него так крепко, что ему пришлось бы приложить усилия, чтобы оторвать меня. По этой ли причине или потому что никто не мог стать свидетелем этой сцены, я почти тут же почувствовала, как его ладони смыкаются на моей спине, и поняла, что он обнимает меня в ответ. Задохнувшись от изумления, я сжала его еще крепче, как маленький ребенок, и прижалась влажной щекой к его свитеру. Это безумие, но только тогда я по-настоящему поняла, как мне этого не хватало. Как мне хотелось, чтобы он хотя бы раз обнял меня, ответил на мою ласку, утешил, как утешала его я когда-то в минуту отчаяния. Только тогда я поняла, как же холодно мне было до сих пор без ощущения его ладоней на своей спине, без ощущения тепла и защиты. Я не была лишена объятий: меня часто обнимала Соня, изредка — Марисса, когда-то меня не выпускал из рук Маркос. Но вот этого ощущения мне еще не доводилась испытывать. Это были не объятия парня, не объятия подруги или старшего товарища. Впервые в жизни меня обнимал близкий человек, и хотя по нашим венам текла разная кровь, я чувствовала между нами нулевую степень родства. Не первую, не вторую — нулевую. За все эти годы мой опекун стал мне самым близким человеком в моей жизни.

Я не знаю, сколько мы так простояли. Не хотелось думать ни о времени, ни о мотивах, ни о том, что будет дальше. Хотелось задержать мгновение и провести так всю оставшуюся жизнь. Однако в какой-то момент Блас стал мягко отстраняться. Я покорно отпустила его и застыла, заинтересовавшись мусором на полу.

Он дотронулся пальцами моего подбородка и заставил поднять лицо. Я смело

встретила его взгляд, но руки не сбросила.

— Я сделала это не для того, чтобы удержать, — тихо сказала я, глядя в упор. — Уходи, если хочешь… Я тебя отпускаю, — решительно выдохнула я и замерла в напряженном ожидании, запоминая каждую черточку его лица.

«Ты можешь уйти, но если хочешь, оставайся».

Он всегда давал мне свободу от него отказаться. На этот раз я тоже давала ему свободу. Свободу выбора.

Блас отпустил мой подбородок и крепко, но небольно сжал мое плечо.

— Ты наивная дурочка, — уронил он, не сводя с меня грустного, пронизывающего взгляда. — Тебе кажется, что у тебя десять жизней, а у тебя одна. И она безжалостна. Она никому не дает второго шанса.

— Это я уже слышала, — резко оборвала я его. — Ты такой знаток жизни, да? Но ты ошибаешься! Сколько раз я оплакивала твою смерть? Сколько? Но ты жив! Все еще жив. Жизнь дает тебе кучу шансов! Каждую секунду тебе дается шанс все изменить. И мне, — тихо прибавила я, опуская взгляд.

Блас не отвечал. Он тоже не смотрел на меня, блуждая взглядом по щербатому полу.

— Так кажется, — тихо произнес он, наконец. — Поначалу так кажется, но в конце все равно тупик — можешь отрицать, но от этого ничего не изменится.

Помедлив, я кивнула.

— Допустим, так. Допустим, в конце тупик. Но я хочу пройти путь до тупика с тобой.

— А я не хочу, — просто ответил он, и меня вдруг прошиб холодный пот. Он не хочет, так почему же я все еще настаивала? Пусть я знала, как ему будет лучше, пусть была уверена, что без меня он так и останется в одиночестве, какое право я имела его останавливать? Я тогда поняла, что каждый человек должен непременно иметь право уйти. Даже если его забирает смерть. Даже если его уводит самолюбие или гордость. Даже если он делает сомнительный и во всех смыслах неверный выбор. Он имеет право на этот выбор.

Я смерила его долгим задумчивым взглядом.

— Ты будешь счастлив, если останешься один? — тихо спросила я. — Это сделает тебя счастливым?

— Да, — не раздумывая, ответил Блас. — Я привык быть один. Я хочу быть один.

— Тогда уезжай, — уронила я, не в силах поднять взгляд.

Блас проводил меня в коридор и открыл дверь, приглашая меня уйти. Я сделала пару шагов, но снова остановилась, не решаясь переступить порог.

— Только… — бросила я, не оборачиваясь. — Если вдруг когда-нибудь ты не будешь знать, что делать со своей свободой… Возвращайся, ладно? Помни, что тебе всегда будет, куда вернуться, Блас, — выдохнула я и оглянулась на него через плечо, стараясь сдержать вновь закипающие слезы.

Блас покачал головой.

— Я не вернусь, — отчетливо произнес он. — Не жди.

Я с трудом кивнула и резко переступила порог, едва не споткнувшись.

«Может быть, ты не вернешься, Блас», — думала я, быстро перебирая ногами ступеньки лестницы, спускаясь вниз. — «Но это не значит, что я перестану ждать».

Глава 2

Раз я знаю, что ты придёшь, я могу тебя ждать сколько угодно.

Альбер Камю

Жизнь в колледже шла своим чередом. Чтобы не думать о Бласе, я нырнула с головой в учебу: почему-то казалось важным сдать экзамены так, чтобы Блас не пожалел, что отдал меня в такой дорогой колледж. Забавно, он вроде бы ушел навсегда и теперь-то уж ему было точно все равно, как я учусь, но я словно старалась наверстать упущенное, доказать, что достойна была тех усилий, что он вложил в меня, словно он мог об этом узнать и изменить свои планы на жизнь. Впрочем, даже если бы он никогда больше и не поинтересовался моей судьбой в дальнейшем, подготовка к экзаменам помогала отвлечься, и я вгрызалась в гранит науки с неистовым рвением. Я решила отпустить Бласа, но принять решение куда проще, чем жить с ним. Каждый день я продолжала бороться с искушением броситься за ним вслед.

Все это время мне казалось, что без Бласа я не обрету целостность. Я боролась за него, плыла против течения, гналась за ним, но на деле, тем самым пыталась убежать от самой себя. Что ж, пришло время остановиться. Набраться смелости и остановиться, и повернуться к самой себе лицом к лицу. Найти то, что я ищу, в самой себе и больше ни от кого не зависеть.

Поэтому о Бласе я почти не вспоминала (просто нельзя вспомнить о том, кто постоянно преследует тебя в мыслях). Я любила представлять себе, как Блас ходит по улицам Буэнос Айреса, а может, и вовсе по улицам какой-нибудь Европы. Одет ли он в ту голубую рубашку, в которой я видела его накануне, или носит теперь футболки? Лето выдалось жарким… Нет, вроде бы в его чемодане не было ни одной футболки, значит, наверно, он так и выгуливал свои рубашки. И где он, интересно, остановился? Может, снял номер в отеле или сразу нашел другую квартиру. Я представляла себе, как он пьет чай у себя в номере или что покрепче. Ему ведь, должно быть, безумно скучно было теперь, когда он за мной не следил и не назначал мне отработки. Чем он, интересно, вообще занимался?

Я безумно скучала, но все же теперь чувствовала себя иначе, чем когда полагала, что Блас умер. Он дал мне надежду, что я не одна, и я больше не испытывала одиночества, даже если рядом никого не было. Блас оставил меня, но он у меня все равно был, потому что теперь я знала, что все это время он заботился обо мне искренне. Я, наконец, обрела в нем родного человека, и пусть он был теперь далеко, он все равно оставался мне бесконечно близким.

Так было не только с Бласом: я вдруг поняла, скольким людям небезразлична моя судьба. Хосе вроде бы тоже уехал, но я знала, что он беспокоится обо мне и будет писать письма. Миранда продолжал работать на новом месте, которое нашел для него Блас, когда выпроводил из колледжа, но и он иногда мне звонил, чтобы в своей лаконичной манере осведомиться, как у меня дела. Даже моих одноклассников я снова считала друзьями, потому что они пришли мне на помощь в самую трудную минуту, и теперь было не важно, что у них была своя жизнь, я ведь знала, что в их жизни есть место и для меня. А может, это в моей жизни появилось место для них? Я больше не была сфокусирована на своих переживаниях, у меня появились силы оглядеться и почувствовать чужую боль, разделить чужую радость. У меня появились силы жить.

Я теперь замечала людей. Они больше не проносились мимо безликим сквозняком, оставляя лишь неприятный холод. Я теперь замечала улыбки, смущенные взгляды и внешне уверенные похабные ухмылки, за которыми обычно кроется самая отчаянная неуверенность в себе. Я замечала едва заметное раздражение и ярко выраженный гнев. Мне все вдруг стало интересно, каждая деталь, то, что всегда раньше ускользало от взгляда. Как нервно теребит галстук прохожий второкурсник, как небрежно опирается о колонну незнакомый старшеклассник, и как смешно пробивается у него над губой первая щетина, и до чего же синие глаза у сестренки Андреа. У меня появились силы жить и осознавать то, что происходит вокруг.

Это не означало, что я полностью избавилась от страха. Я всё еще ждала, что моя вселенная вот-вот рухнет, что мне снова придется тащить этот камень, начиная от подножия и катить его до вершины, но тем сильнее мне хотелось жить, тем более жадно я ловила свежий воздух, нужно было успеть его наглотаться, пока очередная лавина не сошла на меня внезапно, вновь перекрывая мне кислород. Я должна была успеть накопить как можно больше добрых воспоминаний, потому что знала: только они помогут мне подняться, если судьба снова решит сбить меня с ног. И если даже смерть придёт однажды за мной или за моими близкими снова, я хотела знать, что я сделала всё возможное, чтобы прожить жизнь до ее прихода. Прожить, а не провалятся, как неряшливо брошенная кем-то консервная банка. Прожить искренне и по-настоящему. Сделать жизнь такой насыщенный, такой интересной, полной эмоций и событий, чтобы и сама смерть отступила бы в нерешительности, опасаясь схватки со мной. Не то, чтобы я думала, что способна победить в этой схватке, нет, я понимала, что силы неравные. Но мне хотелось быть уверенной, что мне будет что противопоставить ей, когда она явится, будет, на что оглянуться на прощание.

Уроки закончились, но мы продолжали ходить на подготовку к экзаменам. В тот день первым шел курс литературы, и я машинально собрала волосы, уныло спадавшие на лицо, в неряшливый пучок. По лицам новеньких я поняла, что они снова замышляют какую-то пакость, и мне хотелось прогулять, но я должна была явиться, так как Кармен обещала, что не допустит к экзамену тех, кто пропустит хотя бы одну из ее консультаций. На урок я шла с гнетущим чувством: почему-то с тех пор, как я увидела этот медальон на шее Кармен, я больше не могла воспринимать ее как безликого цербера. Если раньше меня просто раздражала активность Мариссы и прочей братии, то теперь мне было просто по-человечески жаль Кармен. Сама даже не знаю, когда стала такой сентиментальной.

На сей раз, они тянули долго. В классе было так тихо, что я могла даже слышать, как отбивают такт старинные мраморные часы на столе Кармен, занявшие место бюста Маркеса, который Пабло, казалось теперь уже так давно, вышвырнул в сердцах в окно. Прошло пол урока, затем полчаса, но кульминация все не наступала. Ребята шушукались, Кармен то и дело одергивала их и вызывала к доске, все шло своим чередом, но в воздухе ощущалось напряжение, за которым, я знала, всегда следовал очередной розыгрыш. Меня также настораживало отсутствие братьев на занятии — они никогда не пропускали литературу. Может быть, с ними что-то случилось? Честно говоря, за прошедшие дни я совсем потеряла их из виду, увлеченная своими проблемами, и даже ни разу не поинтересовалась, как у них дела. Было подло с моей стороны, ведь они поддержали меня в тот момент, когда мне казалось, что у меня никого и ничего не осталось. Однако теперь я не могла заставить себя подойти к ним, а они, словно чувствуя это, избегали меня. Каждый раз, когда я видела их, воспоминание о Бласе острым ножом врезалось мне под ребра, и я не могла больше думать ни о чем другом. Странным образом, с ними было связано почти каждое счастливое мгновение, проведенное с Бласом за последние месяцы, а ведь, как известно, ничто не причиняет большей боли после потери, чем приятные воспоминания, которые не вернуть.

Кармен поднялась со стула, настороженно оглядев стол, видимо, чтобы не зацепиться, как в прошлый раз, рукавом о неряшливо вбитый за перемену гвоздь. Затем привычно проследовала к шкафу, чтобы положить на полку книгу, которую читала нам вслух в этот раз. Она порывисто распахнула дверцу, и вдруг оттуда вывалилось что-то тяжелое и бухнулось на пол с глухим стуком, едва не задев Кармен, которая вовремя отскочила и теперь в ужасе взирала на то, что вывалилось у нее из шкафа.

Это было окровавленное тело Джейка. Алая кровь сочились из его живота, изо рта и, казалось, заливала все тело. Его глаза были испуганно выпучены, он издавал какие-то нечленораздельные звуки, а в руках Джейк сжимал рукоятку ножа, до половины лезвия ушедшего в его живот.

От созерцания меня отвлек тоненький визг, постепенно заполнявший класс. Кармен сползла по стене на пол и с искаженным от ужаса лицом на коленях приблизилась к Джейку, протягивая трясущиеся руки к его ране.

Как я ненавидела их всех в этот момент. Неужели Марисса знала об этом розыгрыше? Или эти игры давно вышли из-под ее контроля? Мне хотелось встать и избить Джейка до полусмерти. Вот так, пока он корчится на полу, подойти и пинать его до тех пор, пока его ребра и впрямь не превратятся в месиво. Я уже готова была подскочить к нему и привести свой план в действие, но меня опередил Пабло, рысью бросившийся к Джейку. Он резко поднял его за грудки и, прижав к тому же шкафу, из которого он вывалился, принялся бить его по лицу, удар за ударом, до тех пор, пока Марисса и Мануэль не повисли на нем и не оттащили в сторону. Кармен в изумлении следила за ними, продолжая сидеть на полу и наблюдая за происходящим снизу вверх.

— Пустите меня! — Пабло с силой вырвался из объятий Мариссы и Мануэля и, оттолкнув их, когда они попытались его остановить, ринулся к Кармен. Он был в такой ярости, что, казалось, он и ее сейчас примется избивать, но он остановился перед ней и… протянул руку. Я, затаив дыхание, наблюдала за этой картиной, впрочем, как и весь класс. Кармен, проигнорировав жест Пабло, поднялась на ноги без посторонней помощи и, все еще оглядываясь на Джейка, который теперь и правда казался полуживым, неуверенной походкой проследовала обратно к учительскому столу и рухнула на стул. Пабло следовал за ней, словно желая подхватить ее, в случае, если она упадет по дороге, и остановился рядом с ней, когда ей все же удалось добраться до стула. Кармен смотрела на него снизу вверх, как мышь на удава, словно ожидая, что он все-таки решит добить ее, однако он отвернулся от нее и обвел класс мрачным взглядом. В классе воцарилась гробовая тишина.

— Пабло… — несмело подала голос Марисса.

— Знаете что? — раздраженно перебил он ее. — У меня эта ваша бессмертная революция вот где сидит, понятно? — он приставил ладонь к шее. Кармен застыла от изумления и даже перестала нервно перебирать пальцами ткань юбки. — Что и кому вы пытаетесь доказать, а? Вы что, совсем с ума посходили? Какое вообще ваше дело? Зачем вы лезете, куда не просят?

— Пабло, мы… — снова попыталась что-то сказать Марисса, но он снова прервал ее жестом.

— Всем известно, что я сдал отца властям, так? Я сдал отца в тюрьму, и в этом нет ничего геройского! Кого вы тут защищаете, а? И, главное, для кого вы это делаете? Для меня, что ли?

Пабло издал нервный смешок.

— Пабло, перестань ты уже себя винить! — гневно стукнула кулачком по парте Марисса. — Благодаря твоему поступку справедливость наконец-то восторжествовала! Ты должен гордиться…

— Какая такая справедливость, Марисса? — Пабло схватился за голову. — Просто идиотизм какой-то. Каким бы никудышным он ни был, он мой отец, ты понимаешь? Нет, ты не понимаешь, потому что тебя отец не учил ходить. Твой отец не учил тебя играть в футбол, не учил драться.

— Пабло… — растерянно выдохнула Марисса. Я знала, какую боль ей причиняли его слова, это был удар под дых. Пабло играл нечестно… или честно? Она заслужила эту боль, Марисса. Ей нужно было испытать эту боль, чтобы понять его.

— Твой отец, — Пабло указал пальцем на Джейка, постепенно приходившего в себя. — Он хоть раз появился у тебя на матче? Хоть раз пришел посмотреть, как ты играешь? А мой приходил. Он был мэром города, его постоянно таскали на какие-то мероприятия, но он ни разу не пропустил ни одного важного матча. Понятно тебе? Ни одного! Что, есть, чем гордиться? — он с вызовом взглянул на Мариссу.

— Ты забыл, что он говорил тебе, когда приходил на матчи, — напомнила Марисса. — Как унижал тебя прилюдно…

— И что? — вновь обрубил ее Пабло. — Родителей никто не учит быть родителями. Твоя мать не унижала тебя прилюдно, когда ежедневно врывалась в школу и выставляла себя на посмешище?

— Так, ну хватит, — нахмурился Мануэль и сжал плечо Мариссы, которая, казалось, была готова расплакаться. — Давай спокойно поговорим наедине, не устраивай сцены.

— Это я устраиваю сцены? — возмутился Пабло. — Я? А вы что здесь устроили? Вы поговорили со мной наедине? Это вы весь год меня унижали своими тупыми розыгрышами, потому что все ведь знают, что она права, — воскликнул Пабло. — За что вы ее наказывали? За то, что она просто назвала вещи своими именами? Я действительно упек за решетку своего отца…

— Твой отец тоже отправлял тебя за решетку, — запальчиво выкрикнула Марисса.

— Да? Тогда что я здесь делаю? — с видимым спокойствием парировал Пабло. — Ведь я на свободе, а мой отец нет. Я зашел намного дальше, чем отец, и знаете что? — Он резко развернулся к Кармен, которая, казалось, отчаялась понять, что происходит. — Вы правы! Вы абсолютно правы. Отец как-никак меня вырастил, а я его сдал. Да, я подонок! Вот только знаете, в чем беда? — Он развел руками. — Поступи я иначе, все равно бы оказался подонком. Позволил бы проворачивать махинации в школе и отдал бы любимую девушку на растерзание каким-нибудь наемникам. Кругом подлец, понимаете? И мать я подставил, это тоже правда! Оклеветал ее, чтобы опекунство досталось отцу. Это я! Я в ответе за все, что произошло с моими предками, не надо наказывать за это ее, Марисса, — он повернулся к Мариссе и снова указал жестом на Кармен. — Она всего лишь сказала правду. Ты же борец за правду, — он теперь смотрел только на Мариссу, и было ощущение, что все это время это был лишь разговор между ним и Мариссой. Остальные были лишь массовкой, статистами. — А теперь ты затыкаешь ей рот?

Он оторвал взгляд от Мариссы, которая явно едва сдерживалась, чтобы не выбежать в слезах из класса, и вновь повернулся к Кармен.

— Только если я ошибся, скажите, как было правильно? — уже тише спросил он, и мне показалось, его голос дрогнул, словно он и сам готов был расплакаться. — Вы ведь взрослый, опытный человек. Учите нас читать какие-то дурацкие книжки, но жить нас никто не учит, мы всегда делаем выбор наугад и платим за это. Как было правильно? Покрывать отца? Позволять ему мучить ни в чем не повинных людей?

Кармен не отвечала.

— Молчите, — усмехнулся Пабло и потер шею. — Признайте, иногда правильного ответа нет. Иногда жизнь — это тест, в котором все варианты ответа неверные.

Он резко двинулся к выходу. Марисса проворно протиснулась между парт и подскочила к нему, но он железной рукой отодвинул ее, даже не удостоив взглядом. Марисса в растерянности смотрела ему вслед, и мне вдруг стало очень ее жалко. Внезапное, так долго сдерживаемое чувство вдруг охватило меня во всей полноте, и мне захотелось потрепать ее по плечу или поддержать словом. Я уже даже сделала шаг, чтобы подойти к ней, но не успела — она уже выскочила из класса вслед за Пабло. И я поняла, что Марисса тоже изменилась. Еще недавно она бы с ним попросту распрощалась после такой сцены, но, видимо, она чувствовала, что Пабло лишь вернул ей ту боль, что она ему причинила. Он ведь тоже, как и Кармен тогда, не сказал ничего такого, что не было бы правдой.

Я вновь повернулась к доске и вдруг заметила Кармен, которая тоже смотрит им вслед. В ее взгляде больше не читалась ненависть или растерянность, казалось, она начала понимать. В ее глазах теперь сквозила совсем не свойственная ей доброта и едва уловимая затаенная черная тоска.

Той ночью мне не спалось. Я вертелась, поправляла подушку, скидывала и снова натягивала одеяло, однако сон все не шел. Глаза слипались, но сердце колотилось как бешеное, а мысли о Бласе так и лезли в голову. Наконец, я не выдержала, и, вновь, откинув одеяло, соскочила с кровати.

— Ты куда? — тут же донесся до меня шепот Мариссы. Конечно, она тоже не спала.

— Пойду прогуляюсь, — отозвалась я, натягивая спортивную кофту.

— Можно с тобой?

Свистящий шепот повис в воздухе. Я мучительно долго не могла нашарить в темноте свою обувь. Настолько долго, что оставить вопрос без ответа уже не могла.

— Почему нет? — эта фраза вырвалась словно против моей воли, и я сама себе удивилась. А почему нет? Мы же вроде бы помирились…

Это был первый раз, когда мы остались с ней наедине после примирения. Было настолько непривычно — снова говорить с Мариссой. Как мне, оказывается, этого не хватало. Мне настолько хотелось удержалась мгновение, что даже говорить не хотелось, чтобы его не спугнуть. Но я должна была. Я видела, что Марисса нуждается в моей поддержке.

— Пабло просто нелегко пришлось в этом году, — без всякого вступления чуть смущенно начала она. — Братья постоянно подначивают его, винят в том, что произошло с отцом. Мать, конечно, на его стороне, но сыновья ни во грош ее мнение не ставят. Их все-таки Бустаманте воспитывал.

— Знаешь, я горжусь им, — вдруг выдала я.

Марисса в изумлении воззрилась на меня. Наверно, ожидала, что я как всегда буду подначивать ее расстаться с ним или скажу, что он всегда был подлецом. Так я раньше понимала значение слова «поддерживать». Но я больше так не думала, потому и не сказала. К моему собственному удивлению, Пабло, похоже, действительно сильно изменился. Или изменилась я?

— Он очень вырос, — пояснила я. — Думаю, взросление — это когда перестаешь винить взрослых во всех своих неудачах. Он взял ответственность на себя, а с ней пришло и чувство вины, это нормально. Ответственность — это такая горячая картошина, которая нестерпимо жжет руки и которую так и хочется скорее передать другому, пока ладони не прожгло. Но Пабло уверенно держит эту картошину в руках, хотя это, должно быть, больно. Я его уважаю за это.

Марисса задумчиво кивнула.

— Думаешь, он простит меня? — как-то растерянно взглянула она на меня, и я поняла, что Пабло каким-то неслыханным способом все-таки приручил Мариссу. Ее бунтарское морское имя больше не подходило ей, она нашла свою пристань и больше не собиралась никуда плыть.

— Один мудрый человек сказал мне, — грустно усмехнулась я, — что для того чтобы простить другого, человеку требуется сперва простить себя.

— Хорошо сказано, — задумчиво произнесла Марисса. — А ты простила Бласа?

Ее слова больно отозвались в моем сердце. Почему-то не хотелось ни с кем обсуждать Бласа, даже с ней.

— У нас с тобой похожая ситуация, — уклончиво ответила я. — Простила я Бласа или нет, совсем не важно, потому что от меня ничего не зависит.

— То есть, это Блас тебя не простил?

— Блас не простил себя. Как и Пабло. И совсем не важно, простил ли Пабло отец, или братья, или ты.

— Но Пабло ни в чем не виноват! Он не мог поступить иначе!

— Наверно, это все понимают, даже он. Но понимать, похоже, недостаточно.

— И что же мне делать?

У меня сердце сжималось от жалости: непривычно было видеть Мариссу такой серьезной и в то же время совсем беззащитной.

— А ты уверена, что всегда нужно что-то делать? — задумчиво произнесла я.

— Но как же иначе? — с искренним изумлением спросила она.

И правда, «иначе» для Мариссы не существовало, жизнь дана для борьбы, боль — сигнал о том, что не все еще потеряно, что есть еще время и шанс побороться. Мертвецы не испытывают боли, боль не приходит, когда все кончено. Пока испытываешь боль, все еще можно исправить.

После того случая Кармен взяла недельный отпуск, и вся школа праздновала это событие, кроме меня, так как мне действительно было необходимо прогнать с ней до экзамена оставшиеся темы. Прошло несколько дней, когда в класс вбежала возбужденная Пилар и, притворив дверь, привлекла наше внимание.

— Ребята, слушайте! — задыхаясь воскликнула она. — Я узнала, почему отец так защищал Кармен!

— Опять она? — скривилась Андреа.

— Да что тут думать, приплачивала ему старая дева, — послышался голос Джейка.

Пилар обиженно покосилась на него, но оставила реплику без ответа и выпалила:

— Вовсе она не старая дева! У нее была дочь!

— Ни за что не поверю, — фыркнул Гидо. — Неужели нашелся псих, который захотел ей дочку заделать?

Гидо и его дружки загоготали.

— Нет, Пилар, ты что-то путаешь. Нет у нее никого! — серьезно сказал Пабло и тут же смолк, словно смутился. Откуда, интересно, такая уверенность? Стало быть, выяснял.

— А я и не говорю, что есть, — невозмутимо ответила Пилар. — Я сказала, была!

Мы с любопытством обступили ее.

— Что ты имеешь в виду? — вскинула на Пилар недоверчивый взгляд Марисса.

— У нее была дочь, — таинственным шепотом объяснила Пилар. — Но лет десять назад она умерла.

В классе повисла изумленная тишина. Я почувствовала, как в животе у меня шевельнулось что-то склизкое и снова прилипло к стенкам. Вот оно как… Стало быть, Кармен со смертью тоже старые знакомцы.

«Смерть сама найдет вас, сеньорита, — говорил однажды старик Хосе. «Ее не нужно искать. Можно забыть о ней или заставить себя не думать — но это ненадолго, потому что она всегда здесь, рядом, чтобы напоминать о себе время от времени. Однажды забрав кого-то из близких, она будет приходить вновь, забирая далеких, так что те далекие тоже станут близкими, потому что и их забрала смерть. Перед лицом смерти все родные».

— Умерла? — первым нарушил молчание Томас. — Но от чего?

— Папа сказал, — начала Пилар, — что она покончила с собой, когда ей было столько же, сколько и нам. Она влюбилась в красивого богатого мальчика, а он ее бросил. Она выпрыгнула из окна. Кармен была уверена, что это было убийство, но мальчика отмазал отец, и полиция сошлась на самоубийстве. Но папа думает, она действительно покончила с собой. Он знал ее, и говорит, она была странной.

— Еще бы, с такой-то мамашей, — подал голос Диего, но тут же стух, когда на него обратились осуждающие взгляды сокурсников.

— Погоди, откуда твой отец ее знал? — снова подала голос Марисса. — Они с Кармен дружили?

Пилар помолчала, оглядывая ребят удивленным взглядом.

— Вы что, не поняли? — Ее глаза расширились. — Ее дочь училась здесь! Красивый и богатый мальчик был отсюда! Теперь понимаете? — она устремила взгляд на Пабло. — Красивый и богатый мальчик, — подчеркнула она. — Она мстила тебе за дочь, — отчеканила она, обращаясь уже непосредственно к Пабло.

— Но я тут ни при чем, — поспешил оправдаться тот, словно мы действительно могли подумать, что это именно он убил дочь Кармен.

— Это не важно, — спокойно ответила Пилар. — Ей теперь все на одно лицо.

— И вот, почему она так оберегала меня от Пабло, — сообразила вдруг Марисса.

— Именно, — подтвердила Пилар. — И поэтому мой отец не может уволить Кармен. Он чувствует вину за то, что не уберег ее дочь.

— Ерунда какая, причем тут Дунофф? — фыркнула Андреа. — Это недопустимо допускать к преподаванию людей с такой нестабильной психикой! Ее и близко нельзя было сюда пускать! А вдруг она бы решила убить Паблито?

Андреа еще что-то болтала, другие ребята тоже выражали свое авторитетное мнение, но я знала, что каждый из нас чувствовал себя мерзко. Жажда мести и кровавой расправы испарилась, осталась только горечь и чувство вины. Даже близнецы, которых, кажется, не могло смутить ничто, стояли, понуро опустив голову. Дискуссии положил конец звонок, но на перемене ребята все еще собирались маленькими группками, обсуждая и обсасывая подробности, которые обрастали, в свою очередь, новыми деталями и к концу дня в одном из коридоров я услышала, что Кармен собственноручно придушила свою дочь за то, что та ходила с распущенными волосами. Я тогда подошла к тем девчонкам и сказала, что они идиотки.

Наверно, я была не права. Они просто не знают, что такое потерять человека навсегда и что ты при этом чувствуешь. Я тоже раньше не знала. Если раньше я не участвовала в травле Кармен, потому что мне было все равно, то теперь я ей сочувствовала, пыталась поставить себя ее на ее место, точнее, не так. Я и была на ее месте, когда думала, что Блас умер, и слишком помнила, что происходило со мной. Кто знает, может быть, я сама имела все шансы превратиться в Кармен годам к пятидесяти? Кто знает, какой бы я стала, если бы вновь не обрела себя? Если бы так и оставила себя там, в холодной палате, бессмысленно взирающей на чистые выглаженные простыни опустевшей больничной койки?

Я все чаще замечала, что плохими людьми не рождаются ими становятся, и, может, в конечном итоге лучше тот, кто вынужден бороться за себя каждый день вопреки всем невзгодам, чем тот, кто рождается с мягким характером, как, скажем, у Маркоса, и однажды подложит тебе свинью одним тем, что просто не сказал «нет». Конечно, ничему там Кармен не противилась, она явно плыла по течению, но я не осуждала ее за это. В том, кем стала Кармен, возможно, есть доля ее вины. Наверно, можно держать себя в руках и бороться с собой каждый день, каждую минуту, постепенно вытачивать из себя доброго, отзывчивого человека, сопротивляясь желчи и обиде на весь мир за свою несложившуюся жизнь. Но не все способны это сделать в одиночку. Некоторым нужна чья-то рука, чтобы подняться с колен, а если эту руку за всю жизнь так никто и не протянул, откуда взяться силам на борьбу?

На следующий день меня растолкала Марисса и, лишь позволив мне натянуть одежду, схватила за руку и потащила меня в кафе, где уже собралось полкласса.

— Марисса, я тебе говорила, я не участвую…

— Проходи, не стесняйся, пламенный Луханчик, — перебил меня Ал и, галантно обхватив меня за плечи, насильно усадил на один из стульев.

— Ты точно захочешь в этом участвовать, поверь мне, — подмигнул мне Хорхио и по-дружески потрепал меня по плечу. В последнее время, мне казалось, он испытывал странную неловкость в разговоре со мной, и его взгляд был отчего-то грустным.

Признаться, близнецы достаточно меня заинтриговали, и я не стала сопротивляться. В кафе не было личностей, которые были мне особенно неприятны, в основном, старенькие да близнецы. Один из них перевернул еще пустое мусорное ведро, стоявшее у двери, и постучал по нему костяшками пальцев, привлекая внимание.

— Итак, мы вас здесь собрали сегодня, — торжественно начал Ал, — чтобы сообщить две новости. Первая: мы с Хорхио уходим из колледжа.

По кафе пронеслись сдавленные смешки.

— То же мне новость, мы тут все уходим из колледжа, — крикнул Томас. — Вы созвали нас выпускной обсудить, что ли?

Ал покачал головой и непривычно серьезно ответил:

— Мы не идем на выпускной, потому что нас не выпускают. Мы не собираемся сдавать экзамены.

— Что? — вырвалось у меня, и я обеспокоенно взглянула на Хорхио, чтобы удостовериться, что это шутка. Но Хорхио тоже выглядел крайне серьезным.

— Долгая история, — отмахнулся Ал, — мы, собственно, сообщаем вам об этом, чтобы вы поддержали нашу инициативу. Хочется уйти все-таки из этого колледжа с гордо поднятой головой, а после вчерашней новости о Кармен голова какая-то тяжелая, не знаю, как у вас.

Я по-новому взглянула на братьев. Лишь однажды я видела эти веснушчатые лица такими озабоченными: когда они рассказывали мне об операции Ала. Кто бы мог подумать, что беспечных близнецов так заденет история Кармен? Или это потому что смерть и им перешла однажды дорогу?

— Я согласна! — горячо выпалила я и сама себе удивилась. На меня тут же устремились изумленные взгляды одноклассников. — У вас есть идея? Как мы можем помочь Кармен?

— Подозреваю, что в ее ситуации ничем уже не поможешь, — мрачно потер шею Мануэль.

— Понятное дело, но мы же можем как-то поддержать ее? — оживилась я и вскочила на ноги. — Вы что-нибудь знаете о ней? Она ведь наверняка очень одинока! У нее вообще есть кто-нибудь?

— Вроде бы нет, — с сомнением отозвалась Пилар. — Папа говорил, что она похоронила мать вскоре после дочери. Старуха не выдержала горя, скорее всего.

— А муж у нее есть? — спросила Марисса.

В этот момент дверь распахнулась, и в кафе боком, стараясь не производить шума, протиснулся Пабло. Он неловко встал у двери, распятый нашими испуганными взглядами, и, в смущении взъерошив пятерней волосы, мрачно буркнул:

— Ну что уставились? Я в деле.

Ребята с облегчением выдохнули. Марисса несмело подбежала к нему и едва ощутимо тронула его за рукав. Он, не глядя на нее, поймал ее ладонь и, крепко сжав ее руку в своей, прошествовал вместе с ней в центр зала. Вот так, безмолвно и безропотно, одним жестом сказать все. Так должны мириться близкие люди.

— Я думаю, у нее никого нет, — невозмутимо произнес Ал, словно и не было этой сцены с Пабло.

— Так у вас есть план? — спросил Ману.

— Мы подождем, вдруг у кого-то есть свои предложения, — загадочно протянул Ал.

— Выкладывайте уже, — не выдержала я, устало вздохнув, и меня неожиданно поддержал гул голосов где-то за спиной.

Ал победоносно вскинул голову и, хитро оглядев присутствующих, довольно сощурился, словно сытый довольный рыжий кот.

— Ну что же, раз ни у кого предложений нет, излагаем свою концепцию…

— Ох, Ал, да хорош тянуть, — оживленно вмешался Хорхио и, вырвав у Ала из рук мусорное ведро, которое он продолжал машинально сжимать в руках, перевернул его и, легко вскочив на него, как на пьедестал, торжественно возвестил:

— Мы наведались домой к Кармен, пока она в отъезде. У нее не дом, а развалина!

— Крыша прохудилась, — вставил Ал.

— Краска на стенах облупилась, — самозабвенно продолжал Хорхио.

— Участок зарос.

— Ворота на соплях держатся.

— Мы через ограду с первой попытки перемахнули…

— То, что она одна живет, это совершенно точно!

— У нее даже бойфренда быть не может, он бы не позволил дому прийти в запустение, — отрезал Ал.

— Ну, мы все знаем, что существует много причин, по которой у Кармен не может быть бойфренда, — многозначительно прибавил Хорхио.

— В общем, что-то я так и не понял, — перебил их Гидо, озадаченно почесывая затылок. — Что вы предлагаете?

— А мы предлагаем… — загадочно протянул Ал.

— Сделать у Кармен ремонт! — жизнерадостно заключил Хорхио и обвел зал полным неподдельного счастья взглядом.

У нас была всего неделя, чтобы воплотить идею в жизнь. Каждый вечер после консультаций к экзаменам мы посменно приезжали к Кармен и, легко перемахнув через ограду, приводили в порядок ее двор. Мы стригли газон и подравнивали кусты, красили стены дома. Луна оказалась прирожденным маляром: у нее получалось так быстро и аккуратно, словно она всю жизнь только этим и занималась. Может, она успела набить руку, пока красила волосы в парикмахерской ее тети? Они с Нико очень мило выглядели в своих платочках, небрежно повязанных и сбившихся набекрень, по уши измазанные в краске оттого, что то и дело шутливо пачкали друг другу носы. Марисса с Пабло деловито подравнивали кусты, хотя я бы Мариссе оружие в руки не давала, кажется, они опять из-за чего-то скандалили. Мануэль копал грядки, а Мия рядом о чем-то ворковала, возвышаясь над ним и перебирая нежными пальчиками листочек, рассеянно сорванный с одного из кустов. Близнецы умудрились даже залезть на крышу и починить ее, что мне казалось высшим пилотажем, особенно, для семнадцатилетних подростков. Они, впрочем, с не свойственной им скромностью объяснили, что выросли в многодетной семье, и такого рода задачки трудности для них не представляли. На вопрос, почему они уходят из школы, они ответили как-то уклончиво. Сказали только, что пришла пора возвращаться домой. Я ответила им взаимным уважением и не стала расспрашивать, как не спросили однажды они, только сказала, что мне будет не хватать их, и вдруг осознала, что говорю чистую правду.

В дом Кармен мы попасть не пытались: нам хватало работы снаружи, да и мы опасались, что внутри стоит сигнализация — по той же причине мы избегали красить оконные рамы, решив, что с такой мелочью Кармен и сама может справиться. О соседях, к счастью, можно было не волноваться: дом Кармен стоял на пустыре, и ближайшие к ней участки начинались только через милю от ее дома.

Неделя пролетела незаметно, и у нас оставался всего день до приезда Кармен. Мы занимались последними приготовлениями: убирали мусор, вытирали подтеки краски, уничтожали прочие следы нашего пребывания там. Мы уже почти закончили, когда внезапно услышали резкий скрип калитки (как хорошо, что смазать ее мы не подумали!). Мы в ужасе переглянулись и бесшумно ринулись в кусты, разбегаясь, как тараканы при свете люстры.

Послышалось тяжелое дыхание Кармен: она с огромным трудом пыталась протащить через узкую калитку огромный чемодан. Наконец, ей это удалось: она выпрямилась, должно быть, восстанавливая дыхание, и оглядела изумленным взглядом свои владения. Сперва ей, должно быть, бросилась в глаза идеально выстриженная аккуратная лужайка, над которой мы трудились несколько дней, прежде чем убедиться, что когда-то она действительно существовала. Вот Кармен, наконец, отвела взгляд от лужайки и, недоверчиво прищурившись, прикрылась от солнца рукой, присматриваясь к крыше. Видимо, и труды близнецов она сразу же оценила по достоинству. Наконец. ее взгляд переместился на стены дома, которые мы едва успели накануне перекрасить в нежно-персиковый цвет, и они еще не приобрели свой естественный матовый оттенок, отчего сразу привлекали внимание, задорно играя на солнце. Мы, затаив дыхание, напряженно следили за реакцией Кармен. У меня сердце выпрыгивало из груди в предвкушении, когда я представляла себе, как тронута она будет, когда узнает, что это мы все затеяли и, главное, претворили в жизнь. Наконец, Кармен оторвала взгляд от стен, огляделась, повернулась несколько раз вокруг своей оси, словно ожидала хотя бы на третий раз обнаружить загадочных волшебников, преобразивших ее двор. Я заговорщицки подмигнула Мариссе, и мы уже собирались вылезать из кустов, чтобы явить Кармен свое присутствие, когда тишину разорвал пронзительный вопль:

— Кто это сделал? Это форменное безобразие! Я буду жаловаться! Я терпеть не могу этот цве-е-ет!

* * *

Экзамены прошли успешно. Конечно, год абсолютного и беспросветного безделья не мог не наложить свой отпечаток, но меня спасали знания, которые я успела накопить до истории с Бласом, так что в принципе, экзамены я сдала вполне сносно. Смешно, но о карьере я еще не думала: как-то не лезут в голову мысли о выборе профессии, когда ты не знаешь, где будешь жить завтра. Процесс передачи прав опекунства Колуччи шел полным ходом, но я не собиралась оставаться у них, как бы дело ни кончилось. Я теперь вполне могла устроиться на работу и обеспечить себя сама, мне претила одна мысль о том, что я снова буду сидеть у кого-то на шее. Марисса тоже собиралась искать квартиру, и можно было бы снимать на двоих, но скорее всего, они с Пабло собирались съехаться, так что я не особенно рассчитывала на этот вариант. На Мию тоже надежды было мало: уж она-то со своей розовой комнаткой, наверно, только после свадьбы расстанется, а Мануэль собирался в Мексику, чтобы помочь семье переехать в Буэнос-Айрес, так что и ему вряд ли в скором времени могли понадобиться соседи.

Мне по-прежнему приходили деньги от опекуна, но я не собиралась их тратить, я приняла твердое решение начать самостоятельную и независимую жизнь — оттого жилищный вопрос и казался мне таким насущным. Однако от денег я не отказывалась, и они продолжали копиться у меня на счету, потому что это была единственная весточка от Бласа. Смешно, но я каждый раз проверяла свой счет, чтобы убедиться, что деньги пришли, ведь это означало, что с Бласом все в порядке. Мне так и не хватало духу окончательно разорвать нашу связь.

Тем сложнее стало держать себя в руках с тех пор, как я узнала, что Блас снова появился в городе. Как-то раз подслушала разговор в колледже, что его видели в нашем районе несколько раз. Мне, конечно, стоило невероятных усилий не умчаться на его поиски и убедить себя, что в нашем районе он появился случайно, а вовсе не потому что соскучился. Может, он даже и в колледже появлялся, мало ли, какие документы ему могли понадобиться? Это вовсе не значило, что он стал колебаться. Если бы он действительно испытывал какие-то сомнения, он бы явился прямо ко мне, бесцеремонно ворвавшись в комнату и в душу, как делал всегда.

Так что понятно, я не слишком удивилась, когда однажды, выходя из колледжа, краем глаза заметила знакомую машину с тонированными стеклами. Все же, я не смогла удержаться, и ноги сами понесли меня к парковке. Машина, вопреки моим ожиданиям, не рванулась с места и не унеслась в неизвестном направлении, и я в нерешительности остановилась перед ней. Окно приоткрылось, и Блас, не глядя на меня, небрежно бросил.

— Садись.

С секунду я стояла, тупо взирая на Бласа и осмысливая его слова, затем до меня дошла реальность происходящего и, стремительно метнувшись к двери, я нырнула в салон.

— Куда? — уронил Блас и повернул ключ зажигания.

Я опешила. Как будто и не было этих бессонных ночей и тщетных попыток смириться с мыслью, что я больше никогда его не увижу. Так спокойно и буднично, словно только вчера мы последний раз виделись: «Куда?»

Но вопреки своей привычке и взрывному характеру, в этот раз я даже не разозлилась. В тон ему, очень просто и даже как-то легкомысленно я отозвалась:

— С тобой, — и уверенно откинулась на спинку кресла, откровенно разглядывая его. Блас продолжал упрямо смотреть куда-то перед собой, и у меня была возможность рассмотреть его повнимательнее.

Вид у него был болезненный: кожа, казалось, пожелтела и устало обвисла, а под глазами пролегали глубокие складки, словно он тоже не спал все это время или спал мало. Губы были сурово поджаты, а челюсти стиснуты, и весь он как-то осунулся, словно похудел или какая-то непосильная ноша давила на его плечи. Внутри у меня все перевернулось, и меня вдруг охватило тревожное чувство. Я схватила Бласа за предплечье, заставляя посмотреть на себя, и он подчинился, обращая на меня свои уставшие серые волчьи глаза. В них стояла та же тоска, что я видела в глазах той волчицы, потерявшей своего вожака.

И я поняла, что Блас явился не с дежурным визитом. Я чувствовала ее приближение: на меня, словно вязкая свинцовая жижа, медленно надвигалась страшная весть, которую я не хотела узнавать. Мне захотелось трусливо заткнуть уши. Захотелось крепко зажмуриться и выскочить из машины, броситься наутек, лишь бы не слышать того, что Блас пришел мне сказать. И я видела, что он оставляет мне эту возможность. Он не пытался ничего скрыть за безразличным взглядом, но и не произносил вслух. До тех пор, пока не знаешь наверняка, есть еще шанс спрятаться, трусливо скрыться за гирляндами пустых ничего не значащих слов. Но ведь это означало бы оставить Бласа один на один с тем горем, что он пришел разделить со мной. Разве мне было куда бежать? Поэтому, собрав всю свою волю в кулак, я хриплым голосом задала вопрос, ответ на который так боялась услышать:

— Что-то… случилось?

Глава 3

Смерть тиха — просто узловатые стебли астр

В коричневом стылом кувшине,

Поблагодарив, перестают пить воду.

Сергей Круглов

Грустно забывать друга,

Когда день за днем постепенно меркнет в памяти

Свет его глаз.

Прошло уже семь лет с тех пор, как его нет,

Так что я попытался описать его здесь,

Чтобы не забыть.

Ричард Коччианте

мюзикл «Маленький принц»

Мы ехали от силы минут десять, не проронив ни слова, но дорога казалась очень длинной, и молчание тягостным. Я следила за пролетающими деревьями, дорожными знаками, смотрела, как люди, бредущие вдоль дороги по тротуару, стремительно проносятся мимо, и старалась на этом сосредотачивать все свое внимание, чтобы только не мучиться догадками. Одна моя мысль была страшней другой, и я запретила себе вовсе думать о том, куда везет меня Блас и по какой причине. Я знала, что скоро он сам мне все расскажет, и у меня еще оставалось немного времени на надежду: вдруг все не так страшно, как я себе придумала?

Наконец, мы остановились возле величественного здания, отдаленно напоминавшего госпиталь. Здание было серым, безжизненным, но в то же время невероятно помпезным, словно какой-нибудь древнегреческий дворец. Все в нем было тяжелым: мрачные окна, угрюмо темневшие на сером фоне, стены, облицованные мрамором, массивная дубовая дверь. Дверь внезапно распахнулась, и в проеме показалась мама с ребенком лет шести. Сперва я их даже не заметила, снедаемая личной тревогой, затем снова случайно обратила на них взгляд: ребенок скакал, ухватившись за руку матери, что-то увлеченно ей рассказывал, указывая пальчиком на проносящиеся машины, и выглядел вполне жизнерадостным, как все дети, но была в нем одна странность. При виде этой детали я вдруг ощутила слабость во всем теле, и мне вновь захотелось бежать: головка у ребенка была аккуратно выбрита. Он казался совсем обычным, таким живым и любопытным, что я невольно взглянула на его мать, на миг усомнившись в своей догадке. Мать улыбалась, влюбленно вслушиваясь в беззаботную болтовню сына, но улыбка была вымученной, и в ее глазах я легко различила вопрос, который сама каждый раз себе задавала, пока Блас был в коме:

«Неужели я скоро потеряю тебя?»

— Блас, — невнятно пробормотала я. — Это что, хоспис?

Блас не ответил, и мне не захотелось спрашивать еще раз. Он вынул ключ зажигания и вышел из машины, хлопнув дверцей: этот звук гулко отозвался в моих ушах, словно удар молотка на судебном слушании, и я поняла, что это и есть наш пункт назначения. Блас в ожидании смотрел на меня через лобовое стекло, а я не могла пошевелиться от сковавшего все мое тело ужаса. Наконец, он обошел машину, и, распахнув дверцу с моей стороны, протянул мне руку. Я на автомате протянула ему свою, не слишком осознавая, что делаю, и с его помощью выбралась из салона. Не выпуская моей ладони, он потянул меня за собой, и я покорно последовала за ним, ни о чем больше не спрашивая и ощущая только тепло его руки в моей, вливавшее в меня странную уверенность, что я мужественно встречу все, что ожидает меня за этой дубовой дверью.

Мы поднялись на третий этаж и остановились в коридоре. Блас вдруг круто развернулся ко мне и, очень осторожно взяв меня за плечи, заглянул мне в глаза.

— Теперь послушай меня внимательно, — очень серьезно начал он. — Мы пришли сюда попрощаться с Фуэнтесом. Он довольно долго и безуспешно борется с раком, и я перевез его из Чили сюда, это лучший хоспис в Буэнос-Айресе. Сегодня мне позвонили и сообщили, что он в тяжелом состоянии, поэтому можешь пойти попрощаться с ним, если хочешь.

В этом был весь Блас: просто взять и вывалить на тебя весь груз информации — и барахтайся как хочешь, задыхаясь и пытаясь выбраться на поверхность. Его слова звучали так сухо и неестественно, что я даже не сразу сумела вникнуть в их содержание, только стояла и тупо смотрела на него, пытаясь сообразить, что он вообще несет. Наконец, я издала едкий смешок.

— Блас, ты действительно думаешь, что это смешно? Да ты что, совсем больной так шутить? — мой голос предательски дрогнул.

Блас вновь взглянул на меня — то ли оценивающе, то ли как-то виновато и, поджав губы, крепко стиснул мои плечи и вкрадчиво спросил:

— Ты хочешь уйти? Мы можем уйти прямо сейчас.

Я вдруг почувствовала слабость в коленях и невольно схватилась за него, ища опоры. Блас говорил правду. Он не смог бы подделать это выражение лица.

Осторожно, судорожно вцепившись в Бласа, я последовала за ним по коридору, ослепительно белому и ужасно длинному — или так казалось оттого, что каждый шаг мне давался с трудом? Наконец, мы остановились возле палаты с прозрачным окном. За стеклом на большой механической больничной кровати лежал под капельницей старик Хосе.

Я в исступлении рванулась к ручке двери, но Блас среагировал мгновенно и, преградив мне путь, с трудом оттащил меня обратно в коридор.

— Нет, Блас, нет! — выкрикнула я и, всхлипнув, замотала головой. Я рыдала в голос, захлебываясь, пыталась что-то сказать и высвободиться из стальной хватки Бласа, чтобы ворваться в палату и убедиться, что мне это все привиделось, и в палате лежит совсем другой незнакомый старик. — Хосе не может умереть, это неправда! Я не верю! Должна быть какая-то операция! У тебя же есть деньги, нет, подожди, и у меня есть деньги, так? Пожалуйста, отдай мои деньги, чтобы ему сделали операцию, Блас! Давай спасем его, я умоляю тебя! — кричала я до тех пор пока Блас силой не усадил меня в кресло и не зажал мне рот рукой. Сперва я сопротивлялась, выворачивалась, но вскоре затихла и безвольно обмякла на жестком кресле.

Блас с облегчением отпустил меня, но рядом не сел, а встал напротив, прислонившись к стене, и, засунув руки в карманы джинс, устремил взгляд куда-то перед собой, словно избегая смотреть на меня.

— Слишком поздно, — мрачно обронил он, — Метастазы в мозге, операция слишком сложная.

Я с надеждой вскинула голову.

— Но Мануэлю сделали операцию мозга, Блас! Ему же сделали операцию, и все прошло удачно!

— Фуэнтесу не шестнадцать лет, Линарес, — повысил голос Блас, но тут же смолк, должно быть, увидев выражение моего лица.

— Ну и что! Хосе сильный, он со всем справится, ты что, не знаешь? Я верю, что Хосе выживет! Разве можно так просто сдаться?

— Да очнись ты, Линарес! — Блас опустился на корточки напротив меня, и наши глаза оказались на одном уровне. — Может, он и выживет, но что от него останется? Сорок процентов мозга поражены метастазами, что от него останется, если ему вырежут половину? Он будет растением, инвалидом — ты этого хочешь? Этого ты желаешь своему Хосе?

Я смотрела на Бласа невидящим взглядом и пыталась осознать происходящее. Реальность… Реальность, которую так было трудно нащупать, — вот Блас впечатывал мне ее в голову, а я все равно толком не могла ее осознать… Когда выяснилось, что Блас на самом деле не умер, мне показалось, что смерть навсегда побеждена и лежит у моих ног. Мне показалось, что смерть люди вообще выдумали, и ее нет вовсе. До чего странно, как ей каждый раз удается застать меня врасплох. Я же обещала бороться со смертью до конца жизни, обещала, что никогда не смирюсь. А теперь, выходит, должна была принять поражение прежде битвы?

— Почему ты мне раньше не сказал? — всхлипнула я и захныкала, как маленький ребенок, без стеснения утирая слезы и сопли рукавом свитера, не потрудившись даже скрыть свое лицо в ладонях как делала всегда в присутствии Бласа. — Если бы я знала раньше, мы бы придумали, как ему помочь!

Блас отпрянул и сел на кресло рядом со мной, устремляя пустой взгляд на белую больничную стену.

— Ему нельзя помочь. Хосе не хотел, чтобы ты знала. Если бы хотел, то сказал бы.

Мне было обидно и тошно от его жестоких слов и от того, что он был прав, и это Хосе не захотел поделиться со мной своей болью. И все же, я была даже благодарна Бласу за то, что он не облекал свои слова в нарядные одежды. Как и в прежние времена он настойчиво толкал меня прямо в пропасть, чтобы я инстинктивно подалась вперед и сосредоточила все свои силы на том, чтобы не упасть.

— И долго ему… еще? — безжизненно спросила я.

Блас не ответил, потому что ответа и не требовалось. Он не объявился бы так внезапно и не привел бы меня сюда, если бы время еще оставалось.

Наступает момент, когда понимаешь, что проиграл. Время сложить оружие и принять действительность. Можно остаться в уютном мирке иллюзий и продолжать убаюкивать себя мыслью, что все еще можно изменить, обнадеживать себя, говорить, что все будет хорошо и охотно в это верить. Но это означает оставить друга один на один с реальностью, с мыслью, что хорошо уже не будет, и надеяться больше не на что. Я могла продолжать изобретать новые и новые способы лечения, провести оставшееся время, обзванивая лучших врачей Буэнос-Айреса, излазить весь интернет в поиске последних открытий и достижений науки или могла встать рядом с Хосе рука об руку, как он вставал со мной прежде, и помочь ему пройти весь этот нелегкий путь до конца.

— Хосе, — выдохнула я, когда мы зашли в палату. Пару секунд я только несмело разглядывала его, с горечью отмечая перемены в его внешности. Он был в сознании.

— О, сеньорита, — хрипло протянул Хосе, заметив нас в дверях. — Рики. Заходите, — вялой рукой пригласил он нас внутрь.

Я пулей ворвалась в палату и рухнула на пол у изголовья его кровати.

— Хосе, Хосе, — бормотала я, не решаясь даже прикоснуться к нему, — таким хрупким и исхудавшим он казался.

Хосе нащупал мою руку на одеяле, крепко сжал ее и улыбнулся.

— Так похожа на внучку, — просипел он.

Слезы брызнули у меня из глаз и я всхлипнула. Как же трудно было до конца поверить, что все это происходит на самом деле! Может быть, это все-таки какая-то шутка? Снова нелепый розыгрыш, чтобы уберечь меня? Может, опять за нами охотится какой-нибудь Мендес, и Хосе пришлось притвориться умирающим, чтобы затаиться в хосписе? Может быть, врачи ошиблись? Может быть, там совсем не сорок процентов поражено, а двадцать? Может быть, Хосе плохо сделали рентген? Может быть, еще есть надежда на это «может быть»?

— Прости меня, Хосе, — прошептала я, накрывая его жилистую руку своей. — Прости, что не пришла раньше… Я не знала…

Старик только улыбался чуть виновато, словно ему было неловко, что я видела его таким немощным или потому что плакала из-за него. Он держал голову как-то неестественно: смотрел искоса на нас, а голова чуть повернута в противоположную сторону.

— Вращать…не могу, — пояснил он, усмехнувшись с трудом. — Шурупчики заржавели. Не поможете, сеньорита?

Я в ужасе взглянула на его голову, осознав, что он поворачивает ее только с посторонней помощью.

— Тебе…повернуть? — прошептала я в растерянности, но старик уже не слышал. Он уходил в забытье, и его веки постепенно тяжелели.

Когда он окончательно отключился, я зарыдала в голос и вдруг почувствовала руку на своем плече. На этот раз это и правда была рука Бласа, я не обманывалась.

— Ему ввели обезболивающее, — услышала я его шепот. — Пойдем в коридор.

* * *

— Расскажи мне про него, — выдавила я хрипло, безразлично глядя куда-то перед собой сквозь щелочки опухших от слез глаз.

Блас, судя по виду, не был расположен к общению, но бросив на меня искоса хмурый взгляд, все же глухо отозвался:

— Что ты хочешь узнать?

— Как они познакомились с твоим отцом?

Блас усмехнулся и повел головой.

— Они были подельниками. Только мой отец сидел дольше — как главарь.

Я отмерла и медленно повернулась к Бласу.

— Хочешь сказать, Хосе сидел в тюрьме?

Блас покосился на меня.

— А ты думала, они с моим отцом в библиотеке познакомились? Хосе был шестеркой моего отца. Он выслеживал хозяев домов, которые они грабили, и выуживал необходимую информацию. Отцу оставалось только прийти на объект, пока дома никого не было.

В голове не укладывалось… Кем-угодно я могла представить себе Хосе, даже моряком, но только не вором. Признаться, и молодым человеком я с трудом себе его представляла… Я попыталась на секунду вообразить, как разглаживается пергаментная кожа старика, и белоснежные волосы приобретают цвет воронова крыла. Миг — и передо мной стоял красивый синеглазый парень с игривой улыбкой Хосе. Но предположить, что он мог методично и расчетливо заводить знакомство с людьми, чтобы выудить у них информацию… было легко? Я испуганно моргнула, когда синеглазый парень подмигнул мне лукаво, и видение рассеялось.

— Хосе показывал мне свои татуировки… — выдохнула я. — Он говорил, ему их сделали во время службы в морском флоте.

— Ему сделали их в тюрьме, — усмехнулся Блас. — Он никогда не служил во флоте. Он пробыл за решеткой семь лет вместе с моим отцом и еще одним подельником, отцом Мендеса.

— За что?

Блас помолчал, словно раздумывая, стоит ли раскрывать все карты. Впрочем, должно быть, понимал, что после общения с Хосе и Мирандой я о многом и так если не знала, то догадывалась.

— Их повязали за ограбление, — сухо ответил Блас. — Во время перестрелки задело одного из охранников — никто так и не понял, кто был убийцей, Фара уверял меня, что не он, однако вину взял на себя — иначе шестнадцать лет назначили бы каждому участнику банды. Вместо этого они отсидели по семь лет — и их отпустили, в то время как Фара остался гнить в тюрьме до самой смерти. В благодарность за такую похвальную самоотверженность, — мрачно хмыкнул Блас, — никто из них не претендовал на деньги, добытые во время ограбления, — да и Фара успел надежно их запрятать. Только я знал об их местонахождении, но никто из друзей отца ни разу не посягнул на них, пока Мендес не объявился.

— А как же его семья? У него и правда есть дочь?

Блас вскинул на меня свой измученный уставший взгляд. Это был самый длинный наш с ним разговор за время нашего знакомства, и в другой ситуации он бы, может, уже огрызнулся и послал меня куда подальше, но, наверно, вид моего распухшего лица пробудил жалость даже в нем или, что мне вдруг показалось наиболее вероятным, ему и самому хотелось говорить о Хосе.

— У них сложные отношения, — вздохнув, лениво отозвался Блас. — Фуэнтес ушел из дома еще в молодости, может, лет тридцать назад — с тех пор как стал преступником. То ли совесть замучила, то ли не хотел подвергать их опасности — я не знаю его мотивов. А потом его посадили.

— Не может быть, чтобы он по своей воле их оставил, — прошептала я. — Он так часто вспоминает о своей внучке…

Блас поморщился.

— Линарес, у тебя до сих пор в голове сгусток розовых соплей вместо мозгов… Как он мог оставаться в семье, если стал преступником? Первый же, кому он перейдет дорожку, мог только пальцем щелкнуть — и его семью бы вырезали на следующий день.

— Но тогда зачем становиться преступником?

— У некоторых просто нет другого выбора, — пожал плечами Блас, и у меня вдруг возникло странное ощущение, что он говорит не только о Хосе. — Либо ты преступник, либо труп — выбор не велик, и Фуэнтес, видимо, выбрал жизнь. Может, не только свою, но и жизнь своих родных. В Чили жить не очень-то просто, понимаешь?

Я отрицательно покачала головой и честно призналась:

— Не понимаю. Мне кажется, всегда есть какой-то другой выход…

Блас, вопреки моим ожиданиям, не рассердился, только понятливо кивнул:

— Что ж, это к лучшему. Мой отец сделал все возможное, чтобы ты этого не понимала.

— Хочешь сказать, ты сделал? — поправила я его и сжалась, ожидая как всегда услышать, что он только исполнял волю отца, а сам абсолютно равнодушен к моей судьбе, но в этот раз Блас не стал отпираться, а только смерил меня внимательным взглядом и, подумав, кивнул:

— Да, и я тоже, — согласился он.

— И что, думаешь, ему удалось спасти свою семью? — задумчиво спросила я. — Они были счастливы… Без него?

Блас не сразу ответил, лишь резко побледнел как-то, отчего его глаза стали казаться темнее: цвета неба перед грозой.

— Может быть, они и не были счастливы. Зато были живыми, — резко ответил он, наконец.

Я подумала, что "живые" — понятие растяжимое, но ничего не сказала, опасаясь спугнуть его.

— И за все это время Хосе так и не попытался с ними связаться? — я недоверчиво склонила голову набок.

— Он ежемесячно пересылал деньги, кажется, пару раз приходил навестить их втайне, но довольно скоро у его жены появилась другая семья, и ей стало все это не особенно интересно. Ему и с дочкой не давали увидеться.

— А внучка?

— Внучка действительно есть. Но вряд ли он когда-нибудь ее видел.

Я с сомнением смотрела на Бласа и прикидывала, мог ли он в поступки Хосе вкладывать свои собственные идеи и приписывать ему свои личные мотивы? У меня в голове не укладывалось, что Хосе мог думать и поступать в точности как Блас. Хосе, который постоянно упрекал Бласа в трусости и призывал не оставлять меня? А может, потому и призывал так настойчиво, что знал на собственной шкуре, каково это — оставить тех, кого любишь? Может, он через Бласа отчаянно пытался исправить свои собственные ошибки?

Внезапно мне в голову пришла одна мысль, и я резко подскочила с места:

— Мы должны сообщить внучке, — произнесла я тоном, не допускающим возражений.

Брови Бласа медленно поползли вверх.

— Что? — вкрадчиво спросил он.

— Мы должны разыскать его внучку, — спокойно повторила я и взглянула на него в упор. — Хосе постоянно о ней вспоминает. Он должен увидеть ее хотя бы перед смертью.

Блас поморщился.

— Линарес, не говори ерунды. Какая внучка?

— Мы должны ей сообщить! Он должен увидеться с ней, Блас! Пожалуйста, помоги мне ее найти. Ты знаешь, где она?

Блас продолжал смотреть на меня в недоумении, затем, словно сдаваясь, вздохнул и отрицательно покачал головой.

— Нет, я думаю, этого не знает даже Фуэнтес.

— Не может быть, — категорично ответила я. — Он говорил, что виделся с ней.

Блас поморщился.

— Линарес, он врал тебе, чтобы прикрыть меня. Это я та самая внучка. Он виделся со мной.

— Нет, — воскликнула я. — Он говорил, что я похожа на его внучку! Откуда он знает, если видел ее только маленькой?

— Оттуда же, — пожал плечами Блас. — Он просто это выдумал.

— Нет, Блас! Я чувствую, что он говорил серьезно. Это слишком важно, чтобы притворяться. Уверена, он следит за ее жизнью!

— Линарес, он говорил мне лично, что сам не знает, где его семья, — закатил глаза Блас.

— Что ты говоришь! — возмутилась я. — А тебе он, значит, никогда не врал?

Блас не ответил. Видимо, тоже понял, что доверять ему у Хосе не было никакого резона. Чуть подумав, он кивнул.

— Хорошо, и что ты собираешься делать, если найдешь ее? Думаешь, в ней взыграет зов крови? — он хмыкнул. — Двадцать лет спустя?

Я растерялась на секунду. Вопрос Бласа застал меня врасплох.

— Блас, ну он же умирает… — неуверенно обронила я. — Все обиды отходят на второй план, когда человек умирает.

Блас ответил не сразу. Долго-долго смотрел на мое заплаканное лицо, в задумчивости поглаживая пальцем подбородок, и в его глазах я ясно видела движение какой-то мысли. Может, вспоминал, как я проводила дни и ночи у его постели месяц назад? Или как оплакивала его, пока думала, что он мертв...

— Хорошо, я помогу тебе, — решил он, наконец. — Что ты предлагаешь?

— Спасибо, — протянула я, удивленная его великодушием. — Где его вещи? Нужно порыться, наверняка он хранит какую-то фотографию или адрес.

— Все вещи в отеле, он остановился в номере.

— Ты можешь отвезти меня туда?

— Почему нет? — нарочито равнодушно пожал плечами Блас. — Это десять минут отсюда. Но в Чили я тебя не повезу.

— Нет, — мотнула головой я. — Столько Хосе и не протянет. Отель — наш единственная зацепка.

* * *

Мы ехали уже несколько минут, но не проронили ни слова. Блас упрямо смотрел на дорогу, а я пользовалась этой возможностью и не сводила с него глаз, пытаясь заново открыть для себя черты его лица и запомнить их получше. Я знала, что после смерти Хосе потеряю обоих — Блас снова уедет и на этот раз, наверно, навсегда. Как и прежде, я была намерена отпустить его, но не собиралась повторять прошлых ошибок. После стольких исканий Блас, наконец, открыл мне свое истинное лицо, и за оставшееся мне короткое время я хотела получше узнать и, если нужно, принять этого нового Бласа.

— Блас, — вдруг подала голос я. — Скажи, а ты тоже преступник?

Блас на секунда отвлекся от дороги и бросил на меня насмешливый взгляд.

— Обычно в ответ на такие вопросы правду не говорят , — хмыкнул он.

— А ты скажи, — попросила я и сама поразилась собственной смелости. — Ты знаешь, что я не осужу тебя.

Что-то такое мелькнуло в его глазах, трудно описать, но я поняла, что произнесла важные слова — он вмиг перестал ухмыляться. Молчание затянулась, и я уже не ждала, что он ответит, когда он бросил коротко:

— Я был с Мендесом в одной шайке, пока не сбежал из дома.

Пару мгновений я не отвечала, пораженная его откровенностью, просто не знала даже, что сказать на это. Внезапно страшная мысль пронзила мой мозг, и я, сжавшись, спросила, не смея взглянуть на него:

— И ты... убивал?

Блас снова оторвался от дороги и, окинув меня красноречивым взглядом, язвительно заметил:

— Еще не поздно выйти из машины и пойти пешком.

Я повернулась к нему и посмотрела на него виновато. Он не отрывал равнодушного взгляда от дороги.

— Я тебя не боюсь, — спокойно произнесла я.

— Отчаянная голова.

Он улыбнулся, и что-то детское мелькнуло в этой улыбке. Что-то непроизвольное, будто сдерживаемое — словно свет пробился сквозь занавешенное окно. Словно ему так хотелось по-доброму пошутить и вместе посмеяться этой шутке со мной. Впервые не надо мной — а со мной. Он стал мне родным, когда разделил со мной свою боль и гнев на отца. Но впервые он стал мне по-настоящему близок, когда так робко и неумело разделил со мной смех. Я даже опешила на мгновение и помедлила с ответом.

— Мне ты не причинишь вреда, — смело ответила я, глядя прямо перед собой.

Блас фыркнул, но ничего не ответил, лишь принялся нервно постукивать пальцами по рулю. Прошло несколько минут, прежде чем он снова подал голос.

— Я не убивал.

— Я знала! — тут же выдохнула с облегчением и благодарностью — то ли за то, что все-таки сказал мне, то ли за то, что не убивал.

* * *

— Даже не знаю, с чего начать, — скептически оглядел номер Блас, который выглядел совсем нежилым, только в углу стояла нераспакованная сумка.

— Похоже, он даже не распаковывался, — в растерянности пробормотала я. — Стало быть, все в сумке.

— Какая тонкая дедуктивная цепочка, — хмыкнул Блас. — Если он вообще возит с собой это "все"...

— Чего? — я повернулась к нему в недоумении. Одержимая мыслями о Хосе, я не поняла ни одного слова из этой реплики.

Блас на секунду задержал на мне взгляд, затем возвел свои синие очи горе и помотал головой.

— Просто осмотри сумку — и закончим с этим.

Я послушно кивнула и, пулей подбежав к сумке, вывалила на кровать ее содержимое. Книг в этот раз в ней не оказалось, видимо, Хосе уже был не способен читать, когда прибыл сюда. Здесь была одежда на смену, смешная соломенная шляпа, местами поломанная — может, в дороге, а может, от старости. На дне сумки лежала искусно вырезанная деревянная шкатулка, потемневшая от времени.

— Блас, смотри! — я выудила из шкатулки простенький алюминиевый медальон и радостно продемонстрировала его Бласу.

— Фуэнтес любит ожерелья? Очень ценная для нас информация...

— Ценная, — ответила я с горящими глазами и одним щелчком открыла медальон. Оттуда что-то выпало. Склонившись, я подобрала с пола посеревшую от времени неживую и поблекшую прядь волос.

— Должно быть, это детский локон его дочки, — слегка разочарованно протянула я.

— Надеюсь, мы не едем делать тест на отцовство... — начал было Блас, но я возбужденно перебила его:

— Смотри, Блас, тут еще что-то — порывшись в шкатулке, я выудила оттуда свернутую вчетверо бумажку. — Телефон, Блас! — воскликнула я, развернув ее. — Ты видел? Номер телефона!

Блас прошелся равнодушным взглядом по бумажке.

— Он может быть чьим-угодно.

— Да, наверно Хосе хранит в шкатулке телефон прачечной, — съязвила я и, подскочив к телефону, дрожащими пальцами набрала номер. Трубку подняла женщина, и я услышала мелодичный голос.

— Алло, — воодушевленно начала я и вдруг сникла, осознав, что понятия не имею, что говорить. Знает ли она вообще о своем отце? Или знает и ненавидит… Не повесит ли она трубку? — Это… Вас беспокоят из Буэнос Айреса.

— Да-да, слушаю, — голос был приятным и звучал обнадеживающе, так что я решила не ходить вокруг до около.

— Ваша фамилия Фуэнтес? — выпалила я и затаила дыхание, цепляясь взглядом за Бласа как за единственную поддержку.

На той стороне провода воцарилось молчание. Наконец, моя собеседница подала голос:

— Кто вы?

— Я знакомая вашего отца.

— У меня нет отца, — холодно отозвалась моя собеседница.

Я беспомощно взглянула на Бласа. Тот, к моему удивлению, подбодрил меня кивком.

— Я знаю, что есть, его зовут Грегорио Фуэнтес, — затараторила я, торопясь выложить все, пока она не повесила трубку. — У него был инсульт, он в тяжелом состоянии. Врачи говорят, он умирает. Ему осталась пара дней.

Ответ последовал не сразу.

— И чего вы хотите от меня? — сухо поинтересовалась моя собеседница.

Я растерялась.

— Он постоянно зовет вас. Вас и вашу внучку. Я подумала, вы захотите попрощаться.

И снова пауза.

— К сожалению, я сейчас нахожусь в командировке….

Я опешила.

— Ваш отец умирает! — возмущенно воскликнула я. — Вы не понимаете? Пусть он вас бросил, он любил вас. Я нашла этот номер у него в шкатулке! Он все это время хранил его и следил за вашей жизнью. Вы должны приехать и попрощаться!

— Простите, но я ничего ему не должна, — отрезала она. — Я не держу на отца зла, но правда не могу сейчас сорваться, тут все на мне держится, понимаете? Я постараюсь попасть к нему, когда буду в Буэнес-Айресе, но не уверена, что успею.

Я пошатнулась. Реальность свалилась на меня, словно тюк с мукой, такая обыденная и неуклюжая. Здесь, в этом сером угрюмом хосписе, казалось, что ничто не может быть важнее, чем жизнь Хосе, ничего страшнее нет, чем весть о том, что он умирает, что очень скоро погаснут эти лукавые синие глаза, безвольно лягут вдоль туловища натруженные морщинистые руки и смолкнет его забавная, непрерывная, как казалось раньше, трескотня. А где-то там, в шумном офисе, было не до того: эта новость — лишь неприятное дополнение к рутинным делам, еще одна проблема, которую нужно уладить. Совсем другое дело бумажки, вот бумажки — важно: ворох бумажек, которые нужно отправить, переслать, отредактировать, отштамповать, подтвердить, отложить, переложить. Где-то там казалось очень важным сказать много важных и умных слов на совещании вместо последних слов прощания человеку, который уходит из мира, так и не сказав свое последнее «прости». Слезы выступили у меня на глазах, и Блас не сводил с меня встревоженного вопросительного взгляда.

— А… ваша дочка? Ваша дочка сможет приехать? — выдавила я с трудом.

— Я спрошу, — неуверенно отозвалась моя собеседница. — Вообще-то она сейчас в Буэнос-Айресе… Мне нужно поговорить с ней. Вам перезвонить на этот номер?

— Да, да, звоните в любое время! — воскликнула я обнадеженно и отключилась.

— Внучка придет! — я едва сдерживалась, чтобы не броситься Бласу на шею.

— Она так сказала? — поинтересовался он.

— Нет, — качнула я головой. — Но она в Буэнос-Айресе. Естественно, она придет! Разве может быть иначе? — посмотрела я на Бласа, одержимая сумасшедшей, отчаянной надеждой.

Блас с сомнением на меня покосился, но промолчал.

— Пойдем, скажем Хосе!

— Может, дождемся, пока она придет?

— Нет, — решительно ответила я и, взглянув на него в упор, сказала чуть дрогнувшим голосом. — Что если он умрет раньше?

Блас кивнул.

* * *

Дорога назад в госпиталь очень отличалась от нашей первой поездки туда. Я больше не думала о том, что Хосе умрет, я не думала о том, что Блас уедет — все, на что я была способна, — это ликовать от мысли, что Хосе скоро встретится со своей внучкой после стольких лет.

— Хосе, к тебе едет твоя внучка! — воскликнула я, врываясь в палату.

— А, сеньорита, — протянул Хосе безмятежно. — Нашли меня... Какая радость!

Я в растерянности остановилась.

— Мы же уже виделись, Хосе, — пролепетала я. — Я приходила к тебе пару часов назад, помнишь?

Хосе продолжал улыбаться своей светлой блаженной улыбкой.

— Это из-за опухоли, — шепнул мне на ухо Блас. — Он постоянно все забывает.

У меня упало сердце. Неужели он и внучку свою забыл?

— Хосе, ты помнишь свою внучку? — осторожно спросила я, подсаживаясь к нему на кровать.

— А то! — улыбнулся Хосе и вдруг остановил на мне сонный взгляд. — А вы так похожи на нее, сеньорита, я говорил? Очень похожа на мою внучку…

— Она к тебе едет, твоя внучка, — я сжала его ладони в своих.— Продержись до ее прихода, Хосе, пожалуйста, продержись!

Я вышла из палаты, глотая слезы. Каким-то образом мне удалось смириться с тем, что старик умирает, но я не могла поверить, что он теряет рассудок. Его тело было дряхлым и немощным, но ум был острым и гибким, совсем как у молодого, и мне трудно было представить себе, что и это погибнет. Смерть могла отобрать у меня тело, но не воспоминания. Я хотела, чтобы в памяти у меня остался острый, чуть насмешливый взгляд синих глаз, а не полубред который лепетал старик под действием морфия. Вслед за мной вышел Блас. То ли почувствовал мое состояние, то ли ему самому было неуютно наедине с полубезумным Хосе.

Телефон в руке завибрировал. Я нажала на кнопку и прижала трубку к уху.

— Да?

— Здравствуйте, это подруга моего дедушки? — послышалось на том конце провода.

— Да, — взволнованно выдохнула я. — Вы его внучка? Вы приедете? Пожалуйста, он очень вас ждет! Я сказала ему, что вы приедете.

И снова тишина.

— Понимаете, я жду ребенка, — отозвалась, наконец, девушка. — Доктор рекомендует избегать потрясений, а умирающий человек, сами понимаете…

Она не закончила. А я не понимала.

— Но это не человек, — растерянно ответила я. — Это ваш дедушка…

— Я знаю… Но я боюсь, что что-то случится с малышом. Мне сейчас нельзя волноваться.

Я молчала. У меня язык не поворачивался ее уговаривать. Вдруг ей правда станет так плохо, что она потеряет ребенка? Хотя если бы действительно переживала, она бы приехала несмотря ни на что.

— Хорошо, как скажете, — выдавила я. — Вам сообщить о его смерти?

— Да, конечно, — живо отозвалась девушка. — Его похороны мы берем на себя. Но приехать я не могу.

Я повесила трубку, не попрощавшись. Сил не было соблюдать этикет. Я не знала, как мне сказать Хосе, что ошиблась.

— Не придет? — проницательно заметил Блас.

Я покачала головой.

— Я так и думал, — пожал плечами он. — Я тебе говорил…

Я не ответила и, вернувшись в палату, замерла в дверях, не зная, как теперь смотреть Хосе в глаза.

— А, синьорита… — протянул Хосе, завидев меня. — Заходите, чего это на пороге стоите? Вы представляете, какая радость у меня?

Глаза Хосе сияли.

Я покосилась на Бласа, вошедшего в палату вслед за мной.

— Нет, — тихо сказала я. — Не представляю.

— Внучка моя приходила! — воскликнул Хосе и хрипло засмеялся, морщась от боли.

Я снова метнула на Бласа недоуменный взгляд, но он его не встретил, продолжая с любопытством изучать Хосе.

— Приходила? — машинально повторила я за ним.

— Да, приходила, я у нее прощения просил, — довольно подтвердил Хосе.

Я похолодела.

— Что с ним? — растерянно прошептала я, склоняясь к Бласу.

Блас не ответил, но я и сама все поняла. То ли под действием морфия, то ли под давлением опухоли сказанное мной перемешалось с реальностью в его сознании. Старый выдумщик Хосе вообразил себе, что его внучка действительно приходила.

— И что она сказала? — выдавила я сквозь подступающие слезы.

— Прощает меня, — выдохнул Хосе с облегчением. — И дочка прощает.

Я подскочила к нему и упала на колени рядом с его кроватью, хватая дряхлую бледную руку и прижимая ее к губам.

— Да, Хосе, конечно, они тебя простили! Они любят тебя очень сильно! И я люблю, — я

всхлипнула, целуя морщинистую руку.

— Да, любят, — бормотал вслед за мной Хосе, глядя куда-то вверх. — Она тоже сказала, что любят. И прощают… Они сказали, что все мне прощают.

* * *

Тот день помог мне примириться со смертью. Я поняла, что смерть может быть светлой и спокойной, как смерть старика Хосе. Мы с Бласом стояли у его изголовья рука к руке, и смотрели, как старик что-то бессвязно бормочет. Он был человеком, который не боялся смерти, и относился к ней с симпатией, и впервые я видела, чтобы смерть отвечала взаимностью: Хосе уходил с улыбкой. Он был полон жизни, старик Хосе, но все же легко с ней расстался. Наверно, в этом больше мужества, чем в неустанной борьбе и отрицании.

«Любишь жить, люби и умирать. Если мы что и знаем о себе достоверно, — так это то, что умрем».

Всю жизнь он скитался по миру без дома и без семьи, а теперь уходил так, словно знал, куда идет. Словно после долгих поисков он, наконец, нашел дорогу домой. Он говорил, мы все еще встретимся, и я верила ему. Наверно, можно вынести что-угодно, даже смерть, ради того, чтобы со временем встретиться с близкими на том свете и больше не расставаться.

Вряд ли я смогу когда-то понять и принять смерть маленьких детей вроде того мальчугана с бритой головкой, что встретился нам по дороге к Хосе. Я никогда не смирюсь со смертью молодых парней, которые уходят в армию и становятся пушечным мясом и марионеткой в руках больших и влиятельных людей. Но я поняла старика Хосе, который принял смерть, как старую приятельницу.

Он испустил дух не сразу, и я долго простояла в пустом коридоре, рыдая и наблюдая через окно, как старику вкалывают очередную порцию морфия. Блас стоял рядом, и я чувствовала тяжесть его руки на своем плече: он словно пытался передать мне все свою уверенность и силу. Ему тоже, наверно, было нелегко, он успел привязаться к Хосе за все это время.

— Как она могла не приехать? — всхлипнула я и, размазав слезы по щекам, покачала головой. — Его внучка? Просто в голове не укладывается.

— Его внучка сидела у изголовья, — услышала я голос Бласа и обернулась в недоумении. Он задумчиво смотрел через стекло на Хосе. — Не обязательно иметь кровное родство, чтобы человек стал тебе родным, — пояснил он, и мне вновь показалось, что он говорит не только о Хосе.

В другое время я бы, наверно, не осмелилась, но тогда я уткнулась лицом ему в грудь, а он не сразу, но обнял меня в ответ, и у меня не было сил анализировать, почему он это сделал. Я только с облегчением думала, что впервые в жизни мне не приходилось встречать горе в одиночку.

Вернувшись в колледж, я достала свою коробку из-под печенья и извлекла знакомую потертую книжицу «Старик и море» — единственная вещь, которая осталась мне на память о Хосе. Устроившись на кровати, я достала карандаш и открыла книгу на первой странице. Я снова подчеркивала слова, но на этот раз я искала не подсказки. Я подчеркивала строчки, фразы, которые напоминали о нем, слова, в которых он оставил себя. Когда я перечитывала их, Хосе снова оживал в моей памяти, и казалось, что он никуда не ушел. Я просидела с книгой целый день и к концу дня уже знала, что скажу на его на похоронах.

«Все у него было старое, кроме глаз, а глаза были цветом похожи на море, веселые глаза человека, который не сдается».

«Он был слишком простодушен, чтобы задуматься о том, когда пришло к нему смирение. Но он знал, что смирение пришло, не принеся с собой ни позора, ни утраты человеческого достоинства».

«Нельзя, чтобы в старости человек оставался один. Однако это неизбежно»

«Человек не для того создан, чтобы терпеть поражения. Человека можно уничтожить, но его нельзя победить».

«Глупо терять надежду, — думал он. — К тому же, кажется, это грех».

* * *

Похороны прошли тихо и незаметно: пришли только мы с Бласом, и его дочка с семьей. Я увидела его внучку, она была немного старше меня и ничуть на меня не похожа, но я не удивлялась, что старик Хосе все время меня с ней сравнивал. По себе знала, с какой жадностью порой ищешь в посторонних людях знакомые и дорогие сердцу черты близкого человека, даже если их нет там и в помине.

Там, слушая панихиду, оглушительную на фоне кладбищенской тишины, я вдруг поняла, что смерть — это тоже часть жизни, самая глубокая ее часть. Только на пороге смерти начинаешь ловить лицом теплый ветер, вдыхать аромат свежей травы, ощущать, как кровь бежит по венам и следовать примеру сердца, которое каждым своим ударом сопротивляется смерти, провозглашая жизнь. Как росток вьюна сквозь каменную глыбу, через боль, через болезнь и смерть ярким лучом пробивается жизнь, жизнь всегда пробивается сквозь любые обстоятельства. Ее не разглядишь, если убегать от боли или притворяться, будто ее нет вовсе. Боль следует встречать, как встречают упрямо солнце глаза, не защищенные темными очками, но истосковавшиеся по ласковому свету. Так ее встречала теперь и я.

Близилось лето, и жасмин почти отцвел, но я нашла один куст, и заранее срезала несколько веточек, поставив их в банку с водой. Теперь на мраморном надгробии, как когда-то на нашем с Мариссой подоконнике, среди прочих роскошных венков и цветов, которые с таким запоздалым раскаянием заказали родственники Хосе, белели маленькие нежные лепестки жасмина, и я была уверена, что мой старик там наверху непременно знал, от кого они.

Он попал на небо, старик Хосе, в этом я уверена, даже если в прошлом он был вором и мошенником. Ведь важно не то, что он когда-то валялся на самом дне, а то, что однажды нашел в себе силы подняться. Когда-то он сказал мне, что в рай идут не те, кто не допускает ошибок, а те, кто до последнего надеется на прощение. Бог любит таких, как Хосе: ошибки допускают все, а мужества до конца верить, что не все потеряно, хватает немногим.

Той ночью мне снова снился Хосе. Он смотрел на меня и посмеивался, словно бы говоря: «Что же вы, сеньорита, расклеились? Разве не говорил я вам, что все мы еще обязательно встретимся?». Я не отвечала, только смотрела в его глаза, а в глазах плескалось серебристое море. Он и сам был, как море, старик Хосе — такой же бескрайний и свободный. И в оковах своего немощного старческого тела, и за решеткой тюремной камеры — всегда свободный. Как море, он не знал горизонта, проникая дальше и дальше, так что всюду море, а в море плещется рыба. Большая рыба. Я теперь знала ответ: старик Хемингуэя умер, а не уснул. Умер, так и не поймав свою большую рыбу, но умер счастливым. Разве дело в том, чтобы поймать ее? Разве не в том смысл жизни, чтобы искать ее и бороться? Не испугаться бескрайнего моря, проломить горизонт и пуститься в дальнее плавание на поиски, заранее обреченные на провал, потому что поиски бесконечного никогда не имеют конца, как не имеет края море. Только горизонт, за которым открываются новые и новые воды.

Глава 4

Откройте — к вам постучали.

Никого? Значит, вам показалось 

— Идите и спите.

Не можете? Значит, бегите скорее

— Бегите и догоняйте.

И.Салчак.

На следующий день после похорон Хосе я получила письмо от Грегорио Фуэнтеса. Поначалу мне стало жутко, и я грешным делом подумала, что меня снова разыграли, но потом поняла, что письмо давнее — просто Хосе, должно быть, велел доставить мне его сразу после смерти. Это было последнее письмо от старика Хосе. Дрожащими руками я развернула конверт и стала вчитываться в строчки сквозь застилающие глаза слезы:

«Дорогая сеньорита, пишу вам, потому что знаю, что остаются мне жить считанные денечки. Разум мой помутняется, а рука слабеет, скоро уж не смогу перед вами облегчить душу, а чувствую в этом первейшую необходимость. Да-да, сеньорита, пишу я вам не для того, чтобы попрощаться, но для того чтобы успокоить ваше настрадавшееся сердечко, чтобы рассказать вам, дорогая, что вы не одна и никогда одиноки не были.

Так вышло, что Рики я знаю с тех пор, как он был совсем мальчиком. Он был мне как сын, а Рики, его отец, был мне младшим братом. Но в тот день всех нас повязали — и некому было присмотреть за мальчишкой. Все семь лет, что мы провели в тюрьме, Рики провел в интернатах, умудряясь при этом еще заботиться о вас.

Да-да, сеньорита, вас с Рики-младшим очень многое роднит. Вы думаете только о себе, а он тоже всегда думает только о вас. Вы были его сестричкой, единственным близким человеком, который у него остался. Совсем юный, он регулярно справлялся в детдоме о ваших делах, сам платил по счетам, сам договаривался с директором приюта. С малых лет он придумал прием с опекуном-невидимкой, потому что никто из взрослых не стал бы разговаривать с мальчишкой. Думается мне, он и от вас скрывался, опасаясь, что вы не воспримете его всерьез.

Вам, наверно, с трудом верится в мои слова, сеньорита? Знаю, знаю, как сорванец с вами обращается, сам слыхал, как он бывает с вами груб и неприветлив… В Рики, как и в вас, живет мятежный дух, только в вас живет стихия, а Рики с годами научился им управлять. Все же он так и остается мальчишкой, обиженным на своего отца. И как вы бунтовали против своего опекуна, так и он то и дело восстает на мятеж. Вам кажется, что он с вами враждует, а он, на самом деле, со своим отцом старый спор ведет, своему отцу мстит и своего отца простить не может. Через отца он вас ненавидит и через вас он любит отца. Вы — их единственная точка пересечения, точка, где они соединились в едином желании защищать и оберегать вас. Вот единственное, в чем они согласились, но не малое, совсем не малое.

Дайте Рики время, сеньорита. Он уже преодолел первый рубеж: побывал в шкуре своего отца. Ему самому теперь приходится укрощать ваш мятежный нрав, и во многом он, в конечном итоге, с ним согласен. Я не думаю, что он все еще его ненавидит, а уж вас и подавно. Думаю, только благодаря вам только он и живет еще на этом свете.

Вы никогда не интересовались, почему Рики состоял на учете в психинтернате? Он не болен, сеньорита, характер у него скверный, но он не болен. Дело в том, что он пытался покончить с собой. Жизнь в интернате была непростой, но когда ему пришлось столкнуться с жестоким обращением дяди, сил бороться, должно быть, уже не осталось. Все же, он не довел дело до конца, сеньорита, а я вот думаю, что его тогда остановило? Быть может, это были вы? Может быть, он понял, что не может умереть до тех пор, пока нужен кому-то. Это ведь такой стимул к жизни, как я теперь это понимаю! До тех пор, пока в нас нуждаются, в нас будет гореть эта воля к жизни, а ведь всегда найдутся люди, которые в нас нуждаются, сеньорита.

Я, признаться, не знал всего этого тогда: до сих пор корю себя, что не разглядел страдания Рики, понадеявшись на его родню. В тот момент я не мог помочь даже самому себе. Рики презирает меня не без причины, сеньорита, после тюрьмы каждый свой бесцельный день я проводил в пабе, присосавшись к бутылке, — так я растрачивал свою свободу, купленную ценой свободы его отца. Я чувствовал себя настолько никчемным, что так и не смог вернуться к своей семье, и даже когда вновь ощутил почву под ногами, с близкими воссоединиться так и не сумел. Есть в каждой судьбе точка невозврата, понимаете, сеньорита? Когда уже поздно и некуда возвращаться. Вот и я свой поворот пропустил.

Так-то вот, моя маленькая сеньорита, хотя за то время, что мы знакомы, вы превратились в мудрую и сильную девушку. Я не видел, как растет моя дочка, моя внучка тоже взрослела без меня. Спасибо вам, что позволили мне наблюдать, как растете вы — я умираю, познав эту маленькую радость. Впервые я ощущаю себя частью целого, частью семьи, какой бы странной она ни казалась. Да-да, за короткий срок вы с Рики стали моей семьей, сеньорита, хоть и не родной, а все ж я чувствовал, что мы с вами одной крови. Впервые за много лет я имел кого-то, кто во мне нуждается и ищет моей поддержки. Вам, может, так не показалось, но и Рики искал моей поддержки, и он по-своему, неумело любит старика Хосе, хоть и не покажет этого никогда. А мне того и не надо, сеньорита, как не надо и вам. Кажется мне, близкие люди сходились бы гораздо проще, если бы не требовали непрестанно подтвердить и доказать свою любовь. Разве же не довольно того, что они просто есть?

Из-за моего ухода, не тужите, сеньорита. Знаю, снова клянете вы судьбу, льете слезы по старику Хосе и снова сердитесь на смерть. Однажды вы уже разозлились на мои слова и убежали, но теперь-то не убежите далеко от старика Хосе. Запомните, сеньорита, мои слова да сохраните в сердце. Смерть — это только разлука перед радостной встречей. Тяжкой бывает разлука, это не диво. Да только не бывает встречи без разлуки, и весна так не радовала бы глаз, если бы не было зимы. Все мы еще обязательно встретимся, сеньорита, не потерять бы только за время разлуки свое лицо. Чтоб не случилось нам после смерти мимо пройти, оттого что не узнаем друг друга. Вот, чего страшиться надо, вот, чего нельзя допустить.

Засим оканчиваю я свои писульку, сеньорита, и говорю вам «до свидания». Знаю, что не забудете старика, а я вас Там и подавно буду помнить и поддерживать оттуда и всегда помогу чем смогу. Когда если будет трудно или одиноко, вспоминайте старого Хосе и думайте: вот он стоит рядом и подмигивает мне, чтобы не унывала. Буду-ка я держать выше нос, чтобы не расстраивать старика да чтобы он радовался, глядя, как мы с Рики ладим. Не будет для меня большей радости, сеньорита, да и для его отца, я думаю. Скоро я ему передам, что все уладил, и вы теперь дружите крепче, чем брат с сестрой. Не подведите старика, чтобы не прослыл я Там лгунишкой, сделайте, как я вам наказал.

Целую вас, сеньорита, да Рики чмокните от меня на прощание.

Всегда ваш,

старший мичман военно-морских сил Аргентины,

Грегорио Фуэнтес

Я усмехнулась при виде подписи, и одновременно слезы брызнули из моих глаз, и сердце сжалось от жалости к выдумщику-старику. Я отложила письмо и долго-долго просидела так, глядя в одну точку и обдумывая его слова. Внезапно я вскочила с кровати и, порывшись в столе, выудила чистую тетрадь и выдрала оттуда листок.

«Дорогой Хосе!..» — написала я и, смахнув слезу со щеки, принялась писать ответ.

С тех пор я каждый год писала Хосе письма на годовщину его смерти или просто когда становилось невмоготу. Сложив письмо вчетверо, я заклеивала конверт, опускала его в почтовый ящик и отправляла до востребования. Я понимала, конечно, что некому больше забирать с почты мои письма, но каждый год писала новые. Обратный адрес никогда не указывала — чтобы письма не возвращались. Наверно, служащие на почте удивлялись, а то и злились, когда получали очередное письмо для Грегорио Фуэнтеса, которые никогда никто не забирал. Но все-таки каждый год я писала новое, и мне до сих пор почему-то кажется, что письма все же находят адресата где-то там, выше, куда попадают все непрочитанные на земле письма. И Там Хосе берет свой небесный канцелярский нож, разрезает конверт и хитро щурится, вглядываясь в мои простые, но искренние слова. Хосе больше не нужны очки — он хорошо видит, у него там такое же острое зрение, которое еще при жизни позволяло ему видеть людей насквозь. И иногда, когда на душе у меня тихо-тихо, мне даже кажется, что он мне отвечает.

* * *

«Здравствуй, сынок!

Решил написать я тебе напоследок, хоть ты, вероятно, и выбросишь это письмо по прочтении, но все же не удержишься от любопытства да прочитаешь — а то мне и нужно.

Вот и оставил я тебя, малыш, как оставлял не раз, только на этот раз дорога куда длиннее, чем до Чили и, боюсь, на этот раз, не поспею я вовремя тебе на помощь.

Прощаться не хочу, да и свидимся еще, но хочу оставить тебе завет от старика Хосе: не бросай сеньориту. Понимаю, как плетка, бывает, жгут думы о былом, и лицо сеньориты напоминает непрестанно о том, что пришлось тебе пережить. Не смею я рассуждать об этом, потому что не заметил твоей боли, когда ты больше всего нуждался в поддержке. Знай, Рики, никогда старик не простит себя, за то что рядом тогда не оказался. А все ж, от боли бежать последнее дело, сынок.

Можно заткнуть уши, чтобы не слышать собственного крика, можно забить дни суетой, окунуться с головой в повседневные проблемы, надеть на лицо улыбку — и кажется, что все пережито, что двигаешься дальше, что стал сильнее и прошел на новый уровень. Да только перешагнул ты, Рики, а не прошел. Думаешь, сбежал из дома, сменил имя, да перелистнул страничку? Ан-нет, Рики, поверь старику, не так-то просто сбежать от прошлого, оно так и будет преследовать тебя до тех пор, пока ты не остановишься и не обернешься, встречая его лицом к лицу.

Воспоминания твои тонну весят, и в сердце так тесно, что никого ты больше туда не впускаешь. Да только есть у него интересное свойство, сынок, когда впускаем других, вместе со всеми их горестями и радостями, сердце ширится и становится большое. Иные в впускают столько, что оно разрывается от боли, и человек каждый день умирает от горя. Но разве можно по-настоящему жить, если не умирать?

Вот тебе напоследок добрый совет, Рики: держись за сеньориту, и судьбу ее не решай. Знаю, иногда оставляешь дорогих и стараешься держаться от них подальше, потому что недостаточно хорош, не достоин их любви. Хочется оградить их от всех опасностей и первее всего от самого себя. Иным дуракам требуется много лет, чтобы дойти до простой истины: каким бы несносным ты ни был, они все еще нуждаются в тебе, твои родные, именно в тебе, а не в каком-то чужом, пусть и полным достоинств. Может, не быть рядом с любимыми означает не причинять им боль, однако какой в этом смысл, если не причиняя им боль, ты и не даришь им свою любовь?

Но кому-то везет, как тебе, Рики. Кому-то просто не дали уйти. Сеньорита не отпустила твоей руки, не отпустит и впредь, так полно тебе вырываться. Помни, мы теряем близких только однажды. После — они чужие. Не выпускай руки сеньориты, Рики — вот последний тебе завет старика».

Человек свернул письмо вчетверо и устремил задумчивый взгляд куда-то далеко, за красную полоску горизонта. Весь этот месяц он провел в размышлениях, правильно ли поступил, как справляется Линарес с учебой, не пошли ли псу под хвост его трехлетние усилия, сумеет ли она закончить школу или снова забьется в угол, рыдая в подушку. Человек намеренно не оставил охранников приглядывать за ней. Мендес опасности не представлял, а больше Человеку знать ничего не нужно: любая новость о Линарес заставит его прискакать в колледж, а на это он больше не имел права. Он принял решение отпустить ее, а значит, теперь она должна была проходить этот путь в одиночку, и человек был уверен, что она справится. Может, не сразу, но она победит все трудности на своем пути. Она стала волчицей.

«Смотри», — вдруг прозвучал в голове звонкий детский голосок. Перед глазами появилась маленькая девочка с длинными русыми волосами и протянула ему кучку мелко нарезанной бумаги.

— «Угощайся!» — предложила она. — «Это картошка, я только что нажарила!»

Человек смотрит на лоскутки бумаги в крохотной ручонке и берет одну, притворяясь, что пробует ее на вкус.

— Нравится? — спрашивает девчонка, затаив дыхание.

— Подгорела вроде, — притворно морщится Человек.

Девчонка радостно смеется, обрадованная, что он поддержал ее игру. Всплеснув руками, она прибавляет:

— Сейчас я тебе пирог принесу! На десерт!

И бросившись к песочнице, начинает торопливо месить грязь, скатывая ее в шарик…

Напряженная маленькая фигурка пятилетней девочки долгое время стояла у него перед глазами. Напуганная и ершистая, как маленький зверек, даже в пять лет у нее был слишком взрослый взгляд. Все эти годы этот взгляд преследовал его и не давал забыть о ней, как не давали настойчивые письма отца. «Она твоя сестра, ты должен заботиться о ней, ты должен перечислить деньги в приют, ты должен, должен, должен…». И Человек высылал деньги, выполнял поручения, присматривал за ней, но не потому что отец на этом настаивал, а вопреки. Слишком хорошо знал, что она испытывает в этом аду, и ему казалось, что не по-детски взрослые глаза смотрят на него с укором.

«Уважаемый сеньор Фара!

Мы испытываем глубочайшую признательность за регулярную помощь нашему приюту, но поведение сеньориты Линарес переходит всякие границы. Сегодня она

наотрез отказалась вакцинироваться от кори, а когда медсестра попыталась ввести прививку насильно, соскочила с кресла и пулей выскочила из кабинета! Мы бегали

за ней по всему приюту около получаса, и нам так и не удалось ее поймать! Просим вас предоставить справку о наличии прививки от кори у сеньориты Линарес…»

Он хохотал четверть часа, отложив письмо, и представлял себе в красках, как эти жирные лоснящиеся няньки бегают, отдуваясь, со шприцем наперевес, чтобы

поймать Линарес, которая никогда никому не позволяла посягнуть на свою свободу.

«Посторони-и-ись,» — Линарес проносится мимо на тележке, украденной, должно быть, у дворника, оставляя только легкий вихрь позади. Катает ее какой-то приютский парень, ненамного старше Линарес — лет пять или шесть. Она Человека не заметила, да и вряд ли узнала, ведь они виделись всего раз. Но он смотрит ей вслед и тайно надеется, что она обернется и вспомнит его, и снова попросит его быть ей братом. Никогда еще он не нуждался, чтобы кто-то назвал его братом, как теперь, когда все, даже отец, отвернулись от него, и его последней надеждой была пятилетняя девочка, оседлавшая тележку дворника. Но она не обернулась. Через десять лет именно она станет первой, кому он откроет страшную тайну своего детства, и именно она ласково потреплет его по волосам, убаюкивая, словно мать, которую он никогда не видел. Но кто же знал?

«Заберите меня из этого концлагеря. Я живой человек, а здесь одни куклы!».

В какой момент он позволил себе зайти так далеко? Как вообще вышло, что он оказался в самой гуще событий? Все началось со звонка, когда Линарес позвонила в истерике и потребовала забрать ее из «концлагеря». Нет, конечно, раньше, в тот день, когда его отцу пришла в голову дикая идея взять ее под свое крыло. Но тот звонок стал толчком: точкой отправления и пунктом назначения одновременно. Прошло много лет с тех пор, как Человек последний раз слышал ее голос. Долгое время он избегал ее, старался действовать через посредников, но вот тогда он вновь услышал отчаяние в ее голосе. Услышал — и уже не мог остаться в стороне.

Он устроился старостой. Поначалу собирался выполнять лишь роль стороннего наблюдателя, поработать недолго в колледже и убедиться, что жалобы Линарес на колледж — просто выходка испорченного подростка, которому всегда преподносили все на блюдечке с голубой каемочкой.

«Я не нахожу веской причины для такой ненависти…».

Он и сам порой не понимал, зачем цепляется к ней так часто, какой интерес был ему, взрослому человеку, подслушивать ее детские разговоры. Но что более странно, она быстро привыкла к этому и принимала как должное странный, казалось бы, интерес постороннего старосты к ее личной жизни и успеваемости. Более того, она каждый раз словно ждала, когда он появится откуда-нибудь из-за угла, чтобы в очередной раз толкнуть ее или протянуть руку. Словно уже тогда где-то на подсознательном уровне знала, что уже нашла своего наставника.

«Оправься! Приведи себя в порядок! Причешись!».

Он уверенно чеканил шаг, с достоинством шествуя по школьным коридорам, но на самом деле, земля то и дело норовила уйти из-под ног. Каждую минуту тревожная мысль: правильно ли он поступает? Проявляет ли необходимую строгость или срывает свой гнев? Приучает держать удар или отыгрывается, движимый детской обидой? Правильно ли ответил ей и правильно ли научил. А если нет, то как правильно? И есть ли вообще верный ответ в этой нелепой головоломке?

«Что на тебя нашло? Ты не усердствуешь в учебе».

«Не усердствую.Мне плевать на нее».

«Я знал, этот колледж не для тебя. Но меня удивило, что ты так долго в нем продержалась. Молодец».

Казалось, он опробовал все: отчитывал и тут же вселял уверенность в себе, бросал ей вызов и сам же вел к победе, становился непроницаемым и тут же открывался в паре фраз, брошенных невзначай. Только одно никогда не пробовал — утешать ее, потому что утешение — это мягкая перина, в которую погружаешься глубже, и оттого снова встать все труднее. Да и может ли утешить тот, кто не способен вернуть утраченное?

«Я не хочу больше видеть тебя в слезах…»

И снова Линарес плачет, и нужно срочно прекратить это: вывести ее из себя, вызвать ответную реакцию, наполнить безжизненные глаза гневом или любопытством — только бы стереть с ее лица это равнодушие и безысходность. Сочинение, отработки, олимпиада — все что угодно — только бы она перестала рыдать и снова стала самой собой. Она то и дело избивала приютских мальчишек, не давала спуску даже самым отъявленным хулиганам, так что же теперь раскисала, как обыкновенная девчонка? И почему так хотелось уничтожить того, кто заставил ее плакать?

«Я пытался защитить себя и не подумал о тебе, прости».

Первый и последний раз он просил у нее прощения и, кажется, не за то, что обманул ее. Именно в тот момент он вдруг осознал, что все это больше не забавная игра «поймай меня, если сможешь», что она действительно искренне привязалась к своему опекуну,

а значит… к нему? Вот теперь она смотрела на него широко распахнутыми глазами — огромными, как у растерянного олененка, который с любопытством прислушивается к новым звукам и в то же время готов в любую минуту испуганно сигануть в кусты. Смотрела так, будто он знает ответы на все вопросы, будто то, что он скажет, станет для нее непреложной истиной на долгие годы. Она единственная всегда слушала так, будто его слова что-то значили. Точнее, не так: она единственная, кто его слышал.

«Зачем ты это делаешь?»

«Потому что я люблю его. Вам не понять».

Линарес била куда надо. Эти слова полоснули ножом по сердцу, и ему вдруг стало неловко от этого, ведь она говорила чистую правду. Он никогда никого не любил, потому что знал, что за этим всегда неизбежно следует боль. Он и ей говорил не впускать в душу Маркоса, но разве она когда-нибудь слушалась? Он позволил ему растоптать ее, чтобы никогда больше она не повторяла эту ошибку.

«У меня есть просьба. Взамен я стану примерной девочкой и перестану выяснять твое истинное имя…»

«И я могу тебе доверять?..»

Никому не доверяй — и не будешь предан, но Линарес не умела притворяться. Или точнее, не умела лгать ему? Довольно было одного взгляда на нее, и это было равносильно явке с повинной. Впервые после предательства отца он доверял кому-то, не потому что хотел, просто интуитивно — может, поэтому каждый раз ее игра против него вызывала такой гнев:

«Ты предала меня! Ты идиотка! Я ошибся и стал тебе верить».

Никто не вызывал в его душе столько противоречий, потому что на остальных ему было, в принципе, наплевать. Предавали ли его или бросали в спину жестокие слова, они не способны были по-настоящему вывести его из себя, потому что он никого не подпускал к себе достаточно близко. Так должно было быть и с Линарес. Казалось бы, куда проще — всего лишь нужно было довести ее до совершеннолетия живой и невредимой. Но он допустил ошибку. Самую главную ошибку, от которой снежным комом нарастали все последующие. Человек к ней привязался.

«Однажды ты поймешь, что все делалось ради твоего же блага».

Он старался произнести эту фразу как можно язвительнее, чтобы она ни в коем случае не догадалась, что это правда. Что если бы догадалась? Что если бы снова, как тогда, пришла к нему в кабинет и заявила, что он такой же, как она? Линарес не хотела, чтобы он оставался ее опекуном, и он заставил ее найти свою мать в надежде, что та примет дочь. Даже если нет, он заставит ее — Линарес будет лучше хоть с какой матерью, нежели с ним. Самому найти ее было легче простого, но это была не его битва, и он не имел права вмешиваться. Линарес должна была лицом к лицу встретить свое прошлое — то, что с таким трудом давалось ему самому.

Две фигурки, освещенные светом костра, прижались друг к другу, словно стремясь защититься от наступающей со всех сторон темноты. Линарес, неловкая и угловатая в своем нелепом спортивном костюме, решительным движением опускает в огонь документы своей матери, будто отпуская ее.

«Мой отец заблуждался. Ты трусиха», — а перед глазами стоит угловатый черноволосый подросток, который, всхлипывая и неряшливо утирая ладонью нос, сгребает письма в охапку и скидывает их на пол своей одинокой комнаты.

У него был один единственный в мире друг, на которого он мог положиться, — и тот сидел в тюрьме. Но и там, в тюрьме, беспомощный и во всех смыслах побежденный, даже сидя за этой ненавистной решеткой, разлучившей их, он мог одним верным словом поднять его с колен, придать силы и вселить уверенность в победе. Человек боготворил его, казалось, он единственный понимает, что его гложет. Но все оказалось ложью.

Отец принял сторону дяди, он был с ними со всеми заодно. Ему был дороже подонок-брат, взявшаяся из неоткуда беспризорница, а Человек остался один. Он был никому не нужен.

Щелчок зажигалки — и языки пламени принялись лизать отцовские письма. Человек оставил на память всего несколько, чтобы не оглядываться, чтобы перечитывать их и тут же вспоминать, почему он разорвал с отцом все связи. Письма, где отец унижал его и сравнивал с Линарес.

«Скажи, почему ты уходишь?»

Словно наяву он видел Линарес, запыхавшуюся, красную от бега и от волнения. Она смотрит на него тоскливо и просит не уходить. После всего, что он наговорил ей, после того как столько времени отталкивал ее, как надоедливого щенка, что вечно суется под руку, она отправилась за ним в погоню, чтобы сказать ему:

«И напрасно ты не веришь! Ты обо мне заботился, и это очень много значит для меня!».

Но он оставлял ее не потому что не верил. Впервые в жизни он испытывал животный, волчий страх и этот страх гнал его дальше прочь от нее: замести след, пусть охотники гонятся за ним, не за этим наивным детенышем. Но как увести след от нее, если она постоянно дышит в спину?

— Как дела, Блас?

Человек скрывается за раскидистым деревом, наблюдая за Линарес, которая сидит на траве, сложив ноги по-турецки, и разговаривает с надгробием, на котором выбито его имя. Он пришел сюда, чтобы убедиться, что за кладбищем не следит Мендес, но нашел вместо этого Линарис мирно беседующую с его могилой. Он видит ее лишь со спины: небрежно разбросанные по плечам чуть вьющиеся волосы и капюшон толстовки, вывернутый наизнанку. Из-под толстовки неряшливо выглядывает край футболки как всегда, и весь этот ее чудаковатый облик впервые не вызывает раздражение.

— У тебя тут тихо… Не то что в колледже, там сплошная суета… Это я по привычке называю колледжем, у нас теперь обычная школа. Миранда вывел Бустаманте на чистую воду, так что теперь мы на попечении у государства… Сейчас мы переехали все вместе в загородный дом Колуччи, но там не лучше: Мия и Соня трещат без умолку, все лезут ко мне, может, хотят отвлечь меня… Столько людей вокруг беспокоятся обо мне, а поговорить не с кем… Даже Марисса не может меня понять, она терпеть тебя не могла. Я-то знаю, что ты другой, но никто мне не верит, поэтому я лучше не буду говорить с ними о тебе вовсе… А, я же тебе тут принесла!

Она деловито извлекает из портфеля весьма потрепанную веточку белых цветов и, приподнявшись, кладет их на надгробие.

— Представляешь, жасмин расцвел! Это мой любимый цветок! Я читала где-то, что правильное его название «филадельфус» — братолюбивый. Его так назвали оттого, что он часто плотно срастается с другим деревом, — ее голос дрожит. Она шмыгает носом и вытирает его рукавом, отчего Человек по привычке морщится.

Кажется, именно тогда он принял решение снова взять опекунство над Линарес. Колуччи позволяли ей ошиваться на кладбище в одиночку, неизвестно, когда Мендес сложит два и два и подошлет своих людей. Он подослал Фуэнтеса, чтобы удостовериться, что она ни о чем не подозревает… или чтобы ей было с кем поговорить? Ему отчего-то невыносимо было смотреть, как она сидит там и общается с равнодушным камнем — единственным ее собеседником. Как будто это он сам сидел там, изо всех сил сдерживая слезы, стараясь выглядеть мужественным и сильным перед матерью, скрытой под мрачными могильными плитами:

— У меня, мам, все хорошо! Отец скоро выходит из тюрьмы, а дядя пока обо мне заботится: ругает иногда за оценки, но это пустяки… Я, знаешь, решил, что скоро мы с тобой встретимся… У меня тут нет никого, а там ты. Ты единственная, кто меня слышит.

* * *

— Ты в колледж? — Блас подсел ко мне на автобусной остановке, когда я возвращалась после осмотра одного из скудных вариантов аренды, которые предложил мне риэлтор.

Я медленно повернулась к нему и окинула оценивающим взглядом, едва удерживаясь от искушения пощупать его, чтобы убедиться, что это не галлюцинация, как обычно. Он был одет в легкий голубой джемпер, красиво оттеняющий его глаза, и синие джинсы.

— А ты начал пользоваться публичным транспортом? — ляпнула я, не придумав ничего умнее. С тех пор, как я получила письмо Хосе, я пустила весь свой интеллект на то, чтобы раздобыть адрес Бласа, но он так хорошо замел следы, что у меня не было ни единого шанса. Я начала было свыкаться с мыслью, что, скорее всего, последний раз мы виделись на похоронах Хосе, но не прошло и недели, как он вновь заявился. Очевидно, в этот раз он пришел попрощаться, но сделал это так внезапно, что у меня напрочь вылетело из головы все, что я собиралась сказать ему.

— Я проезжал мимо, — он продемонстрировал ключи от машины и кивнул в сторону парковки. — Подвезти?

Я не отвечала. Всматривалась в глаза Бласа, пытаясь понять, что у него на уме, но так и не могла до конца определиться, что в них. Он был в приподнятом настроении, глаза у него искрились, а губы будто были готовы, но слегка не решались расплыться в довольной улыбке. Учитывая, что Хосе мы похоронили всего несколько дней назад, я никак не могла взять в толк, что могло быть причиной такой резкой перемены в его настроении.

— Ты не заболел? Хорошо себя чувствуешь? — с тревогой спросила я, протягивая руку к его лицу, чтобы пощупать лоб. Блас отпрянул и грубо отвел мою руку.

— Не дождешься — я в полном здравии, — хмыкнул он.

Я насупилась и откинулась на спинку скамейки, упрямо сложив руки на груди.

— Не поеду с тобой никуда, — буркнула я. -Как у тебя язык повернулся сказать такое!

— Какое? — не скрывал насмешки Блас.

— Мог бы и повежливее в качестве благодарности за медицинский уход, — проворчала я, намекая на то, как выхаживала его после ранения в лесу.

— Перестань, Линарес, — поморщился Блас. — Тут не за что благодарить.

Я опешила и слегка угрожающе повернулась к нему.

— Ты не делаешь ничего такого, — подчеркнул он, прямо встречая мой взгляд, — чего бы не сделал я, если бы ты оказалась на моем месте.

На миг между нами повисла оглушительная тишина. Такая тишина наступает в лесу, когда чужак случайно задевает ногой листву или ломает ветку. Звери и птицы настороженно замирают, не зная, чего ждать от пришельца.

— То есть, с тебя должок? — пошутила я, чтобы хоть как-то разрядить обстановку. Его прямота обезоруживала: я еще не успела привыкнуть к тому, как просто и свободно Блас может говорить о таких вещах.

— Благодарность выражают, когда делают что-то сверх ожидаемого, — его глаза вдруг стали глубокими и теплыми, как море, когда сквозь пронизанную солнечными лучами воду, проступает заросшее водорослями каменистое дно. — А то, что делаешь ты или я — это в порядке вещей. Благодарят чужие люди.

— Ведешь к тому, что мы не чужие люди? — я несмело взглянула на него, готовая в любой момент вновь свести все к шутке или переменить тему.

Блас отвел взгляд и неопределенно повел плечом.

— Ты же понимаешь, что я останусь прежним? — невпопад ответил он. — Я всегда буду контролировать и настаивать на своем. Я всегда буду стремиться отгородиться, потому что привык быть один.

Я осторожно кивнула, а сердце сделало огромный скачок и оказалось резко где-то в районе горла. Я все еще пыталась убедить себя, что это не то, о чем я подумала, потому что знала, как больно ему будет падать обратно. Не может быть, чтобы Блас пришел за мной. Ведь он просил уйти, и я с таким трудом его отпустила…

— Понимаю, — с видимым спокойствием обронила я. — Еще тогда понимала. Когда пыталась догнать тебя перед той аварией.

— И ты готова пожертвовать своей свободой? — недоверчиво склонил голову Блас, словно изучая.

Я вскинула на него решительный взгляд. А все ж, довольно я их отпустила за свою короткую жизнь. Маркос, Лучано… Как будто они сами что-то понимают, когда уходят. Мне уже пришлось отпустить Бласа, когда я, словно проклятая, в очередной раз осиротела: смерти не возразишь, но даже она вернула мне его. И вот теперь я смотрела на Бласа и не могла понять, как я снова согласилась его отпустить тогда. Казалось, уж Блас, серьезный и взрослый действительно взвесил все за и против, когда указал мне на дверь, но вот он сидел перед о мной, как шкодливый пес, которого застали на месте преступления и смотрел на меня то ли виновато, то ли игриво в ожидании моей реакции.

— Очень многие потребности ограничивают мою свободу, — пожала плечами я. — Я умру, если не буду есть, пить или спать. И… Я нуждаюсь в тебе... Блас, — решительно выпалила я, едва не зажмурившись, — до того страшно было произносить эти слова. Но Блас мог говорить со мной начистоту, значит, и я сумею.

Он смерил меня долгим-долгим взглядом, словно пытаясь определить, говорю ли я серьезно или снова неуклюже шучу. Наконец, без перехода заявил буднично:

— Слышал, ты едва экзамен по литературе не завалила…

Я вздохнула с облегчением. Это была привычная для меня стихия.

— И где это ты такое слышал? Следил за мной?

— В учительской сплетничали, — развел руками Блас. — Я заходил в колледж за документами.

— Кармен как с цепи сорвалась, — смущенно буркнула я. — Мы ей ремонт в доме сделали, а она чуть не утопила нас на экзамене.

— Вы — что? — вскинул брови Блас, затем помотал головой. — Впрочем, меня это не интересует. Что мне непонятно, так это как ты рассчитываешь стать писателем с такими успехами.

— Кто сказал, что я хочу стать писателем?

— А что так? У тебя прекрасно выходит! До сих пор из головы тот шедевральный отрывок не выходит. А, это же был Борхес… — усмехнулся Блас, и его губы чуть дрогнули, готовые расплыться в улыбке.

Я скорчила рожицу ему в ответ.

— Не буду я писательницей.

— А кем будешь?

— Не решила еще, — буркнула я.

Блас снова удивленно вскинул брови.

— Действительно, до вручения дипломов ведь осталось целых… сколько?

— Три дня, — неохотно ответила я.

— У тебя есть целых три дня на раздумья, Линарес, — ободряюще потрепал Блас меня по плечу. — После этого тебе придется выслушать мои соображения на этот счет.

Я бросила быстрый взгляд на свое плечо, на котором Блас, словно отпечаток, оставил свое прикосновение.

— Значит, — осторожно начала я, не решаясь произнести свои мысли вслух, — ты вернешься?

Блас снова усмехнулся и покачал головой. Затем посмотрел куда-то в сторону своим почти озорным смеющимся взглядом.

— Кажется, твой автобус, — протянул он и поджал губы, отчего на его щеках заиграли ямочки. — Что ж, ты упустила свой шанс, у меня дела. Доберешься на автобусе, — деловито произнес он и, махнув на прощание рукой, устремился по направлению к парковке.

* * *

Под торжественную музыку я приняла от Дунофа аттестат и, не обратив внимания на протянутую Маркосом руку, сбежала по ступенькам со сцены. Растолкав старшекурсников, столпившихся у сцены, я протиснулась к Бласу и с сияющими от счастья глазами протянула ему аттестат.

— Это твой! Я получила его благодаря тебе, — выпалила я и, набравшись смелости, поднялась на цыпочки и порывисто чмокнула его в щеку. На нас тут же обратились ошалевшие взгляды одноклассников. Все давно знали, что Блас — мой опекун, но, видимо, не ожидали такого панибратства с моей стороны, — слишком свежи были воспоминания о нашей взаимной ненависти. Блас недовольно отер щеку и смерил любопытствующих угрожающим взглядом. Головы выпускников мгновенно обратились к сцене.

— Обязательно эпатировать публику? — едко поинтересовался Блас, принимая аттестат.

— Да плевать на публику, — беззаботно рассмеялась я и хлопнула его по плечу. — Главное, что все закончилось! Смотри, ни одной тройки! — хвастливо ткнула я в аттестат с оценками.

— Уж не твоя заслуга, — фыркнул Блас.

— А чья? — угрожающе подбоченилась я. — Не твоя ли?

— А чья? — передразнил он меня.

Я радостно засмеялась. Пилар, стоявшая поодаль, странно на меня покосилась. Томас и Гвидо, не смущаясь, таращились на нас с Бласом во все глаза.

— Чего уставились? Дипломы вручают там, — я ткнула пальцем в сторону сцены, но Блас раздраженно перехватил мою руку.

— Не веди себя, как шантрапа, — строго отчитал он меня. — Тебя не учили, что показывать пальцем неприлично?

Я фыркнула ему в лицо и посмотрела в упор.

— Блас, — серьезно обратилась я к нему. — Я думаю, меня уже поздно воспитывать, — я потрясла у него перед носом дипломом.

— Скорее, бесполезно, — хмыкнул он.

— Блас, — повторила я и помолчала, не решаясь задать вопрос. — А что теперь будет?

Он огляделся и мягко скинул мою руку со своего предплечья.

— Это твоя жизнь, — пожал он плечами.

Я замерла.

— То есть, ты… Ты больше не будешь… принимать участие?

Взгляд Бласа потеплел.

— Это твоя жизнь, — повторил он мягко. — Тебе решать.

Я осторожно посмотрела на него.

— Значит, я могу поехать… с тобой? — выдавила я едва слышно и огляделась, чтобы убедиться, что никто меня не слышит.

Блас на секунду замер. Внешность у него, на мой взгляд, смазливая, но глаза все-таки удивительные. В них отражалось малейшее движение мысли.

— Тебе нужно поступить в университет, — покачал он головой.

— Кому нужен университет? — махнула я рукой. — Опять учиться — не хочу! Ты же не учился ни в каком университете!

— Я отдал тебя в этот колледж, чтобы из тебя сделали человека. Нельзя останавливаться на полпути.

Я расхохотались. На меня снова обратились испуганные взгляды. Нет, мне это надоело!

— Пойдем отсюда, а? — умоляюще посмотрела я на него и снова схватила за рукав. — Тут больше ничего интересного — Дунофф до вечера будет распинаться.

Блас явно собирался было мне возразить, но заметив безмятежно счастливый взгляд Мии, которая умиленно взирала на нашу парочку, кивнул.

— Нужно загрузить твои чемоданы в багажник.

Я радостно кивнула и стала протискиваться сквозь толпу за ним. Наконец, задний двор остался позади, и мы оказались у главного входа в школу.

— Подожди, — остановила я Бласа жестом. Он отпустил дверь, которую собирался распахнуть, и вопросительно посмотрел на меня.

— Ты так и не ответил мне, — упрямо поджала я губы. — Куда ты повезешь мои вещи?

Блас, казалось, колебался, не решаясь или не желая ответить. Наконец, засунул руку в карман пиджака и, чуть помедлив, выудил оттуда связку ключей.

— Мне надоело слоняться по съемным квартирам, так что я приобрел дом в Буэнос-Айресе, — небрежно бросил он. — Пока отвезу твои вещи туда.

Я посмотрела на ключи и понимающе кивнула.

— Спасибо, — кисло улыбнулась, — поздравляю с новосельем.

— Поздравь себя, — передернул плечами Блас. — Дом оформлен на твое имя.

Я опешила, затем сощурилась.

— Да хватит уже издеваться! — бесцеремонно ткнула я его в плечо.

— Я серьезно, — тихо отозвался Блас. — В последнее время, к моему имуществу проявляют слишком большой интерес, чтобы я записывал что-то на себя.

Я вскинула на него недоверчивый взгляд.

— То есть…я тоже смогу там жить? — осторожно уточнила я.

Блас усмехнулся.

— Я специально выбирал двухэтажный. На мой этаж тебе вход воспрещен.

Кажется, Блас пошутил, и стоило отметить это событие, но я все еще переваривала полученную информацию.

— То есть, у меня… у нас будет дом? — еще раз переспросила. — Свой дом?

Блас вскинул взгляд на меня, затем перевел на горизонт и прищурился.

— Кажется, будет, — как-то растерянно пожал плечами он, словно сам не до конца уверенный в своих словах.

Я тихо приблизилась к нему и встала рядом плечом к плечу, тоже устремляя взгляд на небо.

— Странно, да? — выдохнула я едва слышно.

Он не ответил.

Только Блас мог разделить мое тихое ликование, когда мы впервые вошли в дом. Это наша общая, сиротская тайна. Всю жизнь мы прожили лишь неясным предчувствием, что однажды обретем убежище. Каждый хлопок двери в приюте означал, что нас пришли забрать домой — и каждый раз забирали кого-то другого. Имевший, но потерявший живет своей утратой. Тот, кто никогда ничего не имел, живет радостным ожиданием. И когда надежда становится явью, наступает тихое осторожное мгновение, которое никак нельзя спугнуть. Одиночество позади. Слез больше не будет. Мы обрели дом, и нам не придется больше скитаться.

Обычно я не читаю и не пишу рассказы с плохим концом, люблю, чтобы все заканчивалось хорошо и правильно. Но это не рассказ, это моя жизнь, и я не могу финал придумать. По всем меркам, у моей истории плохой конец — Дисней бы не одобрил, никакого хеппи енда. Я могла остаться с Колуччи, обрести сестер, мать, которой у меня никогда не было, и даже, в некотором роде, отца в лице Франко. Могла жить в теплой дружеской обстановке, с людьми, которых давно и хорошо знаю, с теми, кто всегда заботился и поддерживал меня, даже когда я отвергала их помощь. Но я решила остаться с Бласом.

Почему? Я до сих пор не поняла, но кажется, у меня просто не было выбора? Семью не выбирают, а мой опекун за это время стал мне настоящей семьей. Так уж не повезло мне, что моей семьей стала не милая Соня и не серьезный Франко, но больной и покореженный судьбой человек, и если я не в силах была его исцелить, я могла, по крайней мере, не покинуть его.

Но я осталась с ним не из жалости и не потому что думала, что теперь все изменится. У меня не было никаких иллюзий на этот счет. Я знала, что он остался таким же самовлюбленным эгоистом, и вряд ли когда-то будет вести себя со мной иначе, а может, даже будет иногда срываться и злиться на меня, как раньше. Знала, что он никогда не оценит мою жертву, никогда не будет просить прощения или испытывать чувство благодарности за мою заботу. Нет, я знала, что ничегошеньки не изменится: что я каждый день буду мечтать сбежать из его особняка, буду ненавидеть его временами, а он меня, и мы наговорим еще друг другу такого, что будет казаться, дальше выносить друг друга невозможно. Но еще я знаю, что каждый раз буду возвращаться, сколько бы ни сбегала. Мы можем с ним торжественно решить, что друг без друга нам будет лучше, и что привязанности нам не нужны — но что толку? От этого привязанность никуда не денется, и мы все равно каждый раз будем прощать друг друга и каждый раз возвращаться.

Блас любил повторять, что мы не такие, как все. Он никогда не давал мне забыть об этом и со временем даже научил этим гордиться. Да, мы — особая волчья порода. Мы плюем на правила этикета, потому что нас учили правилам выживания. Мы не привязываемся к месту, потому что не знаем, что такое дом. Мы не патриоты своей страны, потому что государству ничем не обязаны. Мы беспринципные, потому что никто не вкладывал в нас принципы. Мы осторожны, потому что у нас много врагов. Мы не умеем любить, потому что никогда не имели перед глазами примера.

И все же мы утешаем плачущих, не подозревая, что правила этикета требуют пройти мимо. Мы готовы пойти за другом на край света, потому что привязываемся к людям, а не к месту. У нас нет родины — и потому мы никогда не ввяжемся в бессмысленную войну, где от нас потребуют убивать себе подобных. Мы беспринципные — и оттого никогда не делаем того, чего от нас требует общественное мнение. Мы осторожны, но если на одного из нас нападут, мы стаей бросимся ему на помощь. Мы не умеем любить, но если один из нас умирает, мы, вскинув голову, тоскливо воем на луну и умираем с ним.

Говорят, человек человеку волк, и это действительно так. Некоторые люди действительно волки друг другу, потому что волки не предают и не бросают. Они могут бороться за место вожака, могут вместе охотиться на дичь и вместе защищаться от людей. Но они до конца остаются верны и не оставляют друг друга в беде. Мы с тобой одной крови — ты и я.

Той ночью мне снова снился сон. Мне снились дети: мальчик и девочка. Мальчик намного старше и выше; он спокойно идет своим размашистым шагом, а девочка догоняет его и что-то непрестанно спрашивает. Девочка доверчиво вкладывает свою ладошку в его, а он крепко сжимает ее, по-прежнему глядя куда-то вдаль. Он делает вид, будто не замечает надоедливую девчонку, а она продолжает его дергать и донимать вопросами, спотыкается и падает, но руки их сплетены, и я почему-то знаю, что он не отпустит ее. Другие будут приходить и уходить, вставать на пути и оставлять их, как было уже не раз, но они будут крепко держаться за руки. Потому что у каждого должен быть в жизни кто-то, кто будет держать за руку. Наши родители предали нас, но мы друг друга не подведем, теперь я в этом была уверена. Мы не разожмем ладони.

Две маленькие фигурки: девочка и мальчик — в последний раз показались в лучах заходящего солнца и скрылись за холмом.

— Линарес! — прорезал тишину дома разъяренный голос Бласа.

Я сжалась и осмотрелась в поисках путей отступления, но было поздно: Блас уже спускался по парадной лестнице.

— Ты совсем свихнулась? — встряхнул он меня. — Что с моей машиной?

Давно он так не орал. Прямо аж ностальгия. Ну, подумаешь, взяли с Мариссой его порше прокатиться. Нам почти восемнадцать, между прочим! И мы неплохо водим.

— С машиной? — сделала удивленные глаза. — А что с машиной, Блас? — невинно поинтересовалась я.

Бласа нервно усмехнулся и отпустил меня.

— Остаток каникул проведешь дома! — бросил он.

Я вскипела.

— Еще чего!

— Сеньорита, тебе нужно привыкать нести ответственность, — процедил Блас и сощурился. — Совсем от рук отбилась!

— Да не трогали мы машину! — возмутилась я.

— Ах, еще и мы! — поймал меня Блас, и я прикусила язык. — Не иначе, Андраде! Ноги ее больше здесь не будет!

— Марисса — моя подруга и будет приходить сюда, когда захочет! — смело выпалила я.

— Через мой труп, — пообещал Блас и склонился ко мне. — Еще раз тронешь мою машину, отправлю на курсы белошвеек. Пора задуматься о карьере, Линарес.

Я хмыкнула.

— Не отправишь, — покачала головой я. — Я стану врачом — и мне плевать, что ты об этом думаешь!

— Ты? Врачом? — фыркнул Блас — Да ты печень от почки не отличишь.

— Печень справа, почка слева, — оттарабанила я и осеклась. За лето как-то подзабылось…

Блас довольно ухмыльнулся.

— Что и требовалось доказать.

Поступишь на экономиста как миленькая, — пообещал он.

— И не подумаю, я ничего не смыслю в экономике! — взвилась я.

— Потому что в колледже надо было учиться, а не упражняться в побегах, — мстительно напомнил Блас.

— Я закончила без единой тройки, — возмутилась я. — Но мне плевать на экономику.

Блас сокрушенно покачал головой.

— Зачем я отдал тебя в лучший колледж страны? Деньги впустую — как была деревенщиной, так и останешься.

Я поморщилась.

— Блас, я уже не ребенок, ты меня своими штучками больше не проймешь. Я ничего тебе не сделала, чтобы ты так разговаривал со мной! Кто-то угнал твою тачку? Причем здесь я? — я пожала плечами и развела руками.

— Тачка… — презрительно выплюнул Блас. — Что за выражения… О чем я, какая экономика… Будешь дворы мести — самое то для тебя.

Я невинно посмотрела на него.

— Тогда пора начинать практиковаться, — с готовностью кивнула я и подошла к огромной роскошной вазе, стоявшей у входа. Она давненько меня раздражала, и я постоянно об нее спотыкалась.

— Что ты делаешь? — Блас проводил меня подозрительным взглядом.

Я подмигнула.

— Как ты там любишь практиковаться, Блас? Картохранилище помнишь? — Я изо всех сил толкнула вазу, и она с оглушительным грохотом упала, разбиваясь на тысячи мелких осколков.

Лицо Бласа приняло такое жуткое выражение, что я даже испугалась, что у него будет ранний инфаркт. Прежде, чем он успел отреагировать, я нырнула за входную дверь и, сунув нос в щелочку, прибавила:

— А теперь убираем. Я за метлой!

— Лина-а-арес! — доносился мне вслед рев Бласа.